– Да.
– Да, кое-кто обратил на тебя внимание. Я это признаю. Ты должен признать, что стал немного похож на иудея с тех пор, как начал носить очки.
Мистер Ньюмен промолчал.
– Вы что, сказал я им, это мой давний сосед. Но они настаивают, что отвечают за свои слова. Я хочу сказать, что когда ты один против десяти, тебе приходится с ними считаться, понимаешь?
– Но ты хорошо знаешь, что я…
– Ларри, это я знаю. Но один против десяти, это слишком неравное соотношение.
Снова тишина. Так что его действительно обсуждали. И Фред не особенно его защищал.
– Значит, я остаюсь в списке, да?
– Ну, Ларри, я говорю тебе правду. Я понемногу продвигался в этом вперед. Но ты привел к себе эту дамочку, и она все испортила.
– Почему это она все испортила? – сердито спросил мистер Ньюмен.
– Ну, ведь она же еврейка, правда?
– Боже милостивый, Фред, ты что сошел с ума?
– Ты хочешь сказать она…
– Конечно же, нет. Откуда, черт побери, взялась эта мысль?
На мгновение Фред замолчал. Потом он сказал: – Вот это да! Ларри, мне очень жаль, что так вышло. Я не знал.
Это было все, и мистер Ньюмен поднялся из кресла. Густое зловоние фальшивого раскаяния Фреда коснулось ноздрей мистера Ньюмена. Он больше был не в состоянии приводить доводы. Фред не поверил ему, возможно, не мог позволить себе поверить. Фред начал подниматься…
– Ларри, я действительно очень сожалею. Но я и сам думал, что ты сошел с ума и привел к себе еврейку.
Особое внимание, с которым он произнес – «еврейку», выдало то, что он продолжает в это верить. И от этого что-то стиснулось в груди мистера Ньюмена. Он подошел к верхней ступеньке веранды и остановился, глядя на аккуратные и темные дома на другой стороне улицы.
– Фред, я не собираюсь выезжать из своего дома…
– Откуда у тебя эта мысль, – неубедительно хохотнул Фред.
– Послушай, Фред, теперь я скажу тебе, что собираюсь делать. – Ньюмен говорил тихо, потому что если бы он повысил голос, его тело начало бы быстро двигаться к Фреду, и он знал это. – Я купил себе этот дом, и я заплатил за него и никто меня из него не выселит. Мне наплевать, кто попробует это сделать и сколько их будет, я с места не сдвинусь. А что касается тебя… – Он повернулся и посмотрел на Фреда, чье лицо он теперь мог видеть лучше, потому что тот вышел из тени от дома. – А что касается тебя, относительно меня не обманывайся. – Он не знал, как выразить словами свою ненависть и свой вызов и сказал следующее: – Только не обманывайся относительно меня. Я могу за себя постоять. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я очень хорошо могу за себя постоять. Так что не обманывай себя.
Он повернулся на верхней ступеньке и пошел вниз, его мышцы подрагивали, как маленькие потревоженные змейки и, уходя с веранды Фреда, он думал, что сердце разорвется у него в груди. Медленным, размеренным шагом, рассчитанным на то, чтобы продемонстрировать вызов, он прошел по дорожке Фреда до тротуара, потом, в конце, свернул налево и когда он дошел до своей дорожки, он услышал, как у Фреда яростно захлопнулась дверь с сеткой от насекомых. С этим звуком он остановился перед своей верандой.
Перед ним стоял его дом. – Гертруда, дорогая, здесь мы должны выстоять и победить.
Отвернувшись от дома, он начал неторопливо прогуливаться дальше. И минуя одинаковые, уставившиеся на него молчаливыми квадратными окнами дома, он по-новому осознал, что оттого, что ветви деревьев низко наклоняются к тротуару, между двумя уличными фонарями существует длинная полоса кромешного мрака. Здесь невозможно было разглядеть даже бордюр. Он шел по длинному чулану. Алиция! Алиция! Он продолжал идти, а вокруг его головы метался высокий стонущий крик. Полиция!
Если представить, что кто-нибудь вооруженный набросится на него спереди. Помогите, помогите! Кто выйдет к нему из-за этих жалюзей. Кто?
Прогуливаясь, он внимательно осматривался. Все в квартале обязательно либо сами видели, либо им рассказали о его мусорном баке. Никто из них даже не заикнулся об этом, даже те, с кем он встречался по пути на работу в подземке.
Алиция! Той ночью здесь ее могли убить, изуродовать до смерти. Никто не рискнул выйти из дома, чтобы помочь, хотя бы сказать, что она человек. Потому что все они наблюдали из окон, зная, что она не белая…
Но он белый. Белый человек, сосед. Он здешний . А может, нет? Несомненно, что этот слух теперь обошел всех. Ньюмен – еврей. Нападение на него будет для них доказательством. Обратите внимание на фамилию – Ньюмен. Разумеется – Ньюмен! Кто выйдет в ночную темноту, чтобы спасти его от бандитов? Кто выйдет, чтобы помочь, например, Финкельштейну? Финкельштейн. Они соединили его с Финкельштейном. Он знал, что никогда бы не вышел, чтобы ввязаться в драку, защищая Финкельштейна. Он знал, что остался бы за жалюзи, говоря себе, что Финкельштейн должен был выехать отсюда, когда узнал, что его преследуют, что побои для еврея не так страшны потому что он готов к ним с рождения. И для той женщины, которая привыкла к нападениям, это не было так страшно, потому что никогда в жизни она не была в безопасности. Для них это было не так страшно, для них это было вполне нормально… «Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите. Что же вы видите?»
Он перешел на другую сторону улицы. И он представил себе за жалюзи семью Блай, которые обсуждают новость о том, что избили Ньюмена. Оказалось что он еврей. Завтра, когда он выедет отсюда, все пройдет. И тогда все снова будет в порядке. Как бы сильно еврей ни казался похожим на обыкновенного человека, в ослепляющий миг насилия, он все же не обладает такой неприкосновенностью, как они сами. Они бы не вышли, потому что в их глазах он бы был евреем, следовательно, виновным. По какой-то причине, которую невозможно выразить словами, но, виновным. У них нет никаких свидетельств, что он когда-либо устраивал против них заговор, или принес им вред, и все же, он знал, что если бы хоть раз они заподозрили, что он еврей, они бы решили, что в душе он их проклинает, и если бы он лежал здесь на дороге, истекая кровью, они бы успокаивали свою совесть, думая об этих проклятиях. И если бы он тысячу раз кричал, что у него нет к ним ненависти, и что им было бы так же больно от ударов, как и ему, что он абсолютно во всем подобен им, они бы пялились ему в лицо и те, кто бы ему поверил, не поверили бы до конца, а те, кто не поверил бы ему совсем, презирали бы его еще больше. «Иначе говоря, когда вы смотрите на меня …»
Все еще пребывая под воздействием старого кошмара, он направился к светящемуся желтым окну магазинчика. Так вот что производилось в глубине под безобидной каруселью. За фасадами этих уютных домов с плоскими крышами, еженощно возникает проницательное кровожадное чудовище, и его взгляд остановился на нем – он был незаметно отмечен рыкающим воплощением этого гнева, которое вырвется из стен этих домов и безошибочно найдет его.
И не было такой правды, чтобы противопоставить ему. Не существовало таких слов, чтобы его умиротворить. В темноте таилось безумие, и его нельзя было встретить лицом к лицу и успокоить.
Не задерживаясь возле газетной стойки, он зашел в магазин. Мистер Финкельштейн сидел на деревянном табурете перед висевшим рядом с кассовым аппаратом высоким журнальным стендом. Магазинчик был таким узким, что, опершись спиной на витрину в стене, он смог положить ноги на полку на противоположной стене. Когда он увидел мистера Ньюмена, он опустил ноги на пол и пока его черные глаза осматривали его, рот улыбался.
– Добрый вечер, – сказал он, подтягивая брюки.
Какое-то время мистер Ньюмен казалось, не замечал его. Затем, мигнув, он прогнал свои видения и кивнул. Опершись на витрину, он, как будто для того чтобы чувствовать себя увереннее, держал руки в карманах. Он делал вид, что с того места, где стоял, осматривает товар на полках по всей длине узкого магазина.
– Как вы себя чувствуете? – отважился мистер Финкельштейн.
Мистер Ньюмен с отсутствующим видом сказал, что чувствует себя хорошо. Потом он посмотрел на доски пола и сказал: – Я хотел спросить вас кое о чем.
Мистер Финкельштейн с готовностью кивнул и пухлыми губами подвигал во рту недокуренной сигарой.
Ньюмен поднял глаза на него. – А вы думали, что будете делать, если что-то… если они что-то предпримут против вас?
Финкельштейн стал выглядеть обеспокоенным. Он вынул сигару и осмотрел ее. – У вас есть какая-то конкретная информация, что они собираются за меня взяться?
Теперь его глаза заблестели. И Ньюмен понял, что тот испугался и пытался не показать своего страха.
– Они собираются, это точно. Я не знаю когда, но они собираются.
– Ну, – сказал Финкельштейн, и когда его сигара задрожала, он пошел к пепельнице на кассовом аппарате и, затушив ее, успокоился. Ньюмен понял, что обычно он продолжал курить дальше. – Конечно, я не могу сделать очень много. Что я могу сделать, я сделаю, – сказал он. Потом, посмотрев Ньюмену прямо в лицо, он признал: – Если их придет не слишком много я, возможно, смогу с ними справиться. Если их будет слишком много, мне придется туго.
– Это странно, я думал у вас есть какой-нибудь план.
– Ну, у меня есть кое-что, я… – После непродолжительного колебания, смущенно улыбаясь, Финкельштейн пошел к выходу из магазина, выдвинул там внизу длинный ящик и, вынув из него блестящую бейсбольную биту, подошел с ней к мистеру Ньюмену. – Это называется «Луизвильский удар». Цельное дерево, – сказал он, протягивая биту, чтобы показать Ньюмену. Ньюмен потрогал гладкую поверхность и снова сунул руку в карман. Финкельштейн вернулся к шкафу и аккуратно положил биту назад. Он остался стоять там, смотря в глаза Ньюмену.
Ньюмен сказал: – Я думал, что если бы вы рассказали обо всем в полиции…
– Мистер Ньюмен, – сказал тот, медленно покачивая головой, – вы говорите так, будто это происходит впервые.
Теперь Ньюмен смотрел на него и знал, что помогало ему удерживать душевное равновесие.
– Это собрание, – продолжал Финкельштейн, – проходило не в секретном бункере. Полиция знала, о чем идет речь. Просто не существует закона против людей, которые ненавидят друг друга. Это не… в этом нет ничего плохого. Это их право организовывать такие собрания, чтобы убивать людей, – продолжал он саркастически. – Идти в полицию есть смысл, только если… если придет делегация. Я говорю им, но они выслушивают и уходят. Миссис Дипо говорит им, но она пожилая женщина, что она для них значит? Если бы несколько человек из квартала… если бы…
Ньюмен представил, как он стоит в полицейском участке рядом в Финкельштейном, и полицейский-ирландец переводит взгляд с еврея на него.
– Мистер Финкельштейн, – перебил он, – я скажу вам, что я думаю.
– Да, – с готовностью слушать, сказал Финкельштейн.
Ньюмен больше не смотрел на него, а продолжал разглядывать товары на полках. – По-моему, из вашего положения есть только один разумный выход.
– Да, – прошептал Финкельштейн, подняв подбородок и стиснув губы.
– Вы не должны забывать, какие люди живут в этом районе, – снова начал он. – Это новый район. Мне довелось узнать, что многие семьи переехали сюда, чтобы избавиться от старых соседей, – напряженно прищурившись, сказал он – и, разумеется, они не выносят никаких… никаких… ну, вы знаете, что я имею ввиду.
Рот Финкельштейна приоткрылся немного шире и, пристально смотря на Ньюмена, он совсем незаметно кивнул.
– Если бы здесь было лишь несколько сторонников этой точки зрения, я бы сказал, стойте на своем и держитесь до конца. Но я не думаю, что у вас здесь много друзей, и я… ну, честно, я думаю, вам следовало бы подумать о переезде. Это мое искреннее мнение.
Брови Финкельштейна сдвинулись. Ньюмен не смог выдержать его удивленного взгляда и снова посмотрел вниз на доски пола, как будто задумавшись. Прошла минута. Другая. Он поднял глаза и увидел, что выражение лица Финкельштейна изменилось. Его рот был плотно сжат.
– Мистер Ньюмен, вы еврей? – спросил Финкельштейн.
Кожа Ньюмена похолодела. – Нет, – сказал он.
– Вы не еврей, – сказал Финкельштейн.
– Нет, – готовый рассердиться, повторил мистер Ньюмен.
– Но они думают, что вы еврей.
– Да.
– Представьте себе, что я предложил вам переехать.
– Это…
– Представьте себе, что я сказал вам, что здесь в районе живет слишком много людей похожих на евреев. Этим невеждам это не нравится. Переезжайте мистер Ньюмен, потому что мне не дадут покоя, пока вы будете…
– Я высказал вам свое искреннее мнение, а вы…
– Я тоже высказываю вам свое искреннее мнение, – сказал Финкельштейн дрожащим голосом. Его глаза повлажнели. – По моему мнению, они пометили вас несмываемыми чернилами, и вам ничего не даст если я…
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – тонким возмущенным голосом сказал Ньюмен.
– Я не вчера родился, мистер Ньюмен. – Штанины брюк Финкельштейна задрожали. – Я думал, что по воскресеньям вы покупали газету у этого хулигана, потому что они заставили вас. Я думал, что независимо от того, что вы делаете, вы все равно оставались моим приятелем, потому что вы разумный человек, интеллигентная личность. Но вы…
– Я пришел сюда не для того, чтобы меня оскорбляли, – твердо сказал Ньюмен.
– Ни в коем случае! – сжав кулаки, воскликнул Финкельштейн. – Вы что не видите, что они делают. Какого черта они хотят от евреев? В этой стране живет сто тридцать миллионов человек и всего пару миллионов из них это евреи. Это вы им нужны, а не я. Я… Я… – от ярости он начал заговариваться, – Я – это мелочь, я ничего не значу. Я гожусь только на то, чтобы они могли показывать на меня, и все остальные отдадут им свои умы и свои деньги, и они заполучат эту страну. Это мошенничество, это вымогательство. Сколько раз это должно произойти, сколько войн на этой земле мы должны пережить, прежде чем вы поймете, что они с вами делают? – Ньюмен стоял камнем. – Выехать. Вы хотите, чтобы я выехал, – сказал Финкельштейн, пытаясь двигаться по крошечному магазинчику, – я не уеду. Мне здесь нравится. Мне нравится воздух, он подходит для моих детей. Я не знаю, что мне придется сделать, но я с места не сойду. Я не знаю, как бороться с ними, но я буду бороться. Эта дьявольская шайка хочет захватить страну. И если бы вы хоть немного уважали эту страну, вы бы не сказали мне этого. Мистер Ньюмен, я с места не сойду. Я не сделаю этого. Нет.
Он стоял, качая головой.
– Да, кое-кто обратил на тебя внимание. Я это признаю. Ты должен признать, что стал немного похож на иудея с тех пор, как начал носить очки.
Мистер Ньюмен промолчал.
– Вы что, сказал я им, это мой давний сосед. Но они настаивают, что отвечают за свои слова. Я хочу сказать, что когда ты один против десяти, тебе приходится с ними считаться, понимаешь?
– Но ты хорошо знаешь, что я…
– Ларри, это я знаю. Но один против десяти, это слишком неравное соотношение.
Снова тишина. Так что его действительно обсуждали. И Фред не особенно его защищал.
– Значит, я остаюсь в списке, да?
– Ну, Ларри, я говорю тебе правду. Я понемногу продвигался в этом вперед. Но ты привел к себе эту дамочку, и она все испортила.
– Почему это она все испортила? – сердито спросил мистер Ньюмен.
– Ну, ведь она же еврейка, правда?
– Боже милостивый, Фред, ты что сошел с ума?
– Ты хочешь сказать она…
– Конечно же, нет. Откуда, черт побери, взялась эта мысль?
На мгновение Фред замолчал. Потом он сказал: – Вот это да! Ларри, мне очень жаль, что так вышло. Я не знал.
Это было все, и мистер Ньюмен поднялся из кресла. Густое зловоние фальшивого раскаяния Фреда коснулось ноздрей мистера Ньюмена. Он больше был не в состоянии приводить доводы. Фред не поверил ему, возможно, не мог позволить себе поверить. Фред начал подниматься…
– Ларри, я действительно очень сожалею. Но я и сам думал, что ты сошел с ума и привел к себе еврейку.
Особое внимание, с которым он произнес – «еврейку», выдало то, что он продолжает в это верить. И от этого что-то стиснулось в груди мистера Ньюмена. Он подошел к верхней ступеньке веранды и остановился, глядя на аккуратные и темные дома на другой стороне улицы.
– Фред, я не собираюсь выезжать из своего дома…
– Откуда у тебя эта мысль, – неубедительно хохотнул Фред.
– Послушай, Фред, теперь я скажу тебе, что собираюсь делать. – Ньюмен говорил тихо, потому что если бы он повысил голос, его тело начало бы быстро двигаться к Фреду, и он знал это. – Я купил себе этот дом, и я заплатил за него и никто меня из него не выселит. Мне наплевать, кто попробует это сделать и сколько их будет, я с места не сдвинусь. А что касается тебя… – Он повернулся и посмотрел на Фреда, чье лицо он теперь мог видеть лучше, потому что тот вышел из тени от дома. – А что касается тебя, относительно меня не обманывайся. – Он не знал, как выразить словами свою ненависть и свой вызов и сказал следующее: – Только не обманывайся относительно меня. Я могу за себя постоять. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я очень хорошо могу за себя постоять. Так что не обманывай себя.
Он повернулся на верхней ступеньке и пошел вниз, его мышцы подрагивали, как маленькие потревоженные змейки и, уходя с веранды Фреда, он думал, что сердце разорвется у него в груди. Медленным, размеренным шагом, рассчитанным на то, чтобы продемонстрировать вызов, он прошел по дорожке Фреда до тротуара, потом, в конце, свернул налево и когда он дошел до своей дорожки, он услышал, как у Фреда яростно захлопнулась дверь с сеткой от насекомых. С этим звуком он остановился перед своей верандой.
Перед ним стоял его дом. – Гертруда, дорогая, здесь мы должны выстоять и победить.
Отвернувшись от дома, он начал неторопливо прогуливаться дальше. И минуя одинаковые, уставившиеся на него молчаливыми квадратными окнами дома, он по-новому осознал, что оттого, что ветви деревьев низко наклоняются к тротуару, между двумя уличными фонарями существует длинная полоса кромешного мрака. Здесь невозможно было разглядеть даже бордюр. Он шел по длинному чулану. Алиция! Алиция! Он продолжал идти, а вокруг его головы метался высокий стонущий крик. Полиция!
Если представить, что кто-нибудь вооруженный набросится на него спереди. Помогите, помогите! Кто выйдет к нему из-за этих жалюзей. Кто?
Прогуливаясь, он внимательно осматривался. Все в квартале обязательно либо сами видели, либо им рассказали о его мусорном баке. Никто из них даже не заикнулся об этом, даже те, с кем он встречался по пути на работу в подземке.
Алиция! Той ночью здесь ее могли убить, изуродовать до смерти. Никто не рискнул выйти из дома, чтобы помочь, хотя бы сказать, что она человек. Потому что все они наблюдали из окон, зная, что она не белая…
Но он белый. Белый человек, сосед. Он здешний . А может, нет? Несомненно, что этот слух теперь обошел всех. Ньюмен – еврей. Нападение на него будет для них доказательством. Обратите внимание на фамилию – Ньюмен. Разумеется – Ньюмен! Кто выйдет в ночную темноту, чтобы спасти его от бандитов? Кто выйдет, чтобы помочь, например, Финкельштейну? Финкельштейн. Они соединили его с Финкельштейном. Он знал, что никогда бы не вышел, чтобы ввязаться в драку, защищая Финкельштейна. Он знал, что остался бы за жалюзи, говоря себе, что Финкельштейн должен был выехать отсюда, когда узнал, что его преследуют, что побои для еврея не так страшны потому что он готов к ним с рождения. И для той женщины, которая привыкла к нападениям, это не было так страшно, потому что никогда в жизни она не была в безопасности. Для них это было не так страшно, для них это было вполне нормально… «Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите. Что же вы видите?»
Он перешел на другую сторону улицы. И он представил себе за жалюзи семью Блай, которые обсуждают новость о том, что избили Ньюмена. Оказалось что он еврей. Завтра, когда он выедет отсюда, все пройдет. И тогда все снова будет в порядке. Как бы сильно еврей ни казался похожим на обыкновенного человека, в ослепляющий миг насилия, он все же не обладает такой неприкосновенностью, как они сами. Они бы не вышли, потому что в их глазах он бы был евреем, следовательно, виновным. По какой-то причине, которую невозможно выразить словами, но, виновным. У них нет никаких свидетельств, что он когда-либо устраивал против них заговор, или принес им вред, и все же, он знал, что если бы хоть раз они заподозрили, что он еврей, они бы решили, что в душе он их проклинает, и если бы он лежал здесь на дороге, истекая кровью, они бы успокаивали свою совесть, думая об этих проклятиях. И если бы он тысячу раз кричал, что у него нет к ним ненависти, и что им было бы так же больно от ударов, как и ему, что он абсолютно во всем подобен им, они бы пялились ему в лицо и те, кто бы ему поверил, не поверили бы до конца, а те, кто не поверил бы ему совсем, презирали бы его еще больше. «Иначе говоря, когда вы смотрите на меня …»
Все еще пребывая под воздействием старого кошмара, он направился к светящемуся желтым окну магазинчика. Так вот что производилось в глубине под безобидной каруселью. За фасадами этих уютных домов с плоскими крышами, еженощно возникает проницательное кровожадное чудовище, и его взгляд остановился на нем – он был незаметно отмечен рыкающим воплощением этого гнева, которое вырвется из стен этих домов и безошибочно найдет его.
И не было такой правды, чтобы противопоставить ему. Не существовало таких слов, чтобы его умиротворить. В темноте таилось безумие, и его нельзя было встретить лицом к лицу и успокоить.
Не задерживаясь возле газетной стойки, он зашел в магазин. Мистер Финкельштейн сидел на деревянном табурете перед висевшим рядом с кассовым аппаратом высоким журнальным стендом. Магазинчик был таким узким, что, опершись спиной на витрину в стене, он смог положить ноги на полку на противоположной стене. Когда он увидел мистера Ньюмена, он опустил ноги на пол и пока его черные глаза осматривали его, рот улыбался.
– Добрый вечер, – сказал он, подтягивая брюки.
Какое-то время мистер Ньюмен казалось, не замечал его. Затем, мигнув, он прогнал свои видения и кивнул. Опершись на витрину, он, как будто для того чтобы чувствовать себя увереннее, держал руки в карманах. Он делал вид, что с того места, где стоял, осматривает товар на полках по всей длине узкого магазина.
– Как вы себя чувствуете? – отважился мистер Финкельштейн.
Мистер Ньюмен с отсутствующим видом сказал, что чувствует себя хорошо. Потом он посмотрел на доски пола и сказал: – Я хотел спросить вас кое о чем.
Мистер Финкельштейн с готовностью кивнул и пухлыми губами подвигал во рту недокуренной сигарой.
Ньюмен поднял глаза на него. – А вы думали, что будете делать, если что-то… если они что-то предпримут против вас?
Финкельштейн стал выглядеть обеспокоенным. Он вынул сигару и осмотрел ее. – У вас есть какая-то конкретная информация, что они собираются за меня взяться?
Теперь его глаза заблестели. И Ньюмен понял, что тот испугался и пытался не показать своего страха.
– Они собираются, это точно. Я не знаю когда, но они собираются.
– Ну, – сказал Финкельштейн, и когда его сигара задрожала, он пошел к пепельнице на кассовом аппарате и, затушив ее, успокоился. Ньюмен понял, что обычно он продолжал курить дальше. – Конечно, я не могу сделать очень много. Что я могу сделать, я сделаю, – сказал он. Потом, посмотрев Ньюмену прямо в лицо, он признал: – Если их придет не слишком много я, возможно, смогу с ними справиться. Если их будет слишком много, мне придется туго.
– Это странно, я думал у вас есть какой-нибудь план.
– Ну, у меня есть кое-что, я… – После непродолжительного колебания, смущенно улыбаясь, Финкельштейн пошел к выходу из магазина, выдвинул там внизу длинный ящик и, вынув из него блестящую бейсбольную биту, подошел с ней к мистеру Ньюмену. – Это называется «Луизвильский удар». Цельное дерево, – сказал он, протягивая биту, чтобы показать Ньюмену. Ньюмен потрогал гладкую поверхность и снова сунул руку в карман. Финкельштейн вернулся к шкафу и аккуратно положил биту назад. Он остался стоять там, смотря в глаза Ньюмену.
Ньюмен сказал: – Я думал, что если бы вы рассказали обо всем в полиции…
– Мистер Ньюмен, – сказал тот, медленно покачивая головой, – вы говорите так, будто это происходит впервые.
Теперь Ньюмен смотрел на него и знал, что помогало ему удерживать душевное равновесие.
– Это собрание, – продолжал Финкельштейн, – проходило не в секретном бункере. Полиция знала, о чем идет речь. Просто не существует закона против людей, которые ненавидят друг друга. Это не… в этом нет ничего плохого. Это их право организовывать такие собрания, чтобы убивать людей, – продолжал он саркастически. – Идти в полицию есть смысл, только если… если придет делегация. Я говорю им, но они выслушивают и уходят. Миссис Дипо говорит им, но она пожилая женщина, что она для них значит? Если бы несколько человек из квартала… если бы…
Ньюмен представил, как он стоит в полицейском участке рядом в Финкельштейном, и полицейский-ирландец переводит взгляд с еврея на него.
– Мистер Финкельштейн, – перебил он, – я скажу вам, что я думаю.
– Да, – с готовностью слушать, сказал Финкельштейн.
Ньюмен больше не смотрел на него, а продолжал разглядывать товары на полках. – По-моему, из вашего положения есть только один разумный выход.
– Да, – прошептал Финкельштейн, подняв подбородок и стиснув губы.
– Вы не должны забывать, какие люди живут в этом районе, – снова начал он. – Это новый район. Мне довелось узнать, что многие семьи переехали сюда, чтобы избавиться от старых соседей, – напряженно прищурившись, сказал он – и, разумеется, они не выносят никаких… никаких… ну, вы знаете, что я имею ввиду.
Рот Финкельштейна приоткрылся немного шире и, пристально смотря на Ньюмена, он совсем незаметно кивнул.
– Если бы здесь было лишь несколько сторонников этой точки зрения, я бы сказал, стойте на своем и держитесь до конца. Но я не думаю, что у вас здесь много друзей, и я… ну, честно, я думаю, вам следовало бы подумать о переезде. Это мое искреннее мнение.
Брови Финкельштейна сдвинулись. Ньюмен не смог выдержать его удивленного взгляда и снова посмотрел вниз на доски пола, как будто задумавшись. Прошла минута. Другая. Он поднял глаза и увидел, что выражение лица Финкельштейна изменилось. Его рот был плотно сжат.
– Мистер Ньюмен, вы еврей? – спросил Финкельштейн.
Кожа Ньюмена похолодела. – Нет, – сказал он.
– Вы не еврей, – сказал Финкельштейн.
– Нет, – готовый рассердиться, повторил мистер Ньюмен.
– Но они думают, что вы еврей.
– Да.
– Представьте себе, что я предложил вам переехать.
– Это…
– Представьте себе, что я сказал вам, что здесь в районе живет слишком много людей похожих на евреев. Этим невеждам это не нравится. Переезжайте мистер Ньюмен, потому что мне не дадут покоя, пока вы будете…
– Я высказал вам свое искреннее мнение, а вы…
– Я тоже высказываю вам свое искреннее мнение, – сказал Финкельштейн дрожащим голосом. Его глаза повлажнели. – По моему мнению, они пометили вас несмываемыми чернилами, и вам ничего не даст если я…
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – тонким возмущенным голосом сказал Ньюмен.
– Я не вчера родился, мистер Ньюмен. – Штанины брюк Финкельштейна задрожали. – Я думал, что по воскресеньям вы покупали газету у этого хулигана, потому что они заставили вас. Я думал, что независимо от того, что вы делаете, вы все равно оставались моим приятелем, потому что вы разумный человек, интеллигентная личность. Но вы…
– Я пришел сюда не для того, чтобы меня оскорбляли, – твердо сказал Ньюмен.
– Ни в коем случае! – сжав кулаки, воскликнул Финкельштейн. – Вы что не видите, что они делают. Какого черта они хотят от евреев? В этой стране живет сто тридцать миллионов человек и всего пару миллионов из них это евреи. Это вы им нужны, а не я. Я… Я… – от ярости он начал заговариваться, – Я – это мелочь, я ничего не значу. Я гожусь только на то, чтобы они могли показывать на меня, и все остальные отдадут им свои умы и свои деньги, и они заполучат эту страну. Это мошенничество, это вымогательство. Сколько раз это должно произойти, сколько войн на этой земле мы должны пережить, прежде чем вы поймете, что они с вами делают? – Ньюмен стоял камнем. – Выехать. Вы хотите, чтобы я выехал, – сказал Финкельштейн, пытаясь двигаться по крошечному магазинчику, – я не уеду. Мне здесь нравится. Мне нравится воздух, он подходит для моих детей. Я не знаю, что мне придется сделать, но я с места не сойду. Я не знаю, как бороться с ними, но я буду бороться. Эта дьявольская шайка хочет захватить страну. И если бы вы хоть немного уважали эту страну, вы бы не сказали мне этого. Мистер Ньюмен, я с места не сойду. Я не сделаю этого. Нет.
Он стоял, качая головой.
Глава 17
Но на следующее утро все стало выглядеть иначе. Как будто что-то произошло с ним за время сна.
Одеваясь, он еще раз ощутил свое любимое чувство независимости и самодостаточности. Открывая перед Гертрудой входную дверь, он обратил внимание на то, что мусорный бак стоит на месте, и пошел по улице вместе с женой с таким видом, будто иначе и быть не могло; он раз и навсегда отказался от участия в каких-либо состязаниях.
И если, проходя мимо газетной раскладки, он ощутил некоторое смущение из-за того, что не купил газету, это было скорее последней каплей из пустой тыквы, чем первой из той, в которой только сейчас обнаружилась трещина. По его мнению, осталось только уладить с Гертрудой, – она стояла, дожидаясь, когда он опустит пятак в турникет, и по поднятым бровям и неоднократным вздохам ему все было понятно.
Так проходили дни, и они разговаривали, как будто в горле застрял камешек. Он отметил отсутствие разговоров о пустяках, понимая, что она ждет, когда он признает свою ошибку. Но у него был безопасный дом и когда она поймет это, то обрадуется и будет счастливой с ним за запертой дверью.
Однако немного позже, реальность, подобно какой-то тайной луне бесшумно пересекла его горизонт, и повисла прямо перед его глазами. И он понял, что тоже ждет, ждет нападения.
Во второй раз мусорный бак опрокинули не так грубо, как в первый, однако он знал, он знал, что это еще не все, и он знал, что в покое его не оставят. Не потому, что вокруг него произошли какие-то изменения, но потому что изменился он сам. В эти напряженные дни в отношениях между ним и его женой, город продолжал придавать его душе новые очертания. Подобно идущему вдоль берега течению он безмолвно размывал его сознание по краям. Это не было чем-то вроде происшествия, дразнящее воздействие никогда не обретало очертаний события. Просто он начал жить в состоянии ожидания, в то время как тело проводило его через повседневные дела. Утром – на работу, в полдень – на обед, вечером – домой. Много вечеров он провел с Гертрудой в ресторанах, они немного чаще ходили в кино, а однажды в субботу вечером, пытаясь развлечься, они прокатились вдоль реки на автобусе с Пятой авеню. Но ничто не облегчало этот гнет, потому что куда бы он ни посмотрел, он видел новые очертания, и слышал звуки, которые никогда прежде не были знакомы его ушам. Часто, идя в толпе, он слышал позади себя разговор и замедлял шаг, чтобы послушать его. Потому что сзади донеслсь »-рей-« и он должен был знать, к чему относится этот слог и, пытаясь следить за ходом беседы, он замечал, что его сердце немного вздрагивало, и требовалось некоторое время, чтобы оно снова успокоилось.
Когда на улице к нему приближался обыкновенный выпивоха, он напрягался и становился неуклюжим. В былые времена он и без стычки обязательно отстоял бы свое достоинство и позвал бы полицейского, чтобы тот занялся хулиганом, но теперь он не знал точно какими правами он может воспользоваться, если обидчик назовет его так при полицейском. Теперь он был в недоумении относительно своего места в городе. Считать себя просто обыкновенным гражданином? А что если он попадет на полицейского, который не увидит в нем соплеменника и решит, что он из тех, кто вместо того, чтобы защитить себя самому, всегда прибегает к закону? По своей прошлой жизни он помнил свое собственное отношение к таким простакам. Однако если он защитит себя сам, пока пьяный будет продолжать выкрикивать это отвратительное слово, разве может он рассчитывать на сочувствие прохожих? Как же можно бороться в одиночку, в таком невыносимом одиночестве?
Теперь, когда дни проходили так размеренно и с таким кажущимся спокойствием, его рассудок попал в тупик, но сознание не может стоять на месте и оно работало только в одном открытом для него направлении – тщательнейшем препарировании насилия. Случалось, что он приходил в себя в самом неподходящем месте, осознавая, что сжимает кулаки, как будто участвует в кулачной драке. Его начали тревожить вопросы на жестокие темы. Как сильно нужно ударить человека, чтобы сбить его с ног? Может ли он ударить человека в подбородок и при этом не повредить себе руку? Хватит ли у него сил, чтобы сбить человека с ног? Он перемещался по городу обычными маршрутами, а город стал новым для него и чувство собственного достоинства всегда было с ним, требуя воздать ему должное.
И это нарушило свойственное ему внутреннее равновесие, отяготило его новой тайной чертой характера. Он больше не мог просто зайти в ресторан и безмятежно сесть поесть. Высокие и широкоплечие блондины, от которых, как он себе представлял, его внешность отличалась особенно сильно, нарушали его душевный покой. Когда случалось, что такие люди садились где-то рядом, он ловил себя на том, что всегда разговаривает особенно тихо и избегает повышать голос. Прежде чем взять что-нибудь на столе, он подсознательно проверял, что, протянув руку, ничего не опрокинет. Разговаривая, он держал руки под столом, хотя раньше всегда помогал себе жестами. По мимолетным взглядам, по тому, как люди отводили глаза, он пытался понять, как себя вести, потому что несмотря на постоянные напоминания себе, что начинает слишком болезненно на все реагировать, что на самом деле девять из десяти человек его не замечает, он так и не научился определять, что говорилось без умысла, а что имело двойной смысл и предназначалось для его ушей. И он чувствовал, как его жизнь становится все напряженнее. Часто, чтобы не дать повод подумать, что он скуп, он оставлял большие, чем обычно, чаевые и бывал щедро вознагражден широкими улыбками официанток. Он больше не позволял себе возиться перед кассиром, пересчитывая сдачу – прежде, он всегда так делал, но теперь – никогда. Город, люди вокруг него, каким-то образом окружали его своими мимолетными взглядами – на улицах и в общественных местах он больше не чувствовал себя таким, как все. То, что он всю жизнь делал как не-еврей, его самые невинные личные привычки, превратились в признаки чужой и порочной сущности, сущности, которая медленно, и, как он чувствовал, неумолимо ему навязывалась. И где бы он ни был, он всегда старался утаить эту сущность, отвергая ее любым известным ему способом, одновременно отрицая, что обладает ею. У него было ощущение, как будто он постоянно живет возле опор подземки, потому что он продолжал попытки определить, сколько же людей на самом деле стояло за этими насильственными надписями на них. Эти тайные газеты, как он когда-то их называл, истинное сознание миллионов, неопубликованное общественное мнение. Но даже тогда он не представлял, сколько на самом деле тех, кого ненавидят. Сколько придет ему на помощь на этой улице? Сколько дома, в его квартале? Сколько бы вышло ради него в темноту тем вечером?..
Мистер Ньюмен долго ждал когда опадут листья и включат отопление. Как северянин, он предвкушал смену времен года, как время обновления и изменений, однако освежающий зимний холод содержал ответов не больше, чем тот вечер, когда его выставили из зала.
Тем не менее, приход этой зимы затронул в нем незнакомую тихую струну. В этот раз налетевшие ветры стали слабым и все же непроходимым укреплением вокруг него, природной силой, которая не выпускала людей на улицы и надежно заключила их в рамках благоразумия семейной жизни. Он никогда не думал о зиме с такой точки зрения, и ему нравилось возникшее от этого ощущение. Город и квартал прижались к своим теплым радиаторам и оставили его в покое рядом с собой.
Возможно он бы и смирился, или почти согласился бы так и жить без любви, однако в согреваемом паровым отоплением покое, но наступил один вечер, который был так поразительно прекрасен, что воскресил его тоску по тому невероятному взрыву чувств который он однажды испытал возле своей жены. Это был тот редкий, спокойный вечер, когда звезды отбрасывают на землю свои собственные тени, на небе нет ни облачка, а морозный воздух неподвижен. Дерево на заднем дворе, которое он видел через стекло кухонной двери, выглядело так, будто его заморозили звезды. Позади его стула шипел радиатор. С другой стороны стола Гертруда пила кофе. Его мать пила свой, слушая радиоприемник в гостиной. Он прихлебывал, не осмеливаясь поднять глаза на жену, – это стало обычным. Чем меньше кофе оставалось в чашках, тем ниже опускались их взгляды, как будто не было другой причины для того, чтобы их глаза встретились.
Но сегодня вечером, от того ли спокойствия что царило за окном, или от косметики Гертруды, он подумал, что она прекрасна и вместо того, чтобы подняться и пойти в гостиную, где присутствие матушки помогло бы избежать разговора не выходя из рамок приличий, он поставил чашку и чувствуя, что заплачет, сказал, «Герта», тем низким голосом от которого падали преграды.
Расслышав в его голосе мольбу, она подняла глаза, обиженные еще до того, как он заговорил.
Он ласково, дружелюбно улыбался. – Я часто думал, – сказал он, поднимая крошку с кленового стола, – как мы глупы. Правда, Герта, – говоря, он посмеивался, – понимаешь, у нас все есть? Не забыть ли обо всем и снова жить дружно?
Она согласилась с ним, но сочла необходимым продемонстрировать расхождение во взглядах.
– Мы бываем в разных местах, – вздохнув, сказала она.
– Да, но мы не рады друг другу. Ведь так, правда?
– Думаю да, – грустно прошептала она.
– Я часто думал, о том, что у нас есть, – оживился он. – Замечательный дом, все взносы выплачены, хорошая работа… Как насчет помириться?
Ее лицо приобрело невинное выражение, и она сморщила губы, пока они не стали мягкими, – он опасался, что она научилась этому в одном кинофильме, который они смотрели вместе, – и сказала: – Да ну, Лалли, нам не о чем мириться.
Он никогда не умел бороться с жеманством и продолжал настаивать, – Что-то все же есть. Я бы… я… мы можем немного поговорить об этом?
Она увидела его увеличенные и округленные очками глаза; его покрасневшие от кофе губы показались толстыми. Она непроизвольно втянула свои губы, чтобы разрушить любое сходство. – Лалли, мне здесь не нравится, в этом вся проблема.
Он огорченно нахмурился. – Ты имеешь в виду то, что с нами живет матушка или соседей?
– Соседей. – Она неторопливо плющила сигарету о блюдце. – Думаю, нам наверное нужно переехать. В другой город.
Предчувствуя недоброе, он опустил голову к столу, чтобы поймать ее постоянно опускающийся взгляд. – Дорогая, давай-ка все подробно обсудим. Пожалуйста… – Он пощекотал ее под подбородком, и она позволила ему поднять ее голову. – Что я могу с этим поделать? Подумай сама. Что конкретно я могу сделать?
– Сходи к Фреду. Он не такой уж плохой, он …
– Ты шутишь.
– Лалли, я не шучу, – защищаясь, сказала она.
– После того как он оскорбил нас…
– По правде, он нас не оскорблял …
– Дорогая, он сделал это.
– Да, но… – она спорила и начали появляться пятнышки. – Лалли, мне случайно стало кое-что известно. – Его встревожили ее краснеющие глаза.
– Что же, дорогая? – подсказал он с нарочитой мягкостью.
Одеваясь, он еще раз ощутил свое любимое чувство независимости и самодостаточности. Открывая перед Гертрудой входную дверь, он обратил внимание на то, что мусорный бак стоит на месте, и пошел по улице вместе с женой с таким видом, будто иначе и быть не могло; он раз и навсегда отказался от участия в каких-либо состязаниях.
И если, проходя мимо газетной раскладки, он ощутил некоторое смущение из-за того, что не купил газету, это было скорее последней каплей из пустой тыквы, чем первой из той, в которой только сейчас обнаружилась трещина. По его мнению, осталось только уладить с Гертрудой, – она стояла, дожидаясь, когда он опустит пятак в турникет, и по поднятым бровям и неоднократным вздохам ему все было понятно.
Так проходили дни, и они разговаривали, как будто в горле застрял камешек. Он отметил отсутствие разговоров о пустяках, понимая, что она ждет, когда он признает свою ошибку. Но у него был безопасный дом и когда она поймет это, то обрадуется и будет счастливой с ним за запертой дверью.
Однако немного позже, реальность, подобно какой-то тайной луне бесшумно пересекла его горизонт, и повисла прямо перед его глазами. И он понял, что тоже ждет, ждет нападения.
Во второй раз мусорный бак опрокинули не так грубо, как в первый, однако он знал, он знал, что это еще не все, и он знал, что в покое его не оставят. Не потому, что вокруг него произошли какие-то изменения, но потому что изменился он сам. В эти напряженные дни в отношениях между ним и его женой, город продолжал придавать его душе новые очертания. Подобно идущему вдоль берега течению он безмолвно размывал его сознание по краям. Это не было чем-то вроде происшествия, дразнящее воздействие никогда не обретало очертаний события. Просто он начал жить в состоянии ожидания, в то время как тело проводило его через повседневные дела. Утром – на работу, в полдень – на обед, вечером – домой. Много вечеров он провел с Гертрудой в ресторанах, они немного чаще ходили в кино, а однажды в субботу вечером, пытаясь развлечься, они прокатились вдоль реки на автобусе с Пятой авеню. Но ничто не облегчало этот гнет, потому что куда бы он ни посмотрел, он видел новые очертания, и слышал звуки, которые никогда прежде не были знакомы его ушам. Часто, идя в толпе, он слышал позади себя разговор и замедлял шаг, чтобы послушать его. Потому что сзади донеслсь »-рей-« и он должен был знать, к чему относится этот слог и, пытаясь следить за ходом беседы, он замечал, что его сердце немного вздрагивало, и требовалось некоторое время, чтобы оно снова успокоилось.
Когда на улице к нему приближался обыкновенный выпивоха, он напрягался и становился неуклюжим. В былые времена он и без стычки обязательно отстоял бы свое достоинство и позвал бы полицейского, чтобы тот занялся хулиганом, но теперь он не знал точно какими правами он может воспользоваться, если обидчик назовет его так при полицейском. Теперь он был в недоумении относительно своего места в городе. Считать себя просто обыкновенным гражданином? А что если он попадет на полицейского, который не увидит в нем соплеменника и решит, что он из тех, кто вместо того, чтобы защитить себя самому, всегда прибегает к закону? По своей прошлой жизни он помнил свое собственное отношение к таким простакам. Однако если он защитит себя сам, пока пьяный будет продолжать выкрикивать это отвратительное слово, разве может он рассчитывать на сочувствие прохожих? Как же можно бороться в одиночку, в таком невыносимом одиночестве?
Теперь, когда дни проходили так размеренно и с таким кажущимся спокойствием, его рассудок попал в тупик, но сознание не может стоять на месте и оно работало только в одном открытом для него направлении – тщательнейшем препарировании насилия. Случалось, что он приходил в себя в самом неподходящем месте, осознавая, что сжимает кулаки, как будто участвует в кулачной драке. Его начали тревожить вопросы на жестокие темы. Как сильно нужно ударить человека, чтобы сбить его с ног? Может ли он ударить человека в подбородок и при этом не повредить себе руку? Хватит ли у него сил, чтобы сбить человека с ног? Он перемещался по городу обычными маршрутами, а город стал новым для него и чувство собственного достоинства всегда было с ним, требуя воздать ему должное.
И это нарушило свойственное ему внутреннее равновесие, отяготило его новой тайной чертой характера. Он больше не мог просто зайти в ресторан и безмятежно сесть поесть. Высокие и широкоплечие блондины, от которых, как он себе представлял, его внешность отличалась особенно сильно, нарушали его душевный покой. Когда случалось, что такие люди садились где-то рядом, он ловил себя на том, что всегда разговаривает особенно тихо и избегает повышать голос. Прежде чем взять что-нибудь на столе, он подсознательно проверял, что, протянув руку, ничего не опрокинет. Разговаривая, он держал руки под столом, хотя раньше всегда помогал себе жестами. По мимолетным взглядам, по тому, как люди отводили глаза, он пытался понять, как себя вести, потому что несмотря на постоянные напоминания себе, что начинает слишком болезненно на все реагировать, что на самом деле девять из десяти человек его не замечает, он так и не научился определять, что говорилось без умысла, а что имело двойной смысл и предназначалось для его ушей. И он чувствовал, как его жизнь становится все напряженнее. Часто, чтобы не дать повод подумать, что он скуп, он оставлял большие, чем обычно, чаевые и бывал щедро вознагражден широкими улыбками официанток. Он больше не позволял себе возиться перед кассиром, пересчитывая сдачу – прежде, он всегда так делал, но теперь – никогда. Город, люди вокруг него, каким-то образом окружали его своими мимолетными взглядами – на улицах и в общественных местах он больше не чувствовал себя таким, как все. То, что он всю жизнь делал как не-еврей, его самые невинные личные привычки, превратились в признаки чужой и порочной сущности, сущности, которая медленно, и, как он чувствовал, неумолимо ему навязывалась. И где бы он ни был, он всегда старался утаить эту сущность, отвергая ее любым известным ему способом, одновременно отрицая, что обладает ею. У него было ощущение, как будто он постоянно живет возле опор подземки, потому что он продолжал попытки определить, сколько же людей на самом деле стояло за этими насильственными надписями на них. Эти тайные газеты, как он когда-то их называл, истинное сознание миллионов, неопубликованное общественное мнение. Но даже тогда он не представлял, сколько на самом деле тех, кого ненавидят. Сколько придет ему на помощь на этой улице? Сколько дома, в его квартале? Сколько бы вышло ради него в темноту тем вечером?..
Мистер Ньюмен долго ждал когда опадут листья и включат отопление. Как северянин, он предвкушал смену времен года, как время обновления и изменений, однако освежающий зимний холод содержал ответов не больше, чем тот вечер, когда его выставили из зала.
Тем не менее, приход этой зимы затронул в нем незнакомую тихую струну. В этот раз налетевшие ветры стали слабым и все же непроходимым укреплением вокруг него, природной силой, которая не выпускала людей на улицы и надежно заключила их в рамках благоразумия семейной жизни. Он никогда не думал о зиме с такой точки зрения, и ему нравилось возникшее от этого ощущение. Город и квартал прижались к своим теплым радиаторам и оставили его в покое рядом с собой.
Возможно он бы и смирился, или почти согласился бы так и жить без любви, однако в согреваемом паровым отоплением покое, но наступил один вечер, который был так поразительно прекрасен, что воскресил его тоску по тому невероятному взрыву чувств который он однажды испытал возле своей жены. Это был тот редкий, спокойный вечер, когда звезды отбрасывают на землю свои собственные тени, на небе нет ни облачка, а морозный воздух неподвижен. Дерево на заднем дворе, которое он видел через стекло кухонной двери, выглядело так, будто его заморозили звезды. Позади его стула шипел радиатор. С другой стороны стола Гертруда пила кофе. Его мать пила свой, слушая радиоприемник в гостиной. Он прихлебывал, не осмеливаясь поднять глаза на жену, – это стало обычным. Чем меньше кофе оставалось в чашках, тем ниже опускались их взгляды, как будто не было другой причины для того, чтобы их глаза встретились.
Но сегодня вечером, от того ли спокойствия что царило за окном, или от косметики Гертруды, он подумал, что она прекрасна и вместо того, чтобы подняться и пойти в гостиную, где присутствие матушки помогло бы избежать разговора не выходя из рамок приличий, он поставил чашку и чувствуя, что заплачет, сказал, «Герта», тем низким голосом от которого падали преграды.
Расслышав в его голосе мольбу, она подняла глаза, обиженные еще до того, как он заговорил.
Он ласково, дружелюбно улыбался. – Я часто думал, – сказал он, поднимая крошку с кленового стола, – как мы глупы. Правда, Герта, – говоря, он посмеивался, – понимаешь, у нас все есть? Не забыть ли обо всем и снова жить дружно?
Она согласилась с ним, но сочла необходимым продемонстрировать расхождение во взглядах.
– Мы бываем в разных местах, – вздохнув, сказала она.
– Да, но мы не рады друг другу. Ведь так, правда?
– Думаю да, – грустно прошептала она.
– Я часто думал, о том, что у нас есть, – оживился он. – Замечательный дом, все взносы выплачены, хорошая работа… Как насчет помириться?
Ее лицо приобрело невинное выражение, и она сморщила губы, пока они не стали мягкими, – он опасался, что она научилась этому в одном кинофильме, который они смотрели вместе, – и сказала: – Да ну, Лалли, нам не о чем мириться.
Он никогда не умел бороться с жеманством и продолжал настаивать, – Что-то все же есть. Я бы… я… мы можем немного поговорить об этом?
Она увидела его увеличенные и округленные очками глаза; его покрасневшие от кофе губы показались толстыми. Она непроизвольно втянула свои губы, чтобы разрушить любое сходство. – Лалли, мне здесь не нравится, в этом вся проблема.
Он огорченно нахмурился. – Ты имеешь в виду то, что с нами живет матушка или соседей?
– Соседей. – Она неторопливо плющила сигарету о блюдце. – Думаю, нам наверное нужно переехать. В другой город.
Предчувствуя недоброе, он опустил голову к столу, чтобы поймать ее постоянно опускающийся взгляд. – Дорогая, давай-ка все подробно обсудим. Пожалуйста… – Он пощекотал ее под подбородком, и она позволила ему поднять ее голову. – Что я могу с этим поделать? Подумай сама. Что конкретно я могу сделать?
– Сходи к Фреду. Он не такой уж плохой, он …
– Ты шутишь.
– Лалли, я не шучу, – защищаясь, сказала она.
– После того как он оскорбил нас…
– По правде, он нас не оскорблял …
– Дорогая, он сделал это.
– Да, но… – она спорила и начали появляться пятнышки. – Лалли, мне случайно стало кое-что известно. – Его встревожили ее краснеющие глаза.
– Что же, дорогая? – подсказал он с нарочитой мягкостью.