Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Генри Миллер
Нью-Йорк и обратно
Рассказ о путешествии до Нью-Йорка и обратно, в точности как он изложен в письмек Альфреду Перле, знаменитому французскомусочинителю из Вены, чей рекорд в составлениидлинных посланий я только что побил.
Дорогой Фрэд,
Скорее всего я уеду на «Шамплейне» — том же теплоходе, на котором и прибыл: во-первых, он французский, а во-вторых, отплывает на день раньше, чем требуется. Куплю чулки для Мэгги, ну и все прочее, что придет на ум. Не знаю, как насчет Виллы Сера, зато «Отель-де-Террас» вполне даже меня устроит: это же тринадцатый аррондисментnote 1. Не заныкай мой велик. Он еще пригодится! И куда подевался граммофон? А то ведь я везу записи джазовых хитов — этакие проникновенные, экстатические колыбельные, напетые евнухами. (Самая известная зовется «Я верю в чудеса». В чудеса, представляешь! Как это похоже на американцев! Да хрен с ним, расскажу, когда увидимся, и кстати, я припас славную бутылочку вина — довольно ценного, хорошей выдержки. Здесь-то не раздобудешь ничего, кроме калифорнийских марочных или красного пойла даго — полное дерьмо. А набираться надо каждый день… Впрочем, объясню позже.)
Итак, Джоиnote 2, как жить-то будем, а? Разыщи меня! Хотя, есть подозрение, дела пойдут по-старому. Ладно, все равно приеду… Знаешь, еврей, опубликовавший мой «Сияющий пирог» в той революционной «Дэне Программ», здорово отыгрался на мне, озаглавив его: «Пришел, увидел, улизнул». Американцы, а особенно коммунисты, терпеть не могут выставленных из-за границы соотечественников. Я успел заслужить всеобщую неприязнь сразу везде, кроме разве глухих языческих окраин, где по выходным обжираются до чертиков. Вот здесь-то я и пою, отплясываю, насвистываю, развлекаюсь ночи напролет. Если вдуматься, ничего общего между мной и местными нет, одна лишь охота повеселиться. Правда, о настоящем кутеже в этих краях и не слыхивали: пошумят-погудят, и разойдутся. Как-то раз в Манхэссете мы с Эмилем столь усердно наяривали кекуок, что у приятеля сместилось одно яичко. Дивная выдалась ночь: мы надрались до того, что протрезвели. Ближе к концу гулянки я уселся за фортепьяно и принялся отбивать какую-то мелодию, фальшивя в каждой ноте. Как я играл! Будто сам Падеревскийnote 3 — под мухой. Покалечил несколько клавиш и все до единого ногти. Спать отправился в мексиканской шляпе с трехфутовыми полями, так она и валялась на моем животе подобно здоровенному подсолнуху. Утром пробудился почему-то в детской, а рядом — крохотная пишущая машинка: под хмельком и по буквам-то не попадешь. Еще я нашел распятие и четки — дар Общества Чудотворной Медали, Германтаун, Пенсильвания.
Да уж, уморительного я насмотрелся — хоть отбавляй, а посмеяться почти не над чем. Когда вернусь в Париж, только и буду вспоминать вечера, проведенные на диванчиках в кабинетах, где все наперебой напыщенно и бесцеремонно судачили о социально-экономических условиях, то и дело не к месту приплетая Пруста и Кокто. (Сейчас в Америке рассуждать о Прусте или Джойсе значит быть ультрасовременным! Любой дурак может брякнуть: «Что это все болтают о сюрреализме? Объясните, что он такое?» Обычно я доходчиво растолковываю: это когда ты помочишься в пивную кружку товарища, а тот ее по ошибке залпом и осушит.)
На днях повстречал Уильяма Карлоса Уильямса, отлично гульнули вместе у Хилераnote 4. Холти явился с двумя обкуренными зятьями, один из которых играл на пианино. Нагрузились вдрызг, даже Лизетт. Когда все готовы были отрубиться, кто-то как заорет: дескать, любое искусство локально! Что тут поднялось! Трудно описать. Хилер в подштанниках, скрестив ноги, бренчит «Верь мне, любимый» — новая фишка сезона. Заваливается швейцар и устраивает сущий бедлам — оказывается, он служил пилотом у Муссолини. Приходят сестрицы Докстадт, те, что пишут для дешевых журналов. И еще мосье Бруине, который тридцать девять лет провел в Америке, а с виду — вылитый француз. Он был без ума от сладкой блондиночки из «Ванитиз». К несчастью, девица так напилась, — что, усевшись на колени к ухажеру, облевала его с головы до пят, чем несколько охладила любовный пыл.
Я привожу все эти подробности, потому что без них портрет Америки неполон. Повсюду пьянство, рвота, мордобой и битые стекла. Мне и самому раза два чуть не размозжили голову. Ночами люди бродят по ярко освещенным улицам в поисках неприятностей. К тебе могут запросто подойти и вызвать на драку потехи ради! Наверное, это из-за климата — и машин. От них тут все сдвинулись. Ничего не желают делать вручную. Даже двери распахиваются, как по волшебству: ступишь на педаль — и на тебе, открыто. Так недолго и до галлюцинаций дойти. А их патентованные зелья! Экслакс от несварения (несварением страдает каждый, кого ни возьми!), алказельцер от похмелья. По утрам головы трещат у всех. Посему на завтрак требуется бромзельцер — разумеется, с апельсиновым соком и горячими оладьями. И непременно накачаться, иначе день не в день. Так тебе скажут в любом вагоне подземки. Говори на одном дыхании, действуй стремительно, а в кармане пусто, и все до нитки заложено-перезаложено, и за углом (всегда за углом!) кто-то процветает, не беспокойся, продолжай улыбаться, верь мне, любимый, и так далее, и тому подобное. Песни просто великолепны, особенно слова. Жаль, что я не иностранец и слышу их не впервые. Сейчас, к примеру, в моде такая: «Предмет моей печали подпортил мою талию…» Эту запись я тоже захватил.
Одним относительно «музыкальным» воскресным вечером цыганка Роза Ли, зажав гавайский лей в руке, пропела: «Уложи меня!» И потом толковала, как славно время от времени удачно перепихнуться; она готова была разлечься хоть на пианино, хоть на полу. Или даже по-старомодному, если надо. Удивительное дело: заведение почти пустовало. Уже через полчаса люди теряют остатки воспитания и ломятся вперед, на места с хорошим обзором. Стриптизерши болтают с посетителями прямо во время выступления. Coup de gracenote 5 наступает, когда, избавившись от последнего клочка эфемерной одежды, танцовщицы оставляют на теле только блестящий пояс, под которым качается фиговый листок, а чаще — восхитительный женский кустик. Порою сцена затемняется, и в ярком пятне прожектора красотки исполняют танец живота. Чудесно видеть пупок, сияющий подобно светлячку или начищенной монетке в пятьдесят центов. Еще лучше смотреть, как танцовщица сжимает руками груди. И потом какой-нибудь дебил ревет через усилитель: «Подайте руку своей малышке!» Или еще: «И вот, леди и джентльмены, представляем вам очаровательнейшую мисс Хлорину Дюваль, только из Голливуда, из „Казино де Пари“. А когда эта самая Хлорина с безукоризненно обтекаемыми формами, ангельским личиком и тонким писклявым голоском, едва слышным за рампами — стоит ей разинуть рот, понимаешь, что перед тобой полоумная, — задвигается на сцене, сразу видишь нимфоманку; затащишь ее в постель — узнаешь, что такое сифилис.
Прошлым вечером я наведался в ресторан «Голливуд», один из грандиозных кабаре с входной платой в полтора доллара sansvin,sanspourboirenote 6, где можно полюбоваться на целый строй прелестных кобылок — полсотни, если не больше, аппетитнейших девиц, пустых внутри, словно источенные червями орешки. Само место смахивает на громадный данс-холл. Тысячи посетителей разом пожирают фирменные блюда и сосут коктейли через соломинки. Большинство из них трезвы, как стеклышко, лысы, безмозглы и в средних летах. Они приходят послушать «зажигательные песни» в исполнении сирен — своих ровесниц. Софи Такер, чье выступление — главный гвоздь программы, поет про гомика, за которого, дескать, по ошибке выскочила замуж. И когда она говорит: «Хрен тебе!», тот отвечает: «Тьфу, черт!» Она растолстела, эта Софи, поэтому часто не в духе; настроение ей поднимают лишь камушки по тридцать шесть карат. «Последняя из знойных мамочек!» — так обычно объявляют ее выход. И впрямь, Америка больше не разводит эту породу. Новые певички — само совершенство: высокие, стройные, полногрудые пустозвонки. И все как одна пользуются микрофонами, хотя прекрасно обошлись бы и так. На трезвую голову их оглушительный рев быстро вызывает у вас приступ дурноты. Что-что, а кричать они умеют. И любят. Голоса от виски становятся громкими, озлобленными, глотки — лужеными, что как нельзя лучше сочетается с детскими личиками, кукольными жестами и душераздирающими текстами о разбитом навеки сердце. Грандиозное зрелище, на подготовку которого должно было уйти целое состояние, но которое оставляет тебя совершенно безучастным. И только вышеупомянутые груди заставляют сердце биться чаще. Бьюсь об заклад: любая костлявая, страшненькая француженка, имей она хоть унцию человеческого ума и тепла, заткнет за пояс всех этих марионеток. Ибо в ней нашлось бы то самое нечто, о чем американцы столько болтают — и чего не способны достичь. В Америке нечта нет. Вот где собака зарыта. И не говори, будто я просто зол на родную страну. Всегда должно быть нечто. Улавливаешь мысль?
А теперь, Джои, поведаю тебе о моих одиноких ночах в Нью-Йорке, о том, как я фланировал по Бродвею взад-вперед, сворачивал в переулки, выныривал обратно, заглядывал в окна и дверные проемы, постоянно думая о чуде — когда же оно свершится и свершится ли? Но ничего не происходило. Как-то раз я посетил стильную закусочную на Западной Сорок пятой, напротив «Голубой пещеры». Недурное местечко для съемки «Убийц» Хемингуэя. Встретил пару крутых парней в незапятнанных костюмах, с болезненно-желтой кожей и густыми бровями. Лица — точно впадины кратеров. Взгляды шальные, пронизывающие; вмиг разделают тебя и оценят, словно большой кусок лежалой конины. Несколько шлюшек с Шестой авеню заявились в компании самых изумительных хористок, каких мне только доводилось видеть. Одна из последних тут же присела рядом со мной. Она была так прекрасна, так мила, так свежа, так невинна, так невыразимо безукоризненна во всех отношениях, что я не смел посмотреть ей в глаза, лишь глядел на шелковые перчатки. Ее длинные локоны, свободно распущенные по плечам, ниспадали до самой талии. Хористка села на высокий стул, заказала кофе с крохотным сандвичем, после чего изящно удалилась вместе с едой к себе в номер. Взломщики сейфов приветствовали ее как знакомую, однако с почтением. Эта девчонка вполне могла бы стать «Мисс Америка тысяча девятьсот тридцать пятого года». Говорю тебе, она воплощенная греза! Не могу вообразить ее в постели с мужчиной (если только у того золотой жезл), или прогуливающейся по улице, или поедающей крупный сочный бифштекс с луком и грибами. Невозможно даже помыслить, чтобы она заходила в ванную комнату, разве что прополоскать горлышко. У таких не бывает личной жизни. Все, на что я способен, — это представить себе, как она позирует для обложки журнала, обнажая бесконечно совершенную кожу, которая никогда не потеет.
Больше всего на свете мне нравятся гангстеры. Они попадают, куда захотят, на частных аэропланах и обтекаемых, легких, словно пушинки, кондиционируемых поездах из платины. Это единственные люди в Америке, которые умеют наслаждаться жизнью. Завидую им. Обожаю их рубашки, яркие галстуки, их блестящие, гладко уложенные волосы. Парни ходят свежими, точно с иголочки, и убивают в лучших своих костюмах.
Жизнь на окраинах — полная тому противоположность. Взять хотя бы Манхассет. Главная мысль: как бы скоротать выходные. Кто не играет в бридж, придумывает себе иные развлечения, например, смотрят «шоу». Тут на днях один директор по рекламе затащил меня в подвальчик, показывал грязные фильмы. Добро бы нормальные, с сюжетом, так нет же — обрывки, главным образом — полное дерьмо. То баба лежит на тахте и какой-то мужик поглаживает ее ногу; то видишь, как подрагивает ее живот, а позади стоит уже другой мужик со спущенными штанами и проникает в «героиню». Потом наезд на влагалище, одно влагалище во весь экран, и оно раскрывается подобно устрице, дабы поглотить длинный склизкий пенис первого «героя». В общем, все в кучу, sanssuitenote 7. И вот уже зрители устремляются к выходу, чтобы надругаться над первой же подходящей самкой — желательно избить.
Здешние мужчины обожают раздеваться и плясать по выходным. И еще меняться женами. Они сами не знают, чем занять себя после тяжелой рабочей недели. Donenote 8, машина, бутыль виски, незнакомая половая щель, по возможности — общение с творческой личностью. (К слову, я тут произвел фурор, потому что «такой непосредственный». Иногда прослыть «таким непосредственным» означает каторжную обязанность не отвергнуть даже столь отменную задницу, как у хозяйской супруги, а у нее, между прочим, пятьдесят девятый размер и форма театральной тумбы; к тому же ревнива, зараза: едва завидит тебя со смазливой девицей — губы надует, попробуй потом подойди!)
А хочешь, расскажу, чем решил попотчевать меня один потрясающий обитатель пригорода? Это случилось во время последнего уик-энда. Когда все мы были порядком навеселе, хозяин откуда-то извлек допотопную запись с голосом принца Уэльского. Великий и могущественный монарх (ему тогда было лет девятнадцать) разжевывал, что такое идеаллллльный англичанин. Старая знакомая «честная игра», не мне тебе рассказывать, дружище. Англичанин, Джои, никогда не обманет тебя, он никогда не станет юлить. Эт-точно. И так три пластинки кряду — похоже, их выпустили к какому-нибудь золотому юбилею. В самом разгаре этой речи я не выдержал и расхохотался до колик. Смеюсь, словно безумный, и не могу остановиться. Тут и прочие завелись, даже хозяин, как потом выяснилось, глубоко оскорбленный моей выходкой. Нет, сэр, где уж англичанину юлить! Он же спит на ходу!..
Если верить Молль Бохе, а она и впрямь круглая дура, французская литература здесь больше не пользуется спросом. Говорит, американцы давно обскакали французов. По-моему, истина в том, что она стыдится родины, вот и тужится стать настоящей, оперившейся гражданкой. «Америка — лучшая страна для нас, женщин», — гордо заявляет Молль. А я думаю: «Ага, для таких вот жирных коров, растерявших остатки привлекательности». «Только в Америке мы имеем матриархат и все права!..» Ну да, матриархат для престарелых толстух со щетиной на подбородках, для синих носов и плоскогрудых лягушек. По мне, так женщинам живется намного лучше там, где якобы прав поменьше.
Прошлым вечером Джек Брент является в город на шикарном «паккарде» и звонит мне из номера люкс в гостинице «Альбемарль». Мистер Брент на проводе, куда деваться! В общем, подбираем по дороге телку и дуем на ужин в «Тичино». У входа в подвальный этаж работяги отчаянно режутся в пул на бильярдном столе. Это задает определенную атмосферу, специально для Провинциальных Творцов, время от времени посещающих заведение.
Ладно, в общем, садимся за стол — телка и мы с Джеком. Для начала требуем шесть коктейлей с мартини, причем Брент настаивает, чтобы их принесли разом. Без проблем. Вот и они — все шесть, перед носом. Теперь меню. Антипастоnote 9 с бифштексом! Оливки и макароны! Пока мы глушим коктейли, Джек заказывает еще несколько напитков, чтобы никто из нас точно не ушел сухим. Рискую поднять вопрос о вине. Позже! — отрубает хозяин. Без проблем. Спрашиваем три «Коляски мотоцикла» и парочку «Старомодных»note 10. Тот еще выбор. Меня разбирает голод. Уже примерно полдесятого вечера, а на столе кроме сельдерея ни крошки. Коктейли ударяют в голову, невольно начинаешь молоть пьяную чушь. (Брент выдал целую речь, посвященную моему письму двадцать четвертого года, где я осмелился надерзить ему — ему, Джеку Бренту, сыну миллионера, и как ему нравится перечитывать это послание. Да он просто похваляется им. Гордится, по сути дела. Не прочь получить еще парочку дерзостей — естественно, в деликатной форме.)
Когда наконец еда прибывает, я требую вина. Красного, разумеется. Брент не одобряет — говорит, это ни к чему. Мать моя, неужели впереди еще «коляски»? А может, сразу целый «лимузин»? Но нет, Джек самодовольно подзывает официанта, просматривает карту вин и велит принести Гравnote 11 — «да самого лучшего!» То бишь самого дорогого. По счастью, оно и вправду оказывается превосходным. Отставляю «прицепы» в сторону и набрасываюсь на вино. Увидев, как я хлещу в одиночку, Брент мрачнеет. Требует поделиться. Пожалуйста. Наливаю и ему. Телка, сделав глоток, отодвигает стакан и больше к нему не прикасается. Где ей разбираться в марочных винах! Зову официанта. На вид он приличный даго и обладает хорошим вкусом. Предлагаю выпить с нами. Тот наливает себе до краев. Джек недовольно морщится. Он не собирался угощать прислугу. Однако рта не разевает. У-ху! Мне уже легче. Люблю дружить с официантами.
После бифштекса, редиски, макарон, «колясок», «джин-физ» и «виски соуер», вина и не знаю чего еще заказываем бренди. Брент требует «Наполеон», никак не меньше. Опрокидываем стаканы — огненная вода! В конце концов кое-как поднимаемся на задние конечности: пора и по домам. Вытаскиваю пятидолларовую банкноту, надо же оплатить хоть часть ужина, однако богач отводит мою руку. Счет составил восемнадцать долларов. Ты только представь: восемнадцать! Мне почти неделю вкалывать. А этот малый даже ни к чему не притронулся! Выкурил за едой сигару, потом еще одну, а когда догорела — запалил от нее третью. Ладно, его дело.
Набиваемся в «паккард» и рвем на искрящийся огнями Бродвей. Как всегда, издали он великолепен — и как всегда, разочаровывает, стоит забраться в самую гущу веселья. En routenote 12 заглядываем в бар опрокинуть по стаканчику. Брент пытается сделать заказ по-французски. Бармен, эдакий раскормленный ирлашка, смотрит на него пустыми глазами и спрашивает, на каком языке тот изъясняется. Попробуй-ка сам, закажи «прицеп» по-французски! Или любой другой из крепких напитков. Ну ладно, с этим разобрались. Сходим по ступеням и попадаем в «Силвер Слип-пер», где, судя по рекламе, обслуживает не кто-нибудь, а самые распрелестные телки в мире. И верно: кроме них, в зале почти никого. Полуобнаженные танцовщицы загораются при нашем появлении, точно лампочки. Похоже, с клиентурой у них напряг. За вход берут медный четвертак, за выход — уже бумажную двадцатку. «Всего пятачок за танец!» — сулят афиши, и это верно. Да только танец — минуты на две, если не короче. Музыка играет без остановки. А кружась с восхитительной красоткой, быстро перестаешь замечать тихие щелчки, когда сменяется мелодия. Как счетчик в такси. Внезапно партнерша любезно интересуется, не купишь ли ты еще одну ленту билетиков. Отваливаешь за нее доллар, а через восемь с половиной минут нужно приобретать новую. Присаживаешься перевести дух. Угощаешь девочку банановым пирогом, стаканом кока-колы или апельсинового сока. Милашки вечно голодны и страдают от жажды. Но никогда не бывают пьяными. Закон запрещает продавать в подобных местах даже пиво. Бедняжкам не разрешается садиться за столики — только рядом, на перила. Ничего, за едой они дотягиваются и оттуда. Удивительно, как им еще позволяют курить. Или трахаться. Та, которая досталась мне, с невинным взором поинтересовалась, для чего я сюда пришел. «Переспать, конечно». Танцовщица вскочила с оскорбленным видом. «Давай убирайся», — отмахнулся я. Красотка не ушла — наоборот, присосалась ко мне, как пиявка.
Ну вот, истратив около восьми долларов Брента, я все-таки проматываю пару своих кровных. И вдруг понимаю: хватит с меня. Все эти лапочки просто мечтают, чтобы их затащили в постель, но сперва им захочется перекусить, потом прокатиться на машине, то да се — чую, раньше рассвета до их трусиков не доберешься.
Уже на улице выясняется: мы забыли, где оставили машину. Парковать-то приходится за кварталы до Бродвея, столько вокруг автомобилей. Долго мы бродили по разным закоулкам, выискивая роскошный «паккард» Брента. И вот наткнулись. Начали грузиться. Тут появляется какой-то хмырь и подруливает к двум бабенкам у ограды. Без лишних слов бьет одну из них в челюсть, срывает с плеча сумочку и вытряхивает ее содержимое в канаву. Потом наносит еще удар для верности и смывается. К тому времени я почти забрался на сиденье и жутко нервничал. Однако Брент, как истинный рыцарь, наклоняется и подбирает купюры, упавшие на дорогу. Затем самым галантным образом приближается к пострадавшей и, протягивая деньги, произносит:
— Леди, одно ваше слово — и я отлуплю этого негодяя.
Между тем негодяй маячит где-то в конце проулка. Тут «леди» выхватывает у Джека банкноты, молниеносно пересчитывает их и восклицает:
— Эй, чего ты мне мозги пудришь? Где еще доллар?
Брент мгновенно забирается в машину, заводит мотор, но, прежде чем дать газу, высовывается в окно и все тем же любезным тоном изрекает:
— Пошла ты в задницу, леди!
И мы отчаливаем.
Кстати сказать, столь же интересных ночей со времени моего приезда сюда было всего три; можешь вообразить, как проходили остальные. Другие две я почти забыл, но твердо знаю: больше на мою долю не выпадало. Сегодня Джо пригласил меня на завтрак, и мы просидели часа три с лишним, беседуя о старых добрых денечках, когда путешествовали вместе по Югу. Приятель только что напомнил, как на станции Джексонвилль меня под дулом пистолета ссадили с поезда. Надо же, забавная история — а совсем выветрилась из головы. Зато уж одно приключение не забуду нипочем, до самой смерти. Как будто вчера меня, прикорнувшего на скамейке в парке Джексонвилля, хлестнули по мягкому месту. Не жди прощения, треклятый городишко! В каждой моей книге буду писать об этом, разве что с разными подробностями. До сих пор седалище ноет!
Ну так вот, к чему это я? Просто хочу сказать: здешние нравы ни капли не изменились. И какую же собачью жизнь пришлось бы вести твоему покорному слуге, пробуждайся его вдохновение лишь в Америке! Думаешь, почему я взялся за столь длинное послание? Потому что вот уже десять дней не мог выжать из себя ни строчки. Нью-Йорк давит на тебя. Здесь задыхаешься. Дело не в шуме и пыли, не в оживленном движении, даже не в толчее… но какое же все вокруг плоское, неприглядное, обезличенное, однотипное! И никуда не деться от стен, похожих друг на друга, точно близнецы: никакой тебе рекламы «Перно Филе» note 13, Амер Пиконnote 14, «Сюз» note 15 или «Мари Бризар» note 16 — лишь голый бетон и миллионы ничем не отличающихся окошек. Небоскребы смахивают на чудовищно громадные, вставшие на дыбы рельсы — блестящие, металлические, прямые, будто сама смерть. Стоит подойти к ним поближе, и тебя затягивает в некую воронку. Лютый ветер почти отрывает твои ноги от асфальта. Вечера напролет ты простаиваешь, глазея на уходящие в небо здания, сердце переполняют изумление, гадливость и благоговейный трепет — и вот уже начинаешь говорить «наше то», «наше се», а потом плетешься в кафетерий, заказываешь гамбургер и чашку водянистого кофе и размышляешь о славных денечках, которые никогда не наступят.
Однажды я упоминал о своем намерении написать завершающую главу книги под названием: «Я человек». И что же? Накатал страниц шесть, и вдохновение иссякло напрочь. Ну, не чувствую я себя больше человеком! Скорее двуногой тварью, которая только ест и спит — «йим» и «спю», как выражаются местные. Своими ушами слышал на улице.
Дорогой Фрэд,
Скорее всего я уеду на «Шамплейне» — том же теплоходе, на котором и прибыл: во-первых, он французский, а во-вторых, отплывает на день раньше, чем требуется. Куплю чулки для Мэгги, ну и все прочее, что придет на ум. Не знаю, как насчет Виллы Сера, зато «Отель-де-Террас» вполне даже меня устроит: это же тринадцатый аррондисментnote 1. Не заныкай мой велик. Он еще пригодится! И куда подевался граммофон? А то ведь я везу записи джазовых хитов — этакие проникновенные, экстатические колыбельные, напетые евнухами. (Самая известная зовется «Я верю в чудеса». В чудеса, представляешь! Как это похоже на американцев! Да хрен с ним, расскажу, когда увидимся, и кстати, я припас славную бутылочку вина — довольно ценного, хорошей выдержки. Здесь-то не раздобудешь ничего, кроме калифорнийских марочных или красного пойла даго — полное дерьмо. А набираться надо каждый день… Впрочем, объясню позже.)
Итак, Джоиnote 2, как жить-то будем, а? Разыщи меня! Хотя, есть подозрение, дела пойдут по-старому. Ладно, все равно приеду… Знаешь, еврей, опубликовавший мой «Сияющий пирог» в той революционной «Дэне Программ», здорово отыгрался на мне, озаглавив его: «Пришел, увидел, улизнул». Американцы, а особенно коммунисты, терпеть не могут выставленных из-за границы соотечественников. Я успел заслужить всеобщую неприязнь сразу везде, кроме разве глухих языческих окраин, где по выходным обжираются до чертиков. Вот здесь-то я и пою, отплясываю, насвистываю, развлекаюсь ночи напролет. Если вдуматься, ничего общего между мной и местными нет, одна лишь охота повеселиться. Правда, о настоящем кутеже в этих краях и не слыхивали: пошумят-погудят, и разойдутся. Как-то раз в Манхэссете мы с Эмилем столь усердно наяривали кекуок, что у приятеля сместилось одно яичко. Дивная выдалась ночь: мы надрались до того, что протрезвели. Ближе к концу гулянки я уселся за фортепьяно и принялся отбивать какую-то мелодию, фальшивя в каждой ноте. Как я играл! Будто сам Падеревскийnote 3 — под мухой. Покалечил несколько клавиш и все до единого ногти. Спать отправился в мексиканской шляпе с трехфутовыми полями, так она и валялась на моем животе подобно здоровенному подсолнуху. Утром пробудился почему-то в детской, а рядом — крохотная пишущая машинка: под хмельком и по буквам-то не попадешь. Еще я нашел распятие и четки — дар Общества Чудотворной Медали, Германтаун, Пенсильвания.
Да уж, уморительного я насмотрелся — хоть отбавляй, а посмеяться почти не над чем. Когда вернусь в Париж, только и буду вспоминать вечера, проведенные на диванчиках в кабинетах, где все наперебой напыщенно и бесцеремонно судачили о социально-экономических условиях, то и дело не к месту приплетая Пруста и Кокто. (Сейчас в Америке рассуждать о Прусте или Джойсе значит быть ультрасовременным! Любой дурак может брякнуть: «Что это все болтают о сюрреализме? Объясните, что он такое?» Обычно я доходчиво растолковываю: это когда ты помочишься в пивную кружку товарища, а тот ее по ошибке залпом и осушит.)
На днях повстречал Уильяма Карлоса Уильямса, отлично гульнули вместе у Хилераnote 4. Холти явился с двумя обкуренными зятьями, один из которых играл на пианино. Нагрузились вдрызг, даже Лизетт. Когда все готовы были отрубиться, кто-то как заорет: дескать, любое искусство локально! Что тут поднялось! Трудно описать. Хилер в подштанниках, скрестив ноги, бренчит «Верь мне, любимый» — новая фишка сезона. Заваливается швейцар и устраивает сущий бедлам — оказывается, он служил пилотом у Муссолини. Приходят сестрицы Докстадт, те, что пишут для дешевых журналов. И еще мосье Бруине, который тридцать девять лет провел в Америке, а с виду — вылитый француз. Он был без ума от сладкой блондиночки из «Ванитиз». К несчастью, девица так напилась, — что, усевшись на колени к ухажеру, облевала его с головы до пят, чем несколько охладила любовный пыл.
Я привожу все эти подробности, потому что без них портрет Америки неполон. Повсюду пьянство, рвота, мордобой и битые стекла. Мне и самому раза два чуть не размозжили голову. Ночами люди бродят по ярко освещенным улицам в поисках неприятностей. К тебе могут запросто подойти и вызвать на драку потехи ради! Наверное, это из-за климата — и машин. От них тут все сдвинулись. Ничего не желают делать вручную. Даже двери распахиваются, как по волшебству: ступишь на педаль — и на тебе, открыто. Так недолго и до галлюцинаций дойти. А их патентованные зелья! Экслакс от несварения (несварением страдает каждый, кого ни возьми!), алказельцер от похмелья. По утрам головы трещат у всех. Посему на завтрак требуется бромзельцер — разумеется, с апельсиновым соком и горячими оладьями. И непременно накачаться, иначе день не в день. Так тебе скажут в любом вагоне подземки. Говори на одном дыхании, действуй стремительно, а в кармане пусто, и все до нитки заложено-перезаложено, и за углом (всегда за углом!) кто-то процветает, не беспокойся, продолжай улыбаться, верь мне, любимый, и так далее, и тому подобное. Песни просто великолепны, особенно слова. Жаль, что я не иностранец и слышу их не впервые. Сейчас, к примеру, в моде такая: «Предмет моей печали подпортил мою талию…» Эту запись я тоже захватил.
Одним относительно «музыкальным» воскресным вечером цыганка Роза Ли, зажав гавайский лей в руке, пропела: «Уложи меня!» И потом толковала, как славно время от времени удачно перепихнуться; она готова была разлечься хоть на пианино, хоть на полу. Или даже по-старомодному, если надо. Удивительное дело: заведение почти пустовало. Уже через полчаса люди теряют остатки воспитания и ломятся вперед, на места с хорошим обзором. Стриптизерши болтают с посетителями прямо во время выступления. Coup de gracenote 5 наступает, когда, избавившись от последнего клочка эфемерной одежды, танцовщицы оставляют на теле только блестящий пояс, под которым качается фиговый листок, а чаще — восхитительный женский кустик. Порою сцена затемняется, и в ярком пятне прожектора красотки исполняют танец живота. Чудесно видеть пупок, сияющий подобно светлячку или начищенной монетке в пятьдесят центов. Еще лучше смотреть, как танцовщица сжимает руками груди. И потом какой-нибудь дебил ревет через усилитель: «Подайте руку своей малышке!» Или еще: «И вот, леди и джентльмены, представляем вам очаровательнейшую мисс Хлорину Дюваль, только из Голливуда, из „Казино де Пари“. А когда эта самая Хлорина с безукоризненно обтекаемыми формами, ангельским личиком и тонким писклявым голоском, едва слышным за рампами — стоит ей разинуть рот, понимаешь, что перед тобой полоумная, — задвигается на сцене, сразу видишь нимфоманку; затащишь ее в постель — узнаешь, что такое сифилис.
Прошлым вечером я наведался в ресторан «Голливуд», один из грандиозных кабаре с входной платой в полтора доллара sansvin,sanspourboirenote 6, где можно полюбоваться на целый строй прелестных кобылок — полсотни, если не больше, аппетитнейших девиц, пустых внутри, словно источенные червями орешки. Само место смахивает на громадный данс-холл. Тысячи посетителей разом пожирают фирменные блюда и сосут коктейли через соломинки. Большинство из них трезвы, как стеклышко, лысы, безмозглы и в средних летах. Они приходят послушать «зажигательные песни» в исполнении сирен — своих ровесниц. Софи Такер, чье выступление — главный гвоздь программы, поет про гомика, за которого, дескать, по ошибке выскочила замуж. И когда она говорит: «Хрен тебе!», тот отвечает: «Тьфу, черт!» Она растолстела, эта Софи, поэтому часто не в духе; настроение ей поднимают лишь камушки по тридцать шесть карат. «Последняя из знойных мамочек!» — так обычно объявляют ее выход. И впрямь, Америка больше не разводит эту породу. Новые певички — само совершенство: высокие, стройные, полногрудые пустозвонки. И все как одна пользуются микрофонами, хотя прекрасно обошлись бы и так. На трезвую голову их оглушительный рев быстро вызывает у вас приступ дурноты. Что-что, а кричать они умеют. И любят. Голоса от виски становятся громкими, озлобленными, глотки — лужеными, что как нельзя лучше сочетается с детскими личиками, кукольными жестами и душераздирающими текстами о разбитом навеки сердце. Грандиозное зрелище, на подготовку которого должно было уйти целое состояние, но которое оставляет тебя совершенно безучастным. И только вышеупомянутые груди заставляют сердце биться чаще. Бьюсь об заклад: любая костлявая, страшненькая француженка, имей она хоть унцию человеческого ума и тепла, заткнет за пояс всех этих марионеток. Ибо в ней нашлось бы то самое нечто, о чем американцы столько болтают — и чего не способны достичь. В Америке нечта нет. Вот где собака зарыта. И не говори, будто я просто зол на родную страну. Всегда должно быть нечто. Улавливаешь мысль?
А теперь, Джои, поведаю тебе о моих одиноких ночах в Нью-Йорке, о том, как я фланировал по Бродвею взад-вперед, сворачивал в переулки, выныривал обратно, заглядывал в окна и дверные проемы, постоянно думая о чуде — когда же оно свершится и свершится ли? Но ничего не происходило. Как-то раз я посетил стильную закусочную на Западной Сорок пятой, напротив «Голубой пещеры». Недурное местечко для съемки «Убийц» Хемингуэя. Встретил пару крутых парней в незапятнанных костюмах, с болезненно-желтой кожей и густыми бровями. Лица — точно впадины кратеров. Взгляды шальные, пронизывающие; вмиг разделают тебя и оценят, словно большой кусок лежалой конины. Несколько шлюшек с Шестой авеню заявились в компании самых изумительных хористок, каких мне только доводилось видеть. Одна из последних тут же присела рядом со мной. Она была так прекрасна, так мила, так свежа, так невинна, так невыразимо безукоризненна во всех отношениях, что я не смел посмотреть ей в глаза, лишь глядел на шелковые перчатки. Ее длинные локоны, свободно распущенные по плечам, ниспадали до самой талии. Хористка села на высокий стул, заказала кофе с крохотным сандвичем, после чего изящно удалилась вместе с едой к себе в номер. Взломщики сейфов приветствовали ее как знакомую, однако с почтением. Эта девчонка вполне могла бы стать «Мисс Америка тысяча девятьсот тридцать пятого года». Говорю тебе, она воплощенная греза! Не могу вообразить ее в постели с мужчиной (если только у того золотой жезл), или прогуливающейся по улице, или поедающей крупный сочный бифштекс с луком и грибами. Невозможно даже помыслить, чтобы она заходила в ванную комнату, разве что прополоскать горлышко. У таких не бывает личной жизни. Все, на что я способен, — это представить себе, как она позирует для обложки журнала, обнажая бесконечно совершенную кожу, которая никогда не потеет.
Больше всего на свете мне нравятся гангстеры. Они попадают, куда захотят, на частных аэропланах и обтекаемых, легких, словно пушинки, кондиционируемых поездах из платины. Это единственные люди в Америке, которые умеют наслаждаться жизнью. Завидую им. Обожаю их рубашки, яркие галстуки, их блестящие, гладко уложенные волосы. Парни ходят свежими, точно с иголочки, и убивают в лучших своих костюмах.
Жизнь на окраинах — полная тому противоположность. Взять хотя бы Манхассет. Главная мысль: как бы скоротать выходные. Кто не играет в бридж, придумывает себе иные развлечения, например, смотрят «шоу». Тут на днях один директор по рекламе затащил меня в подвальчик, показывал грязные фильмы. Добро бы нормальные, с сюжетом, так нет же — обрывки, главным образом — полное дерьмо. То баба лежит на тахте и какой-то мужик поглаживает ее ногу; то видишь, как подрагивает ее живот, а позади стоит уже другой мужик со спущенными штанами и проникает в «героиню». Потом наезд на влагалище, одно влагалище во весь экран, и оно раскрывается подобно устрице, дабы поглотить длинный склизкий пенис первого «героя». В общем, все в кучу, sanssuitenote 7. И вот уже зрители устремляются к выходу, чтобы надругаться над первой же подходящей самкой — желательно избить.
Здешние мужчины обожают раздеваться и плясать по выходным. И еще меняться женами. Они сами не знают, чем занять себя после тяжелой рабочей недели. Donenote 8, машина, бутыль виски, незнакомая половая щель, по возможности — общение с творческой личностью. (К слову, я тут произвел фурор, потому что «такой непосредственный». Иногда прослыть «таким непосредственным» означает каторжную обязанность не отвергнуть даже столь отменную задницу, как у хозяйской супруги, а у нее, между прочим, пятьдесят девятый размер и форма театральной тумбы; к тому же ревнива, зараза: едва завидит тебя со смазливой девицей — губы надует, попробуй потом подойди!)
А хочешь, расскажу, чем решил попотчевать меня один потрясающий обитатель пригорода? Это случилось во время последнего уик-энда. Когда все мы были порядком навеселе, хозяин откуда-то извлек допотопную запись с голосом принца Уэльского. Великий и могущественный монарх (ему тогда было лет девятнадцать) разжевывал, что такое идеаллллльный англичанин. Старая знакомая «честная игра», не мне тебе рассказывать, дружище. Англичанин, Джои, никогда не обманет тебя, он никогда не станет юлить. Эт-точно. И так три пластинки кряду — похоже, их выпустили к какому-нибудь золотому юбилею. В самом разгаре этой речи я не выдержал и расхохотался до колик. Смеюсь, словно безумный, и не могу остановиться. Тут и прочие завелись, даже хозяин, как потом выяснилось, глубоко оскорбленный моей выходкой. Нет, сэр, где уж англичанину юлить! Он же спит на ходу!..
Если верить Молль Бохе, а она и впрямь круглая дура, французская литература здесь больше не пользуется спросом. Говорит, американцы давно обскакали французов. По-моему, истина в том, что она стыдится родины, вот и тужится стать настоящей, оперившейся гражданкой. «Америка — лучшая страна для нас, женщин», — гордо заявляет Молль. А я думаю: «Ага, для таких вот жирных коров, растерявших остатки привлекательности». «Только в Америке мы имеем матриархат и все права!..» Ну да, матриархат для престарелых толстух со щетиной на подбородках, для синих носов и плоскогрудых лягушек. По мне, так женщинам живется намного лучше там, где якобы прав поменьше.
Прошлым вечером Джек Брент является в город на шикарном «паккарде» и звонит мне из номера люкс в гостинице «Альбемарль». Мистер Брент на проводе, куда деваться! В общем, подбираем по дороге телку и дуем на ужин в «Тичино». У входа в подвальный этаж работяги отчаянно режутся в пул на бильярдном столе. Это задает определенную атмосферу, специально для Провинциальных Творцов, время от времени посещающих заведение.
Ладно, в общем, садимся за стол — телка и мы с Джеком. Для начала требуем шесть коктейлей с мартини, причем Брент настаивает, чтобы их принесли разом. Без проблем. Вот и они — все шесть, перед носом. Теперь меню. Антипастоnote 9 с бифштексом! Оливки и макароны! Пока мы глушим коктейли, Джек заказывает еще несколько напитков, чтобы никто из нас точно не ушел сухим. Рискую поднять вопрос о вине. Позже! — отрубает хозяин. Без проблем. Спрашиваем три «Коляски мотоцикла» и парочку «Старомодных»note 10. Тот еще выбор. Меня разбирает голод. Уже примерно полдесятого вечера, а на столе кроме сельдерея ни крошки. Коктейли ударяют в голову, невольно начинаешь молоть пьяную чушь. (Брент выдал целую речь, посвященную моему письму двадцать четвертого года, где я осмелился надерзить ему — ему, Джеку Бренту, сыну миллионера, и как ему нравится перечитывать это послание. Да он просто похваляется им. Гордится, по сути дела. Не прочь получить еще парочку дерзостей — естественно, в деликатной форме.)
Когда наконец еда прибывает, я требую вина. Красного, разумеется. Брент не одобряет — говорит, это ни к чему. Мать моя, неужели впереди еще «коляски»? А может, сразу целый «лимузин»? Но нет, Джек самодовольно подзывает официанта, просматривает карту вин и велит принести Гравnote 11 — «да самого лучшего!» То бишь самого дорогого. По счастью, оно и вправду оказывается превосходным. Отставляю «прицепы» в сторону и набрасываюсь на вино. Увидев, как я хлещу в одиночку, Брент мрачнеет. Требует поделиться. Пожалуйста. Наливаю и ему. Телка, сделав глоток, отодвигает стакан и больше к нему не прикасается. Где ей разбираться в марочных винах! Зову официанта. На вид он приличный даго и обладает хорошим вкусом. Предлагаю выпить с нами. Тот наливает себе до краев. Джек недовольно морщится. Он не собирался угощать прислугу. Однако рта не разевает. У-ху! Мне уже легче. Люблю дружить с официантами.
После бифштекса, редиски, макарон, «колясок», «джин-физ» и «виски соуер», вина и не знаю чего еще заказываем бренди. Брент требует «Наполеон», никак не меньше. Опрокидываем стаканы — огненная вода! В конце концов кое-как поднимаемся на задние конечности: пора и по домам. Вытаскиваю пятидолларовую банкноту, надо же оплатить хоть часть ужина, однако богач отводит мою руку. Счет составил восемнадцать долларов. Ты только представь: восемнадцать! Мне почти неделю вкалывать. А этот малый даже ни к чему не притронулся! Выкурил за едой сигару, потом еще одну, а когда догорела — запалил от нее третью. Ладно, его дело.
Набиваемся в «паккард» и рвем на искрящийся огнями Бродвей. Как всегда, издали он великолепен — и как всегда, разочаровывает, стоит забраться в самую гущу веселья. En routenote 12 заглядываем в бар опрокинуть по стаканчику. Брент пытается сделать заказ по-французски. Бармен, эдакий раскормленный ирлашка, смотрит на него пустыми глазами и спрашивает, на каком языке тот изъясняется. Попробуй-ка сам, закажи «прицеп» по-французски! Или любой другой из крепких напитков. Ну ладно, с этим разобрались. Сходим по ступеням и попадаем в «Силвер Слип-пер», где, судя по рекламе, обслуживает не кто-нибудь, а самые распрелестные телки в мире. И верно: кроме них, в зале почти никого. Полуобнаженные танцовщицы загораются при нашем появлении, точно лампочки. Похоже, с клиентурой у них напряг. За вход берут медный четвертак, за выход — уже бумажную двадцатку. «Всего пятачок за танец!» — сулят афиши, и это верно. Да только танец — минуты на две, если не короче. Музыка играет без остановки. А кружась с восхитительной красоткой, быстро перестаешь замечать тихие щелчки, когда сменяется мелодия. Как счетчик в такси. Внезапно партнерша любезно интересуется, не купишь ли ты еще одну ленту билетиков. Отваливаешь за нее доллар, а через восемь с половиной минут нужно приобретать новую. Присаживаешься перевести дух. Угощаешь девочку банановым пирогом, стаканом кока-колы или апельсинового сока. Милашки вечно голодны и страдают от жажды. Но никогда не бывают пьяными. Закон запрещает продавать в подобных местах даже пиво. Бедняжкам не разрешается садиться за столики — только рядом, на перила. Ничего, за едой они дотягиваются и оттуда. Удивительно, как им еще позволяют курить. Или трахаться. Та, которая досталась мне, с невинным взором поинтересовалась, для чего я сюда пришел. «Переспать, конечно». Танцовщица вскочила с оскорбленным видом. «Давай убирайся», — отмахнулся я. Красотка не ушла — наоборот, присосалась ко мне, как пиявка.
Ну вот, истратив около восьми долларов Брента, я все-таки проматываю пару своих кровных. И вдруг понимаю: хватит с меня. Все эти лапочки просто мечтают, чтобы их затащили в постель, но сперва им захочется перекусить, потом прокатиться на машине, то да се — чую, раньше рассвета до их трусиков не доберешься.
Уже на улице выясняется: мы забыли, где оставили машину. Парковать-то приходится за кварталы до Бродвея, столько вокруг автомобилей. Долго мы бродили по разным закоулкам, выискивая роскошный «паккард» Брента. И вот наткнулись. Начали грузиться. Тут появляется какой-то хмырь и подруливает к двум бабенкам у ограды. Без лишних слов бьет одну из них в челюсть, срывает с плеча сумочку и вытряхивает ее содержимое в канаву. Потом наносит еще удар для верности и смывается. К тому времени я почти забрался на сиденье и жутко нервничал. Однако Брент, как истинный рыцарь, наклоняется и подбирает купюры, упавшие на дорогу. Затем самым галантным образом приближается к пострадавшей и, протягивая деньги, произносит:
— Леди, одно ваше слово — и я отлуплю этого негодяя.
Между тем негодяй маячит где-то в конце проулка. Тут «леди» выхватывает у Джека банкноты, молниеносно пересчитывает их и восклицает:
— Эй, чего ты мне мозги пудришь? Где еще доллар?
Брент мгновенно забирается в машину, заводит мотор, но, прежде чем дать газу, высовывается в окно и все тем же любезным тоном изрекает:
— Пошла ты в задницу, леди!
И мы отчаливаем.
Кстати сказать, столь же интересных ночей со времени моего приезда сюда было всего три; можешь вообразить, как проходили остальные. Другие две я почти забыл, но твердо знаю: больше на мою долю не выпадало. Сегодня Джо пригласил меня на завтрак, и мы просидели часа три с лишним, беседуя о старых добрых денечках, когда путешествовали вместе по Югу. Приятель только что напомнил, как на станции Джексонвилль меня под дулом пистолета ссадили с поезда. Надо же, забавная история — а совсем выветрилась из головы. Зато уж одно приключение не забуду нипочем, до самой смерти. Как будто вчера меня, прикорнувшего на скамейке в парке Джексонвилля, хлестнули по мягкому месту. Не жди прощения, треклятый городишко! В каждой моей книге буду писать об этом, разве что с разными подробностями. До сих пор седалище ноет!
Ну так вот, к чему это я? Просто хочу сказать: здешние нравы ни капли не изменились. И какую же собачью жизнь пришлось бы вести твоему покорному слуге, пробуждайся его вдохновение лишь в Америке! Думаешь, почему я взялся за столь длинное послание? Потому что вот уже десять дней не мог выжать из себя ни строчки. Нью-Йорк давит на тебя. Здесь задыхаешься. Дело не в шуме и пыли, не в оживленном движении, даже не в толчее… но какое же все вокруг плоское, неприглядное, обезличенное, однотипное! И никуда не деться от стен, похожих друг на друга, точно близнецы: никакой тебе рекламы «Перно Филе» note 13, Амер Пиконnote 14, «Сюз» note 15 или «Мари Бризар» note 16 — лишь голый бетон и миллионы ничем не отличающихся окошек. Небоскребы смахивают на чудовищно громадные, вставшие на дыбы рельсы — блестящие, металлические, прямые, будто сама смерть. Стоит подойти к ним поближе, и тебя затягивает в некую воронку. Лютый ветер почти отрывает твои ноги от асфальта. Вечера напролет ты простаиваешь, глазея на уходящие в небо здания, сердце переполняют изумление, гадливость и благоговейный трепет — и вот уже начинаешь говорить «наше то», «наше се», а потом плетешься в кафетерий, заказываешь гамбургер и чашку водянистого кофе и размышляешь о славных денечках, которые никогда не наступят.
Однажды я упоминал о своем намерении написать завершающую главу книги под названием: «Я человек». И что же? Накатал страниц шесть, и вдохновение иссякло напрочь. Ну, не чувствую я себя больше человеком! Скорее двуногой тварью, которая только ест и спит — «йим» и «спю», как выражаются местные. Своими ушами слышал на улице.