Минский Николай. Белый ночи. Гражданские песни

   Все чаще с этих пор горит в груди больной.
   Мечты и образы теснятся предо мной:
   «И я, и я хочу спастись от тьмы забвенья».
   О, как душа полна! Как ветка зрелый плод,
   Она, отцветшая, роняет эти песни.
   Вокруг меня весна ликует и цветет,
   И травка каждая мне говорит: воскресни…

МОРЕ

   Недолго, о, море, в немом упоенье
   Томился я тайной твоей красоты,
   Внимая груди твоей мощной биенье,
   Следя твои страстно-живые черты.
   В последний я раз над далеким заливом
   Сегодня сижу в забытьи молчаливом.
   Синей, чем лазурь, и светлей, чем хрусталь,
   Сверкает-колышется водная даль.
   Кругом разбегаются серые скалы,
   Глубокое небо горит над водой.
   Мой взор, опьяненный, от блеска усталый,
   Прикован их нежной и смелой игрой.
   Гляжу — и восторгом, и странной заботой
   Душа, замирая, кипит и растет.
   Мне грустно невольно… Разгадки чего-то
   Я жду от утесов и блещущих вод…
   Я силюсь постигнуть их отблеск случайный,
   Как будто бы трепет живой красоты
   Такая ж мучительно-строгая тайна,
   Как истины бледной немые черты…
   Но вот учащается моря дыханье.
   Усилился ветер. Лазурь бороздят
   Сребристые гребни. Вон чайки скользят,
   И снежно пушистой груди трепетанье
   Так мягко сливается с дрожью воды.
   Вздымаются волны с верхушкой зеленой
   И гордо, и стройно, как войска ряды,
   Войною на берег идут отдаленный.
   Подходят. Вот недруг. Погибель близка.
   И волны, от ужаса мигом седея,
   В предсмертном порыве летят на врага
   И падают с воплем. Вослед, свирепея,
   Другие приходят — и гибнут. Кругом
   Разносится битвы неистовый гром.

«Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном…»

   Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном
   Бледной гирляндой, далеким воспоминаньям подобны.
   Видно сквозь дым золотистый, как холмы, сомкнувшие берег,
   Мелким кудрявятся лесом и делятся мраком ущелий.
   В сети полдневных лучей затих городок живописный,
   Здесь кипарисом рисуясь, там белым кичась минаретом.
   Парус вдали розовеет — и все: отдаленные горы,
   Холмы, леса и ущелья, и город, и розовый парус, —
   Все они внемлют, как море, лазурно-зеленое море,
   Мощным гекзаметром оду поет и поет непрерывно,
   Оду о силе Господней, оду о днях мирозданья…

ВЕЧЕР

   Река зарею пламенеет,
   Смягчая блеск ее цветов.
   Завеса мглистая темнеет
   На дальней зелени лесов.
   Горят холмы, но дымкой синей
   Уже ползет кой-где туман.
   Свой путь лазурною пустыней
   Замедлил тучек караван.
   Рожок и колокол протяжный
   В заснувшем воздухе слились.
   Из тьмы садов струею влажной
   Благоуханья донеслись.
   И солнце скрылось… Со вселенной
   Скользит блистающий убор,
   И наготы ее священной
   Страшится дух и жаждет взор.

«Когад свершился круг творенья…»

   Когда свершился круг творенья
   И от Господня дуновенья
   Согретый прах вздохнул впервые,
   И человек глаза живые
   Раскрыл, сияньем ослепленный, —
   Над ним с любовью наклоненный,
   Бог пролил слезы умиленья.
   И эти слезы не пропали —
   Они пролились и ниспали
   Глубоко в душу человека
   И в ней скрываются от века,
   Как жемчуг скрыт в мятежном море.
   Их вызвать вновь не может горе
   И радость вызовет едва ли.
   Лишь только в редкий миг и краткий,
   Когда, восторг почуяв сладкий,
   Художник тайно созидает
   Или герой, любя, страдает, —
   Те слезы дно души покинут,
   Волною медленной прихлынут
   И очи обожгут украдкой.
   Блеснут и скроются в мгновенье.
   Но долго, долго умиленье
   Волнует чувства и покоит.
   И целой жизни миг тот стоит,
   Когда душа, преобразившись,
   От бренных уз освободившись,
   Вновь чует Божье дуновенье.

ПЕРВАЯ ГРОЗА

   То было в день грехопаденья.
   С мечом пылающим явился серафим,
   И грешная чета бежала перед ним
   Чрез рая светлые селенья.
   И вот уже врата. В последний раз
   На рай потерянный жена и муж взглянули.
   В сияньи дня холмы пред ними развернули
   Долины мирные, ласкающие глаз,
   Цветущие сады и сумрачные чащи.
   Бывало, полдень там прохладою дышал,
   А теплой ночью ключ журчавший
   Любви лобзанья заглушал.
   И все потеряно! Горит красой прощальной
   Лазурь безоблачных небес,
   И песни ярких птиц слилися в хор печальный,
   Кивает грустных пальм раскидистый навес.
   И звери кроткие сошлись, покинув рощи,
   Взглянуть на беглецов, своих царей досель:
   Жираф высокий, страус тощий,
   Тяжелый слон и резвая газель.
   Увы, возврата нет! Не ждет посол суровый:
   Он шумно распахнул и запахнул врата.
   Изгнанники стоят среди природы новой, —
   Эдем потерян навсегда.
   О, что за мрачный вид! Небесный свод в движеньи.
   Несутся стаи туч. — «Как этих птиц зовут?» —
   — Не знаю, шепчет муж. — Смотри, они растут!
   И тучи разрослись. Как в ночь, сгустились тени
   И вихорь налетел среди внезапной мглы.
   «Кто это гонит нас, незримый и сердитый?»
   — Не знаю. — И бегут они искать защиты
   Туда, где две сосны впилися в грудь скалы,
   И за узлы корней хватаются руками.
   Но вихря бешеный порыв —
   И сосны, вырваны с корнями,
   Летят в зияющий обрыв.
   Тогда пещеры выход черный
   В скале завидев, человек
   С подругой плачущей туда направил бег
   Чрез камни острые и вьющиеся терны.
   Но чуть он добежал, блестящая стрела
   Ударила с небес, рассыпалась скала,
   И гром загрохотал, и в дикий бой рванулись
   Все силы неба и земли —
   И первою грозой природу потрясли.
   Когда ж гроза прошла, жена и муж очнулись —
   И вот стоит пред ними дух
   И говорит, лаская робкий слух:
   «О, дети слабые, игралище природы,
   Добыча случая, рабы Господних слуг!
   Не плачьте: я ваш верный друг.
   Последуйте за мной — и вольный вихрь, и воды,
   И землю, и огонь я вам порабощу.
   И здесь, средь серых скал, среди степи безводной,
   Где ныне чахнет хвощ голодный,
   Эдем я новый возращу,
   Ваш собственный эдем, где, не боясь изгнанья,
   Вы будете вкушать плоды любви и знанья!
   А если как-нибудь сомнения змея
   Подкрадется к вам вновь, или тоска, иль злоба,
   Иль страх пред вечной ночью гроба, —
   Взывайте лишь ко мне — и я
   Верну утраченные силы,
   Вмиг разорву сомнений сеть,
   И научу вас в мрак могилы
   С душой бестрепетной глядеть».
 
   Так говорил им дух. И пали на колени
   Пред ним жена и муж, и слезы счастья лыот.
   — «Поведай, как тебя зовут?»
   Трудом, — ответил светлый гений.

ДОМА

   Умиленный и скорбящий,
   В час безмолвный, час ночной,
   Обходил я город спящий,
   Мирный город свой родной.
   Отыскал я дом родимый
   И окно увидел я,
   За которым шла незримо
   Юность бедная моя.
   Отыскал я сад заветный…
   О, как сердце сжалось вдруг!
   Спит в могиле безответной,
   Спит в могиле детства друг.
   В сад стезей полузабытой
   Я вошел теперь один.
   Ветер листья рвал сердито
   С тяжко стонущих вершин.
   Липы черные в два ряда
   На пути моем сплелись,
   Со всего как будто сада
   К другу старому сошлись.
   И шепталися в смятеньи,
   И вздыхали меж собой.
   А за ними чьи-то тени
   Шли воздушною толпой.
   Шли — и плакали, участья,
   Или горечи полны, —
   Тени детства, грезы счастья,
   Сны, несбывшиеся сны…

«Насытил я свой жадный взор…»

   Насытил я свой жадный взор
   Всем тем, что взор считает чудом:
   Песком пустынь, венцами гор,
   Морей кипящим изумрудом.
   Я пламя вечное видал,
   Блуждая степью каменистой.
   Передо мной Казбек блистал
   Своею митрой серебристой.
   Насытил я свой жадный слух
   Потоков бурных клокотаньем
   И гроз полночных завываньем,
   Когда им вторит горный дух.
   Но шумом вод и льдом Казбека.
   Насытить душу я не мог.
   Не отыскал я человека
   И не открылся сердцу Бог.

«Прекрасный гений с белыми крылами…»

   Прекрасный гений с белыми крылами,
   Ты, детства друг, что в храм моей души
   Входил, грустя, и там, склонясь в тиши,
   Шептал молитвы бледными устами, —
   Ты, в чьих глазах, как в книге неземной,
   Предвечных тайн читал я отраженье, —
   Скажи, кто был ты: правда иль виденье,
   Небесный луч иль огонек степной?..
   Кто б ни был ты, — увы — ты удалился,
   И если б вновь сошел, какой испуг
   В твоих чертах изобразился б вдруг!
   О, как темно в душе, где ты молился!
   Ты ль сердцу лгал, я ль сердцем очерствел,
   Но нет любви, нет истины, нет веры, —
   И жизнь скучна, как в осень вечер серый,
   И храм надежд замолк и опустел…

ВИДЕНИЕ АГАСФЕРА

   В напрасных поисках отчизны,
   Изнеможенный, он прилег
   На перепутии дорог,
   Забытый смертью, чуждый жизни.
   И вот, во сне, пред ним в сиянье
   Спустилась книга с высоты,
   И голос — вечности дыханье —
   Встревожил ветхие листы:
   — Се — в странствиях и на привале
   Твоя отчизна, твой приют.
   Ту книгу Книгою зовут.
   В начале там прочтешь: «В начале».

НАД МОГИЛОЙ К. Д. КАВЕЛИНА
(7 мая 1885 г.)

   Еще один светоч погас
   Средь сумерек скорбного мира…
   Увы! Как огни после пира,
   Мудрейшие, лучшие, гаснут меж нас,
   И ночь все темнеет над родиной бедной.
   Да, пир миновал, пир восторженных слов,
   Великих надежд, бескорыстных трудов,
   Как сон миновал — и бесследно;
   Напрасно горел ослепительный свет,
   Бесплодно мы рвались куда-то;
   Как прежде, нет правды — и счастия нет!
   Россия могилами только богата!
   И тот, кто устал наболевшей душой
   Скорбеть о невзгодах отчизны,
   Отраду ищи не в столице большой,
   Не в сонном иль суетном омуте жизни!
   Сюда приходи! Здесь душой отдыхай!
   Есть время, когда утешают могилы:
   Ужели бессилен тот край,
   Где выросли эти могучие силы?
   Верь мертвым! Верь тем, кто, надеждой горя,
   Средь нас возвышался вершиной блестящей,
   И к смутной толпе, у подошвы стоящей,
   Взывал с возвышенья: «заря!»
   Быть может, от нас не навек отлетели
   Былые надежды, былая весна:
   В могиле того, над кем плачет страна,
   Грядущее спит, как дитя в колыбели…

НАД МОГИЛОЙ В. ГАРШИНА

   Ты грустно прожил жизнь. Больная совесть века
   Тебя отметила глашатаем своим;
   В дни злобы ты любил людей и человека
   И жаждал веровать, безверием томим.
   Но слишком был глубок родник твоей печали:
   Ты изнемог душой, правдивейший из нас, —
   И струны порвались, рыданья отзвучали…
   В безвременье ты жил, безвременно угас!
   Я ничего не знал прекрасней и печальней
   Лучистых глаз твоих и бледного чела,
   Как будто для тебя земная жизнь была
   Тоской по родине недостижимо-дальней.
   И творчество твое, и красота лица
   В одну гармонию слились с твоей судьбою,
   И жребий твой похож, до страшного конца,
   На грустный вымысел, разсказанный тобою.
   И ты ушел от нас, как тот певец больной,
   У славы отнятый могилы дуновеньем;
   Как буря, смерть прошла над нашим поколеньем,
   Вершины все скосив завистливой рукой.
   Чья совесть глубже всех за нашу ложь болела,
   Те дольше не могли меж нами жизнь влачить,
   А мы живем во тьме, и тьма нас одолела…
   Без вас нам тяжело, без вас нам стыдно жить!

РУБИНШТЕЙНУ

   Когда перед столичною толпою
   Выходишь ты, как лев, уверенной стопою,
   И твой небудничный, величья полный вид
   Приветствует она восторга громким гулом,
   Мне кажется: опять Давид
   Играть явился пред Саулом.
   Явился в этот век безумный и больной,
   Чтоб в гордые умы пролить забвенья чары,
   Чтоб усыпить вражду, чтоб разогнать кошмары,
   Чтоб озарить сердца надеждой неземной.
   И вот ты сел играть, вот клавиши проснулись.
   И полились, журча, хрустальные ключи.
   От мощных рук твоих горячие лучи
   Ко всем сердцам незримо протянулись,
   И растопили в них забот упорный лед.
   Средь моря бурного столицы мутнопенной
   Ты остров голубой, как Бог, создал мгновенно.
   Ты крылья дал мечтам — и молодость вперед
   На этих крыльях полетела,
   Вперед, в страну надежд, где силам нет преград,
   Измены нет в любви и счастью нет предела,
   А старость грустная умчалася назад,
   В заглохший край воспоминаний,
   Невинных слез и трепетных признаний.
   И высоко над бездной суеты,
   Прильнув к твоей душе, взнеслась душа поэта,
   Туда, перед лицо бессмертной красоты,
   В эдем негаснущего света.
   Ты в мертвые сердца огонь любви вдохнул,
   Ты воскресил все то, что правда умерщвляет,
   И молится толпа, и плачет, как Саул,
   И гений твой благославляет.

ПЕВИЦЕ

   Ты пела песню о весне,
   И мы, счастливые, молчали…
   Нас в лучший мир, как бы во сне,
   Те звуки светлые умчали.
   И в этом мире все кругом
   Цвело, сияло и любило.
   Твое лицо там солнцем было,
   Твой голос нежный — соловьем.

НА КЛАДБИЩЕ

   Я только что вернулся с похорон
   Безвременно усопшего поэта.
   Он завещал друзьям свой кроткий образ,
   Отчизне — песни, всем — свою печаль.
   За гробом шла немалая толпа
   Поклонников, друзей и любопытных.
   Был мутный и холодный зимний полдень.
   Глубокий снег кладбище покрывал,
   Дремали мирно голые березы.
   И шествие, вступивши за ограду,
   Казалось, вдруг исчезло меж крестов.
   Но вот кругом зияющей могилы
   Сплотились все опять, держа венки.
   С протяжным, грустным пеньем белый гроб
   Спустили в ночь могильную — и речи
   Обычные чредою потекли.
   Какой-то журналист над свежим прахом
   С врагом давнишним счеты свел. Другой
   Покойника хвалил, не забывая
   Хвалить себя. Неведомый поэт
   Прочел стихи, где посулил бессмертье
   Умершему. Стихи казались гладки
   И счастие доставили творцу
   На целый день, быть может, на неделю.
   Уж речи все окончились. Вдруг кто-то
   Протискался и нервно зарыдал,
   И всех потряс, и всем глаза увлажил.
   И вот конец. Раздвинувши толпу,
   Поденщики, уставши ждать, поспешно
   Поэта прах засыпали землей,
   Насущный хлеб свой этим добывая.
   Как гулко в гроб ударил первый ком!
   Он верно труп в гробу заставил вздрогнуть.
   Но глуше все становятся удары,
   Стихают и затихли. Ни один
   Отныне звук из нашей шумной жизни
   Туда, в сырую келью, не домчится:
   Ни сладкий шум весны, ни пенье птиц,
   Ни грома гул, ни бури завыванье.
   Растет могильный холм. Когда ж он вырос,
   Крест белый водрузив, к другой могиле
   Усталые могильщики ушли.
   И страшный холм, итог зловещий жизни,
   Остался перед нами. Вот в обмен
   За милый прах земля что возвратила!
   Тупая скорбь нам всем сжимала грудь,
   Но миг — один, — и люди догадались
   Утешиться: — могильный холм и крест
   Личиной из венков одели ярко,
   Вздохнули с облегченьем, и цветы
   На память рвали и плели букеты.
   Припомнили умершего стихи
   И громко над могилой их читали,
   Одушевляясь ритмом их живым,
   И мыслью яркой, и порывом страстным.
   И вдруг толпа забыла ужас смерти,
   И жажда жить в сердцах проснулась юных,
   В глазах отвага смутная зажглась.
   И с грустью за толпою наблюдал я.
   Слова, эмблемы, внешние покровы
   Бессильны над душой моей давно.
   И, стоя близ украшенной могилы,
   Я в мыслях созерцал лишь то, что есть.
   Я видел под землей твой гроб, товарищ,
   И в гробе — обезличенный твой прах,
   Холодный, влажный, чувствам нестерпимый.
   Но на него глядел я неотвратно,
   Скорбя, что сам таким же стану прахом.
   Я видел, как, почуяв новый труп,
   Спешили черви из могил соседних,
   Пришли — и гроб осадой обложили.
   Защиты нет от полчищ их немых…
   Я видел над твоей могилой странной
   Цветник — полуживой, полуподдельный,
   Как чувства тех, кто здесь его воздвиг.
   Железный лавр давил на ветви пальмы;
   Их темную, блестящую листву
   Пестрили звезды ярких иммортелей.
   И незабудки, помня сонность вод,
   Взирали с удивлением невинным
   На жесткие, пушистые цветы,
   Еще при жизни высохшие сердцем
   От распаленных ласк нагорных ветров.
   А меж цветов, твою вещая славу,
   Белел атлас широких, пышных лент.
   И видел я толпу передо мною.
   Сердца, как лица, были все открыты —
   Себялюбиво робкие сердца.
   Промчится час — и все уйдут беспечно
   К своим трудам бесцельным и досугам,
   И образ твой в их памяти мелькнет
   Одной из волн житейского потока.
   И видел я великую природу,
   Объявшую нас всех своею тайной.
   Стволы берез внимали нам. Внимал
   Зеленоватый ствол осины юной.
   Казалось, в ней уже дрожали соки
   Весны. Недолго ждать — твою могилу,
   Забытую людьми — ее сережки,
   Как гусеницы нежные, устелют.
   Сквозным шатром над головой моею
   Чернели ветви тонкие вершин.
   Над ними галки в воздухе кричали,
   О чем, — как знать? Быть может, и они
   Товарища тем криком хоронили.
   Над ними тучи серые дремали
   И чуть заметно глазу волновались.
   А выше туч вселенная блистала, —
   Для взора — явь, для мысли — дивный сон, —
   Немое зеркало, где отразилось
   Ничтожество земное и величье, —
   Нетленный храм, и вместе божество,
   И вместе жрец коленопреклоненный, —
   Нетленный храм бессмертья и любви,
   Которого порог мы видим всюду,
   А скинию заветную — нигде…

У ПОРОГА СНА

   На ложе одинокое я лег,
   Задул свечу и, с головой закрывшись,
   Предался чувствам и мечтам предсонным.
   Так засыпать привык я каждой ночью.
   Пред тем как погрузиться в чуждый мрак,
   Душа, смыкая вежды, в этот миг
   Опасный и безмолвный, озирает
   Минувший день и прожитую жизнь,
   И, будто стражу против грозной тьмы,
   Из глубины заветной вызывает
   Все лучшие мечты свои о Боге,
   О вечности, об истинной любви.
   А утром нет следа в воспоминаньях
   От этих нежных чувств. Но нынче утром
   Я вдруг припомнил их. И вот о чем
   Душа вчера мечтала, засыпая:
   — Свобода! О, блаженство! Я свободна
   От ужасов и призраков, от чар,
   Завещанных столетьями былыми.
   Я не боюсь ни тишины, ни мрака,
   Ни неба — дальней бездны недоступной,
   Ни гроба — близкой бездны неминучей,
   Ни укоризны иль суда умерших,
   Ни над собой, умершею, суда.
   Все то, что есть таинственного в мире
   И вне его, во мне самой сокрыто,
   В моей вседневной радости и грусти,
   В минувшем дне, в словах, что я шепчу.
   Собой, как высшей силой, победила
   Я демонов и ангелов, признавши
   Детей природы равными себе.
   И вот теперь с доверчивой улыбкой
   Я отдаюсь влечению миров;
   Покуда я живу, они мне служат
   Возвышенным подножием, откуда
   Я созерцаю вечный подвиг Бога.
   Когда ж умру, сама я стану частью
   Подножия для родственной души,
   Свободной и таинственной, как я.
   Так размышляя, мирно я заснул.
   И ночь-сестра меня к груди прижала.

CUM GRANO VENENI

ПОЭТУ

   Не до песен, поэт, не до нежных певцов!
   Ныне нужно отважных и грубых бойцов.
   Род людской пополам разделился.
   Закипела борьба, — всякий стройся в ряды,
   В ком не умерло чувство священной вражды.
   Слишком рано, поэт, ты родился!
   Подожди, — и рассеется сумрак веков,
   И не будет господ, и не будет рабов, —
   Стихнет бой, что столетия длился.
   Род людской возмужает и станет умен,
   И спокоен, и честен, и сыт, и учен…
   Слишком поздно, поэт ты родился!

МОЯ ВЕРА

   Был я набожным ребенком,
   Верил в Господа, как надо,
   Что Господь — небесный пастырь
   И что мы — земное стадо.
   Ах, о пастыре небесном
   Я забыл в земной гордыне,
   Но тому, что люди — стадо,
   Верю набожно и ныне.

ВСЯКОМУ

   В поединке с судьбой, на житейской арене,
   Не забудь, что стоишь на виду у друзей.
   Это — зрители битвы твоей,
   Ты для них — гладиатор на сцене.
   И поэтому, раненый в грудь,
   Обнаружить не смей свою боль и тревогу.
   А смертелен удар, — не забудь
   Завернуться красивее в тогу!

«Мне рок нанес удар тяжелый…»

   Мне рок нанес удар тяжелый…
   Я платье лучшее надел
   И, вид придав себе веселый,
   К друзьям ближайшим полетел.
   Любя друзей, свой жребий тяжкий
   От них спешил я утаить:
   Они так рады потужить,
   Так сострадательны, бедняжки!..

ЗАЧЕМ?

   Мне снилось: в папахах из белых снегов
   Касалися горы седых облаков.
   Мне снилось: пришел великан; как лучины,
   Он начал ломать вековые вершины.
   И робко спросил я: «зачем, великан,
   Все рушишь и губишь, как злой ураган?»
   Он злобно вскричал: «мне болтать недосужно.
   Чтоб вырастить лес, это место мне нужно».
   Мне снилось: шумел на горах черный лес,
   Косматою гривой касаясь небес.
   Мне снилось: пришел великан; как лучины,
   Он дубы и ели ломал, и осины.
   И робко спросил я: «зачем, великан
   Все рушишь и губишь, как злой ураган?»
   Он злобно вскричал: «мне болтать недосужно.
   Чтоб выстроить замок, мне лес иметь нужно».
   Мне снилось: там замок стоял высоко,
   И бездны чернели кругом глубоко.
   Мне снилось: пришел великан; как лучины,
   Он башни ломал и швырял со стремнины.
   И робко спросил я: «зачем, великан,
   Все рушишь и губишь, как злой ураган?»
   Он крикнул мне: «брось свои глупые речи.
   Мне надо ж размять богатырския плечи!»

БЕССМЕРТИЕ

   Вода и прах, эфир и звезды —
   Все, кроме духа человека, —
   Все в мире целым сохранится
   До окончанья века.
   Бессильна смерть перед пылинкой,
   Властна над гордыми мечтами…
   Завидно, сердце? Ах, мы скоро
   Бессмертны станем сами…

«В толпе людской ожесточенной…»

   В толпе людской ожесточенной
   Мне снятся мирные луга,
   Цветы и небо голубое
   И тихий ропот ручейка.
   Так отчего ж под небом ясным
   Томится грудь моя тоской,
   И сердце просится и рвется
   Туда, туда, к толпе людской?..

ИСТОРИКУ

   Государства изучая,
   Все ты принял во вниманье:
   Почву, климат и науки
   Благотворное влиянье.
   Лишь одна тобой забыта
   Всех держав и стран основа, —
   И о глупости народов
   В книге нет твоей ни слова.

«Гений требует слова, не просит…»

   Гений требует слова, не просит,
   И в толпу, мимо дряхлой истории,
   Он скрижали свободы проносит
   Под широким плащем аллегории.

САМОМУ СЕБЕ ОТ САМОГО СЕБЯ

   Не верь, о сердце, счастью — счастье быстротечно,
   Не верь, о сердце, горю — и оно не вечно.
   Лишь верь страстям кипучим — всемогущи страсти.
   Небытию верь также — нет сильнее власти.
   И лучше самовольно скройся в мрак могильный,
   Чем ждать, чтобы смерть толкнула в этот мрак насильно.

ПОЕЗД ЖИЗНИ

   Резкий свист — и поезд тронулся и мчится
   Средь холмов цветущих, к далям без границ.
   Вешний день с улыбкой в гладь озер глядится,
   На деревьях почки — в небе пенье птиц.
   Словно в это утро кончил Бог творенье
   И впервые прелесть отдыха постиг.
   Первых роз дыханье, первых сил броженье…
   Станция «Надежда». Остановка — миг.
   Звон и свист — и дальше. Солнце у зенита,
   Вся земля одета колосом — травой.
   Лязг косы над степью, блеск серпа средь жита,
   В воздухе — обрывки песни трудовой.
   Тяжкий зной струится и дрожит над лугом,
   Липнут рои мошек, ослепляет свет.
   А промчится тучка — все глядят с испугом.
   Станция «Забота». Остановки нет.
   Пролетел и дальше. Но скучней дорога,
   К чахлому закату близок трудный день.
   Урожай весь убран. Осень у порога,
   Зябнет у порога бедных деревень.
   Тучи плачут в небе, гонит их неволя.
   Льет холодный дождик. Лес объемлет дрожь.
   Поезд чуть плетется. Вдруг он стал средь поля.
   Станции не видно. Жди, пока втерпеж.
   Порча ли в машине? Топлива ль не стало?
   Горе ли пророчит жалобный свисток?
   Поезд вновь в дороге, вверх ползет устало,
   Дребезжит, качает, как в волнах челнок.
   Тьма, куда не взглянешь. Ночи бесконечность.
   Стены и обрывы. Пропасти без дна.
   Вдруг толчек. Смятенье. Вопли. Тишина.
   Станция — «Могила». Остановка — вечность.

НА КЛАДБИЩЕ

Сын

   Посмотри: на каждом камне
   Что ни надпись, похвала.
   Тот супругом был примерным,
   Та женой средь жен была.
   Все-то добрые, святые,
   Слуги церкви, мудрецы.
   А куда ж девались злые,
   Нечестивцы и глупцы?
   Или нет таких на свете,