Страница:
А в день первого причастия так приятно было обходить в белоснежном платье дома близких и друзей, преподнося религиозные картинки. Взамен нам давали монету – милостыню для нищих. Такова была традиция. До сих пор я помню картинку, которая мне особенно нравилась. На ней был изображен белокурый ангелочек, похожий на нашего Реми, и начертаны слова святого Бернара: «Господи, все мое достояние – хрупкое тело и простая душа; и то и другое я вверяю тебе».
Первое причастие было не менее важное и торжественное событие, чем вступление в брак, – на церемонии присутствовала вся семья. В церкви все дружно пели, и красивый тенор отца выделялся из хора. В такие минуты все горести и невзгоды забывались.
Если бы меня спросили, какой день в моем детстве был самый светлый, я бы назвала именно этот. Даже прежние наши соседи приняли участие в празднестве. Госпожа Вержье принесла цыплят, господин Фоли – клубнику. А папа, словно священнодействуя, надел на мое запястье маленькие четки.
Я с ними никогда не расставалась.
На следующий год, 10 мая, я помогала Матите облачаться в белоснежное платье. Наступила ее очередь. К этому дню мы все готовились с такой же радостью, с таким же усердием, с таким же волнением. В тот же день должны были крестить Жан-Пьера. Предстояло двойное торжество.
У злополучной Жюли никогда не было детей, и вот что она надумала: накормив малыша, тут же принялась его купать. И внезапно обнаружила, что держит в руках бездыханное тельце ребенка, а глаза у него остекленели… Бедного крошку тут же отправили в больницу. Мои родители, не помня себя от горя, провели там целый день. Малыш все еще не приходил в себя.
Ну и причастие же получилось у бедной Матиты. К угощению никто даже не притронулся. Разумеется, ни вечерни, ни крестин не было. Бабулю больше всего огорчало то, что несчастный Жан-Пьер мог умереть без соборования!
Я наотрез отказалась уйти из церкви. Оставшись одна, я молилась, молилась, заливаясь слезами. И Жан-Пьер был спасен. Но моя сестра Матита не испытала того блаженства, которое выпало на мою долю в прошлом году.
Младшие братья постоянно причиняли мне немало беспокойства. И не потому, что они были непоседы и озорники, напротив, они были из числа самых послушных в нашем квартале. Но здоровье у них было не такое крепкое, как у нас, у сестер. А быть может, им просто меньше везло. Ги, один из близнецов, постоянно страдал отитом, начиная с трех лет. Какая жалость была смотреть, как он мучится, прижимая к уху подушку. А в доме то и дело слышались грозные слова:
– Только бы у него не развился мастоидит!
Так оно и случилось, и Ги надолго оглох. Лишь позднее, гораздо позднее – перед его свадьбой в 1978 году – удалось сделать ему операцию в Безье.
А сколько страха, и какого страха, натерпелась я из-за Реми! Ему было тогда три года. Он походил на белокурого ангелочка, даже когда спал. Тревогу поднял Режи:
– Мама, папа, идите скорее сюда, Реми задыхается!
У малыша были судороги, но сперва маму это не напугало:
– Почти у всех маленьких детей бывают судороги!
У папы же на этот случай было верное средство, почерпнутое от бабули. Он поднялся из-за телевизора, где смотрел захватывающий детектив. Средство было очень простое: мама крепко держала малыша, а папа, придавив ему ложкой язык, в это время жевал чеснок и дышал прямо в рот ребенку. Обычно после такого лечения судороги проходили. Но на этот раз облегчение не наступило. Чеснок делу не помог. Судороги у Реми не прекращались, что приводило в ужас меня и моих сестер, а ко всему еще у ребенка был сильный жар.
Сначала папа решил, что всему виной бисквит, которым перекормили малыша. Из-за этого, мол, у него и начались такие продолжительные судороги. Но внезапно, убедившись, что жар не спадает и Реми заводит глаза, папа воскликнул:
– Пойду за доктором Моноре!
И он ушел, хотя уже наступила ночь. Мы сидели вокруг мамы, дрожа от страха.
– Боюсь, что он кончается… – прошептала мама, вытирая пот с влажного лобика ребенка.
Тельце у Реми понемногу деревенело, и это заставляло опасаться самого худшего.
Папа все не возвращался, очень долго не возвращался. Он искал доктора повсюду. Но наш доктор Моноре был очень красив и пользовался большим успехом у дам… Встревоженный отец полночи просидел вместе с мамой возле Реми. А на рассвете отправился к другому врачу, доктору Андре. Тот, едва бросив взгляд на больного, тотчас же заявил:
– Немедленно в больницу! А вы, дети, в школу не пойдете!
– Не пойдем? Почему?
– Потому что болезнь заразная!
Я спросила, опаснее ли она, чем свинка?
– Гораздо опаснее!
В свое время я очень боялась свинки, потому что у всех сильно распухали железки. Сперва у близнецов разболелись десны, потом они стали жаловаться, что у них все во рту горит, а под конец не могли ни есть, ни говорить. Мы ожидали, что же еще появится? Появились люди. Какие-то странные люди с большими пульверизаторами, «чтобы произвести в доме дезинфекцию». И опрыскивали они не только всю мебель и одежду, но и нас самих. Я тут же вспомнила о зачумленных, про которых нам в свое время рассказывала бабуля. Выходит, «зелье четырех злодеев» перестало действовать, раз уж всех опрыскивают такой удушливой жидкостью?! Едкий, тошнотворный запах преследовал нас несколько дней. О том, чтобы идти в школу, не могло быть и речи! От нас слишком дурно пахло!
– Не хотите же вы перезаразить весь квартал спинномозговым менингитом!
Нам даже не разрешали навещать Реми в больнице. А всем так его недоставало… Мама объясняла, что даже она видит его только через оконное стекло. Между тем ноги у нее снова начали кровоточить.
– Скоро и одиннадцатый появится на свет! – говорила она соседям. Мама отправилась в больницу перед самым Рождеством.
– Бедные вы мои детки… Опять остаетесь одни, и в ответе за весь дом! Приглядывайте получше за отцом и за Жан-Пьером.
Ему, этому бутузу, был всего год, а мне – 12.
Той зимой благодаря преподобному отцу Бернару я поняла одну важную истину. Он часто посещал квартал Мальпенье. И старался всячески помогать бедным семьям в свободное время, после преподавания в коллеже. Мы завидовали его ученикам старших классов, потому что он водил их в кино, а затем они обсуждали увиденное. Наша школа не выдерживала никакого сравнения с этим коллежем! Я узнавала от отца Бернара за два часа больше, чем от нашей учительницы за долгие месяцы. Мы замечали его издалека, лишь только он появлялся на каменистой дороге. Бабуля, стоявшая за соблюдение традиций, прозвала его «священнослужителем в штанах». Папа в ответ говорил:
– Очень хорошо, что он оставляет свою сутану дома, иначе, приходя в наш квартал, он бы часто уходил отсюда с грязью на подоле!
В тот день отец Бернар подкатил тележку прямо к нашему дому:
– Что слышно, Мирей? Как у вас дела?
Дела у нас шли неважно. И на этот раз мы с тяжелым сердцем встречали Рождество. Ни крошки Реми, ни мамы не было с нами, чтобы разделить праздник.
– Не хочешь ли ты, Мирей, помочь мне собрать побольше хвороста? На улице холодно, а вдвоем дело пойдет быстрее.
Мы углубились в поле, дошли до росших вдали тополей. И, войдя в лес, принялись собирать там сухие ветки. Отец Бернар работал без устали и при этом беседовал со мной:
– Видишь ли, Мирей, дрова эти мы отдадим тем, у кого совсем ничего нет. Я знаю, что ты сейчас тоже не слишком счастлива. Однако какой бы несчастной ты себя ни считала, всегда найдутся люди куда более несчастные. Страждущие сильнее тебя. Еще более обездоленные, чем ты. У тебя, по крайней мере, есть крыша над головой. А у иных и того нет.
– Как?… Совсем нет крыши?
В нашем доме с потолка часто капала вода. Каково же было тем, у кого и кровли над головой не было?!
– А собранный нами хворост позволит им развести огонь в своем убежище…
Я изо всех сил старалась помочь ему, хотя пальцы у меня закоченели. Когда тележка была полна доверху, мы оба почувствовали себя счастливыми. И часто, очень часто я вспоминала слова, услышанные от него в тот день. И они неизменно мне помогали.
Однажды февральским утром папа объявил:
– Дети мои… у вас появилась еще одна сестренка, Софи-Симона! Быстро собирайтесь и пойдем в больницу!
Наступило радостное оживление. Нас не пришлось понукать. И вот мы все в одинаковых розовых пальтишках!
– Надеюсь, вы на этом не остановитесь и подарите нам еще одного малыша, чтобы получилась ровно дюжина! – пошутила веселая сиделка. – Вы только поглядите, какая она милашка!
Но в тот день этот укутанный младенец меня не слишком занимал. Все мои мысли были о Реми: он лежал в другом крыле больницы, и видеть его можно было только сквозь оконное стекло. Все во мне возмущалось. Какая несправедливость! Бедный наш ангелочек…
Мама старалась меня успокоить:
– Милая моя Мими, в многодетных семьях никогда не обходится без невзгод. Им грозит гораздо больше опасностей, но ты и сама знаешь, что поводов для радости в таких семьях зато гораздо больше.
И неожиданная радость ждала меня в школе. Я перешла в следующий класс, там была уже другая учительница – госпожа Жюльен.
Эта полная веселая женщина сразу располагала к себе, она никогда не прибегала к линейке, а когда разговаривала, то размахивала руками, как крыльями. Лоб у нее был в мелких веснушках, свои уже седые волосы она стягивала в пучок на затылке и увенчивала его пышным шиньоном. Ее шиньон постоянно возбуждал мое любопытство: сколько на него приходилось тратить времени каждое утро! Правда, ей не нужно было, как мне, каждый день перед школой приносить домой пять больших буханок хлеба и два кувшина молока для младших братьев и сестер! Но она отлично понимала, почему я опаздываю на урок и путаюсь, произнося слова.
– Я знаю о твоих трудностях, Мирей. Твоя мама сказала мне, что тебе плохо дается деление. Ты хотя бы понимаешь, что это такое?
– Нет.
– Неправда, понимаешь! Вот смотри-ка… Ты приносишь домой две дюжины яблок… Их, стало быть, двадцать четыре. Торговка – женщина добрая, и вместо каждой дюжины она дала тебе по тринадцать яблок, значит, всего получилось их двадцать шесть. Не так ли? Вас в доме одиннадцать детей, прибавь сюда еще маму, получится двенадцать, а вместе с папой – тринадцать. А теперь дели яблоки. Каждый получит по два. Вот ты и правильно разделила!
Какая победа! Это окаянное слово «деление», от которого у меня кровь холодела в жилах, теперь меня больше не пугало. Я с торжеством ворвалась в комнату:
– Мама, я уже умею делить… При помощи яблок!
Госпожа Жюльен извлекла меня из последнего ряда, где мне было суждено, думала я, пребывать вечно.
– Садись-ка здесь, впереди… да, сюда… на первую парту. И когда мы будем заниматься счетом, ты будешь выходить к доске.
Сидеть на первой парте! Как хорошей ученице! Я почувствовала, что возвращаюсь к жизни. С тех пор я пристрастилась к цифрам и с удовольствием складывала, делила…
Меня ждала еще одна радость. Госпожа Жюльен знала, что в домах квартала Мальпенье кран есть только над кухонной раковиной. И в одно прекрасное утро она нам сказала:
– Вот что, дети… те, у кого дома нет душа, могут пользоваться им в школе.
Душем, который помещался за дверью, постоянно запертой на ключ? И ее отопрут для нас, учениц из Мальпенье? В это просто не верилось! Об этой двери ходили самые невероятные слухи. Матита даже уверяла, что за нею Синяя Борода держит всех своих жен. И вот по мановению госпожи Жюльен, этой доброй феи, дверь внезапно распахнулась, и все разъяснилось.
Наше первое купание под душем было каким-то откровением, мы могли сколько угодно стоять под струйками теплой воды. Мы чувствовали себя обновленными, сильными, здоровыми, счастливыми! Я на всю жизнь сохранила воспоминание об испытанном тогда удовольствии и даже теперь предпочитаю облицованным мрамором ваннам с позолоченными кранами любезный моему сердцу теплый душ – ласковый, бодрящий, снимающий усталость. Разумеется, школьный душ было бы даже смешно сравнивать с садовой лейкой, из которой папа обливал нас в теплые дни! Ведь душ-то действовал во всякое время года! Теперь я уже совсем по-иному относилась к школе и все реже опаздывала на занятия.
У госпожи Жюльен была дочь по имени Фаншон. Она была гораздо старше меня… по крайней мере, года на четыре. У нее была завидная профессия: она танцевала в Авиньонской опере. И часто устраивала утренники в школе. Высокая, тоненькая, с удивительно стройными ногами (недаром она была балериной!), она всегда приходила в изящных туфельках, которые приводили меня в восторг.
– Тебе, кажется, нравятся мои туфли? – как-то спросила она, встряхнув своими длинными локонами.
– О да! – вырвалось у меня.
Они были ярко-красного цвета… На следующий день Фаншон пришла в других туфлях и протянула мне сверток. В нем лежал предмет моих грез.
– Возьми эти туфли. Я их тебе дарю.
Увы, меня ждало огорчение. У высокой Фаншон и нога была не маленькой, а я всегда носила обувь 33 размера. Вот незадача… Ведь туфли были до того хороши! Выход был все же найден: я напихала в них газетную бумагу, которую хранила для протирки стекол. Дома в мои обязанности входило следить за чистотой окон и надраивать наждаком чугунную печку, а золу из нее выгребал папа. Словом, надеть туфли мне удалось, но элегантной походки не получилось.
– Ты переваливаешься на ходу, совсем как утка госпожи Вержье, – таков был суровый приговор моих сестер. – Теперь мы так и будем тебя называть «Мими-утка»!
Сколько раз они произносили эту фразу нараспев!
Фаншон, которая по-прежнему хорошо ко мне относилась, неизменно настаивала на том, чтобы я участвовала в школьных праздниках, где она танцевала; по моему мнению, танцевала она превосходно, правда, сравнивать мне было не с кем, а когда она исполняла танец «Умирающий лебедь», у меня всегда слезы выступали на глазах. Я с раннего детства привыкла петь на публике, еще с того дня, когда спела «Моя милая куколка», однако Фаншон хотела, чтобы я выступала с совсем другими песенками, а мне это было не по душе.
– Что с тобой, Мирей? Тебе не хочется петь?
– Не могу. У меня горло болит.
Я самым бессовестным образом лгала.
– Просто беда с этой Мирей, – жаловалась Фаншон своей матери. – Она упряма и ленива.
Эта нелестная характеристика была во многом справедлива. Но не во всем. Да, я могла показаться упрямой, когда делала то, что мне нравилось, и ленивой, когда не хотела делать того, что мне не нравилось. И с тех пор я ни капельки не переменилась!
Конфликт между нами так и не удалось уладить. Моими верными союзницами были две подружки – Мари-Жозе и Розелина.
– Ты им чертовски здорово подражаешь, – утверждали они. И я, как ни в чем не бывало, затягивала песню «Мой легионер».
Мари-Жозе Бекериан была высокая и рыжая армянская девочка, жила она в красивом доме, стоявшем в саду, где росла японская хурма. У этого редкого дерева был тот же удел, что и у клубничных грядок господина Фоли. Только здесь, на беду, была неугомонная бабушка, она гонялась за нами, громко крича: «Так вот кто, оказывается, постоянно поедает мою хурму?!»
Впрочем, она была совсем не злопамятна и охотно угощала нас вареньем из лепестков роз, которое мы ели вместе с ломтиками сыра…
У Розелины, у бедняжки Розелины, поначалу было еще более безоблачное детство, чем у Мари-Жозе. Она жила вдвоем с матерью, а та ни в чем не отказывала дочке; происходило это, возможно, потому, что отец не жил с ними, и мать всячески старалась, чтобы девочка из-за этого не страдала. Она была портниха и шила дочке такие красивые платья, о которых можно было только мечтать. Когда Розелина приглашала меня в гости, стол у них напоминал богатую витрину кондитера! На нем высились горы вкусного печенья и графинчики с клубничным сиропом… Моя подружка была всегда нарядно одета, так что я однажды не удержалась и воскликнула: «До чего же у тебя красивая блузка!»
Она была отделана розовым кружевом, а рукава были в оборках. Мать Розелины ласково сказала мне:
– Ну что ж, раз тебе блузка понравилась, я и для тебя сошью такую же! Я чуть было не прикусила язык. Я попала в ужасное положение: разве могла я обладать такой вещью, какой не было у моих сестер? Это противоречило непреложному правилу, которого придерживалась мама: «В семье Матье все дети должны одеваться одинаково!»
Но именно она-то и положила конец моим сомнениям:
– Милая моя Мирей, ты уже растешь («Ох! Не так уж и расту!» – подумала я). Надеюсь, ты скоро получишь свой школьный аттестат! Тогда будешь считаться взрослой и сможешь одеваться, как тебе нравится.
Красивая розовая блузка отправилась еще на год в шкаф. Розелина меня в ней так никогда и не увидела. После неожиданной смерти матери ее жизнь коренным образом переменилась. Случившееся стало ужасным ударом для моей подружки. Она была в полной растерянности и не могла осознать того, что произошло. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. За девочкой приехала и увезла ее с собой бабушка, которую та почти не знала. И тогда я подумала, что совсем не так уж хорошо быть единственным ребенком в семье. После того как Розелина уехала из наших краев, я о ней больше ничего не слыхала. Крутая перемена в ее судьбе произвела на меня глубокое впечатление. И дело было не только в разлуке с близкой подругой, но в том, что я постигла важную истину. Пусть у меня и не было красивых платьев, как у Розелины, но зато мне было даровано другое: любовь, семейное тепло – глубокое, сильное чувство, навеки соединившее наших родителей, навсегда сплотило нас, детей, вокруг них и привязало друг к другу Все это я ощущала каждодневно, особенно по воскресеньям, и хранила в своей душе, как бесценное сокровище.
Ведь в воскресный день мы собирались все вместе.
День этот начинался с мессы. В церкви мы пели, папа и я выступали в роли солистов, а родственники и друзья составляли хор.
Есть люди, которые никогда не поют. Я наблюдала за ними в храме. У них рот будто на замке. Они не издают ни звука. Словно их заморозили. Они не решаются петь. Может, боятся, что у них это плохо получится, а может, им просто не хочется. И значит, у них на душе неспокойно. Меня так и подмывает сказать им:
– Пойте! Не важно, как, но только пойте! Если б вы только знали, какое это приносит облегчение! Думаю, что пташка, когда она расправляет крылья и пускается в свой первый полет, испытывает такую же радость! Пойте! И если у вас даже нет ни гроша в кармане, вы почувствуете себя богаче.
Мы, члены семейства Матье, пели все вместе и тогда, когда отправлялись на прогулку к Домской скале. Но в этом случае в наш репертуар входили веселые, задорные песни. Мы, дети, бежали вприпрыжку, уходили вперед, возвращались назад, и все кончалось тем, что малыши мчались наперегонки: каждый хотел оказаться первым наверху, у подножия огромного дуба. Родители шли медленно, не уставая любоваться открывавшимся оттуда живописным пейзажем: внизу был виден город и – главное – Рона.
– Это самая красивая река на свете, – уверял нас папа, который, к слову сказать, не так уж много путешествовал на своем веку.
Однако мы ему верили и до рези в глазах смотрели на Рону, сверкавшую на солнце.
Была еще одна причина, почему нам так нравилась Домская скала. Дело в том, что дедушка принимал участие в реставрации лестницы святой Анны, которая ведет к собору. Он даже участвовал в перепланировке старых садов. И всякий раз мы непременно подходили к гробнице Иоанна XXII. Оба Матье – и отец, и сын – считали образцом зодчества воздвигнутую здесь часовню, хотя во времена Французской революции ее колоколенки лишились своих куполов. Это обстоятельство постоянно порождало горячие споры между папой и дедушкой:
– Нечего сказать! Хороши они, твои революционеры! Разорили такую красоту!
Дедушка пылко возражал по-провансальски. Что именно он говорил, я не понимала, но смысл всегда улавливала:
– Не будь революции, что было бы с такими, как мы, Матье? Они бы все, пожалуй, перемерли с голоду!
Но папа продолжал ворчать:
– Какая жалость, что не сохранился этот редкостный материал из Перна (речь шла о самой лучшей каменоломне в наших краях). И эти безбожники разбили вдребезги прежнюю статую папы, так что пришлось ее потом изваять заново!…
Дедушке этот разговор был явно не по душе, и он переводил взгляд на резиденцию епископа, у входа в которую высились, как и прежде, лев святого Марка и бык святого Луки: они были целы и невредимы.
Примирение наступало, когда папа указывал нам на «свои» старинные крепостные стены, которые опоясывали лежавший внизу город. Он вместе с дедушкой регулярно участвовал в их подновлении. И очень этим гордился, чуть ли не так же, как тем, что был отцом 11 детей. Он не уставал ругать всех «вандалов, вампиров и вертопрахов», которые норовили разрушить стены, мешавшие городу разрастаться вширь. Бурные споры по этому поводу разделили Авиньон на два лагеря: одни стояли за сохранение стен, другие были против. «Кощунственную» затею уже начали проводить в жизнь.
– Увидите, еще прольется кровь! – грозился папа, который в жизни и мухи не обидел.
И вид у него был при этом такой свирепый, что мы, дети, невольно верили ему. Хотя всерьез поверить в это не решались.
Возвращаясь домой после прогулки к Домской скале, мы всякий раз задерживались на площади перед Малым дворцом, чьи оконные переплеты из камня давно нуждались в ремонте. Именно на этой площади летом бурлил Авиньонский фестиваль. Но местных жителей он не слишком занимал. Съезжались на него парижане, туристы… Все те, кого папа пренебрежительно именовал «пачкунами, которые пишут на стенах»; при этом он нас предупреждал: «Берегитесь, если я увижу, что и вы посмеете писать на камне!» Сама мысль об этом выводила его из себя.
Только позднее, гораздо позднее я узнала, что юный бог театра жил в нашем городе. Я говорю о Жераре Филипе. Сама я его никогда не видала. Когда он дебютировал в трагедии Корнеля «Сид», мне было всего пять лет, а когда он сыграл свою последнюю роль, едва исполнилось 12. Но я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах «Пармская обитель», «Дьявол во плоти», «Фанфан-Тюльпан»… И когда я теперь пою:
Слишком поздно и для встречи с Эдит Пиаф. Мне удалось увидеть ее только в фильме Блистена «Померкшая звезда» (и меня потрясло, как она естественно в нем играла), а также в фильме Саша Гитри «Если бы мне рассказали о Версале», в нем она пела: «Дело пойдет, пойдет на лад!» – пела так, что это глубоко волновало; видела я ее также и во «Французском канкане» Жана Ренуара: она играла роль пресловутой Эжени Бюффе, «дивы» начала XX века.
Думаю, что кинематограф мог бы чаще привлекать к работе Эдит Пиаф. Ведь она была актрисой – и комической и трагической – в не меньшей мере, чем певицей. Однако, без сомнения, она была прикована «стальной цепью» к эстраде и страстно любила петь: без песни она просто жить не могла! Другим удавалось обуздать эту страсть, и потому они стали известными актерами: я имею в виду Монтана, Бурвиля, Ремю, Фернанделя…
Первое причастие было не менее важное и торжественное событие, чем вступление в брак, – на церемонии присутствовала вся семья. В церкви все дружно пели, и красивый тенор отца выделялся из хора. В такие минуты все горести и невзгоды забывались.
Если бы меня спросили, какой день в моем детстве был самый светлый, я бы назвала именно этот. Даже прежние наши соседи приняли участие в празднестве. Госпожа Вержье принесла цыплят, господин Фоли – клубнику. А папа, словно священнодействуя, надел на мое запястье маленькие четки.
Я с ними никогда не расставалась.
На следующий год, 10 мая, я помогала Матите облачаться в белоснежное платье. Наступила ее очередь. К этому дню мы все готовились с такой же радостью, с таким же усердием, с таким же волнением. В тот же день должны были крестить Жан-Пьера. Предстояло двойное торжество.
… в воскресный день мы собирались все вместе. День этот начинался с мессы. В церкви мы пели, папа и я выступали в роли солистов, а родственники и друзья составляли хор.
С утра мы отправились в церковь, оставив младенца, которому исполнилось всего четыре месяца, на попечение моей двоюродной бабушки Жюли, сестры нашего деда. Мы еще молились в храме, когда туда прибежала взволнованная соседка… И вот богослужение нарушено, мама поспешно покидает церковь, папа торопится за ней, оставляя священника в полной растерянности… Жан-Пьер был без сознания, эта новость пробежала по рядам молящихся, окончательно скомкав богослужение.У злополучной Жюли никогда не было детей, и вот что она надумала: накормив малыша, тут же принялась его купать. И внезапно обнаружила, что держит в руках бездыханное тельце ребенка, а глаза у него остекленели… Бедного крошку тут же отправили в больницу. Мои родители, не помня себя от горя, провели там целый день. Малыш все еще не приходил в себя.
Ну и причастие же получилось у бедной Матиты. К угощению никто даже не притронулся. Разумеется, ни вечерни, ни крестин не было. Бабулю больше всего огорчало то, что несчастный Жан-Пьер мог умереть без соборования!
Я наотрез отказалась уйти из церкви. Оставшись одна, я молилась, молилась, заливаясь слезами. И Жан-Пьер был спасен. Но моя сестра Матита не испытала того блаженства, которое выпало на мою долю в прошлом году.
Младшие братья постоянно причиняли мне немало беспокойства. И не потому, что они были непоседы и озорники, напротив, они были из числа самых послушных в нашем квартале. Но здоровье у них было не такое крепкое, как у нас, у сестер. А быть может, им просто меньше везло. Ги, один из близнецов, постоянно страдал отитом, начиная с трех лет. Какая жалость была смотреть, как он мучится, прижимая к уху подушку. А в доме то и дело слышались грозные слова:
– Только бы у него не развился мастоидит!
Так оно и случилось, и Ги надолго оглох. Лишь позднее, гораздо позднее – перед его свадьбой в 1978 году – удалось сделать ему операцию в Безье.
А сколько страха, и какого страха, натерпелась я из-за Реми! Ему было тогда три года. Он походил на белокурого ангелочка, даже когда спал. Тревогу поднял Режи:
– Мама, папа, идите скорее сюда, Реми задыхается!
У малыша были судороги, но сперва маму это не напугало:
– Почти у всех маленьких детей бывают судороги!
У папы же на этот случай было верное средство, почерпнутое от бабули. Он поднялся из-за телевизора, где смотрел захватывающий детектив. Средство было очень простое: мама крепко держала малыша, а папа, придавив ему ложкой язык, в это время жевал чеснок и дышал прямо в рот ребенку. Обычно после такого лечения судороги проходили. Но на этот раз облегчение не наступило. Чеснок делу не помог. Судороги у Реми не прекращались, что приводило в ужас меня и моих сестер, а ко всему еще у ребенка был сильный жар.
Сначала папа решил, что всему виной бисквит, которым перекормили малыша. Из-за этого, мол, у него и начались такие продолжительные судороги. Но внезапно, убедившись, что жар не спадает и Реми заводит глаза, папа воскликнул:
– Пойду за доктором Моноре!
И он ушел, хотя уже наступила ночь. Мы сидели вокруг мамы, дрожа от страха.
– Боюсь, что он кончается… – прошептала мама, вытирая пот с влажного лобика ребенка.
Тельце у Реми понемногу деревенело, и это заставляло опасаться самого худшего.
Папа все не возвращался, очень долго не возвращался. Он искал доктора повсюду. Но наш доктор Моноре был очень красив и пользовался большим успехом у дам… Встревоженный отец полночи просидел вместе с мамой возле Реми. А на рассвете отправился к другому врачу, доктору Андре. Тот, едва бросив взгляд на больного, тотчас же заявил:
– Немедленно в больницу! А вы, дети, в школу не пойдете!
– Не пойдем? Почему?
– Потому что болезнь заразная!
Я спросила, опаснее ли она, чем свинка?
– Гораздо опаснее!
В свое время я очень боялась свинки, потому что у всех сильно распухали железки. Сперва у близнецов разболелись десны, потом они стали жаловаться, что у них все во рту горит, а под конец не могли ни есть, ни говорить. Мы ожидали, что же еще появится? Появились люди. Какие-то странные люди с большими пульверизаторами, «чтобы произвести в доме дезинфекцию». И опрыскивали они не только всю мебель и одежду, но и нас самих. Я тут же вспомнила о зачумленных, про которых нам в свое время рассказывала бабуля. Выходит, «зелье четырех злодеев» перестало действовать, раз уж всех опрыскивают такой удушливой жидкостью?! Едкий, тошнотворный запах преследовал нас несколько дней. О том, чтобы идти в школу, не могло быть и речи! От нас слишком дурно пахло!
– Не хотите же вы перезаразить весь квартал спинномозговым менингитом!
Нам даже не разрешали навещать Реми в больнице. А всем так его недоставало… Мама объясняла, что даже она видит его только через оконное стекло. Между тем ноги у нее снова начали кровоточить.
– Скоро и одиннадцатый появится на свет! – говорила она соседям. Мама отправилась в больницу перед самым Рождеством.
– Бедные вы мои детки… Опять остаетесь одни, и в ответе за весь дом! Приглядывайте получше за отцом и за Жан-Пьером.
Ему, этому бутузу, был всего год, а мне – 12.
Той зимой благодаря преподобному отцу Бернару я поняла одну важную истину. Он часто посещал квартал Мальпенье. И старался всячески помогать бедным семьям в свободное время, после преподавания в коллеже. Мы завидовали его ученикам старших классов, потому что он водил их в кино, а затем они обсуждали увиденное. Наша школа не выдерживала никакого сравнения с этим коллежем! Я узнавала от отца Бернара за два часа больше, чем от нашей учительницы за долгие месяцы. Мы замечали его издалека, лишь только он появлялся на каменистой дороге. Бабуля, стоявшая за соблюдение традиций, прозвала его «священнослужителем в штанах». Папа в ответ говорил:
– Очень хорошо, что он оставляет свою сутану дома, иначе, приходя в наш квартал, он бы часто уходил отсюда с грязью на подоле!
В тот день отец Бернар подкатил тележку прямо к нашему дому:
– Что слышно, Мирей? Как у вас дела?
Дела у нас шли неважно. И на этот раз мы с тяжелым сердцем встречали Рождество. Ни крошки Реми, ни мамы не было с нами, чтобы разделить праздник.
– Не хочешь ли ты, Мирей, помочь мне собрать побольше хвороста? На улице холодно, а вдвоем дело пойдет быстрее.
Мы углубились в поле, дошли до росших вдали тополей. И, войдя в лес, принялись собирать там сухие ветки. Отец Бернар работал без устали и при этом беседовал со мной:
– Видишь ли, Мирей, дрова эти мы отдадим тем, у кого совсем ничего нет. Я знаю, что ты сейчас тоже не слишком счастлива. Однако какой бы несчастной ты себя ни считала, всегда найдутся люди куда более несчастные. Страждущие сильнее тебя. Еще более обездоленные, чем ты. У тебя, по крайней мере, есть крыша над головой. А у иных и того нет.
– Как?… Совсем нет крыши?
В нашем доме с потолка часто капала вода. Каково же было тем, у кого и кровли над головой не было?!
– А собранный нами хворост позволит им развести огонь в своем убежище…
Я изо всех сил старалась помочь ему, хотя пальцы у меня закоченели. Когда тележка была полна доверху, мы оба почувствовали себя счастливыми. И часто, очень часто я вспоминала слова, услышанные от него в тот день. И они неизменно мне помогали.
Однажды февральским утром папа объявил:
– Дети мои… у вас появилась еще одна сестренка, Софи-Симона! Быстро собирайтесь и пойдем в больницу!
Наступило радостное оживление. Нас не пришлось понукать. И вот мы все в одинаковых розовых пальтишках!
– Надеюсь, вы на этом не остановитесь и подарите нам еще одного малыша, чтобы получилась ровно дюжина! – пошутила веселая сиделка. – Вы только поглядите, какая она милашка!
Но в тот день этот укутанный младенец меня не слишком занимал. Все мои мысли были о Реми: он лежал в другом крыле больницы, и видеть его можно было только сквозь оконное стекло. Все во мне возмущалось. Какая несправедливость! Бедный наш ангелочек…
Мама старалась меня успокоить:
– Милая моя Мими, в многодетных семьях никогда не обходится без невзгод. Им грозит гораздо больше опасностей, но ты и сама знаешь, что поводов для радости в таких семьях зато гораздо больше.
И неожиданная радость ждала меня в школе. Я перешла в следующий класс, там была уже другая учительница – госпожа Жюльен.
Эта полная веселая женщина сразу располагала к себе, она никогда не прибегала к линейке, а когда разговаривала, то размахивала руками, как крыльями. Лоб у нее был в мелких веснушках, свои уже седые волосы она стягивала в пучок на затылке и увенчивала его пышным шиньоном. Ее шиньон постоянно возбуждал мое любопытство: сколько на него приходилось тратить времени каждое утро! Правда, ей не нужно было, как мне, каждый день перед школой приносить домой пять больших буханок хлеба и два кувшина молока для младших братьев и сестер! Но она отлично понимала, почему я опаздываю на урок и путаюсь, произнося слова.
– Я знаю о твоих трудностях, Мирей. Твоя мама сказала мне, что тебе плохо дается деление. Ты хотя бы понимаешь, что это такое?
– Нет.
– Неправда, понимаешь! Вот смотри-ка… Ты приносишь домой две дюжины яблок… Их, стало быть, двадцать четыре. Торговка – женщина добрая, и вместо каждой дюжины она дала тебе по тринадцать яблок, значит, всего получилось их двадцать шесть. Не так ли? Вас в доме одиннадцать детей, прибавь сюда еще маму, получится двенадцать, а вместе с папой – тринадцать. А теперь дели яблоки. Каждый получит по два. Вот ты и правильно разделила!
Какая победа! Это окаянное слово «деление», от которого у меня кровь холодела в жилах, теперь меня больше не пугало. Я с торжеством ворвалась в комнату:
– Мама, я уже умею делить… При помощи яблок!
Госпожа Жюльен извлекла меня из последнего ряда, где мне было суждено, думала я, пребывать вечно.
– Садись-ка здесь, впереди… да, сюда… на первую парту. И когда мы будем заниматься счетом, ты будешь выходить к доске.
Сидеть на первой парте! Как хорошей ученице! Я почувствовала, что возвращаюсь к жизни. С тех пор я пристрастилась к цифрам и с удовольствием складывала, делила…
Меня ждала еще одна радость. Госпожа Жюльен знала, что в домах квартала Мальпенье кран есть только над кухонной раковиной. И в одно прекрасное утро она нам сказала:
– Вот что, дети… те, у кого дома нет душа, могут пользоваться им в школе.
Душем, который помещался за дверью, постоянно запертой на ключ? И ее отопрут для нас, учениц из Мальпенье? В это просто не верилось! Об этой двери ходили самые невероятные слухи. Матита даже уверяла, что за нею Синяя Борода держит всех своих жен. И вот по мановению госпожи Жюльен, этой доброй феи, дверь внезапно распахнулась, и все разъяснилось.
Наше первое купание под душем было каким-то откровением, мы могли сколько угодно стоять под струйками теплой воды. Мы чувствовали себя обновленными, сильными, здоровыми, счастливыми! Я на всю жизнь сохранила воспоминание об испытанном тогда удовольствии и даже теперь предпочитаю облицованным мрамором ваннам с позолоченными кранами любезный моему сердцу теплый душ – ласковый, бодрящий, снимающий усталость. Разумеется, школьный душ было бы даже смешно сравнивать с садовой лейкой, из которой папа обливал нас в теплые дни! Ведь душ-то действовал во всякое время года! Теперь я уже совсем по-иному относилась к школе и все реже опаздывала на занятия.
У госпожи Жюльен была дочь по имени Фаншон. Она была гораздо старше меня… по крайней мере, года на четыре. У нее была завидная профессия: она танцевала в Авиньонской опере. И часто устраивала утренники в школе. Высокая, тоненькая, с удивительно стройными ногами (недаром она была балериной!), она всегда приходила в изящных туфельках, которые приводили меня в восторг.
– Тебе, кажется, нравятся мои туфли? – как-то спросила она, встряхнув своими длинными локонами.
– О да! – вырвалось у меня.
Они были ярко-красного цвета… На следующий день Фаншон пришла в других туфлях и протянула мне сверток. В нем лежал предмет моих грез.
– Возьми эти туфли. Я их тебе дарю.
Увы, меня ждало огорчение. У высокой Фаншон и нога была не маленькой, а я всегда носила обувь 33 размера. Вот незадача… Ведь туфли были до того хороши! Выход был все же найден: я напихала в них газетную бумагу, которую хранила для протирки стекол. Дома в мои обязанности входило следить за чистотой окон и надраивать наждаком чугунную печку, а золу из нее выгребал папа. Словом, надеть туфли мне удалось, но элегантной походки не получилось.
– Ты переваливаешься на ходу, совсем как утка госпожи Вержье, – таков был суровый приговор моих сестер. – Теперь мы так и будем тебя называть «Мими-утка»!
Сколько раз они произносили эту фразу нараспев!
Фаншон, которая по-прежнему хорошо ко мне относилась, неизменно настаивала на том, чтобы я участвовала в школьных праздниках, где она танцевала; по моему мнению, танцевала она превосходно, правда, сравнивать мне было не с кем, а когда она исполняла танец «Умирающий лебедь», у меня всегда слезы выступали на глазах. Я с раннего детства привыкла петь на публике, еще с того дня, когда спела «Моя милая куколка», однако Фаншон хотела, чтобы я выступала с совсем другими песенками, а мне это было не по душе.
– Что с тобой, Мирей? Тебе не хочется петь?
– Не могу. У меня горло болит.
Я самым бессовестным образом лгала.
– Просто беда с этой Мирей, – жаловалась Фаншон своей матери. – Она упряма и ленива.
Эта нелестная характеристика была во многом справедлива. Но не во всем. Да, я могла показаться упрямой, когда делала то, что мне нравилось, и ленивой, когда не хотела делать того, что мне не нравилось. И с тех пор я ни капельки не переменилась!
Жерар Филип, кумир поколений, тоже жил в Авиньоне
… я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах «Пармская обитель», «Дьявол во плоти», «Фанфан-тюльпан»…
Мне не по нраву был репертуар, который навязывала Фаншон, зато я с каждым днем все больше любила песни Пиаф и Марии Кандидо. Но песни о страстной любви Фаншон решительно отвергала, замечая: «Пиаф не для маленьких девочек». У нее были твердые педагогические принципы. Кстати, впоследствии она стала учительницей.Конфликт между нами так и не удалось уладить. Моими верными союзницами были две подружки – Мари-Жозе и Розелина.
– Ты им чертовски здорово подражаешь, – утверждали они. И я, как ни в чем не бывало, затягивала песню «Мой легионер».
Мари-Жозе Бекериан была высокая и рыжая армянская девочка, жила она в красивом доме, стоявшем в саду, где росла японская хурма. У этого редкого дерева был тот же удел, что и у клубничных грядок господина Фоли. Только здесь, на беду, была неугомонная бабушка, она гонялась за нами, громко крича: «Так вот кто, оказывается, постоянно поедает мою хурму?!»
Впрочем, она была совсем не злопамятна и охотно угощала нас вареньем из лепестков роз, которое мы ели вместе с ломтиками сыра…
У Розелины, у бедняжки Розелины, поначалу было еще более безоблачное детство, чем у Мари-Жозе. Она жила вдвоем с матерью, а та ни в чем не отказывала дочке; происходило это, возможно, потому, что отец не жил с ними, и мать всячески старалась, чтобы девочка из-за этого не страдала. Она была портниха и шила дочке такие красивые платья, о которых можно было только мечтать. Когда Розелина приглашала меня в гости, стол у них напоминал богатую витрину кондитера! На нем высились горы вкусного печенья и графинчики с клубничным сиропом… Моя подружка была всегда нарядно одета, так что я однажды не удержалась и воскликнула: «До чего же у тебя красивая блузка!»
Она была отделана розовым кружевом, а рукава были в оборках. Мать Розелины ласково сказала мне:
– Ну что ж, раз тебе блузка понравилась, я и для тебя сошью такую же! Я чуть было не прикусила язык. Я попала в ужасное положение: разве могла я обладать такой вещью, какой не было у моих сестер? Это противоречило непреложному правилу, которого придерживалась мама: «В семье Матье все дети должны одеваться одинаково!»
Но именно она-то и положила конец моим сомнениям:
– Милая моя Мирей, ты уже растешь («Ох! Не так уж и расту!» – подумала я). Надеюсь, ты скоро получишь свой школьный аттестат! Тогда будешь считаться взрослой и сможешь одеваться, как тебе нравится.
Красивая розовая блузка отправилась еще на год в шкаф. Розелина меня в ней так никогда и не увидела. После неожиданной смерти матери ее жизнь коренным образом переменилась. Случившееся стало ужасным ударом для моей подружки. Она была в полной растерянности и не могла осознать того, что произошло. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. За девочкой приехала и увезла ее с собой бабушка, которую та почти не знала. И тогда я подумала, что совсем не так уж хорошо быть единственным ребенком в семье. После того как Розелина уехала из наших краев, я о ней больше ничего не слыхала. Крутая перемена в ее судьбе произвела на меня глубокое впечатление. И дело было не только в разлуке с близкой подругой, но в том, что я постигла важную истину. Пусть у меня и не было красивых платьев, как у Розелины, но зато мне было даровано другое: любовь, семейное тепло – глубокое, сильное чувство, навеки соединившее наших родителей, навсегда сплотило нас, детей, вокруг них и привязало друг к другу Все это я ощущала каждодневно, особенно по воскресеньям, и хранила в своей душе, как бесценное сокровище.
Ведь в воскресный день мы собирались все вместе.
День этот начинался с мессы. В церкви мы пели, папа и я выступали в роли солистов, а родственники и друзья составляли хор.
Есть люди, которые никогда не поют. Я наблюдала за ними в храме. У них рот будто на замке. Они не издают ни звука. Словно их заморозили. Они не решаются петь. Может, боятся, что у них это плохо получится, а может, им просто не хочется. И значит, у них на душе неспокойно. Меня так и подмывает сказать им:
– Пойте! Не важно, как, но только пойте! Если б вы только знали, какое это приносит облегчение! Думаю, что пташка, когда она расправляет крылья и пускается в свой первый полет, испытывает такую же радость! Пойте! И если у вас даже нет ни гроша в кармане, вы почувствуете себя богаче.
Мы, члены семейства Матье, пели все вместе и тогда, когда отправлялись на прогулку к Домской скале. Но в этом случае в наш репертуар входили веселые, задорные песни. Мы, дети, бежали вприпрыжку, уходили вперед, возвращались назад, и все кончалось тем, что малыши мчались наперегонки: каждый хотел оказаться первым наверху, у подножия огромного дуба. Родители шли медленно, не уставая любоваться открывавшимся оттуда живописным пейзажем: внизу был виден город и – главное – Рона.
– Это самая красивая река на свете, – уверял нас папа, который, к слову сказать, не так уж много путешествовал на своем веку.
Однако мы ему верили и до рези в глазах смотрели на Рону, сверкавшую на солнце.
Была еще одна причина, почему нам так нравилась Домская скала. Дело в том, что дедушка принимал участие в реставрации лестницы святой Анны, которая ведет к собору. Он даже участвовал в перепланировке старых садов. И всякий раз мы непременно подходили к гробнице Иоанна XXII. Оба Матье – и отец, и сын – считали образцом зодчества воздвигнутую здесь часовню, хотя во времена Французской революции ее колоколенки лишились своих куполов. Это обстоятельство постоянно порождало горячие споры между папой и дедушкой:
– Нечего сказать! Хороши они, твои революционеры! Разорили такую красоту!
Дедушка пылко возражал по-провансальски. Что именно он говорил, я не понимала, но смысл всегда улавливала:
– Не будь революции, что было бы с такими, как мы, Матье? Они бы все, пожалуй, перемерли с голоду!
Но папа продолжал ворчать:
– Какая жалость, что не сохранился этот редкостный материал из Перна (речь шла о самой лучшей каменоломне в наших краях). И эти безбожники разбили вдребезги прежнюю статую папы, так что пришлось ее потом изваять заново!…
Дедушке этот разговор был явно не по душе, и он переводил взгляд на резиденцию епископа, у входа в которую высились, как и прежде, лев святого Марка и бык святого Луки: они были целы и невредимы.
Примирение наступало, когда папа указывал нам на «свои» старинные крепостные стены, которые опоясывали лежавший внизу город. Он вместе с дедушкой регулярно участвовал в их подновлении. И очень этим гордился, чуть ли не так же, как тем, что был отцом 11 детей. Он не уставал ругать всех «вандалов, вампиров и вертопрахов», которые норовили разрушить стены, мешавшие городу разрастаться вширь. Бурные споры по этому поводу разделили Авиньон на два лагеря: одни стояли за сохранение стен, другие были против. «Кощунственную» затею уже начали проводить в жизнь.
– Увидите, еще прольется кровь! – грозился папа, который в жизни и мухи не обидел.
И вид у него был при этом такой свирепый, что мы, дети, невольно верили ему. Хотя всерьез поверить в это не решались.
Возвращаясь домой после прогулки к Домской скале, мы всякий раз задерживались на площади перед Малым дворцом, чьи оконные переплеты из камня давно нуждались в ремонте. Именно на этой площади летом бурлил Авиньонский фестиваль. Но местных жителей он не слишком занимал. Съезжались на него парижане, туристы… Все те, кого папа пренебрежительно именовал «пачкунами, которые пишут на стенах»; при этом он нас предупреждал: «Берегитесь, если я увижу, что и вы посмеете писать на камне!» Сама мысль об этом выводила его из себя.
Только позднее, гораздо позднее я узнала, что юный бог театра жил в нашем городе. Я говорю о Жераре Филипе. Сама я его никогда не видала. Когда он дебютировал в трагедии Корнеля «Сид», мне было всего пять лет, а когда он сыграл свою последнюю роль, едва исполнилось 12. Но я хорошо помню, как старшие школьницы прогуливались на переменах с его фотографиями в различных ролях из кинофильмов. Я часто вглядывалась в эти фотографии, передававшие необычайный блеск его глаз, и о чем-то мечтала. Много времени спустя, уже в Париже, я увидела игру этого волшебника экрана в фильмах «Пармская обитель», «Дьявол во плоти», «Фанфан-Тюльпан»… И когда я теперь пою:
… имя Жерара Филипа в песне не упоминается, но публика хорошо понимает, о ком идет речь. И испытывает глубокое волнение. Вспыхивают аплодисменты, они выражают любовь к нему, любовь, которую испытываю к нему и я, хотя мы в жизни ни разу не встречались: я родилась слишком поздно.
Жил в Авиньоне принц, хорош собой и смел,
Ни королевства он, ни замка не имел,
Но для того, кто наш Прованс любил,
Он самым настоящим принцем был.
А я в те годы девочкой была,
Мечтая, розы для него рвала…
В ту пору счастье вовсе не ценили… -
Слишком поздно и для встречи с Эдит Пиаф. Мне удалось увидеть ее только в фильме Блистена «Померкшая звезда» (и меня потрясло, как она естественно в нем играла), а также в фильме Саша Гитри «Если бы мне рассказали о Версале», в нем она пела: «Дело пойдет, пойдет на лад!» – пела так, что это глубоко волновало; видела я ее также и во «Французском канкане» Жана Ренуара: она играла роль пресловутой Эжени Бюффе, «дивы» начала XX века.
Думаю, что кинематограф мог бы чаще привлекать к работе Эдит Пиаф. Ведь она была актрисой – и комической и трагической – в не меньшей мере, чем певицей. Однако, без сомнения, она была прикована «стальной цепью» к эстраде и страстно любила петь: без песни она просто жить не могла! Другим удавалось обуздать эту страсть, и потому они стали известными актерами: я имею в виду Монтана, Бурвиля, Ремю, Фернанделя…