Мир-Хайдаров Рауль. Путь в три версты

В тридцать лет, как раз в день своего рождения, Дамир Ахатович получил
диплом. В своем управлении оставаться не захотел, было странно, что придется
на иной основе строить отношения с друзьями и товарищами И главный инженер
рекомендовал Каспарова коллеге из дорожного управления. Так Дамир Ахатович
оказался в кабинете с лаково блестевшей, свежевыкрашенной голландской печью
под началом Киры Михайловны.
Когда главный инженер представлял Каспарова начальнику управления, тот,
не дослушав до конца, глядя с улыбкой на неловко переминавшегося с ноги на
ногу Дамира Ахатовича, сказал:
- Хорошо, брат, действительно гвардеец. Берем! - и добавил: - Не
обижайся, я бы и не гвардейца принял, дело в том, что мужиков в управлении
всего двое: он да я, - начальник показал на своего главного инженера.- Ты
будешь третьим. Инженер нынче пошел женского пола. Во всех отделах из конца
коридора в конец сплошь женщины, и даже вахтер. Не хватает, видно, у нашего
брата в молодости терпения подзубрить, подучить, чтобы добрать тот
единственный балл, из-за которого он уступает дорогу прекрасному полу. Как
шутит один мой приятель, он из-за Анны Карениной инженером не стал. По
литературе выше тройки не мог получить, а пигалицы, на балл лучше знающие
про Каренину, - на стройфак, пожалуйста. У них в молодости, наоборот,
терпения, старания больше, да и дальновиднее они. Так что, Дамир Ахатович,
это мы вас должны спросить, не убоитесь ли? Вам, почитай, одному придется
работать здесь с женщинами, ведь нас целый день нет: я на планерках да на
совещаниях, а он по объектам мотается...
Новый инженер поначалу вызвал интерес среди жен-шин: одна за другой
приходили они в первые дни в плановый отдел к Кире Михайловне, то спросить,
то выяснить, то согласовать, но, видя, с каким усердием взялся он за
изучение бумаг, головы не поднимает, быстро потеряли интерес к новичку.
Кира Михайловна, видимо, женским чутьем уловила, что пришел человек
основательный, и пришел не на один день, поэтому секретов не таила, опытом
поделиться не скупились. День ото дня не только терпеливо вводила в курс
дел, но и перекладывала на него часть текущих дел, которые выполнялись
толково и быстро. В те дни, когда Кира Михайловна возвращалась с бюллетеня
(то сама болела, то дети), к удовольствию своему, отмечала, что все отчеты и
сведения сданы в срок, нужные письма разосланы, короче, в отделе полный
порядок, словно и не отсутствовала.
Понемногу Каспаров обживался. На столе, как у других, появились чайник
и две пиалы. Приятно было среди жаркого дня заварить кок-чай и, сев напротив
распахнутого в сад окошка, неторопливо опорожнить чайничек-другой.
За полгода его раза три приглашали на дни рождения. В такие дни до
обеда без перерыва полыхали все восемь конфорок плиты, а топот стоял в
коридоре, как в дни выдачи зарплаты, когда разом приезжали все рабочие. К
условленному часу поджидали начальство и потом мужчин приглашали в
технический отдел. Кабинет был просторный (может, при реконструкции он уже
имелся в виду как банкетный?), мест с избытком. Столы в форме буквы "Т"
красиво застелены белоснежным дефицитным ватманом. Там, где обычно восседала
именинница, цветным фломастером было написа-но: "С днем рождения,
Генриетта!" (Каспарову почему-то запомнилось именно это - Генриетта...)
Глядя на изящные завитки букв, можно было узнать почерк лучшей чертежницы
отдела - как минимум полдня не пожалела.
Традицией было, как понял Каспаров, чтоб главное блюдо готовила
именинница, и если потом еще месяц переписывали рецепты, обсуждали их в
каждом отделе, ходили к автору за дополнительной консультацией часа на два,
значит, празднество удалось на славу.
Каспарову нравилось, как преображались, хорошели в этот день женщины,
как они были милы и добры друг к другу. Какие тосты, даже в стихах,
провозглашали, какие цветы в любое время года преподносили имениннице. И
лишь к одному он так и не смог привыкнуть, что этот напрочь пропавший
рабочий день, с вином и водкой, а потом с чаепитиями по отделам до самого
конца, никому не было жаль.
Шли дни, летели месяцы. Сдали с Кирой Михайловной первый годовой отчет,
а там - не успел осмотреться - и полугодовой на носу. Теперь Дамир Ахатович
не путал диспетчера Генриетту, крупную усатую женщину с мужским басом,
занимавшую кабинет рядом с кухней, с очаровательной Валей Розенталь из
отдела труда и заработной платы. Знал, что не столь уж дружен и спаян, как
на первый взгляд кажется, однородный женский коллектив. Например,
бухгалтерия, отдел кадров и снабжение бывали часто в конфронтации с
техническим, плановым и производственным отделами. Были в этих отношениях и
приливы, и отливы, и долгий штиль. Говорят, стрижи и муравьи предсказывают
дождь, а черепахи и змеи даже землетрясение, но ни один человек не решился
бы предсказать ситуацию в управлении на день вперед. Как и в большой
дипломатии, здесь существовал неписаный кодекс чести, к примеру, не нарушать
перемирия в праздники, объединяться на дни рождения и юбилеи. Любопытная
жизнь, не соскучишься, была, когда конфликт достигал штормового состояния.
Генриетта, в любой момент сославшись на неисправность рации (оппозиция
подозревала, что все лампочки всегда имеются у нее про запас), могла уйти на
близлежащий базар и вернуться с полной сумкой свиных ножек. Зато уж холодец
она делала чудный! От избытка времени она начинала смолить их на плите.
Несмотря на распахнутые на улицу двери, запах паленой тетины минут через
десять проникал во все отделы.
Дружно распахивались двери кабинетов - и начиналось... Но разве можно
было перекричать Генриетту! Она отвечала невозмутимо, занятая серьезным
делом:
- Подумаешь, баре с высшим образованием, а вы окошко откройте пошире,
продует...
В такие дни противная сторона собиралась у Киры Михайловны, пили кофе,
разговаривали о спектаклях, шедших по телевизору, и крепились -
демонстративно не ходили на базар в рабочее время.
Направлялись делегации с обеих сторон к начальству. Начальник
управления, умудренный опытом и долгой семейной жизнью, внимательно слушал
жалобы и обещал непременно принять меры, просил только срок, заведомо зная,
что все образуется само собой.
А то вдруг заявлялись "коробейницы" - женщины с полными сумками
дефицитных товаров: обуви, белья, парфюмерии, трикотажа, а в последние годы
и "коробейницы", промышлявшие бакалейными товарами: растворимым кофе,
консервами с паштетом или печенью трески, цейлонским чаем...
С вещами шли прямо в отдел к Валечке Розенталь, первой моднице
управления, а с продуктами к Генриетте.
С этой минуты в управлении воцарялся мир, потому что нужно было
примерять, консультироваться, обменивать, занимать деньги...
Через два года Дамир Ахатович получил повышение. В канун Первомая Кира
Михайловна пригласила Каспарова в кабинет с розовыми занавесками и, усадив
его напротив трюмо, вдруг объявила:
- Дамир Ахатович, я решила обменяться с вами должностью и думаю,
начальство возражать не будет. А как бы вы на это посмотрели?
- Надеюсь, что я не давал вам повода для такого решения...
- Дело не в вас, Дамир, просто у меня свои причины появились, и, чтобы
вы не маялись сомнениями, я откроюсь. Осенью старшая дочь идет в школу, ведь
ее и отвести нужно, и встретить, а в нашем городе бабушки такой же дефицит,
как и везде... Дети для женщины, Дорогой Каспаров, пожалуй, главнее, чем
работа. Есть и еще причина,- Кира Михайловна на секунду смутилась, - у нас в
плане еще ребенок, может, наконец-то мальчик... А это, считай, года два-три
нет человека. За отдел я не беспокоюсь, уверена, что вы справитесь. Ну как?
В должности начальника отдела Дамир Ахатович часто оставался на
планерки, проводившиеся с прорабами и мастерами дважды в неделю. Присутствие
Каспарова было необязательным, но у него появились собственные соображения
относительно низового планирования. В такие дни он нередко возвращался домой
в машине начальника управления. Однажды, когда особенно много было высказано
прорабами претензий к производственному и техническому отделам, главный
инженер неожиданно, адресуясь к Каспарову, сказал:
- Вот вы, Дамир Ахатович, наверное, удивлены, что мы с начальником
всегда на стороне отделов. Мы-то знаем, да и вы за два года насмотрелись,
как они работают, но разве сорвали они когда-нибудь отчет или важное
мероприятие? Разве мы не выполняем план? Знамя-то переходящее не только из
квартала в квартал, но из года в год у нас. Согласен, нет в их работе
системы, перспективы дальше ближайшего квартала, но то, что нужно к
ближайшему сроку, будь спокоен, сделают. Да к тому же на всех уровнях, в
тресте, в главке, наверное, и повыше, брат, почти одни женщины, и зачастую
туговато приходится, даже трехдневную отсрочку для иного дела не получишь, а
пошлешь ту же Киру Михайловну, поговорят они о детях, непутевых мужьях,
обменяются губной помадой, гляди - и дело улажено. Женщины, дорогой
Каспаров, огромная сила!
Возражать начальству Каспаров не стал, но к этому разговору возвращался
часто.
"Вот сейчас спохватились, говорим о феминизации школы, о ее
последствиях. Не придется ли когда-нибудь говорить о феминизации
строительства, ведь технический прогресс не рассчитан на женский уровень
работы, даже с поправкой на самые благие и необходимые их обязанности, время
не простит. Может, по той же объективной причине задерживается годами
техническая документация на строящиеся объекты? А грубейшие ошибки в
проектах, наделе оборачивающиеся сотнями тысяч убытков, может, тоже звенья
той же цепи? Ведь проектные институты на девяносто процентов стали женскими
организациями". Словом, женщина у руля технического прогресса не была в
радость Каспарову. Вот такие неожиданные мысли появились у Дамира Ахатовича
на третьем году работы в дорожном управлении.
Проводив Киру Михайловну в декретный отпуск, несколько месяцев подряд
Каспаров постоянно ездил на объекты вместе с табельщицей Юлией. Дамир хотел
подсчитать наиболее реальный фонд заработной платы управления на месяц, на
год. Главный инженер поддержал идею Каспарова и наделил его особыми
полномочиями. Дамир завалил все отделы заданиями, чтобы иметь наиболее
вероятные объемы работ в следующем году, и к концу третьего квартала работа
была закончена.
Документ повезли в трест торжественно, все понимали, насколько важна
проделанная работа.
В тресте похвалили, одобрили инициативу, но когда окрыленный Каспаров
ушел, трестовский плановик сказал руководству дорожников:
- Силен мужик, голова, но жаль, как поется в песне, одна снежинка еще
не снег. Не могут остальные наши двадцать управлений проделать такую работу
и не потому, что не хотят, заставили бы. В строительстве трудно знать
наперед, какие реальные объемы предстоят в следующем году. Работа проделана
толковая, большая, и я обещаю заглядывать в эти раскладки. Но большего, увы,
обещать не могу...
Пришла зима, холодная, снежная. Занесло дороги. Где-то спешно и
безрезультатно чинили отопление, мерзли в квартирах, а в кабинетах
дорожников на всю мощь пылали раскаленные голландки.
В окне, прихваченном изморозью, белел заснеженный сад, и Каспаров все
удивлялся чистоте снега, пока вдруг не вспомнил, что соседствующий цементный
комбинат с осени на реконструкции. Захотелось, как в детстве, на мороз,
слепить снежок и запустить повыше, ощутить на губах прохладу и
непередаваемый вкус чистого снега, но неожиданное желание быстро пропало.
Бесшумными шагами он мерил сдвоенный кабинет отдела, ненадолго
задерживаясь у теплых печей.
Кира Михайловна, родившая долгожданного мальчика Сережу, была в
отпуске, должна была вернуться через год.
Дамир Ахатович привык к тому, что работа, которой он занимался, всегда
прямо зависела от него: и качество ее, и количество.
Теперь, до конца одолев премудрости планирования на уровне управления,
он понял, как мало зависит от него, а он ведь гордился втайне тем, что
больше десяти лет проработал на стройке рабочим, думал, какая у него мощная
база, какой фундамент для новой работы.
Считай, ничего не пригодилось, разве что он по-своему воспринимал слова
"выполнение плана", "повышение производительности труда", потому что сам
ранее и план давал и выработку увеличивал.
- Чиновник, настоящий чиновник,- однажды вроде в шутку вырвалось у
него.
Но эта мысль приходила все чаще и уже не казалась смешной.
Он был уверен, что его работу - собирать ли сводки недельно-суточного
выполнения работ, развивать ли спущенный сверху план по участкам,
отчитываться ли по различным формам - вполне могла бы выполнять Юлия, одолей
она какие-нибудь годичные курсы. А сделать что-нибудь большее - в принципе
не зависело от него. План на год спускался свыше, когда уже заканчивался
первый квартал, и не было случая, чтобы он не менялся несколько раз в году.
Среди года вдруг выясняется, что плановые объекты не имеют технической
документации, а имевшие документацию, неожиданно лишались финансирования. За
четыре года службы Каспарова сами критерии оценки менялись трижды, причем
главными становились самые полярные требования. И от своего бессилия Дамир
Ахатович терял интересе к работе.
Иной бывший его гвардеец, расскажи ему Каспаров о своих тревогах,
ответил бы: "Не блажи, Дамир Ахатович, сидишь в тепле и уюте, не
перетрудился, с премиальными получаешь больше, чем когда вкалывал то на
морозе, то на жаре по десять часов в день. Многие, брат, позавидовали бы
твоему положению".
"Многие еще не все", - всплыли в памяти слова отчима.
И сны о Степном с самой осени, они были тоже неспроста. Дамира
Ахатовича мучило и другое. За последние годы он пришел не только к
убеждению, что занимается не своим делом, но и понял, что он не горожанин, -
странное открытие в тридцать пять лет.
В армии выбирать не приходится, город или деревня, куда попадешь. Позже
не мог отказаться от комсомольской путевки - вся бригада решила, а ведь была
мечта вернуться в Степное, похожие сны снились и на последнем году службы.
Потом пошли времена, когда в сутки спал по пять часов: работа - учеба,
как заведенный, ничего вокруг себя не видел.
А теперь, словно после быстрого и дальнего бега, вдруг остановился,
оглянулся и понял, что не туда прибежал. Нет, он не жалел об ушедших годах,
напрасными они не были. Работал на совесть. Учился - тоже не легкое дело. А
Машенька -ведь встретил он ее здесь.
Он словно впервые осознал, что живет высоко от земли, увидел крошечный
пятачок двора, стиснутый ржавыми, некрашеными гаражами, и впервые со дня
рождения Зарика понял, как многим обделен его сын.
Живя в городе, он не был ни театралом, ни болельщиком, и не потому, что
был глух ко всему, просто так сложилась жизнь, не жалел он и об этом. Так
чем же был дорог или враждебен ему город? Ничем - просто они были равнодушны
друг к другу. Даже дома, которые он построил, жили собственной, независимой
никоим образом от него жизнью. Разве не было б странным, если он вдруг,
вспомнив, как в какой-то квартире с особым старанием клеил обои или любовно
ставил оконные рамы, надумал посмотреть, как там эти обои или рамы служат,
разве не приняли бы его за чудака, и хорошо, если только за чудака. Вообще,
отцепили бы дверную цепочку?
А в Степном того, кто ставил дом, как крестного отца, никогда не
забывали. И не удивятся, а обрадуются, если печник вдруг заглянет среди зимы
посмотреть, какая тяга у печки, выложенной им еще весной.
Когда учился в институте, в редкие праздничные дни или занимался, или
хотелось побыть с семьей, с Зариком, ведь в будни сына своего он видел
только спящим. Так потихоньку отдалялся от своих гвардейцев, близких
товарищей по армейской службе, по работе... Некогда ему было коротать с ними
вечера за телевизором или отмечать праздники за шумным, многолюдным столом.
Переход на новую работу лишил Каспарова и без того немногих друзей.
Человеку общительному нетрудно было и в тридцать завести новых друзей.
Но не мог Дамир Ахатович участвовать в часовых дискуссиях о вчерашнем
спектакле или пустом концерте, и не потому, что не имел на этот счет мнения
(мнение теперь все имеют), просто жаль было времени и своего и чужого. И еще
не понимал Дамир Ахатович, как разыскавший зеленый горошек для салата
"оливье" и угробивший на это полдня мог ходить в героях и считаться
радетелем общественных интересов.
Как часто к нему, единственному мужчине, обращались сослуживицы помочь
достать с полок повыше ту или иную папку, потому что боялись выпачкать
платье или, не дай бог, запылить прическу. Каспарову тут бы отметить, что
платье ничем не уступает наряду популярной певицы (с той лишь разницей, что
певица выходит в нем на эстраду). Но Каспаров этого не говорил, как не
говорил и многого того, что думал, но более понятливые читали в его глазах -
"на работу нужно ходить как на работу, в оперетту как в оперетту". Так могли
ли появиться у него друзья на новой работе, если уже через год его за глаза
называли Бирюк.
Теперь, на середине жизни, Каспаров вдруг понял: что бы ни произошло с
ним - у него есть малая родина, Степное, где всегда поймут и примут его.
Не к кому в гости пойти, некого пригласить в целом свете? Да в одном
Степном у него десяток двоюродных и троюродных братьев и сестер, а
племянников и племянниц не перечесть, до конца жизни хватило бы ходить на
одни свадьбы. А как бы он на этих свадьбах плясал забытое "Бишли биу" и пел
под лихую тальянку с колокольчиками озорные частушки! А где-то рядом, среди
сверстников, с кульком чак-чака в руках бегал бы его Зарик.
На соседней улице, на другом краю села, в доме, где шла свадьба, везде
у сына были бы братья и сестры, безусые дядья, которые научили бы его
плавать, ходить на лыжах, разжигать костры в ненастную погоду, варить уху из
ершей с жирным налимом. С ними он ходил бы с ночевкой на Илек и на озеро, с
ними загорал бы голышом на дюнах, отгоняя мошкару крупным листом лопуха,
словно опахалом.
К весне Дамир Ахатович твердо знал, что не лежит у него душа ни к
городу, ни к нынешней работе. Потому и мучился еще сильнее.
Желание побывать в родном селе росло день ото дня, а Дамир Ахатович,
уговорив жену на отпуск в Степном, каждый день рассказывал ей и Зарику, как
они будут прекрасно проводить там время.
Правда, он сам давно не был в Степном, последний раз восемь лет назад,
когда вызвали срочной телеграммой - отчим лежал при смерти. От той давней
поездки остался такой жгучий след стыда, который и с годами не проходил.
Когда они с матерью, чистенькой, тихой старушкой, повязанной белым, из
дешевой материи, платком (в которой никак нельзя было узнать и даже
представить некогда бойкую Марзию-апай, которая и огород сама садила, и
саманы по договору, надрываясь, делала, и поденно вместе с русскими бабами
мазала хаты более зажиточным селянам), вернулись из больницы, чтобы найти
машину и подготовить дом для последнего пристанища отчима на этой земле,
Дамир вынул из кармана деньги и сказал:
- Мама, ты найди, кто может выкопать могилу, а я сбегаю за машиной.
Мать, было протянувшая руку, вдруг словно обожглась, отдернула ее и
стала медленно оседать на саке. Дамир кинулся к ней и растерянно спросил:
- Мама, что с тобой?
Марзия-апай неожиданно заплакала, тихо, по-старушечьи, и Дамир чутьем
каким-то понял, что это не плач об умершем, это плач о нем.
- Не к добру, оказалось, сынок, что жил ты столько лет вдали от гнезда
родного, ведь ты был такой добрый, такой участливый, разве забыл, как у нас
хоронят...
И Дамир тут же вспомнил, что не было в их селе могильщиков и нет.
Только пройдет слух, что умер кто-то, на другое утро с рассветом (чтобы
оставалось время и на земные, насущные дела), тянутся к заовражному кладбищу
и парни, и подростки, и отцы семейств, и немощные аксакалы. Кто-то из
седобородых укажет подобающее возрасту и полу место, а если была воля
умершего положить его с кем-нибудь рядом, непременно уважат.
Каждый приходил со своим инструментом: ломом, кувалдой или лопатой.
Иной раз только пару лопат и успеешь выкинуть, так много народу приходит,
особенно зимой, в лютые морозы. Потому что такая работа никому не в тягость,
легко и быстро должна копаться могила, последнее прибежище человека. Как же
он мог позабыть такое? Ведь он с соседом Бахытом не однажды ходил на
кладбище. И зимой не раз спрашивали: "А где Дамир? Где его лом?" Лом у
Каспаровых действительно был знатный, царского времени, единственное
наследство от деда, поденщика-землекопа
Чем ближе становился долгожданный день отъезда, тем чаще Дамир Ахатович
вспоминал этот случай, и он призывал на помощь свою память, мысленно
прокручивал давнюю жизнь в Степном, чтобы еще раз ненароком не обидеть
близких и дорогих ему людей.
Уже перед самым отъездом сестра Машеньки, Катерина Алексеевна, жившая в
Воркуте и растившая одна сына, погодка Зарика, телеграфировала, что выезжает
к ним в гости на солнышке погреться. Так всегда бывает: то годами писем нет,
то как снег на голову.
"Когда мы еще встретимся, она на одном конце географии, я на другом", -
сказала Машенька мужу и решила остаться с Зариком дома.
Уже в поезде Дамир Ахатович подумал, что не столь уж и дальняя дорога
до Степного. Час автобусом-экспрессом до Ташкента, дальше московским скорым
ровно сутки, еще час-другой на районной попутке - и к вечеру дома. И всего
ничего, а вот не находилось у него считанных дней на поездку в родные края
годами.
Прибыл Дамир Ахатович в Степное, как и предполагал, к вечеру. Каспаровы
были старожилы, здесь, на стыке Азии и Европы, жили с незапамятных времен и
сейчас в разросшемся поселке оказались, считай, в самом центре, неподалеку
от автостанции. Отчим, даром что безногий, а плотником в Степном был
известным, и дом Каспаровых, хоть и потерял хозяина, оставался украшением
Украинской улицы. В последние годы жизни он не плотничал (подносилась, как
он шутил, и целая нога), а принимал на дому для заготконторы шкуры, и Дамир
Ахатович еще издали с радостью увидел два крупных закрученных бараньих рога,
прибитых на коньке шиферной крыши.
Дом по старинке стоял в глубине просторного двора, и Каспаров, толкнув
незапертую калитку, сразу удивился, как выросли кусты сирени, посаженные
отчимом в последний год жизни. Но мысль об отцветшей сирени тут же пропала.
В затишке летней веранды, на воздухе, две старушки в одинаковом одеянии пили
чай. На конфорке старого медного самовара высился знакомый китайский чайник.
Каспарову почудилось даже, что он слышит, как потихоньку поет медь. Дамир
Ахатович осторожно поставил вещи и от волнения присел на чемодан, стараясь
не тревожить старушек.
Вдруг одна из них подняла глаза от стола и увидела его.
- Дамир, сынок!..
Теряя на ходу востроносые азиатские калоши и подбирая полы длинного
платья, Марзия-апай кинулась к сыну.
- Дамир, сынок... приехал...
Потом, пока Дамир умывался и переодевался с дороги, мать с приехавшей
погостить приятельницей заново поставили самовар, быстро напекли горячих
оладьев, пожарили татарскую яичницу - таба, сбиваемую на свежем молоке или
сливках.
Полили из кумгана двор, чтобы посвежело, и включили на веранде и во
дворе свет. Потом до звезд сидели за столом. Дамир Ахатович объяснял, почему
не смогла приехать Машенька с Зариком, рассказывал, как вырос сын, а они
сокрушались, что не увидят его жену и сына.
Всю долгую ночь в поезде Дамир Ахатович простоял в тамбуре - не
спалось... Чем дальше уходил поезд, тем сильнее чувствовал он какую-то
неясную вину перед домом, матерью, отчимом, друзьями, соседями, Степным.. Он
не мог объяснить, в чем его вина, но, видимо, она была, если это его
тревожило. И почему-то Каспаров представил себя солдатом, возвращающимся из
плена. При каких бы героических обстоятельствах ты не пленен, все равно
придется объяснять всем и каждому, почему случилось такое...
В грохоте безлюдного тамбура он невольно выискивал какие-то слова
оправдания, хотя точно не знал, в чем должен оправдываться... Как-то примет
его мать - ведь столько лет не был? А вот приехал - и ни слова упрека,
никакого недовольства... Она была рада ему, рада тому, что он жив, здоров,
рада, что он рядом, - это Каспаров чувствовал остро, до боли, до слез.
Потом старушки разом засуетились, всполошились, что заговорили гостя с
дороги, и хотя Дамир Ахатович нисколько не устал и не хотел, чтобы эта тихая
беседа прерывалась, принялись убирать со стола и стелить ему постель.
Когда Марзия-апай, на ходу надевая свежую наволочку на огромную,
гусиного пера подушку, вышла узнать, в какой комнате лучше постелить, Дамир
попросил, нельзя ему переночевать на сеновале.
Мать с подругой переглянулись, и Марзия-апай ответила:
- Сынок, на нашем сеновале лет десять как сена нет, даже запах его
начисто выветрился, - и увидев, как он огорчился, добавила поспешно: - Не
горюй, в базарный день я договорюсь с казахами из аула, чтобы завезли возок,
думаю, не откажут. Отчим твой в последние годы много в аулах работал, слава
аллаху, и туда хорошая жизнь пришла, такие дома построили, не хуже, чем в
Степном.
Поднялся он, по местным понятиям, поздно: то ли действительно устал, то
ли крепко спалось в родном доме, то ли разница во времени сказалась. Во
дворе, видимо, уже давно, без трубы потихоньку шумел от тлеющих углей