Мир-Хайдаров Рауль. Путь в три версты

самовар.
Мать с приятельницей, сидя на корточках, ощипывали в глубоком тазу
крупную черную курицу, судя по очищенному желтому тугому боку, жирную и
мясистую. Завидев Дамира, они отставили таз и прикрыли фанеркой - успеется,
это к обеду. Хотя в сторонке стоял рукомойник, знакомый еще с последнего
приезда, старушки вызвались полить ему, и он не решился отказать им. Тут же
появилась чистая эмалированная чаша и вчерашний медный кумган. Мылся он
долго и с удовольствием. Утираясь ветхим, истончавшим, давно лежавшим в
сундуке полотенцем, Каспаров вдруг увидел черные клубы дыма, пыли и редкие
вспышки огня в стороне станции и с болью подумал: "Ну вот... и здесь..."
Марзия-апай, видя, что сын засмотрелся на дымы, радостно пояснила:
- Слава аллаху, уже пять лет у нас свой асфальтовый завод. Дороги стали
- красота, а раньше без сапог ни шагу. В Степном все улицы покрыли, теперь
за сельские дороги принялись. Уж как люди рады - и сказать нельзя, а то ведь
осенью как с урожаем мучились? Задождит - машины днями буксуют в степи.
Асфальтировали нашу Украинскую, я на радостях обед им приготовила, двух кур
не пожалела, А они мне, как ни отказывалась, вот дорожку до самой калитки
сделали.
И Дамир Ахатович только сейчас увидел мокрую полоску асфальта.
Днем он отыскал в кладовке банку с краской и кисточку, мокнувшую в
керосине, поправил черенок лопаты и объявил старушкам, что сходит на
кладбище. Провожаемый долгими взглядами, Дамир Ахатович вышел со двора.
Могилу отчима Каспаров отыскал легко. Особо ухоженных или запущенных
могил не было, у всех одинаковые оградки из тонкой арматуры, у всех в
изголовье бетонная глыба с указанием дат и фамилии. Только у некоторых в
углах ограды был обращенный к востоку полумесяц, у других - пятиконечная
звезда. У отчима, к удивлению Дамира, были и звезда и полумесяц, и сколько
он ни осматривался вокруг, подобного не видел. Поправив могилу, Дамир
Ахатович стал красить оградку и красил долго, с перекурами, потом, выйдя за
кирпичную ограду кладбища, долго смотрел за овраг, где змеилась широкая,
накатанная машинами дорога. И хотя не терпелось с рассвета же отправиться на
Илек, он понимал, что так нельзя, он взрослый человек, отец семейства, и
негоже сломя голову бежать на реку, еще много дел по дому, да и
многочисленную родню нужно обойти.
Днем он лазил на крышу, менял лопнувшие листы шифера, устанавливал
новую телевизионную антенну. Бетонировал в подполе. Из-за сырости, да и
времени стены рушились, оползали, и уже был риск хранить там картошку или
держать что-нибудь из мелочи: кружок масла, кусок мяса, бутыль молока... По
утрам Дамир Ахатович с удовольствием копался в огороде. Прежних соседей,
которых знал Дамир и которые помнили, что у Марзия-апай есть сын, не было.
Все соседи новые, лет пять - десять как переселились в Степное из аулов и
маленьких сел, старые хозяева уехали в близлежащие города Оренбург, Уральск,
и Каспаров чувствовал, как они настороженно оглядывали его из своих дворов,
не заговаривали пока.
А вечером с матерью они пошли по гостям, и Каспаров беспокоился, что
подарков, которые он захватил, как казалось ему, с запасом, не хватит и на
треть родни. Но мать успокоила, заверила, что никого не обделит. С улыбкой и
нежностью Дамир Ахатович наблюдал, как мать со своей подругой, распахнув
сундуки, стоящие в зале вдоль стен, доставали оттуда какие-то платки,
платочки, косынки, полотенца, разноцветные отрезы ситчика, штапеля, гремящие
бусы, гребешки, даже детские резиновые игрушки, и все это вперемежку с его
подарками раскладывалось в определенном, понятном только им порядке.
Возвращаясь однажды от родственников, Марзия-апай вдруг сказала:
- А я ведь уже отчаялась тебя дождаться. Спасибо, что приехал. Жаль,
невестку и внука не видела, и отчим о том жалел, и, думаю, обижался на тебя
за это. Ведь он тебя любил, перед смертью сам сходил в сельсовет, отписал
дом тебе. И деньги, что ты присылал, не разрешал мне тратить. Много ли нам
надо, да и сам он до смерти при деле был, не мог сидеть сложа руки, не умел.
Целы деньги, на книжке лежат, возьми, коли надо...
В эту ночь Дамир Ахатович не сомкнул глаз.
За столом, за непременным самоваром, засиживались они долго. Дамир
Ахатович расспрашивал о соседях, о родственниках, к которым предстояло
вечером идти, спрашивал о своих давних друзьях и приятелях...
- Мало кого вижу, сынок, - отвечала Марзия-апай, - одни, как и ты,
разлетелись по свету, заскочут в кои годы на день-другой по пути в Сочи,
разве увидишь... Другие рядом, в Актюбе или Оренбурге, этих вижу чаще,
некоторые в больших начальниках ходят, на блестящих машинах приезжают.
Раньше часто спрашивали, интересовались - как там Дамир? А теперь то ли я их
не узнаю, то ли во мне твою мать трудно признать, сильно сдала я в последние
годы... Да и редко из дому выхожу теперь, надо сказать. Один Бахыт всегда
приветы передает, обрадуется он тебе.
- Бахыт! Ну и мучил его наш Монгол! Помнишь,
мама, Монгола?
- Помню, сынок, помню... В тот год, как ты уехал в город, угодил он под
поезд, мы не писали тебе, не стали огорчать...
- Бедный Монгол... А где работает Бахыт?
- На элеваторе, механиком...
- Разве он учился?
- Нет, не учился, не пришлось, он ведь с четырнадцати лет на элеваторе,
вырос там, а новой элеватор считай, вырос с ним. К железкам у него, видимо,
талант в крови. Как со службы пришел, на другой день прямо в солдатском
заявился на элеватор, на старое место, слесарем-ремонтником. Я ведь там тоже
пять лет проработала, для пенсии стажа оказалось маловато. А вскоре Бахыт
уже бригадирил. Редко какое собрание без доброго слова о нем проходило. И
верно, безотказный джигит. Ночь, полночь, воскресенье, не воскресенье -
никогда не откажет. А как умер старик Глухов, механик, кто только на этой
должности не перебывал. Приезжает кто-нибудь с дипломом, полгода, от силы
год прокрутится, запустит дело, дальше некуда. Тут не то, чтобы его
заставлять отрабатывать, рады на все четыре стороны отпустить, и отпускают.
Ожидают следующего, более путевого, а может, и не ожидают, шлют, наверное,
из города, коли должность пустует. Видимо, закон такой - каждому диплому
непременно должность.
До следующего инженера хозяйство приводит в порядок Бахыт, это ни для
кого не секрет. Немало, наверное, сынок, и наших молодых из Степного на
механиков выучилось, да ни один в родные края не вернулся.
Считай, пятеро залетных в механиках перебывало, а потом уж какая-то
светлая голова в райкоме нашлась, сказали, хватит, нам не диплом нужен, а
чтоб человек на своем месте был. С тех пор он в механиках. А в прошлом году
наш район, считай, за пол-области хлеб сдал, так Бахыт теперь с орденом и со
звездой...
Ночью Каспаров часто просыпался и долго лежал в темноте, думая, потом,
засветив фонарик, осторожно, стараясь не греметь, спускался с сеновала по
шаткой стремянке.
На всякий случай - а вдруг выйдет обеспокоенная мать - он присаживался
у колодца, выкуривал сигаретку, а затем потихоньку покидал двор.
Не спеша, в раздумье, он проходил Украинскую из конца в конец, от
фонаря к фонарю, от кирпичного завода до автобазы, как в тех осенних снах.
Пожалуй, эти ночные прогулки напоминали бессонные часы на кухне с той лишь
разницей, что там он больше думал о Степном, а здесь о своем доме, где
гостила сейчас сестра Машеньки. Мысли его перескакивали с одного на другое.
Вспоминал он и день на кладбище, звезду и полумесяц на ограде могилы отчима.
Эта жестяная звезда, крашенная суриком, болью напомнила о собственном отце,
о котором, честно говоря, он мало вспоминал. Дамир родился в сорок первом,
поздней осенью, а через месяц, в боях под Москвой, пропал без вести его
отец. Он так и не успел узнать, что у него родился сын.
Позже, когда Дамир уже учился в школе и жили они с Марзией-апай еще
только вдвоем, он как-то услышал, что мать в сердцах ругнула его отца,
сказала, что и погибнуть не сумел, как все, а теперь вот и крошечную пенсию
то дают, то отменяют.
Дамиру эти отчаянные, сказанные сквозь слезы слова запали в сердце, они
испугали его. И когда в классе случалось заполнять какие-то анкеты, он
краснел и не смел написать "погиб".
В словах "пропал без вести" для него таился какой-то неприятный смысл
или намек, вроде убежал или спрятался... Он долго мучился этим и однажды в
лесу за рекой все-таки решился спросить обо всем у деда Белея; мать
упоминала как-то, что в одном эшелоне с его отцом уходил лесник.
- Ах, глупый, какой дурачок, - отругал его старик Белей, он сразу
понял, о чем думал мальчишка. - Под Москвой, Дамирка, что творилось, не
приведи господь, сынок. А мы, туркестанцы, в самое пекло, в самый
ответственный момент подоспели к Москве, мало кто в том аду уцелел. Пропал
без вести? Да мало ли что могло случиться: не опознали, документы утерял,
некому было опознавать, все знавшие полегли. А прямое попадание? В клочья, в
дым, в порошок человека... а огонь, от которого железо вокруг горело...
Выкинь, Дамирка, дурь из головы, не тот человек был твой отец, чтобы
прятаться за чужие спины.
И Каспаров в эти ночные часы с болью думал, где могила отца его?
Безымянная? Братская? Под фанерной звездой?
Сколько лет прошло - и не то чтобы могилу попытаться отыскать, письма в
архивы не написал, может, давно уже установлено, где, когда и при каких
обстоятельствах погиб рядовой Ахат Каспаров.
При этих мыслях даже в темноте среди ночной, безлюдной улицы Дамир
чувствовал, как полыхает огнем от стыда его лицо.
Неделя пролетела незаметно...
- Дамир, сынок, - обратилась как-то за завтраком Марзия-апай, - целую
неделю то с крыши не спускаешься, то из подпола не вылазишь, сходил бы на
речку лучше. Городские, как приезжают, днями там пропадают. Говорят, песочек
наш - ни крымскому, ни балтийскому не уступает. Я сама-то на Илеке лет
двадцать не была, но, помню, красивая, ласковая у нас речка, из золотого
песка берега ее. Сходи, сходи, позагорай оставшиеся дни, а может, кого из
знакомых, приятелей там повстречаешь. Тянутся туда приезжие, на
реке-кормилице, считай, и выросли все мальчишки Степного...
Пока Марзия-апай варила крутые яйца, собирала для него с огорода
зелень, наливала прямо из самовара в двухлитровый термос чай, Дамир Ахатович
торопливо ладил удочки, купленные с Зариком еше весной.
Вручая сумку со снедью, Марзия-апай наставляла сына:
- Дамир, речка теперь рядом, пешком и малолетняя ребятня не ходит, даже
на велосипедах ленятся. Мопед, мотоциклет - куда ни шло, а больше на
машинах, сейчас транспорта в Степном тьма. Дойдешь до кладбищенского оврага,
пока выкуришь сигаретку-другую, оказия и приключится...
Но Дамир Ахатович слушал ее вполуха, он уже видел себя на речке.

* * *

Каждый день теперь с восходом солнца Дамир Ахатович быстро вскакивал с
постели, торопливо делал зарядку, основательно, по пояс, умывался из залитой
до краев кадки, а затем потихоньку, стараясь не потревожить утренний сон
матери, завтракал на кухне.
Выходя за калитку, Каспаров всегда жалел, что нет у них коровы, вот
сейчас погнал бы ее в стадо. Не было коров и у соседей. Не было и малого
стада из овец и коз, которым некогда верховодил их Монгол, а пас его дружок
Бахыт.
Да и откуда же быть стаду, если негде пасти, нечем кормить.
Дамир уже видел, что вся заовражная степь, где раньше гулял скот, до
самой речки, вплотную к разъезженной дороге, запахана, запаханы даже
заливные луга, место игрищ ребятни. И хотя жидкие метелки хилого овса вряд
ли окупали осенью весенние затраты, пахали ежегодно, выполняя план по
увеличению посевных площадей.
А с сеном? Если работаешь в колхозе, еще есть какая-то надежда
получить, а Степное - районный Центр, рабочих и служащих, тоже живущих
своими Дворами, в десять раз больше колхозников. На сено, как прежде, миром
не ездят - уже лет десять, как колхозам строжайше запрещено выдавать сено на
сторону.
Случается, что иногда машину сена можно купить в дальних селах, у
колхозников, только нынешняя цена его не по карману многим, тем более
пенсионерам. Так и редеет скот в степных краях.
На реке Дамир Ахатович облюбовал себе тихую заводь вдали от дороги и
шума машин. Место это, считай, целый день искал, сильно обмелела, усохла
река, осели крутые берега, и много шире стали песчаные полосы, переходящие в
дюны. Слышал Каспаров уже здесь, на реке, что пьют из нее без меры стоящие в
верховьях металлургические и химические комбинаты Актюбинска и Алги, да
городской коллектор день и ночь сбрасывает нечистоты. Разрывается река,
пытаясь всем угодить, да силенок маловато, без помощи людской теперь ей не
встать на ноги.
Вот хоть бы несколько снежных зим, как прежде, но и зима ушла из этих
мест...
По утрам Дамир Ахатович рыбачил, ловил мелких пескарей и красноперок и
с грустью отмечал, что даже в ранние безлюдные часы не играла на реке рыба.
А какие сазаны, щуки резвились раньше на зорьке, от одного могучего
всплеска радостно холодело на душе, авось попадется такая!
Ближе к обеду, выкупавшись, Дамир уходил далеко вверх по реке или шел в
лес, где подолгу лежал в тени старых ясеней.
Однажды Каспаров так набрел на компанию отдыхающих. Издавна купались и
загорали у круч, где самые отчаянные из Степного ныряли с высокого отвесного
берега. У круч Илек был глубок, дна не достать, а противоположный берег,
пологий и песчаный, тянулся далеко и в ширину на одном дыхании по дюнам до
леса не добежать, не близко.
Компания, человек в десять-двенадцать, приняла Каспарова радушно, не
хватало пары для игры в футбол. После футбола долго баловались в воде мячом,
и Дамир понял, что они уже не один день на реке. На противоположном берегу,
на отвесной круче, стояли два молочно-белых "Жигуленка" и рядом несколько
мотоциклов, видимо, приезжали и уезжали они вместе, решил Дамир Ахатович.
Все они были чуть моложе Каспарова, только один, который задавал тон в
компании, был старше Дамира, и величали его по отчеству - Станислав
Михайлович. Из обрывков разговоров Дамир Ахатович понял: родом они все из
Степного, приехали в отпуск из разных концов страны.
Никого из них Каспаров не знал, не признали и они его. Отдыхать они
умели, это Дамир отметил сразу. На мелководье у берега мок бредешок.
Лакированные, полированные с зеркальным блеском спиннинги, вызывая зависть
местной ребятни, лежали на песке. Две треноги с котелками, примус, термосы,
даже шашлычница была у компании.
Станислав Михайлович в первый же день от имени своих молодых друзей
пригласил Дамира на традиционную уху. Иногда у Каспарова появлялось желание
посидеть в компании, и он из своей тихой заводи выходил к купальне.
Ведерко ершей и окуньков, выловленных специально для ухи, вызывало
восторг у ребят, у них не хватало терпения сидеть за удочкой. За ухой или
шашлыком после рюмки хорошего коньяка говорили обо всем) О спорте, театре,
космосе, но каждый раз заканчивалось разговором о Степном.
Полноватый, в очках, отрекомендовавшийся кандидатом
сельскохозяйственных наук, убеждал, что если дело пойдет такими темпами и не
принимать мер, то и полынь в Степном скоро станет реликтовым растением. И в
запальчивости кандидат спрашивал: "А вы видели в этом году васильки? А
татарник?"
Другой, назвавшийся специалистом по теплотехнике, уверял, что
асфальтовый завод в Степном через три-четыре года начисто выведет персидскую
сирень, гордость поселка, потому что выстроили его рядом с жильем, без
основательных инженерных расчетов, без пылеулавливающих установок.
И когда Станислав Михайлович, оказавшийся известным театральным
режиссером, отметил, что совершенно безграмотно отделали сцену в новом
Дворце культуры, Дамир, в общем-то с симпатией относившийся к седовласому, с
приятными манерами человеку, в обществе которого услышал немало интересного
и полезного для себя, вдруг неприязненно подумал: "Когда вы, Станислав
Михайлович, уходили в город, непростое было время. Мать, наверное, не раз
порог председателя обила, выпрашивая вам справку на получение паспорта. И
главным аргументом был не ваш талант, который, без сомнения, был, а то, что
она убедила правление, что, выучившись, вы вернетесь в село, будете нести
культуру и искусство людям. А может, это говорила не только мать, но и вы
сами клятвенно уверяли?" "Да что ж это я на человека ополчился, милого,
интеллигентного? - обозлился Дамир Ахатович. - А сам-то я чем лучше? И
сидящие рядом славные, умные люди, разве они когда-то не обещали - друзьям,
родителям, соседям, школе, сельсовету, любимой: "Выучимся - вернемся"?
Вернулись...
Сидим за армянским коньячком и клянем нынешнего председателя колхоза,
родом который не то из-под Рязани, не то Казани, что запахал луга, радость и
гордость Степного, выгадал два гектара посевных. А если бы этот бесспорно
умный мужик, кандидат наук, вернулся в родные пенаты и возглавил колхоз,
наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок
земли - в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы
выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме.
Теплотехник сохранил бы персидскую сирень, Станислав Михайлович
прославил бы Степное народным театром, а к этому немногословному хирургу
приезжали бы из области на консультацию, а я, Каспаров... Впрочем, каждому
нашлось бы дело, только душой потянись, сердцем..."
Дамир Ахатович больше не покидал тихую заводь. Свой путь на речку,
каждодневные три версты утром и три вечером или уже в сумерках, проделывал
только пешком, как в детстве.
Утром, когда разъезженная дорога еще не пылила, а влажный
предрассветный туман еще лежал на земле, он уже шагал по обочине,
вглядываясь в овсы, словно надеялся увидеть там босоногого соседа-подпаска и
гордого Монгола. Иногда он сворачивал в овсы и, шагая плохо пропаханным и
плохо бороненным полем, встречая повсюду васильки и татарник, шел к ферме.
Он подолгу, забыв о реке, бродил среди развалин, и только запах, не
выветрившийся годами, напоминал, что здесь были овечьи кошары, и вдруг в
тишине ему чудилось сотнеголосое блеянье и топот.
Каспаров силился вспомнить, где стояла та белая юрта и где добрая
старушка, волшебница с тонкими руками в тугих обхватах серебряных браслетов,
кормила их свежим айраном.
Но, сколько бы он сюда ни приходил, точного места он так и не
установил.
На этих верстах, оказавшихся нисколько не короче, чем в детстве, Дамир
Ахатович с беспощадностью к себе снова и снова ворошил прожитую жизнь.
Мать занеможет вдруг, кто рядом? Конечно, мир не без добрых людей,
найдется кому подать стакан воды, но ведь у нее есть сын, внук, невестка...
Возвращавшиеся с речки машины иногда тормозили, и шофер, распахивая
дверцу кабины, весело предлагал:
- Садись, мужик, подброшу, а то запылишься до Степного...
Каспаров иногда благодарил и отказывался, а чаще, занятый своими
мыслями, не слыша голоса и не замечая машин, продолжал шагать по обочине...
Часто ему вдруг по-мальчишески, до слез хотелось, чтоб появилась арба
деда Белея и окликнул лесник его издалека:
- Дамирка, прыгай, подвезу...
Может быть, наверху, на свежей кошанине, пахнущей лугами и рекой, глядя
на сгущающиеся сумерки и редкие звезды, слабо вспыхнувшие в высоком летнем
небе, он бы скорее понял, как ему быть.
Машенька... Она так гордится, радуется, что помогла выучиться мужу, не
дала ему отступиться, как же он объяснит ей, что с удовольствием сменил бы
белую рубашку на спецовку...
Дом... Самый красивый на Украинской улице. Дом Каспаровых. Всегда, в
любом городе может быть квартира Каспарова, но после матери исчезнет с лица
земли, не будет дома Каспаровых, потому что дом носил имя хозяина. Так
заведено испокон веков, так будет всегда.
Каждый день Дамир Ахатович одолевал путь в три версты, с каждым днем
каждый шаг настойчивее отдавался вопросом: "Как жил? Как живу?.. Как жил?..
Как..."