Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: mraul61@hotmail.com
Date: 28 Sep 2005
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
В эту осень Каспарову снились одни и те же сны... Ночная зимняя
улица... Редкие фонари у школы, сельсовета, раймага и последние огоньки
почти на окраине - фонари автобазы. Для подъезжающих к Степному со стороны
Оренбурга эти робкие светлячки среди бескрайней темноты обозначались вдруг
ясно и призывно, и, наверное, не было в поселке жителя, не обрадовавшегося
хоть однажды столь желанным огням.
"Вот я и дома", - вероятно, невольно мелькала мысль или слетала с уст
фраза.
Хотя фонари сеяли скудный свет вокруг замерзших столбов и в этом
освещении можно было разглядеть разве что только падающие снежинки, да и то
в четко очерченном, в три-четыре шага, световом круге, Каспарову казалось,
что главная улица родного поселка, Украинская, сияла огнями. Он словно
воочию видел усадьбы Губаревых, Панченко, Загидулиных, Мамлеевых, Вуккертов,
Захаровых... Видел и покосившийся забор соседей, и рассыпанную солому, еще
хранящую золотой отсвет осенних полей, и припорошенные снегом, осевшие
скирды сена, и верблюда в соседнем казахском квартале, у Жумагуловых.
А то вдруг в свете прихваченного изморозью фонаря Каспаров замечал
одинокую девичью фигуру. Каждый раз, когда он пытался подойти к ней, девушка
делала несколько неторопливых шагов и исчезала в темноте. Так неузнанная, но
до боли знакомая, переходила она из сна в сон, словно укоряя, что он никак
не может вспомнить и узнать ее, и это наполняло его душу тревожной болью и
горечью...
Но чаше всего снилось раннее летнее утро. Пыльная дорога, огибая на
краю села мусульманское кладбище, убегала в степь. Весь путь от
кладбищенского оврага до самой речки Каспаров вновь, как в детстве,
проделывал пешком.
Выбитая узкими колесами арб дорога среди непаханой степи убегала,
извиваясь, к темнеющим купам деревьев. Какой бесконечно долгой казалась в
детстве эта дорога в три версты!
Путь этот он проделывал не спеша, с остановками, с отдыхом, с
бессчетными погонями за какими-нибудь яркокрылыми кузнечиками или бабочками,
долгими разговорами с соседом-подпаском, пока Бахыт вдруг не обнаруживал,
что стадо потянулось к железной дороге, и виной тому всегда был бородатый
козел Каспа-ровых - Монгол, злой, надменный вожак, почему-то особенно
любивший басовитые гудки паровозов.
Дорога к речке имела едва заметный постоянный подъем, и перед самым
Илеком, на последней версте, неожиданно ныряла вниз с высокого холма в луга.
Для степного края, где летом даже полынь выгорала, Этот огромный
ярко-зеленый луг был щедрым подарком реки. Широко разливался Илек по весне,
а когда Уходил в берега, вся пойма покрывалась густой зеленой травой. Как ни
спешила ребятня на речку или с Илека домой, не могла удержаться, чтобы не
затеять возню на зеленых лужайках.
Высоко на холмах, по обе стороны от дороги, словно крепости, стояли
длинные немазаные саманные сараи, и летом неподалеку от них всегда белели
юрты. Ранним утром, заполняя низину блеянием, спускались с фермы на луга
сотни разношерстных овец. Сюда же, поближе к речке и сочным травам,
напоенным влагой, выгоняли и общественное стадо из Степного.
В этих неожиданных снах здесь, на лугах, Каспаров увидел много забытых
лиц, о которых он и думать не думал и никогда бы в своей жизни, наверное, и
не вспомнил. Однажды приснились ему русские мужики, аккуратно нарезающие
дерн. Он ясно видел их лица, слышал разговор, шутки, смех и вспомнил, что
жили они на другом краю села, у церкви. Вспомнил, что у одного из них в
огороде росли огромные, со сковороду, подсолнухи.
Вспомнил, как однажды компанией, проголодавшись на речке, зашли на
ближайшую ферму попросить хлеба. А просить и не пришлось. Маленькая старушка
в красном бархатном жилетике, несмотря на жаркий день, увидев неожиданно
появившихся у юрты ребят, сказала бритоголовому Сапару по-казахски:
- Рады гостям, приглашай-ка друзей в дом, - и откинула полог белой
юрты.
В прохладе и сумраке летнего жилья, расположившись на кошмах, ребята
смеялись, корчили друг другу рожи, переполненные радостной детской
беспечностью и беззаботностью.
Потом Каспаров, забыв о голоде, не мог оторвать глаз от тонких, с
истончившейся кожей рук, в тугих обхватах серебряных браслетов, разливавших
в деревянные тустаганы прохладный айран, щедро заправленный сметаной, и
ломавших только что испеченные горячие лепешки, слышал ласковое приглашение
старушки: "Ешьте, ешьте, орлята..."
И еще он помнит, что не мог отвести взгляд от гербов на крупных
монетах, пришитых к груди ее красного жилетика.
А когда они, уходя, благодарили за угощение, в тени саманной фермы
Каспаров увидел старика с редкой тощей бороденкой. Старик чинил сбрую, а с
ним рядом сидел мальчик и помогал деду сучить суровую нитку. Каспаров
вспомнил всех троих до мельчайших подробностей, до морщин, и даже во сне
ужаснулся тому, что давным-давно нет на свете доброй бабушки и
невозмутимого, согнутого годами старика, чинившего сбрую, и что живет где-то
своей жизнью его ровесник, кареглазый, белозубый мальчик, которому,
наверное, тогда так хотелось в компанию сверстников.
Конечно, каждый раз снилась ему и река. Здесь, на реке, под кручей, на
долгих мелких перекатах с отчетливо просматриваемым дном, или у затонов,
заросших у берега сочной осокой, с корягами, притаившимися в глубине, перед
Каспаровым возникали лица друзей и одноклассников: Ильгиза Кадырова, Генки
Фиша, Бисамбая Бекимбетова, а то вдруг объявлялся кто-то, стоящий к нему
спиной, вылавливающий из Илека одного подуса за другим. Между делом рыбак
успевал переброситься с ним парой фраз, но вот жалость-то, никак лица не
разглядеть и никогда уже не узнать, кто же это в тот день был такой
счастливчик.
На реке его взгляд тянулся к тому берегу. Нет, не из-за песчаных
отмелей, где можно было, не рискуя загубить драгоценную леску и крючок,
легко удить рыбу. И не потому, что там, на белых дюнах, загорали нагишом,
нет. За рекой сразу за дюнами круто в гору поднимался лес.
Потом, уже взрослым, Каспаров видел удивительные леса Белоруссии и
Закарпатья, любовался соснами Прибалтики, и все же лес за рекой был
особенным, неповторимым...
Здесь в лесных озерах каждое лето он ловил карасей, и это было
серьезным подспорьем к столу. В зарослях тальника, обжигаясь о крапиву,
собирал ежевику и вместе с друзьями носил ее к ташкентскому скорому.
Чего-чего, а вот вкуса ежевики не помнит, жаль... Наверное, чаще, чем
Каспаров, вспоминают крупную, иссиня-черную ежевику в жестяных самодельных
ведерках те постаревшие пассажиры, которые покупали тогда ягоды не торгуясь.
В снах о заречном лесе, удил ли он на озерах, копал ли червей на
болоте, собирал ли хмель в оврагах, всегда являлся седой дед Белей. Как и в
далеком детстве, он приходил в самый неожиданный момент. Появлялся бесшумно,
ветка не хрустнет, трава не зашуршит... Старик сначала долго стоял,
незаметно наблюдая за мальчиком, потом, покашливая, неторопливо выходил из
укрытия, словно проходил мимо, и, стараясь быть строгим, хмуря заросли
бровей, говорил:
- А, Дамирка! Смотри у меня, не балуй в лесу!
И так же бесшумно исчезал в кустах, откуда вдруг доносилось:
- Дамир, хмель нынче у Чертова озера больно хорош...
Или:
- А на Круглом озере Петька-Тарзан вчера ведро карасей натягал.
Лесничий, живший в соседнем квартале и в праздники щеголявший в зеленой
фуражке с золотыми дубовыми листьями, отражавшимися в лаковом козырьке,
круглый год проводил в лесу, но каким-то чудом знал всех ребят Степного по
именам. Это удивляло всех, но не Дамира, ему казалось, что дед Белей знает
так же и каждое дерево, и каждый кустик в лесу...
В этих снах о заснеженных улицах и ежевичных полянах Дамир вспоминал
давно забытые запахи поздней отцветающей сирени и запахи разворошенного
стога в морозное утро, запах васильков за огородами и запах спелого
шиповника в стылом лесу... О них, об этих запахах, он тоже забыл и редко
вспоминал наяву, словно не было в его жизни снежных зим и теплых летних
дождей, а всегда преследовал только запах серы и аммиака с
меднообогатительного и других комбинатов, пропитавших город насквозь, и снег
никогда не белел более получаса, как сейчас, потому что в трех километрах от
города работал крупный цементный завод, которому некогда, увы, неправильно
рассчитали розу ветров. Изредка Каспаров видел и еще один сон, не
обозначенный каким-то временем года и не такой праздный, как сны о зиме или
летней реке.
Ему снился ветреный, но не дождливый осенний день, а он в распахнутом
ватнике и лихо заломленной кепчонке стоит среди выкопанной с огорода
картошки. С делянок, за пересохшим, с обвалившимися краями арыком тянется
низом тонкий сладковатый дымок. На огородах жгут ботву. Через делянку,
рядом, мальчишки ладят свой костер. Как не отведать тут же, в поле, печенной
в золе картошки! Мешки, какие только нашлись в доме и у соседей, в частых
заплатах и все до одного перевязанные старыми чулками, стоят в ряд - мал
мала меньше. Дамир почему-то стыдится и этих залатанных мешков, и чулок,
которыми они перевязаны, и он держится чуть поодаль от туго набитых мешков.
И где только мать их столько откопала! Они с матерью в поле одни. Его
одноногий отчим, тяжело раненный поl Сталинградом, приезжает только сажать.
Радостное и легкое это дело по весне! А уж убирают они вдвоем...
Дожидаясь своей очереди на промкомбинатовскую полуторку, Дамир сгребает
в кучи пожухлую ботву, перекладывает ее сухой травой, и вот уже от огорода
Каспаровых тянутся к реке прозрачные дымные шлейфы.
Наконец-то прямо по полю идет к ним костлявый, больной грудью
Мирзагали. По глазам видно, что он : уже навеселе.
- Марзия-апай, - обращается он еще издалека к матери, - ближе подъехать
не могу, не выехать потом, арба моя такая же хилая, как и хозяин, - шутит
неунывающий многодетный шофер. - Вот я и решил вам помочь. - И Мирзагали
берется за самый большой грязный мешок.
- Брось, дорогой, брось, - кидается к нему мать,- не дай господь,
пойдет снова горлом кровь...
Весельчак Мирзагали хмурится, и с лица его сбегает улыбка.
В два шага Дамир оказывается у мешков. - Мирзагали-абы, вы с мамой
только помогите мне на спину закинуть, а там я донесу...
Мать с шофером пытаются поддерживать тяжеленный мешок сзади, но куда
там! Дамир, прибавляя шаг, почти бегом спешит к откинутому борту трофейной
машины. Откуда только и сила взялась! Во сне он почему-то не ощущает тяжести
огромного мешка, ему легко и весело от сознания своей силы.
А то снилась ему весенняя пора, когда до сенокоса еще не один день, а в
Степном на каждом углу только и было слышно: "На сено... на сено..."
В ту пору в редком сарае не было коровы, а в казахских и татарских
дворах еще козы и овцы, а то и верблюд. Да и белую овцу, как называли в
мусульманских домах свинью, держали почти в каждой русской в немецкой
усадьбе.
Зимы в степные оренбургские края приходят ох как рано, а уходят ох как
поздно! Сена на этот долгий срок нужно много - и на подстилку, и на корм.
На заливных лугах у реки не косили, там пасли овец с фермы и личных
коров. Зарабатывать сено отправлялись в дальние казахские аулы и русские
села. Расчет был прост и честен: девять машин или волокуш колхозу, десятая
тебе. К этой поре взрослые приурочивали свои отпуска, а у ребятни каникулы.
У кого в городах жили взрослые дети, тех ожидали к сенокосу. Не заготовить
старикам на зиму сена считалось последним делом.
В какую-то неделю съезжалась в Степное молодежь, все больше из
близлежащих городов, а то вдруг объявлялся какой-нибудь позабытый Асхат из
Ташкента или Николай с шахт Караганды...
У одних были постоянные артели, работавшие из года в год в одном
колхозе, но чаще всего компания сколачивалась заново. Из конца в конец села
мотались подростки, чтобы попасть в ту или другую артель, да дело это было
не таким простым. Одна артель была заманчивее другой. Если в компании
взрослых из Степного было легче и больше было шансов, что на недельку раньше
завезешь во двор сено, то в компании сверстников, где верховодили ребята на
год-два постарше, было куда веселее. Конечно, взрослые у колхоза и того
потребуют и другого, но ведь и артель ребят никогда не возвращалась в
Степное без сена. За каждым подростком стояла семья, обожженная войной, и об
этом знали издерганные председатели, которые с отцами этих ребят уходили на
фронт, да не все вернулись назад. Самые шумные и веселые артели, конечно,
сколачивали городские, об этом никто не спорил. У них вся работа с шутками
да весельем, и стычек, как у местных, кто больше наработал, никогда не
бывает. Городские в воскресенье, хоть и с ног валятся, а вечером в колхозный
клуб норовят гуртом. В такой бригаде непременно баян, а то и аккордеон.
А сын стариков Герасимовых Сергей, из Оренбурга, непременно с гитарой
приезжает. Эх, заслушаешься Серегу! Попасть с городскими на сенокос - это
память и радость на всю жизнь, а все же рискованно. Артели из местных всегда
опережают городских, норовя загодя попасть в ближние и богатые колхозы,
потому и сена зарабатывают побольше.
А без сена никак нельзя - пропадешь.
В первый сенокос Дамир гонял от одной компании к другой, не зная, к
кому пристать, пока сосед Фатых, бесхитростный, не по годам основательный
парнишка, щуря близорукие глаза, не сказал:
- Что, Дамирка, будешь Серегу с гитарой дожидаться? А то, смотри,
поедем с нами в Полтавку, - словно и не знал, что Дамира за малолетство и
бог весть какие силенки не очень-то зазывали в бригады. - В Полтавке Шубин -
безрукий председатель. Он сам сказал матери: "Пусть приезжают орлы, без сена
не останутся". А что без гитары, не горюй, у нас козырь главнее... - И уже
потише добавил: - Обещал Селиван-абы, что на харчи определит нас в колхозный
пионерлагерь. Ешь от пуза, да еще компот.
Эти недели сенокоса в разные годы прошли в снах перед Дамиром. Ездил он
обычно в компании Фатыха в русское село Полтавка к Шубину. И на конной
косилке ворон не считал, и копнил, и скирдовал не хуже других. Всплыла в
памяти и давно забытая картина: полевая дорога... тишина... В степной ночи
два тонких луча слабосильных фар машины. Машина загружена до предела,
огромная копна придавлена толстым урлюком - длинным бревном и перетянута со
всех сторон арканами, оттого старый ЗИС и тащится так медленно.
До Степного верст тридцать, вся короткая летняя ночь и уйдет на дорогу.
Наверху, на сене расселась вся компания, считай, звезды рядом. Никто не
спит. Да и как уснешь, ведь до самого Степного не знаешь, кому во двор
сегодня машина. Такое правило у Фатыха - жребий кидают только перед самым
въездом в село. Первые памятные уроки демократии на практике.
Иногда среди ночи Каспаров вдруг просыпался и, растревоженный, уже не
мог уснуть до утра. Стараясь не беспокоить домашних, он осторожно выходил в
тесноватую кухоньку и, не включая света, кутаясь в просторный халат, подолгу
курил. Эти ночные часы в чистенькой, с устоявшимися запахами печеного
комнатке были как бы продолжением сновидений наяву или вернее воспоминаниями
о былом. Но что-то мешало ему полностью насладиться картинами детства и
юности, мысли и видения все чаще стали перебиваться днем сегодняшним.
В ванной, где по утрам, глядя в рябое и треснутое зеркало, он тщательно
брился, у него как-то вырвалось:
- Что же это происходит? Ностальгия? Мне ведь только тридцать пять...
Даже в рябом, порченом зеркале отражался молодой, с крепким волевым
подбородком мужчина. Ни единого седого волоска, никаких залысин или намеков
на плешь, ну а морщины - они волнуют только женщин. Спокойный взгляд глубоко
посаженных глаз на крупном лице говорил о выдержанном, уравновешенном
характере.
Но не было с осени покоя в душе Каспарова.
В переполненном утреннем автобусе, по дороге на работу, которую в
последнее время не без иронии называл старым чиновничьим словом "служба",
Каспаров мысленно невольно возвращался к Степному.
"Но разве не сам я, не по доброй воле ушел от той жизни? От друзей,
соседей, от многочисленной родни... из отчего дома... от свиста осеннего
ветра в открытом поле, от утренних всплесков играющей на реке рыбы, от
дымных костров на убранных огородах..." - думал он, стиснутый со всех сторон
пассажирами.
В скрипевшем с астматическим мотором автобусе ширяли под бока,
наступали на ноги, ворчали, и Каспаров невольно радовался, что нужно было
что-то делать: продвигаться, уступать кому-то дорогу, передавать за
проезд...
Удивительно, что до той самой минуты, когда возникал этот тревожный
вопрос, он не замечал автобусного хаоса.
Сойдя у меднообогатительной фабрики, где вблизи располагались городские
строительные управления, Дамир пересекал большой двор домостроительного
комбината и оказывался на территории своего дорожного управления.
Длинный, одноэтажный барак, оставшийся с довоенных времен, не очень
радовал глаз снаружи. Зато внутри... прямо с порога чувствовалась хозяйская
рука и инженерная фантазия. Все было переделано: убраны лишние перегородки,
совмещены или разделены комнаты, заново обшиты деревом потолки, пол покрывал
ковровый линолеум. С высоких потолков и со стен, чередуясь, целый день мягко
струился свет. Иначе в безоконном коридоре стояла бы колодезная темнота.
Каждый отдел, даже самый маленький, имел полный света и воздуха
отдельный просторный кабинет. В комнатах совсем по-домашнему стояли
голландские печи, отапливаемые природным газом. В конце коридора кухня с
двумя четырехконфорочными плитами. Окна кабинетов, выходившие во двор,
распахивались в сад и цветник, некогда заложенный жильцами. Сад был ухожен,
и немудрено: все воскресники администрация строительного управления
проводила в своем дворе, такая традиция сложилась до прихода Дамира.
Каспаров приезжал на работу раньше других. Не торопясь, проходил он из
конца в конец коридора, включая по пути везде свет. В приемной главного
инженера на секунду останавливался, оглядывал себя в трюмо, на его взгляд
слишком уж по-домашнему занимавшее видный угол.
Он открывал ключом дверь сдвоенного кабинета планового отдела и,
пересекая комнату, где сидела его заместитель, или точнее старший инженер
отдела Кира Михайловна, попадал в свою, более просторную, с массивным
столом, с разноцветными телефонами: внутренним, городским, главковским.
Придя сюда на работу, Каспаров ничего не стал менять в обстановке кабинета,
разве только трюмо из кабинета начальника планового отдела перекочевало в
приемную, да еще Дамир попросил снять застекленную с занавесочками дверь,
отделявшую его комнату от импровизированной приемной. Может, служебные
неприятности были причиной волнений Каспарова? Нет, Дамир Ахатович с делом
справлялся, как говорится, был на хорошем счету, даже поговаривали, что
трест имеет на него виды. Может, был загружен до предела и уставал не в
меру? Или не устраивали условия работы?
Да полно... Были времена, когда Каспаров сутками пропадал на сдаточных
объектах и не то что уставал, с ног валился, а об условиях работы и говорить
не приходилось.
К дорожникам в строительное управление Каспаров пришел с дипломом
народнохозяйственного института, а в город этот приехал по комсомольской
путевке.
Служил Дамир в стройбате еще по старому сроку три года, да еще полгода
придержали, тоже пусковая стройка была, - был бригадиром. И оттуда, с Амура,
почти всей бригадой и заявились сюда, под Ташкент. Везде пришлось
поработать: и промышленные объекты строили, и жилье, и к Дворцу металлургов
его бригада руку приложила, и в прорыв на железобетонный комбинат бросали
его гвардейцев - так за ударный труд их прозвали с первых же дней. Им же
первым в тресте присвоили звание бригады коммунистического труда. А тогда, в
начале шестидесятых, движение только набирало силу, и строгость была
большая, не всякий и не любая бригада удостаивалась такой чести. Дать
выработку и план, управиться к сроку, да и качество чтобы не хромало, было
еще не главным для такой бригады, кроме всего прочего, требовалось, чтобы
каждый повышал свой уровень знаний.
Вызвали по весне бригаду в трест, прямо в парткабинет. Парторг, майор в
отставке, принял радушно, как же, свои, армейские! Тогда они не только
форму, но и сапоги еще износить не успели.
- Что ж получается, товарищи гвардейцы, показатели хоть на две бригады,
а на звание коммунистической все-таки не тянете, - ошарашил с ходу парторг,
бравировавший военной выправкой.
Ребята переглядывались в недоумении: в чем же они оплошали.
- С уровнем дела не на высоте, - не стал он мучить загадками, -
оказывается, никто из вас не учится, расти не желает...
Короче говоря, всех определил бывший майор: троих в вечернюю школу,
аттестаты добивать, семеро поступили в техникумы, а с бригадира спрос иной,
ему задача была поставлена труднее - институт. Подвела братва, выдала, что
были у Каспарова такие планы еще в армии, да и попытка числилась до призыва.
Но надо отдать должное парторгу, не забывал гвардейцев, ревниво следил за
ними, перевел студентов в общежитие для молодых специалистов, шефами над
ними инженеров закрепил, да и позже при распределении квартир ни одного не
забыли.
В ту пору, когда Дамир готовился к экзаменам в вуз, он уже встречался с
Машенькой из отделочной бригады. Работа, подготовка к вступительным
экзаменам требовали времени, которого было и без того в обрез, и Дамир тогда
всерьез опасался, что пока он корпит над конспектами, уведет кто-нибудь его
Машеньку. Город-то - общежитие на общежитии, да везде какие ребята, особенно
монтажники, - орлы, только заикнутся, что хотят осесть здесь навсегда, в
неделю квартиру им из-под земли отыщут, потому как верхолазы - асы, они
незаменимые люди.
Но все его сомнения и тревоги оказались напрасными: как-то Машенька,
застав его за учебниками, обрадовалась и в тот же вечер, немного смущаясь,
сказала: - Дамир, поступишь в институт, выйду замуж за тебя...
Он поступил и женился на своей ненаглядной Машеньке, а когда они ждали
своего первенца - Зарика,
получили двухкомнатную квартиру, в которой жили и сейчас, получили не
без помощи парторга.
В городе, где каждый объект - пусковая стройка, а сроки сдачи сжаты до
предела, работать бригадиром непросто, а Дамир шесть лет руководил
гвардейцами и по вечерам еще занимался в институте. Благо, хоть факультет
оказался рядом с домом, через дорогу...
По правде говоря, не будь Машеньки, не одолеть бы ему института. На
третьем курсе, когда сдавали сернокислотные цехи, на занятия неделями не
ходил, работали, считай, по две смены, да как работали! Вот тогда-то,
вымотанный работой, третий год без отпуска (то на свадьбу деньги нужны были,
потом квартиру надо было обставить, потом Машенька с Зариком год не
работала), запустил он учебу и решил бросить институт. Учиться абы как он не
умел, как не умел работать спустя рукава. Иной зачет, даже экзамен он мог
сдать, только скажи: "Понимаете, днюю и ночую на сернокислотном, не
успел..."
Его бы поняли, потому что в вечернем институте преподавали инженеры из
треста и заводоуправления, главные инженеры специализированных организаций,
С ними он ежедневно встречался на стройке и на планерках; не раз сидел
рядом в президиумах. Знал Дамир, что таким испытанным методом пользовались
многие. "Многие еще не все" - давнюю поговорку отчима навсегда запомнил
мальчишка.
А что было дома, когда Каспаров объявил о своем решении бросить учебу,
лучше не вспоминать.
Потом, на работе, Дамир обдумывал все, что говорила жена, и выходило,
что кругом Машенька права. Разве ей было легче? В комплексной бригаде
отделочников ей и штукатурить и малярить приходится, порою на такой высоте,
что глянуть вниз страшно. Летом целый день на жаре, ниже тридцати не бывает,
зимой на холоде, а о сквозняках круглогодичных и говорить не приходится.
А Зарик? Ведь его утром нужно в ясли отвести, а вечером вовремя
забрать. А объекты у нее сегодня на одном краю города, а завтра на другом.
И разве уходил он на работу хоть раз без горячего завтрака и не ожидал
ли его всегда ужин? Как бы ни уставала, разве легла она хоть раз до его
прихода с занятий? И каждый понедельник не удивлял ли он своих гвардейцев
выстиранной и выглаженной спецовкой а ведь стиральную машину они купили
совсем недавно. А какой роскошный подарок - книжный шкаф и письменный стол -
сделала она на свои премиальные ему к окончанию первого курса. Кончилось
тем, что Машенька, несмотря ни на какие возражения начальства - дошла до
парторга! - заставила мужа взять отпуск за два года, и Дамир к весенней
сессии рассчитался со всеми "хвостами".
Когда он учился уже на четвертом курсе, главный инженер не раз говорил
ему:
- Ты уж, Каспаров, не обижайся, что не берем в аппарат, место для тебя
нашлось бы, хотя инженеров у нас хватает, да вот беда - толковых мастеров и
бригадиров в обрез... - и не то шутя, не то всерьез сетовал: - Каждый раз
трестовскому парторгу говорю, что медвежью услугу он мне оказывает: самых
толковых бригадиров и лучших рабочих лишаемся - кончают вузы, уходят в
аппарат, а то и в другие организации.
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: mraul61@hotmail.com
Date: 28 Sep 2005
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
В эту осень Каспарову снились одни и те же сны... Ночная зимняя
улица... Редкие фонари у школы, сельсовета, раймага и последние огоньки
почти на окраине - фонари автобазы. Для подъезжающих к Степному со стороны
Оренбурга эти робкие светлячки среди бескрайней темноты обозначались вдруг
ясно и призывно, и, наверное, не было в поселке жителя, не обрадовавшегося
хоть однажды столь желанным огням.
"Вот я и дома", - вероятно, невольно мелькала мысль или слетала с уст
фраза.
Хотя фонари сеяли скудный свет вокруг замерзших столбов и в этом
освещении можно было разглядеть разве что только падающие снежинки, да и то
в четко очерченном, в три-четыре шага, световом круге, Каспарову казалось,
что главная улица родного поселка, Украинская, сияла огнями. Он словно
воочию видел усадьбы Губаревых, Панченко, Загидулиных, Мамлеевых, Вуккертов,
Захаровых... Видел и покосившийся забор соседей, и рассыпанную солому, еще
хранящую золотой отсвет осенних полей, и припорошенные снегом, осевшие
скирды сена, и верблюда в соседнем казахском квартале, у Жумагуловых.
А то вдруг в свете прихваченного изморозью фонаря Каспаров замечал
одинокую девичью фигуру. Каждый раз, когда он пытался подойти к ней, девушка
делала несколько неторопливых шагов и исчезала в темноте. Так неузнанная, но
до боли знакомая, переходила она из сна в сон, словно укоряя, что он никак
не может вспомнить и узнать ее, и это наполняло его душу тревожной болью и
горечью...
Но чаше всего снилось раннее летнее утро. Пыльная дорога, огибая на
краю села мусульманское кладбище, убегала в степь. Весь путь от
кладбищенского оврага до самой речки Каспаров вновь, как в детстве,
проделывал пешком.
Выбитая узкими колесами арб дорога среди непаханой степи убегала,
извиваясь, к темнеющим купам деревьев. Какой бесконечно долгой казалась в
детстве эта дорога в три версты!
Путь этот он проделывал не спеша, с остановками, с отдыхом, с
бессчетными погонями за какими-нибудь яркокрылыми кузнечиками или бабочками,
долгими разговорами с соседом-подпаском, пока Бахыт вдруг не обнаруживал,
что стадо потянулось к железной дороге, и виной тому всегда был бородатый
козел Каспа-ровых - Монгол, злой, надменный вожак, почему-то особенно
любивший басовитые гудки паровозов.
Дорога к речке имела едва заметный постоянный подъем, и перед самым
Илеком, на последней версте, неожиданно ныряла вниз с высокого холма в луга.
Для степного края, где летом даже полынь выгорала, Этот огромный
ярко-зеленый луг был щедрым подарком реки. Широко разливался Илек по весне,
а когда Уходил в берега, вся пойма покрывалась густой зеленой травой. Как ни
спешила ребятня на речку или с Илека домой, не могла удержаться, чтобы не
затеять возню на зеленых лужайках.
Высоко на холмах, по обе стороны от дороги, словно крепости, стояли
длинные немазаные саманные сараи, и летом неподалеку от них всегда белели
юрты. Ранним утром, заполняя низину блеянием, спускались с фермы на луга
сотни разношерстных овец. Сюда же, поближе к речке и сочным травам,
напоенным влагой, выгоняли и общественное стадо из Степного.
В этих неожиданных снах здесь, на лугах, Каспаров увидел много забытых
лиц, о которых он и думать не думал и никогда бы в своей жизни, наверное, и
не вспомнил. Однажды приснились ему русские мужики, аккуратно нарезающие
дерн. Он ясно видел их лица, слышал разговор, шутки, смех и вспомнил, что
жили они на другом краю села, у церкви. Вспомнил, что у одного из них в
огороде росли огромные, со сковороду, подсолнухи.
Вспомнил, как однажды компанией, проголодавшись на речке, зашли на
ближайшую ферму попросить хлеба. А просить и не пришлось. Маленькая старушка
в красном бархатном жилетике, несмотря на жаркий день, увидев неожиданно
появившихся у юрты ребят, сказала бритоголовому Сапару по-казахски:
- Рады гостям, приглашай-ка друзей в дом, - и откинула полог белой
юрты.
В прохладе и сумраке летнего жилья, расположившись на кошмах, ребята
смеялись, корчили друг другу рожи, переполненные радостной детской
беспечностью и беззаботностью.
Потом Каспаров, забыв о голоде, не мог оторвать глаз от тонких, с
истончившейся кожей рук, в тугих обхватах серебряных браслетов, разливавших
в деревянные тустаганы прохладный айран, щедро заправленный сметаной, и
ломавших только что испеченные горячие лепешки, слышал ласковое приглашение
старушки: "Ешьте, ешьте, орлята..."
И еще он помнит, что не мог отвести взгляд от гербов на крупных
монетах, пришитых к груди ее красного жилетика.
А когда они, уходя, благодарили за угощение, в тени саманной фермы
Каспаров увидел старика с редкой тощей бороденкой. Старик чинил сбрую, а с
ним рядом сидел мальчик и помогал деду сучить суровую нитку. Каспаров
вспомнил всех троих до мельчайших подробностей, до морщин, и даже во сне
ужаснулся тому, что давным-давно нет на свете доброй бабушки и
невозмутимого, согнутого годами старика, чинившего сбрую, и что живет где-то
своей жизнью его ровесник, кареглазый, белозубый мальчик, которому,
наверное, тогда так хотелось в компанию сверстников.
Конечно, каждый раз снилась ему и река. Здесь, на реке, под кручей, на
долгих мелких перекатах с отчетливо просматриваемым дном, или у затонов,
заросших у берега сочной осокой, с корягами, притаившимися в глубине, перед
Каспаровым возникали лица друзей и одноклассников: Ильгиза Кадырова, Генки
Фиша, Бисамбая Бекимбетова, а то вдруг объявлялся кто-то, стоящий к нему
спиной, вылавливающий из Илека одного подуса за другим. Между делом рыбак
успевал переброситься с ним парой фраз, но вот жалость-то, никак лица не
разглядеть и никогда уже не узнать, кто же это в тот день был такой
счастливчик.
На реке его взгляд тянулся к тому берегу. Нет, не из-за песчаных
отмелей, где можно было, не рискуя загубить драгоценную леску и крючок,
легко удить рыбу. И не потому, что там, на белых дюнах, загорали нагишом,
нет. За рекой сразу за дюнами круто в гору поднимался лес.
Потом, уже взрослым, Каспаров видел удивительные леса Белоруссии и
Закарпатья, любовался соснами Прибалтики, и все же лес за рекой был
особенным, неповторимым...
Здесь в лесных озерах каждое лето он ловил карасей, и это было
серьезным подспорьем к столу. В зарослях тальника, обжигаясь о крапиву,
собирал ежевику и вместе с друзьями носил ее к ташкентскому скорому.
Чего-чего, а вот вкуса ежевики не помнит, жаль... Наверное, чаще, чем
Каспаров, вспоминают крупную, иссиня-черную ежевику в жестяных самодельных
ведерках те постаревшие пассажиры, которые покупали тогда ягоды не торгуясь.
В снах о заречном лесе, удил ли он на озерах, копал ли червей на
болоте, собирал ли хмель в оврагах, всегда являлся седой дед Белей. Как и в
далеком детстве, он приходил в самый неожиданный момент. Появлялся бесшумно,
ветка не хрустнет, трава не зашуршит... Старик сначала долго стоял,
незаметно наблюдая за мальчиком, потом, покашливая, неторопливо выходил из
укрытия, словно проходил мимо, и, стараясь быть строгим, хмуря заросли
бровей, говорил:
- А, Дамирка! Смотри у меня, не балуй в лесу!
И так же бесшумно исчезал в кустах, откуда вдруг доносилось:
- Дамир, хмель нынче у Чертова озера больно хорош...
Или:
- А на Круглом озере Петька-Тарзан вчера ведро карасей натягал.
Лесничий, живший в соседнем квартале и в праздники щеголявший в зеленой
фуражке с золотыми дубовыми листьями, отражавшимися в лаковом козырьке,
круглый год проводил в лесу, но каким-то чудом знал всех ребят Степного по
именам. Это удивляло всех, но не Дамира, ему казалось, что дед Белей знает
так же и каждое дерево, и каждый кустик в лесу...
В этих снах о заснеженных улицах и ежевичных полянах Дамир вспоминал
давно забытые запахи поздней отцветающей сирени и запахи разворошенного
стога в морозное утро, запах васильков за огородами и запах спелого
шиповника в стылом лесу... О них, об этих запахах, он тоже забыл и редко
вспоминал наяву, словно не было в его жизни снежных зим и теплых летних
дождей, а всегда преследовал только запах серы и аммиака с
меднообогатительного и других комбинатов, пропитавших город насквозь, и снег
никогда не белел более получаса, как сейчас, потому что в трех километрах от
города работал крупный цементный завод, которому некогда, увы, неправильно
рассчитали розу ветров. Изредка Каспаров видел и еще один сон, не
обозначенный каким-то временем года и не такой праздный, как сны о зиме или
летней реке.
Ему снился ветреный, но не дождливый осенний день, а он в распахнутом
ватнике и лихо заломленной кепчонке стоит среди выкопанной с огорода
картошки. С делянок, за пересохшим, с обвалившимися краями арыком тянется
низом тонкий сладковатый дымок. На огородах жгут ботву. Через делянку,
рядом, мальчишки ладят свой костер. Как не отведать тут же, в поле, печенной
в золе картошки! Мешки, какие только нашлись в доме и у соседей, в частых
заплатах и все до одного перевязанные старыми чулками, стоят в ряд - мал
мала меньше. Дамир почему-то стыдится и этих залатанных мешков, и чулок,
которыми они перевязаны, и он держится чуть поодаль от туго набитых мешков.
И где только мать их столько откопала! Они с матерью в поле одни. Его
одноногий отчим, тяжело раненный поl Сталинградом, приезжает только сажать.
Радостное и легкое это дело по весне! А уж убирают они вдвоем...
Дожидаясь своей очереди на промкомбинатовскую полуторку, Дамир сгребает
в кучи пожухлую ботву, перекладывает ее сухой травой, и вот уже от огорода
Каспаровых тянутся к реке прозрачные дымные шлейфы.
Наконец-то прямо по полю идет к ним костлявый, больной грудью
Мирзагали. По глазам видно, что он : уже навеселе.
- Марзия-апай, - обращается он еще издалека к матери, - ближе подъехать
не могу, не выехать потом, арба моя такая же хилая, как и хозяин, - шутит
неунывающий многодетный шофер. - Вот я и решил вам помочь. - И Мирзагали
берется за самый большой грязный мешок.
- Брось, дорогой, брось, - кидается к нему мать,- не дай господь,
пойдет снова горлом кровь...
Весельчак Мирзагали хмурится, и с лица его сбегает улыбка.
В два шага Дамир оказывается у мешков. - Мирзагали-абы, вы с мамой
только помогите мне на спину закинуть, а там я донесу...
Мать с шофером пытаются поддерживать тяжеленный мешок сзади, но куда
там! Дамир, прибавляя шаг, почти бегом спешит к откинутому борту трофейной
машины. Откуда только и сила взялась! Во сне он почему-то не ощущает тяжести
огромного мешка, ему легко и весело от сознания своей силы.
А то снилась ему весенняя пора, когда до сенокоса еще не один день, а в
Степном на каждом углу только и было слышно: "На сено... на сено..."
В ту пору в редком сарае не было коровы, а в казахских и татарских
дворах еще козы и овцы, а то и верблюд. Да и белую овцу, как называли в
мусульманских домах свинью, держали почти в каждой русской в немецкой
усадьбе.
Зимы в степные оренбургские края приходят ох как рано, а уходят ох как
поздно! Сена на этот долгий срок нужно много - и на подстилку, и на корм.
На заливных лугах у реки не косили, там пасли овец с фермы и личных
коров. Зарабатывать сено отправлялись в дальние казахские аулы и русские
села. Расчет был прост и честен: девять машин или волокуш колхозу, десятая
тебе. К этой поре взрослые приурочивали свои отпуска, а у ребятни каникулы.
У кого в городах жили взрослые дети, тех ожидали к сенокосу. Не заготовить
старикам на зиму сена считалось последним делом.
В какую-то неделю съезжалась в Степное молодежь, все больше из
близлежащих городов, а то вдруг объявлялся какой-нибудь позабытый Асхат из
Ташкента или Николай с шахт Караганды...
У одних были постоянные артели, работавшие из года в год в одном
колхозе, но чаще всего компания сколачивалась заново. Из конца в конец села
мотались подростки, чтобы попасть в ту или другую артель, да дело это было
не таким простым. Одна артель была заманчивее другой. Если в компании
взрослых из Степного было легче и больше было шансов, что на недельку раньше
завезешь во двор сено, то в компании сверстников, где верховодили ребята на
год-два постарше, было куда веселее. Конечно, взрослые у колхоза и того
потребуют и другого, но ведь и артель ребят никогда не возвращалась в
Степное без сена. За каждым подростком стояла семья, обожженная войной, и об
этом знали издерганные председатели, которые с отцами этих ребят уходили на
фронт, да не все вернулись назад. Самые шумные и веселые артели, конечно,
сколачивали городские, об этом никто не спорил. У них вся работа с шутками
да весельем, и стычек, как у местных, кто больше наработал, никогда не
бывает. Городские в воскресенье, хоть и с ног валятся, а вечером в колхозный
клуб норовят гуртом. В такой бригаде непременно баян, а то и аккордеон.
А сын стариков Герасимовых Сергей, из Оренбурга, непременно с гитарой
приезжает. Эх, заслушаешься Серегу! Попасть с городскими на сенокос - это
память и радость на всю жизнь, а все же рискованно. Артели из местных всегда
опережают городских, норовя загодя попасть в ближние и богатые колхозы,
потому и сена зарабатывают побольше.
А без сена никак нельзя - пропадешь.
В первый сенокос Дамир гонял от одной компании к другой, не зная, к
кому пристать, пока сосед Фатых, бесхитростный, не по годам основательный
парнишка, щуря близорукие глаза, не сказал:
- Что, Дамирка, будешь Серегу с гитарой дожидаться? А то, смотри,
поедем с нами в Полтавку, - словно и не знал, что Дамира за малолетство и
бог весть какие силенки не очень-то зазывали в бригады. - В Полтавке Шубин -
безрукий председатель. Он сам сказал матери: "Пусть приезжают орлы, без сена
не останутся". А что без гитары, не горюй, у нас козырь главнее... - И уже
потише добавил: - Обещал Селиван-абы, что на харчи определит нас в колхозный
пионерлагерь. Ешь от пуза, да еще компот.
Эти недели сенокоса в разные годы прошли в снах перед Дамиром. Ездил он
обычно в компании Фатыха в русское село Полтавка к Шубину. И на конной
косилке ворон не считал, и копнил, и скирдовал не хуже других. Всплыла в
памяти и давно забытая картина: полевая дорога... тишина... В степной ночи
два тонких луча слабосильных фар машины. Машина загружена до предела,
огромная копна придавлена толстым урлюком - длинным бревном и перетянута со
всех сторон арканами, оттого старый ЗИС и тащится так медленно.
До Степного верст тридцать, вся короткая летняя ночь и уйдет на дорогу.
Наверху, на сене расселась вся компания, считай, звезды рядом. Никто не
спит. Да и как уснешь, ведь до самого Степного не знаешь, кому во двор
сегодня машина. Такое правило у Фатыха - жребий кидают только перед самым
въездом в село. Первые памятные уроки демократии на практике.
Иногда среди ночи Каспаров вдруг просыпался и, растревоженный, уже не
мог уснуть до утра. Стараясь не беспокоить домашних, он осторожно выходил в
тесноватую кухоньку и, не включая света, кутаясь в просторный халат, подолгу
курил. Эти ночные часы в чистенькой, с устоявшимися запахами печеного
комнатке были как бы продолжением сновидений наяву или вернее воспоминаниями
о былом. Но что-то мешало ему полностью насладиться картинами детства и
юности, мысли и видения все чаще стали перебиваться днем сегодняшним.
В ванной, где по утрам, глядя в рябое и треснутое зеркало, он тщательно
брился, у него как-то вырвалось:
- Что же это происходит? Ностальгия? Мне ведь только тридцать пять...
Даже в рябом, порченом зеркале отражался молодой, с крепким волевым
подбородком мужчина. Ни единого седого волоска, никаких залысин или намеков
на плешь, ну а морщины - они волнуют только женщин. Спокойный взгляд глубоко
посаженных глаз на крупном лице говорил о выдержанном, уравновешенном
характере.
Но не было с осени покоя в душе Каспарова.
В переполненном утреннем автобусе, по дороге на работу, которую в
последнее время не без иронии называл старым чиновничьим словом "служба",
Каспаров мысленно невольно возвращался к Степному.
"Но разве не сам я, не по доброй воле ушел от той жизни? От друзей,
соседей, от многочисленной родни... из отчего дома... от свиста осеннего
ветра в открытом поле, от утренних всплесков играющей на реке рыбы, от
дымных костров на убранных огородах..." - думал он, стиснутый со всех сторон
пассажирами.
В скрипевшем с астматическим мотором автобусе ширяли под бока,
наступали на ноги, ворчали, и Каспаров невольно радовался, что нужно было
что-то делать: продвигаться, уступать кому-то дорогу, передавать за
проезд...
Удивительно, что до той самой минуты, когда возникал этот тревожный
вопрос, он не замечал автобусного хаоса.
Сойдя у меднообогатительной фабрики, где вблизи располагались городские
строительные управления, Дамир пересекал большой двор домостроительного
комбината и оказывался на территории своего дорожного управления.
Длинный, одноэтажный барак, оставшийся с довоенных времен, не очень
радовал глаз снаружи. Зато внутри... прямо с порога чувствовалась хозяйская
рука и инженерная фантазия. Все было переделано: убраны лишние перегородки,
совмещены или разделены комнаты, заново обшиты деревом потолки, пол покрывал
ковровый линолеум. С высоких потолков и со стен, чередуясь, целый день мягко
струился свет. Иначе в безоконном коридоре стояла бы колодезная темнота.
Каждый отдел, даже самый маленький, имел полный света и воздуха
отдельный просторный кабинет. В комнатах совсем по-домашнему стояли
голландские печи, отапливаемые природным газом. В конце коридора кухня с
двумя четырехконфорочными плитами. Окна кабинетов, выходившие во двор,
распахивались в сад и цветник, некогда заложенный жильцами. Сад был ухожен,
и немудрено: все воскресники администрация строительного управления
проводила в своем дворе, такая традиция сложилась до прихода Дамира.
Каспаров приезжал на работу раньше других. Не торопясь, проходил он из
конца в конец коридора, включая по пути везде свет. В приемной главного
инженера на секунду останавливался, оглядывал себя в трюмо, на его взгляд
слишком уж по-домашнему занимавшее видный угол.
Он открывал ключом дверь сдвоенного кабинета планового отдела и,
пересекая комнату, где сидела его заместитель, или точнее старший инженер
отдела Кира Михайловна, попадал в свою, более просторную, с массивным
столом, с разноцветными телефонами: внутренним, городским, главковским.
Придя сюда на работу, Каспаров ничего не стал менять в обстановке кабинета,
разве только трюмо из кабинета начальника планового отдела перекочевало в
приемную, да еще Дамир попросил снять застекленную с занавесочками дверь,
отделявшую его комнату от импровизированной приемной. Может, служебные
неприятности были причиной волнений Каспарова? Нет, Дамир Ахатович с делом
справлялся, как говорится, был на хорошем счету, даже поговаривали, что
трест имеет на него виды. Может, был загружен до предела и уставал не в
меру? Или не устраивали условия работы?
Да полно... Были времена, когда Каспаров сутками пропадал на сдаточных
объектах и не то что уставал, с ног валился, а об условиях работы и говорить
не приходилось.
К дорожникам в строительное управление Каспаров пришел с дипломом
народнохозяйственного института, а в город этот приехал по комсомольской
путевке.
Служил Дамир в стройбате еще по старому сроку три года, да еще полгода
придержали, тоже пусковая стройка была, - был бригадиром. И оттуда, с Амура,
почти всей бригадой и заявились сюда, под Ташкент. Везде пришлось
поработать: и промышленные объекты строили, и жилье, и к Дворцу металлургов
его бригада руку приложила, и в прорыв на железобетонный комбинат бросали
его гвардейцев - так за ударный труд их прозвали с первых же дней. Им же
первым в тресте присвоили звание бригады коммунистического труда. А тогда, в
начале шестидесятых, движение только набирало силу, и строгость была
большая, не всякий и не любая бригада удостаивалась такой чести. Дать
выработку и план, управиться к сроку, да и качество чтобы не хромало, было
еще не главным для такой бригады, кроме всего прочего, требовалось, чтобы
каждый повышал свой уровень знаний.
Вызвали по весне бригаду в трест, прямо в парткабинет. Парторг, майор в
отставке, принял радушно, как же, свои, армейские! Тогда они не только
форму, но и сапоги еще износить не успели.
- Что ж получается, товарищи гвардейцы, показатели хоть на две бригады,
а на звание коммунистической все-таки не тянете, - ошарашил с ходу парторг,
бравировавший военной выправкой.
Ребята переглядывались в недоумении: в чем же они оплошали.
- С уровнем дела не на высоте, - не стал он мучить загадками, -
оказывается, никто из вас не учится, расти не желает...
Короче говоря, всех определил бывший майор: троих в вечернюю школу,
аттестаты добивать, семеро поступили в техникумы, а с бригадира спрос иной,
ему задача была поставлена труднее - институт. Подвела братва, выдала, что
были у Каспарова такие планы еще в армии, да и попытка числилась до призыва.
Но надо отдать должное парторгу, не забывал гвардейцев, ревниво следил за
ними, перевел студентов в общежитие для молодых специалистов, шефами над
ними инженеров закрепил, да и позже при распределении квартир ни одного не
забыли.
В ту пору, когда Дамир готовился к экзаменам в вуз, он уже встречался с
Машенькой из отделочной бригады. Работа, подготовка к вступительным
экзаменам требовали времени, которого было и без того в обрез, и Дамир тогда
всерьез опасался, что пока он корпит над конспектами, уведет кто-нибудь его
Машеньку. Город-то - общежитие на общежитии, да везде какие ребята, особенно
монтажники, - орлы, только заикнутся, что хотят осесть здесь навсегда, в
неделю квартиру им из-под земли отыщут, потому как верхолазы - асы, они
незаменимые люди.
Но все его сомнения и тревоги оказались напрасными: как-то Машенька,
застав его за учебниками, обрадовалась и в тот же вечер, немного смущаясь,
сказала: - Дамир, поступишь в институт, выйду замуж за тебя...
Он поступил и женился на своей ненаглядной Машеньке, а когда они ждали
своего первенца - Зарика,
получили двухкомнатную квартиру, в которой жили и сейчас, получили не
без помощи парторга.
В городе, где каждый объект - пусковая стройка, а сроки сдачи сжаты до
предела, работать бригадиром непросто, а Дамир шесть лет руководил
гвардейцами и по вечерам еще занимался в институте. Благо, хоть факультет
оказался рядом с домом, через дорогу...
По правде говоря, не будь Машеньки, не одолеть бы ему института. На
третьем курсе, когда сдавали сернокислотные цехи, на занятия неделями не
ходил, работали, считай, по две смены, да как работали! Вот тогда-то,
вымотанный работой, третий год без отпуска (то на свадьбу деньги нужны были,
потом квартиру надо было обставить, потом Машенька с Зариком год не
работала), запустил он учебу и решил бросить институт. Учиться абы как он не
умел, как не умел работать спустя рукава. Иной зачет, даже экзамен он мог
сдать, только скажи: "Понимаете, днюю и ночую на сернокислотном, не
успел..."
Его бы поняли, потому что в вечернем институте преподавали инженеры из
треста и заводоуправления, главные инженеры специализированных организаций,
С ними он ежедневно встречался на стройке и на планерках; не раз сидел
рядом в президиумах. Знал Дамир, что таким испытанным методом пользовались
многие. "Многие еще не все" - давнюю поговорку отчима навсегда запомнил
мальчишка.
А что было дома, когда Каспаров объявил о своем решении бросить учебу,
лучше не вспоминать.
Потом, на работе, Дамир обдумывал все, что говорила жена, и выходило,
что кругом Машенька права. Разве ей было легче? В комплексной бригаде
отделочников ей и штукатурить и малярить приходится, порою на такой высоте,
что глянуть вниз страшно. Летом целый день на жаре, ниже тридцати не бывает,
зимой на холоде, а о сквозняках круглогодичных и говорить не приходится.
А Зарик? Ведь его утром нужно в ясли отвести, а вечером вовремя
забрать. А объекты у нее сегодня на одном краю города, а завтра на другом.
И разве уходил он на работу хоть раз без горячего завтрака и не ожидал
ли его всегда ужин? Как бы ни уставала, разве легла она хоть раз до его
прихода с занятий? И каждый понедельник не удивлял ли он своих гвардейцев
выстиранной и выглаженной спецовкой а ведь стиральную машину они купили
совсем недавно. А какой роскошный подарок - книжный шкаф и письменный стол -
сделала она на свои премиальные ему к окончанию первого курса. Кончилось
тем, что Машенька, несмотря ни на какие возражения начальства - дошла до
парторга! - заставила мужа взять отпуск за два года, и Дамир к весенней
сессии рассчитался со всеми "хвостами".
Когда он учился уже на четвертом курсе, главный инженер не раз говорил
ему:
- Ты уж, Каспаров, не обижайся, что не берем в аппарат, место для тебя
нашлось бы, хотя инженеров у нас хватает, да вот беда - толковых мастеров и
бригадиров в обрез... - и не то шутя, не то всерьез сетовал: - Каждый раз
трестовскому парторгу говорю, что медвежью услугу он мне оказывает: самых
толковых бригадиров и лучших рабочих лишаемся - кончают вузы, уходят в
аппарат, а то и в другие организации.