Мишанина Валентина. Ворота времени (Повесть и рассказы)

   - Тебе на печке без валенок легче, - состроил мне рожицу Федя.
   Мама не слышит меня, она сосредоточилась на чем-то своем.
   - Наверное, сынок, никого не будем звать.
   Васино лицо передернулось, брови надвинулись на глаза.
   - Я не буду резать, - сказал он глухо.
   - Ну, что же, тогда Татуню заставим, - пожала плечами мама и с упреком добавила: - Пора тебе уж мужчиной быть. По годам ты взрослый человек.
   - Вась, а ты чего боишься? - встрял в их разговор Федя. - Мясо есть не боишься, а резать трусишь. Чего там, раз - и дело с концом. Мы с мамой тебе поможем.
   - Видишь, Федя по-мужски рассудил, - похвалила его мама. - На человека, сынок, руку не поднимай, а скотина самим богом отпущена для этого.
   - О, да ему на человека руку поднять ничего не стоит. Вчера мне по уху так врезал... - Федя сердито засопел и потрогал ухо.
   Ольга возилась на кухне, и оттуда она вставила свое насмешливое словечко:
   - А еще на девчонок поглядывает.
   Вася покраснел, сжал кулаки. Хорошо, что мама дома, иначе быть бы потасовке.
   Ни на кого не глядя, мама оделась во все старое и вышла. За ней поспешил Федя. У порога он остановился, приподнял нависающий на лоб козырек шапки и показал свои не очень ровные зубы.
   - Вась, а Вась, ты, говорят, на девчонок поглядываешь. Это на кого, если не секрет? Не на рябую ли Агру?
   Вася схватил со стола железную ложку и запустил ее в Федю. Но тот успел юркнуть за дверь, и ложка, ударившись о косяк, со звоном отлетела на пол.
   Я знала причину, почему его так дразнят. К какому-то празднику Вася послал своей однокласснице Кате Ивкиной поздравительную открытку. Почтальонка шепнула эту новость Ольге. Васю стали дразнить. Я в этом случае тоже была недовольна Васей. Меня небось ни разу не поздравлял открыткой, а чужих пожалуйста.
   Зато сейчас я всей душой жалела Васю. Ему очень хотелось уйти из дому, я это по его лицу видела. Уйти же он не мог. В сенях возились мама и Федя. Кажется, привели Рогача. Я бы сейчас тоже убежала куда-нибудь.
   Торопливо вошла в избу мама и повелительно сказала Васе:
   - А ну, одевайся. Пошли, пошли, хватит красной девицей стоять тут.
   Брат начал не спеша одеваться. Он стоял посреди избы высокий, нескладный. Руки, казалось, не слушались его, он никак не мог застегнуть фуфайку. Я хотела помочь ему, подбежала и взялась застегивать нижнюю пуговицу, дальше не доставали мои руки. Но он отстранил меня, приподнял и поставил на другое место, словно горшок с молоком.
   Я забралась на печку. Следом за мной поднялась и Ольга.
   - Ты тоже боишься? - спрашиваю ее.
   Она отвела глаза.
   - Ха, чего бояться.
   Из сеней послышался голос матери:
   - Федя, ты за ноги держи, а я за рога буду... Вася, да чего ты дрожишь? Чего дрожишь-то? Ну, ну... Эх, мерзлая курица, давай-ка сюда нож...
   Я сунула голову под подушку. И вытащила только после того, как заскрипела дверь. Первым влетел Вася и сразу кинулся к помойному ведру, его тошнило. За ним зашли Федя и мать. На маму страшно было смотреть: руки ее в крови, а лицо бледное-бледное. Я отвела глаза. А Ольга восхищенно спросила:
   - Мам, неужели сама?..
   В ответ та только тяжело вздохнула. Затем сполоснула водой руки, взяла чистое ведро и, выходя, сказала ребятам:
   - Не мешкайте, давайте поскорее, пока не остыла - шкуру снять надо.
   Вскоре селянка была готова. Когда стали садиться за стол, Вася куда-то исчез. И я не слезала с печки. Не хочу есть Рогача.
   На столе уже дымилась паром селянка. От вкусного запаха у меня закружилась голова. Я спустилась с печки, выхватила со стола кусок черного хлеба и мигом юркнула обратно.
   Федя сбегал за бабушкой, и теперь мы ждали ее прихода. Вот и она появляется с внуками Ленкой и Андрейкой. С шутками-прибаутками она устраивает за стол малышей, потом садится сама.
   - А кто же зарезал? - обвела всех взглядом бабушка. - И мужиков не видно.
   - Как так не видно? Вот Федя, а Вася куда-то запропастился. Он у нас теперь все сам делает. Да и ростом - как столб для ворот, - весело говорила мама и старательно дула на ложку с горячей селянкой.
   К вечеру к нам зашла Маня Длинная. Она жила напротив нас, через дом от Тихони. Работала она заготовителем, собирала для государства сливочное масло. Из разговоров матери и ее подруг я слышала, что она безбожно обвешивает всех подряд и никто не смеет сказать ей об этом в лицо. Мы ее тоже не любили. Мать к ней не ходит, но она сама в неделю раза два обязательно к нам наведается. И каждый раз начинала придираться ко всем по разным мелочам. Мама или все превращала в шутку, или ласково успокаивала ее, мол, людей без грехов не бывает и прочее. Когда она уходила, мама называла ее "самодуркой". Почему бы не сказать это ей в лицо, думала я.
   Вот и сегодня открывается дверь, одной ногой она ступает через порог и басовито спрашивает вместо приветствия:
   - Не соскучились?
   Мне хочется ей ответить: "Нет!" Но мама приветливо улыбается:
   - Проходи, проходи. Вовремя ты пришла. Сейчас я тебя селяночкой буду потчевать.
   - Не откажусь, не откажусь, - показывает свои желтые зубы Маня Длинная и по-хозяйски располагается за столом. Приняв из рук матери миску, она принимается за еду, вкусно причмокивая губами.
   Мама и ей поведала, что барана зарезал не кто иной, как Вася.
   - Силище-то, милая, силище! Быка свалит. Все один сделал...
   Я думала: и хорошо, что Васи нет дома, он бы, наверное, не выдержал такое.
   Когда Маня Длинная ушла от нас, я спросила маму: зачем она сказала неправду о Васе. Она рассмеялась и говорит:
   - Пусть знает Длинная, что и у нас в доме появился мужик. И что мы теперь никого не боимся, даже самой Длинной Мани.
   - А бабушке зачем солгала?
   - Бабушке? - посерьезнев, пожала плечами мама. - Просто так. Она все равно не поверила бы, что я сама... Она же до сих пор считает меня ребенком. А маленькой я была совсем другой...
   КАК СВАТАЛИ МОЮ МАТЬ
   В тот вечер мы как обычно сидели за столом и ужинали. В сенях послышались шаги, потом долго шарили по двери, видимо, искали ручку, и вот наконец из темноты вынырнула неказистая фигура Миколя Горбуна. Он поздоровался у порога и, обводя глазами избу, прошел к лавке, что стояла у голландки. Мама пригласила его к столу, но он отказался. И, потоптавшись у лавки, словно не смея опуститься на нее, обратился к матери:
   - Я ведь, Анна, по делу к тебе.
   Мать отложила ложку и спросила спокойным голосом, что у него за дело. Подошла к нему, и они вместе сели на лавку.
   Никто не обратил на Горбуна особого внимания, мы были заняты едой. И все же нет-нет да кто-нибудь из нас и покосится в его сторону. Мне не надо было коситься, он сидел прямо напротив меня, и я могла смотреть на него сколько угодно. Я усердно рассматривала его горбатую спину и думала про себя: как же он ложится спать на спину? Шепотом спросила об этом Ольгу. Но та вместо ответа больно ущипнула меня за бок. У меня аж слезы выступили на глаза. Про себя прикинула, обидеться, бросить ложку - голодной останешься, и я снова потянулась ложкой за щами в общую миску, усмирив свою обиду.
   В это время послышался мамин смех. Сидящие за столом устремили на нее удивленные взгляды. Смех у матери был необычный, так она могла смеяться только от неловкости.
   Миколь чуть опустил голову, его черный чуб навис над лбом. Ложки наши перестали стучать по алюминиевой миске, и в наступившей тишине мы услышали, как Миколь говорил полушепотом:
   - Ты думаешь, детям хуже будет вместе? У меня силы еще хватит, прокормим, вырастим без нужды...
   - Ой, Миколь, перестал бы уж. Глянь, и дети слушают, - недовольно отмахнулась мама, спрятав улыбку.
   - Эх, Анна, неужели думаешь, не угожу твоим детям, да я... - он не нашел нужного слова и в сердцах тяжело вздохнул.
   Я переводила взгляд с матери на Миколя и обратно. Пыталась понять, о чем они так неспокойно говорят. А когда я посмотрела на братьев и на Ольгу, мне стало не по себе. Вася исподлобья поглядывал на Миколя, как молодой бычок, у которого зачесались рожки. Федя тоже перестал хлебать щи и сердито грыз конец деревянной ложки. Ольгины серые круглые глаза выглядывали из-под густых бровей насмешливо и злорадно. Казалось, она видела своего врага в грязной луже, и это ее радовало. По их лицам я поняла, что Миколь Горбун пришел к нам не с добром.
   Мать хоть и делала вид, что слова Горбуна ее мало трогают, все же заметно было, как она волновалась. Она сплела пальцы рук и ломала их до хруста. Но неожиданно опять расплылась в улыбке:
   - А что, Миколь, давай детей спросим, выдадут они меня замуж или нет? Ведь без их согласия я все равно не решусь на это.
   Миколь дернулся с места, поднялся и как-то неестественно выпрямился, растерянно похлопал грустными бараньими глазами, слова не успел вымолвить, как мать обратилась к нам:
   - Как, дети, выдадите меня замуж за дядю Миколя?
   Мы разинули рты.
   - Ты что, спятила? - наконец выпалил Вася, нижняя губа его смешно задергалась. - Разве ты девушка, чтобы замуж выходить!..
   - А чего глядишь, давай выходи, - усмехнулась Ольга и зыркнула глазами в сторону Миколя. - Больше только домой не показывайся.
   - Ха, жаних! - ударил в ладоши Федя и захихикал так, что не разобрать было - смеялся он или плакал.
   Я слушала и удивлялась: как они смеют так грубить матери! И еще больше удивилась, когда увидела, что; вместо того чтобы отругать их, мама ласково улыбалась. Старшие что-то уловили в ее улыбке, и их лица постепенно смягчились.
   - Видишь, Миколь, не выдают, - повернулась она к гостю: - Ты поискал бы помоложе да без такой оравы. А то у тебя трое, у меня четверо, поселим вместе и будут мутузить друг друга.
   Миколь переминался с ноги на ногу, затем вытер шапкой, зажатой в руке, лоб и открыто посмотрел на нас. В его глазах было столько отчаяния и боли, что мне стало жаль его.
   - Хорошие слова говоришь, Анна, - покачал он головой: - "Иди найди помоложе, без такой оравы..." Да ты-то хоть не насмехайся надо мной. Кто пойдет за урода, за проклятого богом?! - Он замолчал, не в силах говорить больше, кадык на шее задвигался, одну руку он так прижал к груди, словно хотел вытащить оттуда занозу. И в сердцах вымолвил: - Не жене, а мне, черту горбатому, надо было ноги вытянуть. Второй год сам мучаюсь и детей мучаю. И в детский дом ни одного из них не могу отправить, тогда сам себя перестану считать человеком.
   Миколь сделал еще шаг к столу, потянувшись к нам, словно хотел получше разглядеть каждого из нас.
   - Вам вот хорошо с матерью, а мои нормально испеченного хлеба с каких пор уже не пробовали...
   Мне еще больше стало жаль его, и у меня невольно вырвалось:
   - Мам, выходи за него замуж... испечешь им хлеба... Я с тобой.
   Миколь так и застыл у стола с полураскрытым ртом, но глазами он нашел меня, с трудом проглотил застрявший комок в горле, и тут по его щеке побежала крупная слеза. Вдруг, как бы опомнившись, он нахлобучил на голову шапку и выскочил из избы.
   В доме стало тихо-тихо.
   - Дык, дык, гляньте-ка, мать выдает замуж! - первым подал голос Федя, дико вытараща на меня глаза.
   Я испугалась его бешеного взгляда и прямо по лавке прошла к матери, прижалась к ней.
   Вася и Ольга переглянулись и заулыбались.
   - Нет, да гляньте же на нее, гляньте, - продолжал выходить из себя Федя, - мать замуж выдает и сама вместе с ней собирается. А давайте мы ее саму выдадим за сына горбатого - за Ваську Сопляка! Только эта бесхвостая козявка даже хлеб не умеет печь...
   И вдруг все трое громко расхохотались. Я посмотрела на маму, ища у нее защиты, и здесь я увидела, что и она старается спрятать улыбку.
   Я готова была провалиться сквозь землю, мне нечем защитить себя, кроме как плачем. Я громко заревела и полезла на печку, в свой потайной угол.
   Мать пыталась угомонить старших, чтобы они отстали от меня, но они еще долго потешались надо мной.
   Понемногу их голоса утихли, я перестала плакать. Ни к кому не обращаясь, Федя негромко сказал:
   - Замуж? А вдруг отец придет...
   Его тихие слова как бы оглушили всех. Я замерла на мгновение. В избе стало так тихо, что было слышно, как потрескивал фитиль в керосиновой лампе. Мать поднялась с лавки, под ее ногами скрипнула половица. И я испуганно сжалась, мне показалось, что, кроме нас, в избе есть еще один человек, невидимый, но присутствие которого чувствовали все. Это был отец.
   - А стол кто за вами уберет? - громко сказала мать. Ольга торопливо принялась звякать алюминиевыми ложками.
   ЗИМУШКА-ЗИМА
   Я не любила зимушку-зиму, про которую Василий Виард сочинил такие красивые стихи. Во-первых, мне никогда не справляли теплой одежки: в лес тебе не ходить, в школу тоже. "Сиди на печи - ешь калачи", - посмеивается надо мной Федя. Во-вторых, у нас всегда на исходе дрова. За ними старшие вместе с матерью ходили в лес на салазках. Салазки мать купила на базаре после того, как на дворе выпал глубокий снег. В лесу они рубили сухие деревца и собирали сушняк. Но леснику Макару и за это надо было угодить. Если встретится на пути, с добром не отпустит. Однажды мать простудилась и за дровами отправились Вася с Ольгой и Федей. В лесу они наткнулись на Макара. И тот разрубил их салазки на части. Ольга дома рассказала матери, как было дело. Они только вошли в лес, еще ни одной веточки не успели поднять, как им навстречу выходит Макар. "Ну-ка, давайте сюда салазки и топор!" - "Дядь Макар, да мы будем один сушняк собирать, не вредители же какие", - сказал Вася. Макар усмехнулся ехидненько и говорит: "Сейчас вы пока что не вредители, но через час вы можете ими стать. А чтобы вы не стали вредителями, нужно лишить вас вашего оружия". Он разрубил салазки и ушел. Все плакали, и Вася плакал. Потом Вася схватил топор и давай рубить деревья подряд. Плачет и рубит. Еле остановили.
   На днях Вася принялся мастерить салазки сам. Стучал, строгал прямо в избе, на улице холодно. Мы помогали ему чем могли. Одна мама отмахивалась: "Брось зря добро переводить, салазки не каждый плотник сделает, а тебе куда..."
   Вася продолжал работать и на второй день, и на третий... Самое главное, согнуть концы полозьев. Утром, как затопят печь, он уже дежурит на кухне. Отойдет мать на минутку, он сунет конец полоза в печь и греет сколько потребуется. Вытащив оттуда, засунет под переруб печи и сгибает до тех пор, пока тот не затрещит. Еще через день из груды стружек стали вырисовываться салазки. А еще через пару дней салазки были готовы. Мать диву далась. Проверив салазки на прочность, назвала Васю "светлой головой", а его руки - золотыми. Она, кажется, раскаивалась, что вначале не поверила в Васины способности. Вася краснел, отмахивался от похвал. Но сам, конечно, был доволен. Салазки получились не такими красивыми, как базарные, зато более вместительными и прочными.
   Вскоре у нас в гостях оказался сам Макар. Проходил мимо по улице, и мама зачем-то позвала его к нам. Я предполагала, что мама начнет отчитывать его за то, что он разрубил наши купленные салазки. Но ничего подобного не произошло. Она встретила его, как самого дорогого гостя. Да ладно, был бы страшный этот Макар. А то ведь смотреть не на что: ростом маленький, нос картошкой, глазки бегающие, как у беспокойного зверька. Мама мечется туда-сюда, стол накрывает, огонь на шестке развела, видать, мясо будет готовить. Федя только из школы пришел, не успел раздеться, мама его сразу в магазин отправила за водкой. Я сидела на печке и презирала всех: и Макара, что он, бессовестный, после того случая посмел зайти к нам, и мать, что она лебезит перед ним, и Федю - тоже нашел кому прислуживать.
   Макар взад-вперед прошелся по избе, остановился у стены, где висит рамка с фотографиями.
   - Хороший был мужик Ванек. А силище-то у покойника какая была, настоящий медведь, - говорил он громко, тыкая пальцем в портрет отца. - Мы с ним вместе бревна распиливали для колхозного коровника.
   Надо же, он еще с отцом работал! Жаль, нет теперь отца, он показал бы ему, как рубить наши салазки.
   Макар отошел от фотографий, и тут его глазки остановились на мне.
   - Иди-ка сюда, печная мышь, - поманил он меня пальцем. Надо же, он сам больше похож на мышь, а ведь говорит на меня. Я не хотела слезать с печки, но он не отрывает от меня взгляда и шарит рукой в кармане. Наверное, думаю, хочет угостить меня чем-то. Любопытно, чем же он меня угостит? Спустилась я на холодный пол и шагнула к нему. Он сделал расстроенное лицо и говорит:
   - Знаешь что, мышка, я у вашего дома свою медаль уронил, иди-ка поищи во дворе.
   Я повязала платок, надела фуфайку, сунула ноги в дырявые резиновые сапоги, в которых бегала во двор, и пошла искать медаль Макара. Прошла по тропке до дороги, вернулась обратно - медали не было. Интересно, что изображено на его медали, думаю я. У моего отца их много, и все разные. Иногда мать достает из сундука сверточек с отцовскими наградами, разворачивает и дает их нам посмотреть.
   А медаль Макара все не находилась. Рядом с тропкой я увидела какие-то следы, может, думаю, Макар тут прошел. Свернула туда и сразу выше колен оказалась в снегу. Сапоги мои наполнились снегом, ноги обожгло холодом.
   - Ты чего, козявка, по снегу лазишь? - услышала за собой Ольгин грозный голос. Она возвращалась из школы.
   Я, дрожа от холода, объяснила ей, что ищу медаль Макара, а сам Макар сидит у нас.
   Ольгино лицо удлинилось, глаза расширились:
   - Лесной ведун пошутил, а ты, дурочка, и поверила. - Она схватила меня за руку и потащила в избу.
   Макар сидел за столом, увидев меня, захихикал:
   - Зря, мышонок, я тебя посылал, медаль-то оказалась в кармане.
   Я мигом все сбросила с себя и юркнула на печку.
   Ольга насмешливо смотрит на Макара. Кажется, она хочет показать ему, что они встретились не в лесу и она его совсем не боится.
   - Дядь Макар, а за что тебе медаль дали, уж не за то ли, что наши салазки разрубил? - Ольга улыбалась своей злой улыбкой.
   Макар растерянно замигал глазками, кашлянул в кулак. В этот момент высунулась из кухни мама:
   - Держи язык за зубами! - прикрикнула она на Ольгу. - Тебя поставят на его место и тогда попробуй всем угодить! - И, повернувшись к гостю, мягко сказала: - Не обращай, Макар, на нее внимания. Они разве что понимают в ответственной работе. Приходится ведь всяким быть. Со всеми будешь добрым - сам дураком останешься...
   - Правду, Анна, говоришь, правду, - закивал головой гость, обрадовавшись поддержке.
   Как мама может такое говорить? Ведь у нее тогда тоже слезы потекли, когда старшие вернулись из лесу без салазок.
   Стол был накрыт. Запыхавшись, прибежал с бутылкой Федя. Макар развеселился и опять тоненько смеялся. А мы все трое сидели на печи и помалкивали. Когда у нас были гости, мы всегда забирались на печку.
   Странно было слышать, как мать расхваливала гостя: какой он справедливый, какая у него добрая жена, какие милые дети. И нет-нет да и вставит словечко, как тяжело нам без отца, как плохо без дров.
   - Ведь без матушки-печи, без кормилицы-печи дом не дом, гроб сущий. А дети-то страдальцы... вместо школы я их запрягаю, как волов колхозных. Господи, а утром станут умываться, руки-то лучины, кожа просвечивает...
   Макар обещал взять летом старшего на лесозаготовки, и что на будущую зиму дровами мы будем обеспечены. И вообще, мы заживем по-райски, если будем уважать дядю Макара. Потому что дядя Макар, если разобраться, важнее самого Шотина. Без Шотина можно зиму прожить, а без Макара - нет... Он назвал себя хозяином леса и народным благодетелем. Под конец он спел по-птичьи и ушел.
   - Вместо угощения я бы ему дал кулак понюхать, - пробормотал Федя.
   - А я бы повесила ему на грудь медаль из куриного помета, - сказала Ольга не то чтобы громко, но так, чтобы слышала мать.
   Мама остановилась посреди избы, грустно покачала головой и, ни к кому не обращаясь, сказала:
   - Ничего, ничего, жизнь она штука такая, всем понавешает "медалей", кто какую заслужил...
   КОРИЧНЕВЫЕ ЛИСТОЧКИ
   Сегодня Тихоня пришел к нам со своими цветными карандашами и тетрадкой. Он снимает у порога галоши и проходит в комнату.
   Я давно ждала, когда он принесет свои карандаши, и припасла для такого случая кусок шпалеры. Мы можем нарисовать на ней большую картину. Тихоня похвалил бумагу, но рисовать почему-то не спешил. Он, кажется, был чем-то расстроен.
   - Хочешь сахара? - я хотела поднять его настроение, вспомнив про кусочек сахара, что мама оставила мне перед уходом.
   - Нет, - покачал он головой, а у самого глаза грустные-грустные. Не выдержал и признался мне.
   - Знаешь что? Мне сегодня учительница поставила двойку по пению.
   - Разве ты плохо поешь? - удивилась я, хотя ни разу не слышала, как он поет.
   - Я не плохо пою, а совсем не пою. Слушать умею, а вот петь... Сегодня в классе пели сначала хором, а потом Ирина Сергеевна стала вызывать к доске по одному.
   - Ты б так и сказал ей, что не поется мне, - подсказала я.
   - Я говорил ей, что не умею. А она мне: для того и в школу ходите, чтобы учиться. И пыталась научить меня петь. Сама два раза пропела: "Жили у бабуси два веселых гуся..." Я молчал. Тогда она сказала: "Ты у меня все равно запоешь", - и поставила двойку.
   - Подумаешь, двойка, люди по полной сумке таскают их и то ничего.
   - Не в двойке дело, - разводит руками Тихоня. - Ведь на следующем уроке она опять заставит меня петь. А весь класс будет смотреть на меня...
   Я не знала, как успокоить его. Наконец говорю ему:
   - Плохая твоя Ирина Сергеевна.
   Он невесело улыбнулся:
   - Нет, она не плохая, а суровая. Она, наверно, не знает, почему весной расцветают цветы.
   - Неужели ты знаешь? - Я смотрю на него во все глаза.
   - Знаю. Весна хочет, чтобы все люди улыбались и радовались.
   - И верно, - спохватилась я, будто вслух мне сказали то, о чем я только догадывалась.
   Я начинаю говорить о весне. Как здорово, что она придет к нам. И сразу на земле будто огромную печь затопят, и поэтому растают снег и лед. Мы будем бегать по зеленой траве и не потребуется никакой обувки...
   Тихоня слушает меня и незаметно начинает радоваться вместе со мной. И забывает про учительницу, которая не знает, почему весной расцветают цветы.
   - Давай рисовать весну, - предлагаю я.
   Он соглашается. Мы раскладываем на столе кусок шпалеры и рисуем нашу улицу, как она будет выглядеть весной. Тихоня мне доверил нарисовать колхозный клуб, а сам рисовал то место, где стоят наши дома. Вот он изобразил нашу избу и раскидистую ветлу, что растет перед ней. Только листочки на ветле он стал раскрашивать почему-то синим карандашом. Он любит синий цвет, но зачем делает дерево ненастоящим?
   - Почему у тебя листья не зеленые, а синие? - не выдержала я.
   Тихоня поднимает на меня честные глаза.
   - Ведь синий цвет такой красивый, - вздохнув, говорит он.
   - Зеленый цвет тоже красивый, и листья на деревьях в самом деле зеленые, - настаиваю я на своем, но чтобы опять не расстроить его, добавляю: - Весной больше всего синего и зеленого цвета. Синим пусть будет небо, река, лужи с водой, наличники окон...
   - Ладно, - кивает Тихоня и берет другой карандаш.
   Но, взглянув, как он раскрашивает, я не сразу нашла что и сказать.
   - Почему теперь у тебя листья коричневые?
   - Разве? - он растерянно разглядывает карандаш. - А я думал, это и есть зеленый, - помрачнел он.
   - Ты рисуй. Если нравится, пусть будут листочки синими.
   - Нет, - отказался он. - Мне, пожалуй, и рисовать нельзя. На уроке я елку нарисовал тоже коричневой. Ирина Сергеевна спросила меня: почему у меня коричневая елка? Я сказал, что у меня не оказалось зеленого карандаша. Я сказал неправду, у меня были все карандаши. Почему-то я путаю зеленый и красный цвета... Когда море будет зеленым, я не смогу нарисовать его. А оно бывает зеленым. Сам дядя Сергей говорил.
   Тихоня хмурит лоб, глаза его суживаются, делаются влажными. Наверное, он про себя плакал.
   Я еще не совсем поняла то, о чем он говорил сейчас. Как это можно не видеть, какого цвета трава, листья деревьев? Значит, он все по-другому видит? Из-за этого он не сможет нарисовать все как есть на земле. Нет бы мне не различать эти цвета, все равно плохо рисую, а вот надо же именно Тихоне...
   Я подала ему зеленый карандаш, и он нехотя дорисовал ветлу.
   РАДИ ЧЕГО ЖИВЕШЬ НА ЗЕМЛЕ
   Потрескивает в голландке огонь. Нет, не огонь потрескивает, а дрова. Огонь же горит себе, веселится и пляшет, радуется, что дров еще много и гореть ему долго. Я дома одна, все в школе, а мама пошла в магазин. Нет, все-таки я не одна. Подумала-подумала и вызвала из школы Тихоню и Натку, пусть они поиграют со мной. Пусть они здесь будут моими учениками. Я им дам задание. Тихоне, например, такое:
   - Ты, Тиянов, отправишься на своем корабле в далекую страну. Туда, где живут маленькие человечки, и привезешь одного или хоть несколько к нам. А ты, Натка Вяшкина, найди в книжке, что они едят и еще узнай: умеют ли они калякать по-нашему.
   Тихоня машет нам рукой, он очень горд, что ему доверили поплыть в далекую страну. Натка открывает красивую книжку, которую недавно купил ей отец, и принялась листать страницы.
   Входит мама с узелком в руках. Тихоня и Натка тотчас исчезают. Мама, не раздеваясь, проходит к голландке, греет озябшие руки. Затем раздевается и развязывает узелок. Из маленького кулечка она берет несколько конфеток-подушечек и протягивает мне. Все-таки хорошо, что зима, мама хоть часто бывает дома. Вот еще бы нам дров побольше, тогда б мы могли целый день держать в голландке огонь. Это так здорово - сидеть у пылающего огня. Мама почти никогда не ругает меня, не обижает, как это делают Ольга и Федя. Она даже делится мыслями со мной, как со взрослой. Вот и сейчас подсела ко мне у голландки и говорит:
   - Послушай, Татуня, что расскажу. В магазине встретила Васиного учителя Семена Николаевича. И хвалил он Васю, и ругал. Говорит, калгашка у него кумекает. В классе мог бы среди первых быть, если б занимался и не пропускал занятия. На днях сочинение писали на тему: "Ради чего я живу на земле". Вася и написал в тетрадь: "Не знаю, зачем меня мать родила". Я и спрашиваю у Семена Николаевича: другие-то что написали? По-всякому, говорит. Кто написал, что живет на земле для того, чтобы построить коммунизм, кто хочет на другую планету полететь... Вот ведь, Татуня, как обстоят дела. - Мама задумчиво смотрит на огонь, кочергой подталкивает головешки в пекло. Снова заговорила, будто сама с собой: - Учитель-то сказал, надобно отругать Васю. Ну, растолковать ему, что так нельзя делать. Вот я и думаю, а если б меня спросили: чего я мытарюсь на белом свете? Что бы я сама ответила? Не знаю, зачем меня мать родила, не знаю, ради чего живу...