Страница:
- Какие слухи?
- О его распущенности. По правде говоря, у него связь со служанкой Минэ. В прежние времена за такое отрубали голову.
Самообладание матери, слушавшей этот разговор, было великолепно. В этом вопросе она была полностью на стороне мужа.
Киёаки снова спросил:
- От кого же вы это узнали?
- Да неважно от кого.
Киёаки сразу подумал о Тадэсине.
- В прежние времена за это отрубили бы голову, но в нашем обществе это вряд ли пройдет. К тому же он приехал по рекомендации из моих родных мест, в родстве с тамошним директором школы, который каждый раз приезжает на Новый год. Чтобы не портить ему будущее, самое лучшее - мирно выставить его из дома. Кроме того, я хочу сделать максимум. Отпущу и Минэ, и они, если захотят, смогут пожениться, подыщу и работу для Иинумы. Во всяком случае, моя цель убрать его из дома, поэтому самое главное - все сделать так, чтобы потом не пожалеть. Много лет мы поручали ему заботиться о тебе, в этом плане к нему нет никаких претензий.
- Как вы великодушны! Столько для него сделать... - проговорила жена.
В этот вечер Киёаки виделся с Иинумой, но ничего ему не сказал.
Лежа на спине, он перебирал в голове разные мысли и вдруг осознал, что теперь остается в полном одиночестве. Друзей у него - только Хонда, но Хонде он не мог открыть всего.
Киёаки снова видел сон. Уже во сне он сообразил, что никак не сможет записать его в свой дневник. Таким он был запутанным, таким бессвязным.
Во сне пребывали разные лица. Вот мелькнул заснеженный казарменный плац, и тут же Хонда в офицерской форме. Стаю танцующих на снегу павлинов резко сменили сиамские принцы: стоя по бокам Сатоко, они надевали ей на голову золотую корону с длинными висячими украшениями. Ссорятся Иинума и Тадэсина. И вот они, сцепившись в клубок, катятся в глубокую пропасть. Приезжает в коляске Минэ, ее почтительно встречает его мать. И вот уже сам Киёаки, покачиваясь на плоту, плывет по безбрежному океану.
Во сне Киёаки думал о том, что сны теснят друг друга, переходят в реальность, потому что он никак не может окончательно погрузиться в сон.
22
Третьему сыну принца Тоина, его высочеству принцу Харунорио было двадцать пять лет, он только что получил чин капитана кавалерии дворцового караула, был человеком одаренным, щедрым, отец возлагал на него большие надежды. Такой человек в выборе невесты не полагался на чье-либо суждение; шло время, а предлагаемые ему невесты как-то не вызывали в его душе отклика. И тогда, когда и отец, и мать уже отчаялись, маркиз Мацугаэ пригласил их на праздник цветения сакуры и безо всякого умысла представил им Сатоко. Их высочествам она очень понравилась, в частном порядке они высказали пожелание получить ее фотографию, и семья Аякура сразу же преподнесла им фотографию Сатоко в парадной одежде, его высочество принц Харунорио, когда ему показали портрет, внимательно рассмотрел его без обычных в таких случаях язвительных замечаний. Не оказался минусом даже тот факт, что Сатоко уже двадцать один год.
Маркиз Мацугаэ в благодарность за воспитание своего наследника уже давно стремился помочь в возрождении пришедшего в упадок дома Аякуры. Самый быстрый путь - это, не принадлежа к императорскому роду, породниться с семьей принца, воспользовавшись браком дочери; Аякуры из рода Урин с хорошей родословной имели для этого вполне подходящее происхождение. Предметом заботы в данном случае было только то, что семья Аякуры была стеснена в средствах, а расходы на свадьбу предстояли огромные: косметика, подарки по случаю Нового года и дней поминовения усопших, подарки во время визитов в дом принца, которые будут еще долго продолжаться. Все это маркиз был готов взять на себя.
Сатоко равнодушно наблюдала за всей происходящей вокруг нее суетой. В апреле было совсем мало погожих дней, под темным небом весна почти не чувствовалась, пейзаж походил на летний. Когда Сатоко как-то посмотрела из низкого окна простой комнаты самурайской усадьбы, где великолепие являли только ворота, в большой неухоженный сад, то заметила, что камелии уже отцвели и из темной, плотной листвы выглядывают новые почки, красноватые почки прилепились и на концах нервно подрагивающих колючих веточек деревца граната. Это взбухли будущие цветы и листья, и весь сад, казалось, поднялся на цыпочки и выпрямил спину. Сад стал как бы выше ростом.
Тадэсина сразу заметила, что Сатоко стала молчаливее, часто погружается в задумчивость, но, с другой стороны, она спокойно воспринимала указания отца и матери и послушно делала то, что ей говорили, не возражала, как раньше, а принимала все со слабой улыбкой. За этой покорностью Сатоко скрывала огромное, как хмурое, в тучах небо, безразличие.
В один из дней наступившего мая Сатоко получила приглашение на чай в усадьбу принца Тоина. Обычно в это время уже приходило приглашение от маркиза Мацугаэ на праздник поминовения в Храме, но сейчас приглашение, по поводу которого Сатоко больше всего волновалась, не пришло, вместо него принес и передал слуге пригласительное письмо управляющий делами принца.
Это выглядевшее вполне естественным событие втайне было очень детально разработано. Немногословные родители тайком окружили место на полу, где стояла Сатоко, сложными амулетами-табличками с надписями, словно намереваясь ее запечатать.
На чай к принцу, конечно, были приглашены и граф Аякура с женой. Если бы за ними присылали экипаж, пришлось бы его с пышностью встречать, поэтому маркиз одолжил свою коляску. Усадьба принца, сооруженная в сороковой год Мэйдзи, находилась в окрестностях Иокогамы, даже простую поездку туда в коляске можно было назвать приятной экскурсией, позволявшей увидеть редкие здания.
В этот день наконец наступила хорошая погода, и граф с женой радовались доброму предзнаменованию. Везде вдоль дороги, продуваемой сильным южным ветром, развевались на длинных шестах полотнища, изображающие карпов. Число их по количеству сыновей в доме было самое разное: черные большие карпы соседствовали с маленькими красными, пять карпов на шесте выглядели внушительно, и хотя развеваемые ветром изображения были уже полинявшими, в доме у подножия горы граф из окна кареты насчитал десять полотнищ.
- Какой обильный дом,- сказал граф с улыбкой. Эта шутка показалось Сатоко вульгарной, несвойственной отцу.
Повергало в изумление буйство молодой зелени, горы изобиловали ее оттенками - от почти желтого до совсем темного, и среди всего этого сверкающие молодой листвой клены казались пятнами червонного золота. - Ой, какая-то пылинка,- мать неожиданно остановила взгляд на щеке Сатоко. Когда она собиралась смахнуть ее платком, Сатоко отпрянула, и пылинка на щеке мгновенно исчезла. Мать поняла, что на лицо дочери упала тень от пятнышка на стекле.
Сатоко даже не позабавила ошибка матери, она только чуть улыбнулась. Ей было неприятно, что сегодня ее лицу уделяется столько внимания, что его проверяют, как вытащенный из ящика комода шелк.
Чтобы уберечь прически, окна плотно закрыли, и теперь в коляске было жарко, как в печке. Постоянное покачивание, отражение молодой зелени гор в воде, которой залиты рисовые поля... Сатоко перестала понимать, чего же она сама с таким волнением и нетерпением ждет от будущего. С одной стороны, она с отчаянной смелостью поддалась рискованному желанию отдаться на волю волн, которые несут тебя к неизбежному, с другой - еще чего-то ждала. Сейчас у нее еще есть время. Еще есть. Она питала надежду: а вдруг придет решение о помиловании, но, с другой стороны, ненавидела свои ожидания.
Усадьба принца Тонна раскинулась на высоком обрыве, откуда видно было море; в европейский дом, внешне похожий на дворец, вела мраморная лестница. Семейство Аякуры, встреченное управляющим, вышло из экипажа, сразу же раздались возгласы восхищения - гости увидели бухту с кораблями и лодками.
Чай был подан в большой южной галерее с видом на море, заполненной тропическими растениями, у входа по бокам, как стражи, стояли огромные изогнутые бивни, подаренные королевским домом Сиама.
Здесь гостей приветливо встретили хозяева, пригласили садиться. Чай по-английски был подан в серебряном чайнике, украшенном гербом-хризантемой. На чайном столике выстроились блюда с маленькими сэндвичами, бисквитами, пирожными.
Ее высочество вспомнила об удовольствиях недавнего праздника цветения и завела разговор о маджане и любимых ею музыкальных сказах. Граф, поддерживая молчавшую дочь, сказал:
- Для нас она еще ребенок, мы не учили ее играть в маджан.
Но ее высочество с улыбкой заметила:
- Вот как, а мы, бывает, играем целый день.
Сатоко не решилась сказать, что играет в шахматы и в любимую дома игру сугороку.
Сегодня принц отдыхал, поэтому был в пиджаке. Подведя графа к окну, он как ребенку объяснял тому, указывая на корабли в гавани, что вон то английское грузовое судно с гладкой верхней палубой. А то французское - типа шельтердек с навесной палубой.
С первого взгляда атмосфера встречи выглядела так, словно принц с женой затруднялись в выборе темы для беседы. Неважно, о чем говорить: о спорте ли, вине ли, только бы найти общий интерес, но граф Аякура только слушал с улыбкой, а Сатоко казалось, что привитая ей отцом утонченность никогда не была столь бесполезна, как сегодня. Граф был человеком, который мог вставить оригинальную шутку, не имеющую отношения к теме разговора, но сегодня он явно от этого воздерживался.
Принц несколько раз взглядывал на часы и вдруг, будто вспомнив, сказал:
- Сегодня, к счастью, Харунорио сможет освободиться от службы и приехать домой, он хоть и мой сын, но какой-то неотесанный, не обращайте на это внимания. Это все внешнее, зато он добрый.
Вскоре шум в вестибюле возвестил о прибытии младшего принца.
Принц Харунорио, гремя саблей, стуча сапогами, в военной форме, придававшей ему мужественный вид, появился в галерее и отдал честь отцу. Сатоко в этом почудилась какая-то напыщенность, но было очевидно, что отцу нравится подобная парадность, и Сатоко поняла, что и сын явился сюда в таком виде, отвечая его желанию. К тому же другие дети в семье были физически слабы, обойдены здоровьем, и отец давно потерял всякую надежду на них.
Подобным способом принц, видно, старался скрыть свое смущение от первой встречи с красавицей Сатоко. И, произнеся обязательные при знакомстве фразы, потом почти не смотрел на нее.
Не особенно высокий, но прекрасно сложенный принц говорил очень живо, вежливо, разумно и, несмотря на свою молодость, с явным достоинством; отец, прищурившись, наблюдал за ним. Может, потому и ходили упорные слухи о том, что у импозантного отца в важные моменты недостает силы воли.
Принц Харунорио увлекался коллекционированием пластинок с европейской музыкой, у него по этому поводу было, видно, свое мнение, но мать сказала: "Дай нам что-нибудь послушать",- и тот, коротко кивнув, направился к стоявшему в комнате граммофону. Сатоко машинально проводила его глазами: когда он большими шагами двигался из галереи в комнату, по голенищам до блеска начищенных черных сапог скользнул яркий свет из окна, и почудилось, что голубое небо за окном легло на них синим гладким осколком. Сатоко, прикрыв глаза, ждала, когда начнется музыка. Тревога ожидания затягивала что-то в душе черной тучей, и едва слышный звук, с которым игла коснулась пластинки, отозвался в ушах громом.
Между ней и молодым принцем несколько раз возникал ничего не значащий разговор, и вечером семья уехала. Примерно через неделю их посетил управитель принца и имел с графом долгий деловой разговор. В результате было составлено официальное письмо-запрос в ведомство по титулованным особам, этот документ Сатоко тоже видела краешком глаза. Он был следующего содержания.
"Его высочество принц Харунорио осведомляется по поводу возможности брака со старшей дочерью обладателя второго ранга, кавалера ордена третьей степени графа Аякуры - Сатоко.
Покорнейше просим изложить настоящую просьбу Его императорскому величеству.
2 год Тайсё мая 12 числа
Управитель принца Тоина Сабуро Ямаути
Министру по делам двора
Через три дня от Министра по делам двора пришло следующее уведомление.
"Управляющему делами при дворе сообщено:
Его высочество принц Харунорио испрашивает разрешение на брак со старшей дочерью обладателя второго ранга, кавалера ордена третьей степени графа Аякуры - Сатоко.
Высочайшее решение будет Вам передано.
2 год Тайсё мая 15 числа
Министр по делам двора
Управителю принца Тоина"
Запрос был сделан, и теперь императору доложат просьбу о разрешении на брак.
23
Киёаки перешел в последний класс высшей ступени школы Гакусюин. На будущий год осенью поступать в университет, поэтому некоторые из его соучеников начинали уже сейчас за полтора года готовиться к вступительным экзаменам. Киёаки нравилось, что Хонда так не делает.
Казарменная система, возрожденная в свое время генералом Ноги, в школе строго соблюдалась в качестве основы воспитания, но ученикам со слабым здоровьем разрешалось жить дома, и ученики, которых, как Хонду и Киёаки, родители решили избавить от жизни в общежитии, обзавелись медицинскими справками о болезнях. Вымышленным недугом у Хонды была болезнь сердечного клапана, у Киёаки - хронический катар верхних дыхательных путей. Они часто зубоскалили по поводу своих мнимых болезней: Хонда подражал тяжелому дыханию сердечника, Киёаки притворно кашлял.
Никто в их болезни не верил, и не было необходимости кого-то в них убеждать, исключение составляли только занятия по военной подготовке: вернувшиеся с японо-русской войны унтер-офицеры на своих занятиях всегда официально и зло обращались с ними как с больными. Во время строевой подготовки они отпускали ядовитые замечания, типа: "Ну на что стране эти калеки, которые не могут даже жить в казарме?"
Сиамские принцы жили в общежитии, поэтому Киёаки, сочувствуя им, часто наведывался с гостинцами к ним в комнату. Ставшие ему почти родственниками принцы попеременно жаловались на ограничение свободы. Бесчувственные, грубые соседи, конечно, не могли быть друзьями этим живым, веселым юношам.
Хонда некоторое время не обращал на друга внимания. Безразлично встретил его, вернувшегося вдруг как ни в чем не бывало к старому приятелю. Киёаки, казалось, забыл, что до сих пор он игнорировал Хонду. Хонда смотрел на Киёаки с сомнением: человек в новом семестре вдруг изменился, им овладело какое-то беспричинное веселье, но Хонда, конечно, ничего не спросил, а Киёаки ничего не рассказал.
Киёаки воображал, что сейчас это был для него единственно доступный способ прийти к товарищу, не открывая ему сердца. Так можно было не опасаться, что и в глазах Хонды ты будешь выглядеть глупым ребенком, которого водила за нос женщина; Киёаки понимал, что спокойствие - это то условие, при котором он мог непринужденно, даже весело вести себя с Хондой. Сознание того, что именно Хонде он не хочет сообщать о крахе своих иллюзий, только перед Хондой хочет выглядеть свободным, с лихвой восполняло те неудобства, которые он много раз испытывал в других ситуациях, когда ему приходилось быть скрытным, и это казалось Киёаки лучшим свидетельством дружбы.
Киёаки сам дивился собственной безмятежности. Отец с матерью абсолютно бесстрастно рассказывали сыну о том, как продвигаются переговоры между семьями принца и Аякуры, с удивлением передавали разговоры о том, что эта неуступчивая барышня во время специально организованной первой встречи с претендентом в женихи словно окаменела и все молчала. Конечно, Киёаки не сказали о замеченной всеми печали Сатоко.
Человек, обладающий бедным воображением, получает пищу для размышлений непосредственно из событий реальной жизни, но Киёаки, как человек, наделенный богатым воображением, был склонен воздвигать над реальностью чертог воображения и плотно закрывать в нем окна, чтобы не видеть реальности.
В ушах у него еще звучали слова матери:
- Ну, теперь следует ждать высочайшего решения.- В словах "высочайшее решение" ему явственно слышался скрежет того замка, который он сам навешивает на дверь, перегораживающую длинный темный коридор, маленького, но прочного золотого замка.
Киёаки прямо любовался собой - так вот спокойно выслушивающим рассказы родителей. Он знал о своей нечувствительности к боли и полагался на это. "Я намного неуязвимее, более неуязвим, чем даже могу себе представить"
Прежде он видел причину своей отчужденности в примитивности чувств отца и матери, но сейчас он чувствовал радость оттого, что ощутил себя в кровном родстве с ними, не отличается от них. Он не из той семьи, которую легко ранить, а из той, что сама наносит раны!
Мысль о том, что с каждым днем Сатоко все больше удаляется от него и скоро станет совсем недосягаемой, доставляла неописуемое наслаждение. Он молился о том, чтобы она отдалилась, как молятся, провожая глазами удаляющийся тенью по воде огонь фонарика, спущенного вечером на воду в память об усопших, и это отдаление Сатоко питало его собственные силы.
Во всем огромном мире сейчас не было ни единого свидетеля его переживаний. Это позволяло Киёаки обманывать себя. "Молодой господин, я хорошо понимаю ваше состояние. Доверьтесь мне",- глаза, которые так говорили, эти преданные глаза теперь от него убрали. К радости, что он избавился ото лжи, источаемой Тадэсиной, добавлялась радость того, что он смог избавиться от преданности Иинумы, обволакивающей так плотно, что казалось, она царапает кожу. Все, что его обременяло,- исчезло.
Щедро обеспеченное отцом увольнение Иинумы Киёаки считал заслуженным и этим оправдывал свою черствость,- он радовался, что произошло это из-за Тадэсины, сам же он не нарушил данного когда-то обещания: "Я ничего не скажу отцу". Вот они - благодеяния холодного, как кристалл, изменчивого сердца.
Иинума покидал дом... Придя в комнату Киёаки попрощаться, он плакал. В этих слезах Киёаки прочитал многое. Казалось, это должно было бы только усилить впечатление от преданности Иинумы, а Киёаки было неприятно.
Иинума так ничего и не сказал, только плакал. Этим молчанием он словно собирался что-то передать Киёаки. Их длившиеся семь лет отношения начались для Киёаки весной, когда ему исполнилось двенадцать лет, этот возраст он чувственно помнил очень смутно, ему казалось, что, сколько он себя помнит, Иинума был тенью его отрочества, тенью, одетой в грязновато-синюю ткань. Его постоянные недовольство, раздражение, несогласие тем тяжелее ложились на сердце Киёаки, чем безразличнее он относился к ним внешне. Но, с другой стороны, благодаря именно этим, читаемым в холодных глазах Иинумы, чувствам сам Киёаки избежал прилипчивых ощущений недовольства, ярости, нигилизма, от которых трудно уберечься в отрочестве. То, чего Иинума хотел от Киёаки, пылало у Иинумы внутри, и чем больше он старался добиться своего, тем дальше Киёаки уходил от этого - наверное, это было вполне естественно.
Когда же Иинума выбрал в их отношениях преданность, когда его давящая сила исчезла, Киёаки в этот момент, похоже, сделал первый внутренний шаг на пути к сегодняшнему расставанию. Таким образом, господин и слуга и не должны были понять друг друга.
Киёаки с некоторой брезгливостью и разочарованием отметил, что из выреза темно-синей одежды на груди у стоящего с потупленной головой Иинумы выглядывают спутанные волосы, которые словно движутся в лучах заходящего солнца. Навязчивая преданность была укрыта такой толстой, тяжелой раздражающей плотью. Само его тело было укором для Киёаки, даже лоснящиеся, покрытые угрями щеки нагло блестели, как грязь, и говорили о существовании Минэ, которой Иинума верит и вместе с которой покидает дом. Какая несправедливость! Оставляя обманутого женщиной молодого хозяина одного, слуга бодро покидает дом, доверившись опять-таки женщине. Киёаки сердило еще и то, что Иинума безусловно убежден, что сегодняшнее прощание есть продолжение его преданности.
Однако Киёаки, как человек воспитанный, формально проявил участие:
- Ну, освободившись от здешней службы, ты, наверное, женишься на Минэ?
- Да, все благодаря заботам господина маркиза.
- Сообщи мне, когда это будет. Я от себя тоже пошлю тебе подарок.
- Большое спасибо.
- Когда ты решишь, где пристать, пришли мне письмо со своим адресом, может быть, я вас как-нибудь навещу.
- Если вы, молодой господин, придете к нам в гости, это будет самым радостным в нашей жизни событием. Но мы, наверное, не сможем вас принять как положено в маленьком грязном домике.
- Пусть это тебя не волнует.
- Да. Вы только так говорите...- и Иинума опять заплакал. Потом достал из-за пазухи грубую мятую бумагу и высморкался.
Киёаки говорил то, что действительно следует говорить в подобном случае, слова легко слетали у него с языка, и это явно свидетельствовало о том, что человека больше трогают слова, за которыми не стоят чувства. Киёаки, который жил только чувствами, теперь по необходимости постигал науку управления ими, он должен был научиться пользоваться ими тогда, когда это нужно. Он облачился в латы из чувств и помнил, что эти латы следует полировать.
Этот девятнадцатилетний юноша, не испытывая ни страданий, ни волнений, освободившись от тревоги, чувствовал себя холодным и всемогущим. Что-то оборвалось. После ухода Иинумы он из открытого окна стал смотреть на причудливую тень, которую окутанная молодой зеленью Кленовая гора бросала на пруд.
Молодая листва вяза у окна так загустела, что из окна, если только не вытянуть шею, не увидишь, где там падает в водоем ступенчатый водопад. Пруд тоже был в зелени: значительная часть его ближе к берегу покрылась бледно-зелеными листьями кувшинок, желтых кубышек еще не было заметно, но на всем пространстве под выгнутым каменным мостом - из зарослей листьев, похожих на острые зеленые мечи, поднимались белые и лиловые цветы ирисов. Внимание Киёаки привлек жук-носорог, который остановился было у оконной рамы, а потом не спеша стал вползать в комнату. Жук, у которого по спине на вытянутых полукружьями, сверкающих зеленью и золотом доспехах тянулись две яркие пурпурные полоски, медленно шевеля усиками, потихоньку двигался вперед, великолепно безмятежный, до смешного тщательно переставляя свои зазубренные лапки. Киёаки был весь поглощен этим жуком. Жук в своей сверкающей красоте понемногу подползал к Киёаки, и тому почудилось, что это абсолютно бессмысленное движение наглядно, изящно учит его обращаться со временем, ежесекундно, безжалостно изменяющим реальность. Что делать с собственными чувствами, которые укрывают его, как доспехи? Обладают ли они, подобно панцирю этого жука, вместе с данным им природой великолепием, нужной силой, чтобы противостоять внешнему миру?
Для Киёаки в этот момент почти всё - и заросли деревьев вокруг, и синее небо, и облака, и черепица на крыше - вращалось вокруг этого жука, жук казался ему центром, ядром вселенной.
В этом году атмосфера Храмового праздника в чем-то была иной.
Во-первых, уже не было Иинумы, который заранее начинал уборку, один брал на себя заботу об алтаре и стульях. Эта часть работы легла теперь на плечи Ямады, но у Ямады душа не лежала к работе, которая До сих пор не входила в его обязанности, к работе, которая к тому же перешла к нему от значительно более молодого.
Во-вторых, не была приглашена Сатоко. И хотя отсутствовал только один человек из приглашенных родственников, более того, Сатоко на самом деле не была родственницей, но среди гостей теперь не было ни одной красивой женщины. Похоже, что и богам такие перемены были не по вкусу: в разгар праздника небо потемнело, громыхнули раскаты грома, во время молитвы священника женщины в предчувствии дождя были неспокойны, но, к счастью, в тот момент, когда жрицы в алых юбках обносили всех чашечками с церемониальным сакэ, небо прояснилось. И тогда солнечные лучи заставили покрыться бисеринками пота густо набеленную кожу на склоненных шеях, кожу, белым колодцем уходящую в глубь ворота кимоно. Навес, оплетенный гроздьями глициний, давал глубокую тень. И задние ряды присутствовавших блаженствовали в этой тени.
Будь здесь Иинума, он, наверное, был бы недоволен атмосферой праздника, которая говорила о том, что с каждым годом почтение к предку, скорбь по нему ослабевают. Особенно это стало чувствоваться после смерти императора Мэйдзи, когда, отодвинутый в глубь истории, отец нынешнего маркиза все больше казался далеким богом, который не имеет никакого отношения к нынешнему миру. Среди гостей было несколько очень пожилых людей, прежде всего вдова, бабушка Киёаки, но и их слезы скорби давно высохли.
И перешептывания женщин во время длинной церемонии год от года становились громче, и маркиз не пресекал их решительным образом. Сам маркиз теперь воспринимал этот праздник как бремя и хотел бы сделать его чуть более легким, не таким чопорным. Он давно обратил внимание на одну из жриц с чертами лица, характерными для жительниц Рюкю, на котором густо положенная косметика выглядела тем не менее свежей; во время церемонии ее зоркие черные глаза были все время сосредоточены на сосуде со священным сакэ; когда церемония закончилась, она быстро подошла к вице-адмиралу, младшему двоюродному брату маркиза, большому любителю выпить,- похоже, он отпустил по ее поводу какую-то тонкую шутку и сам громко засмеялся, привлекая всеобщее внимание.
- О его распущенности. По правде говоря, у него связь со служанкой Минэ. В прежние времена за такое отрубали голову.
Самообладание матери, слушавшей этот разговор, было великолепно. В этом вопросе она была полностью на стороне мужа.
Киёаки снова спросил:
- От кого же вы это узнали?
- Да неважно от кого.
Киёаки сразу подумал о Тадэсине.
- В прежние времена за это отрубили бы голову, но в нашем обществе это вряд ли пройдет. К тому же он приехал по рекомендации из моих родных мест, в родстве с тамошним директором школы, который каждый раз приезжает на Новый год. Чтобы не портить ему будущее, самое лучшее - мирно выставить его из дома. Кроме того, я хочу сделать максимум. Отпущу и Минэ, и они, если захотят, смогут пожениться, подыщу и работу для Иинумы. Во всяком случае, моя цель убрать его из дома, поэтому самое главное - все сделать так, чтобы потом не пожалеть. Много лет мы поручали ему заботиться о тебе, в этом плане к нему нет никаких претензий.
- Как вы великодушны! Столько для него сделать... - проговорила жена.
В этот вечер Киёаки виделся с Иинумой, но ничего ему не сказал.
Лежа на спине, он перебирал в голове разные мысли и вдруг осознал, что теперь остается в полном одиночестве. Друзей у него - только Хонда, но Хонде он не мог открыть всего.
Киёаки снова видел сон. Уже во сне он сообразил, что никак не сможет записать его в свой дневник. Таким он был запутанным, таким бессвязным.
Во сне пребывали разные лица. Вот мелькнул заснеженный казарменный плац, и тут же Хонда в офицерской форме. Стаю танцующих на снегу павлинов резко сменили сиамские принцы: стоя по бокам Сатоко, они надевали ей на голову золотую корону с длинными висячими украшениями. Ссорятся Иинума и Тадэсина. И вот они, сцепившись в клубок, катятся в глубокую пропасть. Приезжает в коляске Минэ, ее почтительно встречает его мать. И вот уже сам Киёаки, покачиваясь на плоту, плывет по безбрежному океану.
Во сне Киёаки думал о том, что сны теснят друг друга, переходят в реальность, потому что он никак не может окончательно погрузиться в сон.
22
Третьему сыну принца Тоина, его высочеству принцу Харунорио было двадцать пять лет, он только что получил чин капитана кавалерии дворцового караула, был человеком одаренным, щедрым, отец возлагал на него большие надежды. Такой человек в выборе невесты не полагался на чье-либо суждение; шло время, а предлагаемые ему невесты как-то не вызывали в его душе отклика. И тогда, когда и отец, и мать уже отчаялись, маркиз Мацугаэ пригласил их на праздник цветения сакуры и безо всякого умысла представил им Сатоко. Их высочествам она очень понравилась, в частном порядке они высказали пожелание получить ее фотографию, и семья Аякура сразу же преподнесла им фотографию Сатоко в парадной одежде, его высочество принц Харунорио, когда ему показали портрет, внимательно рассмотрел его без обычных в таких случаях язвительных замечаний. Не оказался минусом даже тот факт, что Сатоко уже двадцать один год.
Маркиз Мацугаэ в благодарность за воспитание своего наследника уже давно стремился помочь в возрождении пришедшего в упадок дома Аякуры. Самый быстрый путь - это, не принадлежа к императорскому роду, породниться с семьей принца, воспользовавшись браком дочери; Аякуры из рода Урин с хорошей родословной имели для этого вполне подходящее происхождение. Предметом заботы в данном случае было только то, что семья Аякуры была стеснена в средствах, а расходы на свадьбу предстояли огромные: косметика, подарки по случаю Нового года и дней поминовения усопших, подарки во время визитов в дом принца, которые будут еще долго продолжаться. Все это маркиз был готов взять на себя.
Сатоко равнодушно наблюдала за всей происходящей вокруг нее суетой. В апреле было совсем мало погожих дней, под темным небом весна почти не чувствовалась, пейзаж походил на летний. Когда Сатоко как-то посмотрела из низкого окна простой комнаты самурайской усадьбы, где великолепие являли только ворота, в большой неухоженный сад, то заметила, что камелии уже отцвели и из темной, плотной листвы выглядывают новые почки, красноватые почки прилепились и на концах нервно подрагивающих колючих веточек деревца граната. Это взбухли будущие цветы и листья, и весь сад, казалось, поднялся на цыпочки и выпрямил спину. Сад стал как бы выше ростом.
Тадэсина сразу заметила, что Сатоко стала молчаливее, часто погружается в задумчивость, но, с другой стороны, она спокойно воспринимала указания отца и матери и послушно делала то, что ей говорили, не возражала, как раньше, а принимала все со слабой улыбкой. За этой покорностью Сатоко скрывала огромное, как хмурое, в тучах небо, безразличие.
В один из дней наступившего мая Сатоко получила приглашение на чай в усадьбу принца Тоина. Обычно в это время уже приходило приглашение от маркиза Мацугаэ на праздник поминовения в Храме, но сейчас приглашение, по поводу которого Сатоко больше всего волновалась, не пришло, вместо него принес и передал слуге пригласительное письмо управляющий делами принца.
Это выглядевшее вполне естественным событие втайне было очень детально разработано. Немногословные родители тайком окружили место на полу, где стояла Сатоко, сложными амулетами-табличками с надписями, словно намереваясь ее запечатать.
На чай к принцу, конечно, были приглашены и граф Аякура с женой. Если бы за ними присылали экипаж, пришлось бы его с пышностью встречать, поэтому маркиз одолжил свою коляску. Усадьба принца, сооруженная в сороковой год Мэйдзи, находилась в окрестностях Иокогамы, даже простую поездку туда в коляске можно было назвать приятной экскурсией, позволявшей увидеть редкие здания.
В этот день наконец наступила хорошая погода, и граф с женой радовались доброму предзнаменованию. Везде вдоль дороги, продуваемой сильным южным ветром, развевались на длинных шестах полотнища, изображающие карпов. Число их по количеству сыновей в доме было самое разное: черные большие карпы соседствовали с маленькими красными, пять карпов на шесте выглядели внушительно, и хотя развеваемые ветром изображения были уже полинявшими, в доме у подножия горы граф из окна кареты насчитал десять полотнищ.
- Какой обильный дом,- сказал граф с улыбкой. Эта шутка показалось Сатоко вульгарной, несвойственной отцу.
Повергало в изумление буйство молодой зелени, горы изобиловали ее оттенками - от почти желтого до совсем темного, и среди всего этого сверкающие молодой листвой клены казались пятнами червонного золота. - Ой, какая-то пылинка,- мать неожиданно остановила взгляд на щеке Сатоко. Когда она собиралась смахнуть ее платком, Сатоко отпрянула, и пылинка на щеке мгновенно исчезла. Мать поняла, что на лицо дочери упала тень от пятнышка на стекле.
Сатоко даже не позабавила ошибка матери, она только чуть улыбнулась. Ей было неприятно, что сегодня ее лицу уделяется столько внимания, что его проверяют, как вытащенный из ящика комода шелк.
Чтобы уберечь прически, окна плотно закрыли, и теперь в коляске было жарко, как в печке. Постоянное покачивание, отражение молодой зелени гор в воде, которой залиты рисовые поля... Сатоко перестала понимать, чего же она сама с таким волнением и нетерпением ждет от будущего. С одной стороны, она с отчаянной смелостью поддалась рискованному желанию отдаться на волю волн, которые несут тебя к неизбежному, с другой - еще чего-то ждала. Сейчас у нее еще есть время. Еще есть. Она питала надежду: а вдруг придет решение о помиловании, но, с другой стороны, ненавидела свои ожидания.
Усадьба принца Тонна раскинулась на высоком обрыве, откуда видно было море; в европейский дом, внешне похожий на дворец, вела мраморная лестница. Семейство Аякуры, встреченное управляющим, вышло из экипажа, сразу же раздались возгласы восхищения - гости увидели бухту с кораблями и лодками.
Чай был подан в большой южной галерее с видом на море, заполненной тропическими растениями, у входа по бокам, как стражи, стояли огромные изогнутые бивни, подаренные королевским домом Сиама.
Здесь гостей приветливо встретили хозяева, пригласили садиться. Чай по-английски был подан в серебряном чайнике, украшенном гербом-хризантемой. На чайном столике выстроились блюда с маленькими сэндвичами, бисквитами, пирожными.
Ее высочество вспомнила об удовольствиях недавнего праздника цветения и завела разговор о маджане и любимых ею музыкальных сказах. Граф, поддерживая молчавшую дочь, сказал:
- Для нас она еще ребенок, мы не учили ее играть в маджан.
Но ее высочество с улыбкой заметила:
- Вот как, а мы, бывает, играем целый день.
Сатоко не решилась сказать, что играет в шахматы и в любимую дома игру сугороку.
Сегодня принц отдыхал, поэтому был в пиджаке. Подведя графа к окну, он как ребенку объяснял тому, указывая на корабли в гавани, что вон то английское грузовое судно с гладкой верхней палубой. А то французское - типа шельтердек с навесной палубой.
С первого взгляда атмосфера встречи выглядела так, словно принц с женой затруднялись в выборе темы для беседы. Неважно, о чем говорить: о спорте ли, вине ли, только бы найти общий интерес, но граф Аякура только слушал с улыбкой, а Сатоко казалось, что привитая ей отцом утонченность никогда не была столь бесполезна, как сегодня. Граф был человеком, который мог вставить оригинальную шутку, не имеющую отношения к теме разговора, но сегодня он явно от этого воздерживался.
Принц несколько раз взглядывал на часы и вдруг, будто вспомнив, сказал:
- Сегодня, к счастью, Харунорио сможет освободиться от службы и приехать домой, он хоть и мой сын, но какой-то неотесанный, не обращайте на это внимания. Это все внешнее, зато он добрый.
Вскоре шум в вестибюле возвестил о прибытии младшего принца.
Принц Харунорио, гремя саблей, стуча сапогами, в военной форме, придававшей ему мужественный вид, появился в галерее и отдал честь отцу. Сатоко в этом почудилась какая-то напыщенность, но было очевидно, что отцу нравится подобная парадность, и Сатоко поняла, что и сын явился сюда в таком виде, отвечая его желанию. К тому же другие дети в семье были физически слабы, обойдены здоровьем, и отец давно потерял всякую надежду на них.
Подобным способом принц, видно, старался скрыть свое смущение от первой встречи с красавицей Сатоко. И, произнеся обязательные при знакомстве фразы, потом почти не смотрел на нее.
Не особенно высокий, но прекрасно сложенный принц говорил очень живо, вежливо, разумно и, несмотря на свою молодость, с явным достоинством; отец, прищурившись, наблюдал за ним. Может, потому и ходили упорные слухи о том, что у импозантного отца в важные моменты недостает силы воли.
Принц Харунорио увлекался коллекционированием пластинок с европейской музыкой, у него по этому поводу было, видно, свое мнение, но мать сказала: "Дай нам что-нибудь послушать",- и тот, коротко кивнув, направился к стоявшему в комнате граммофону. Сатоко машинально проводила его глазами: когда он большими шагами двигался из галереи в комнату, по голенищам до блеска начищенных черных сапог скользнул яркий свет из окна, и почудилось, что голубое небо за окном легло на них синим гладким осколком. Сатоко, прикрыв глаза, ждала, когда начнется музыка. Тревога ожидания затягивала что-то в душе черной тучей, и едва слышный звук, с которым игла коснулась пластинки, отозвался в ушах громом.
Между ней и молодым принцем несколько раз возникал ничего не значащий разговор, и вечером семья уехала. Примерно через неделю их посетил управитель принца и имел с графом долгий деловой разговор. В результате было составлено официальное письмо-запрос в ведомство по титулованным особам, этот документ Сатоко тоже видела краешком глаза. Он был следующего содержания.
"Его высочество принц Харунорио осведомляется по поводу возможности брака со старшей дочерью обладателя второго ранга, кавалера ордена третьей степени графа Аякуры - Сатоко.
Покорнейше просим изложить настоящую просьбу Его императорскому величеству.
2 год Тайсё мая 12 числа
Управитель принца Тоина Сабуро Ямаути
Министру по делам двора
Через три дня от Министра по делам двора пришло следующее уведомление.
"Управляющему делами при дворе сообщено:
Его высочество принц Харунорио испрашивает разрешение на брак со старшей дочерью обладателя второго ранга, кавалера ордена третьей степени графа Аякуры - Сатоко.
Высочайшее решение будет Вам передано.
2 год Тайсё мая 15 числа
Министр по делам двора
Управителю принца Тоина"
Запрос был сделан, и теперь императору доложат просьбу о разрешении на брак.
23
Киёаки перешел в последний класс высшей ступени школы Гакусюин. На будущий год осенью поступать в университет, поэтому некоторые из его соучеников начинали уже сейчас за полтора года готовиться к вступительным экзаменам. Киёаки нравилось, что Хонда так не делает.
Казарменная система, возрожденная в свое время генералом Ноги, в школе строго соблюдалась в качестве основы воспитания, но ученикам со слабым здоровьем разрешалось жить дома, и ученики, которых, как Хонду и Киёаки, родители решили избавить от жизни в общежитии, обзавелись медицинскими справками о болезнях. Вымышленным недугом у Хонды была болезнь сердечного клапана, у Киёаки - хронический катар верхних дыхательных путей. Они часто зубоскалили по поводу своих мнимых болезней: Хонда подражал тяжелому дыханию сердечника, Киёаки притворно кашлял.
Никто в их болезни не верил, и не было необходимости кого-то в них убеждать, исключение составляли только занятия по военной подготовке: вернувшиеся с японо-русской войны унтер-офицеры на своих занятиях всегда официально и зло обращались с ними как с больными. Во время строевой подготовки они отпускали ядовитые замечания, типа: "Ну на что стране эти калеки, которые не могут даже жить в казарме?"
Сиамские принцы жили в общежитии, поэтому Киёаки, сочувствуя им, часто наведывался с гостинцами к ним в комнату. Ставшие ему почти родственниками принцы попеременно жаловались на ограничение свободы. Бесчувственные, грубые соседи, конечно, не могли быть друзьями этим живым, веселым юношам.
Хонда некоторое время не обращал на друга внимания. Безразлично встретил его, вернувшегося вдруг как ни в чем не бывало к старому приятелю. Киёаки, казалось, забыл, что до сих пор он игнорировал Хонду. Хонда смотрел на Киёаки с сомнением: человек в новом семестре вдруг изменился, им овладело какое-то беспричинное веселье, но Хонда, конечно, ничего не спросил, а Киёаки ничего не рассказал.
Киёаки воображал, что сейчас это был для него единственно доступный способ прийти к товарищу, не открывая ему сердца. Так можно было не опасаться, что и в глазах Хонды ты будешь выглядеть глупым ребенком, которого водила за нос женщина; Киёаки понимал, что спокойствие - это то условие, при котором он мог непринужденно, даже весело вести себя с Хондой. Сознание того, что именно Хонде он не хочет сообщать о крахе своих иллюзий, только перед Хондой хочет выглядеть свободным, с лихвой восполняло те неудобства, которые он много раз испытывал в других ситуациях, когда ему приходилось быть скрытным, и это казалось Киёаки лучшим свидетельством дружбы.
Киёаки сам дивился собственной безмятежности. Отец с матерью абсолютно бесстрастно рассказывали сыну о том, как продвигаются переговоры между семьями принца и Аякуры, с удивлением передавали разговоры о том, что эта неуступчивая барышня во время специально организованной первой встречи с претендентом в женихи словно окаменела и все молчала. Конечно, Киёаки не сказали о замеченной всеми печали Сатоко.
Человек, обладающий бедным воображением, получает пищу для размышлений непосредственно из событий реальной жизни, но Киёаки, как человек, наделенный богатым воображением, был склонен воздвигать над реальностью чертог воображения и плотно закрывать в нем окна, чтобы не видеть реальности.
В ушах у него еще звучали слова матери:
- Ну, теперь следует ждать высочайшего решения.- В словах "высочайшее решение" ему явственно слышался скрежет того замка, который он сам навешивает на дверь, перегораживающую длинный темный коридор, маленького, но прочного золотого замка.
Киёаки прямо любовался собой - так вот спокойно выслушивающим рассказы родителей. Он знал о своей нечувствительности к боли и полагался на это. "Я намного неуязвимее, более неуязвим, чем даже могу себе представить"
Прежде он видел причину своей отчужденности в примитивности чувств отца и матери, но сейчас он чувствовал радость оттого, что ощутил себя в кровном родстве с ними, не отличается от них. Он не из той семьи, которую легко ранить, а из той, что сама наносит раны!
Мысль о том, что с каждым днем Сатоко все больше удаляется от него и скоро станет совсем недосягаемой, доставляла неописуемое наслаждение. Он молился о том, чтобы она отдалилась, как молятся, провожая глазами удаляющийся тенью по воде огонь фонарика, спущенного вечером на воду в память об усопших, и это отдаление Сатоко питало его собственные силы.
Во всем огромном мире сейчас не было ни единого свидетеля его переживаний. Это позволяло Киёаки обманывать себя. "Молодой господин, я хорошо понимаю ваше состояние. Доверьтесь мне",- глаза, которые так говорили, эти преданные глаза теперь от него убрали. К радости, что он избавился ото лжи, источаемой Тадэсиной, добавлялась радость того, что он смог избавиться от преданности Иинумы, обволакивающей так плотно, что казалось, она царапает кожу. Все, что его обременяло,- исчезло.
Щедро обеспеченное отцом увольнение Иинумы Киёаки считал заслуженным и этим оправдывал свою черствость,- он радовался, что произошло это из-за Тадэсины, сам же он не нарушил данного когда-то обещания: "Я ничего не скажу отцу". Вот они - благодеяния холодного, как кристалл, изменчивого сердца.
Иинума покидал дом... Придя в комнату Киёаки попрощаться, он плакал. В этих слезах Киёаки прочитал многое. Казалось, это должно было бы только усилить впечатление от преданности Иинумы, а Киёаки было неприятно.
Иинума так ничего и не сказал, только плакал. Этим молчанием он словно собирался что-то передать Киёаки. Их длившиеся семь лет отношения начались для Киёаки весной, когда ему исполнилось двенадцать лет, этот возраст он чувственно помнил очень смутно, ему казалось, что, сколько он себя помнит, Иинума был тенью его отрочества, тенью, одетой в грязновато-синюю ткань. Его постоянные недовольство, раздражение, несогласие тем тяжелее ложились на сердце Киёаки, чем безразличнее он относился к ним внешне. Но, с другой стороны, благодаря именно этим, читаемым в холодных глазах Иинумы, чувствам сам Киёаки избежал прилипчивых ощущений недовольства, ярости, нигилизма, от которых трудно уберечься в отрочестве. То, чего Иинума хотел от Киёаки, пылало у Иинумы внутри, и чем больше он старался добиться своего, тем дальше Киёаки уходил от этого - наверное, это было вполне естественно.
Когда же Иинума выбрал в их отношениях преданность, когда его давящая сила исчезла, Киёаки в этот момент, похоже, сделал первый внутренний шаг на пути к сегодняшнему расставанию. Таким образом, господин и слуга и не должны были понять друг друга.
Киёаки с некоторой брезгливостью и разочарованием отметил, что из выреза темно-синей одежды на груди у стоящего с потупленной головой Иинумы выглядывают спутанные волосы, которые словно движутся в лучах заходящего солнца. Навязчивая преданность была укрыта такой толстой, тяжелой раздражающей плотью. Само его тело было укором для Киёаки, даже лоснящиеся, покрытые угрями щеки нагло блестели, как грязь, и говорили о существовании Минэ, которой Иинума верит и вместе с которой покидает дом. Какая несправедливость! Оставляя обманутого женщиной молодого хозяина одного, слуга бодро покидает дом, доверившись опять-таки женщине. Киёаки сердило еще и то, что Иинума безусловно убежден, что сегодняшнее прощание есть продолжение его преданности.
Однако Киёаки, как человек воспитанный, формально проявил участие:
- Ну, освободившись от здешней службы, ты, наверное, женишься на Минэ?
- Да, все благодаря заботам господина маркиза.
- Сообщи мне, когда это будет. Я от себя тоже пошлю тебе подарок.
- Большое спасибо.
- Когда ты решишь, где пристать, пришли мне письмо со своим адресом, может быть, я вас как-нибудь навещу.
- Если вы, молодой господин, придете к нам в гости, это будет самым радостным в нашей жизни событием. Но мы, наверное, не сможем вас принять как положено в маленьком грязном домике.
- Пусть это тебя не волнует.
- Да. Вы только так говорите...- и Иинума опять заплакал. Потом достал из-за пазухи грубую мятую бумагу и высморкался.
Киёаки говорил то, что действительно следует говорить в подобном случае, слова легко слетали у него с языка, и это явно свидетельствовало о том, что человека больше трогают слова, за которыми не стоят чувства. Киёаки, который жил только чувствами, теперь по необходимости постигал науку управления ими, он должен был научиться пользоваться ими тогда, когда это нужно. Он облачился в латы из чувств и помнил, что эти латы следует полировать.
Этот девятнадцатилетний юноша, не испытывая ни страданий, ни волнений, освободившись от тревоги, чувствовал себя холодным и всемогущим. Что-то оборвалось. После ухода Иинумы он из открытого окна стал смотреть на причудливую тень, которую окутанная молодой зеленью Кленовая гора бросала на пруд.
Молодая листва вяза у окна так загустела, что из окна, если только не вытянуть шею, не увидишь, где там падает в водоем ступенчатый водопад. Пруд тоже был в зелени: значительная часть его ближе к берегу покрылась бледно-зелеными листьями кувшинок, желтых кубышек еще не было заметно, но на всем пространстве под выгнутым каменным мостом - из зарослей листьев, похожих на острые зеленые мечи, поднимались белые и лиловые цветы ирисов. Внимание Киёаки привлек жук-носорог, который остановился было у оконной рамы, а потом не спеша стал вползать в комнату. Жук, у которого по спине на вытянутых полукружьями, сверкающих зеленью и золотом доспехах тянулись две яркие пурпурные полоски, медленно шевеля усиками, потихоньку двигался вперед, великолепно безмятежный, до смешного тщательно переставляя свои зазубренные лапки. Киёаки был весь поглощен этим жуком. Жук в своей сверкающей красоте понемногу подползал к Киёаки, и тому почудилось, что это абсолютно бессмысленное движение наглядно, изящно учит его обращаться со временем, ежесекундно, безжалостно изменяющим реальность. Что делать с собственными чувствами, которые укрывают его, как доспехи? Обладают ли они, подобно панцирю этого жука, вместе с данным им природой великолепием, нужной силой, чтобы противостоять внешнему миру?
Для Киёаки в этот момент почти всё - и заросли деревьев вокруг, и синее небо, и облака, и черепица на крыше - вращалось вокруг этого жука, жук казался ему центром, ядром вселенной.
В этом году атмосфера Храмового праздника в чем-то была иной.
Во-первых, уже не было Иинумы, который заранее начинал уборку, один брал на себя заботу об алтаре и стульях. Эта часть работы легла теперь на плечи Ямады, но у Ямады душа не лежала к работе, которая До сих пор не входила в его обязанности, к работе, которая к тому же перешла к нему от значительно более молодого.
Во-вторых, не была приглашена Сатоко. И хотя отсутствовал только один человек из приглашенных родственников, более того, Сатоко на самом деле не была родственницей, но среди гостей теперь не было ни одной красивой женщины. Похоже, что и богам такие перемены были не по вкусу: в разгар праздника небо потемнело, громыхнули раскаты грома, во время молитвы священника женщины в предчувствии дождя были неспокойны, но, к счастью, в тот момент, когда жрицы в алых юбках обносили всех чашечками с церемониальным сакэ, небо прояснилось. И тогда солнечные лучи заставили покрыться бисеринками пота густо набеленную кожу на склоненных шеях, кожу, белым колодцем уходящую в глубь ворота кимоно. Навес, оплетенный гроздьями глициний, давал глубокую тень. И задние ряды присутствовавших блаженствовали в этой тени.
Будь здесь Иинума, он, наверное, был бы недоволен атмосферой праздника, которая говорила о том, что с каждым годом почтение к предку, скорбь по нему ослабевают. Особенно это стало чувствоваться после смерти императора Мэйдзи, когда, отодвинутый в глубь истории, отец нынешнего маркиза все больше казался далеким богом, который не имеет никакого отношения к нынешнему миру. Среди гостей было несколько очень пожилых людей, прежде всего вдова, бабушка Киёаки, но и их слезы скорби давно высохли.
И перешептывания женщин во время длинной церемонии год от года становились громче, и маркиз не пресекал их решительным образом. Сам маркиз теперь воспринимал этот праздник как бремя и хотел бы сделать его чуть более легким, не таким чопорным. Он давно обратил внимание на одну из жриц с чертами лица, характерными для жительниц Рюкю, на котором густо положенная косметика выглядела тем не менее свежей; во время церемонии ее зоркие черные глаза были все время сосредоточены на сосуде со священным сакэ; когда церемония закончилась, она быстро подошла к вице-адмиралу, младшему двоюродному брату маркиза, большому любителю выпить,- похоже, он отпустил по ее поводу какую-то тонкую шутку и сам громко засмеялся, привлекая всеобщее внимание.