Затем Кристи преобразилась
В своих фантазиях, разглядывая порнографический журнал или вставив в видеомагнитофон порнокассету, мужчины часто мечтают встретить сексуально агрессивную женщину, которая возьмет на себя инициативу. Им кажется, что это необыкновенно увлекательно. Но в реальной жизни такие женщины никому не нравятся.
Но Кристи была его палочкой-выручалочкой, его талисманом.
Целлера взяли в первый главк КГБ, несмотря на тройки. Но на дальнейшие благодения он рассчитывать уже не мог. Его однокашники один за другим разъезжались по резидентурам, возвращались, получали новые назначения, а он как пришел, так и сидел все за тем же скучным столом и рылся в архивных делах. Его спасла Кристи, Кристина фон Хассель.
Генерал Калганов, разглядев в нем скрытые достоинства, поручил Целлеру осуществить вербовку в постели. Молодая западная немка, которая приехала в Москву и которую соблазнил лейтенант госбезопасности Целлер, не представляла в тот момент особого интереса для советской разведки. Это был, скорее, эксперимент.
Генералу Калганову нравилось, как начальник разведки ГДР генерал Вольф работал с женщинами. Тем более что сам Калганов не уважал женщин, считал, что все они слабы на передок.
Агенты генерала Вольфа, молодые и красивые мужчины, легко вербовали западногерманских одиноких женщин, которые имели доступ к государственным секретам. Они отдавали секреты в обмен на любовь. Такая вербовочная операция называлась «медовой ловушкой».
Когда Кристину фон Хассель взяли в контрразведку, она превратилась в важнейшего агента. И тогда Целлер почувствовал, что его ценят.
Он получил повышение. Ему дали квартиру в новом доме, который построило хозяйственное управление КГБ. Его жене, биологу по образованию, помогли перейти на работу в академический институт. Детей устроили в английскую спецшколу.
Конрад Целлер понимал, что он всем, по существу, обязан Кристи. Но в постели ему с ней не нравилось, совсем не нравилось. Целлеру просто не приходило в голову, что он вот уже много лет, как проститутка, по приказу бандерши исправно обслуживает денежного клиента, старательно изображая при этом любовь и страсть.
Генерал Штайнбах застрелился под утро, примерно в половине пятого.
Если бы он продержался ещё несколько часов, он бы, скорее всего, остался жить. С рассветом к нему бы вернулись мужество и силы. Но в ноябре светает поздно, а предрассветные часы — самые мучительные для тех, кто не может уснуть. Генерал не дождался рассвета.
Его дом был заполнен призраками. Все его страхи словно материализовались в этих призраках, которые ночь напролет хозяйничали в доме. Только генерал никому о них не рассказывал. Генерал жил один.
Он не мог заснуть, потому что призраки расхаживали по дому, шумели, не обращая внимания на хозяина, громко переговаривались между собой. Убитые, раненые, искалеченные — все, кого он когда-либо встречал, опять пришли к нему. Прошлое вернулось.
Иногда он вообще не мог заснуть. Уставший мозг отказывался отключиться. Или в лучшем случае ему удавалось задремать под утро, приняв сильное снотворное, которое врач в ведомственной поликлинике согласился выписать только из уважения к старым заслугам генерала.
Занавески он не задергивал, чтобы, проснувшись утром, сразу понять, где находится. В спальной на стене висело купленное покойной женой большое зеркало, так что он не чувствовал себя одиноко. Но жена улыбалась ему с фотографии.
Ночью он вспоминал все. Он видел не только фигуры людей, но и слышал звуки выстрелов, треск взорванных и горящих домов, чувствовал запах тлеющих матрасов и свежей крови. Он слышал свист пуль и грохот взрывов.
Сны он видел, к счастью, не каждый день, но если уж сон снился, то это обязательно был кровавый кошмар.
В бога генерал не верил, друзей — после смерти жены — он растерял, и некому было его утешить и разделить с ним горькие часы воспоминаний. Бывали недели, когда он крепко пил, но алкоголь облегчения не приносил, только легкость в теле.
Парень, которого он застрелил в Бейруте, посетил его на той неделе. Парень был весь в крови, потому что генеральская пуля попала ему прямо в затылок. Выстрел был удачный. Впрочем, генералом он ещё тогда не был.
На той неделе ночью в очередном кошмаре он опять побывал в Бейруте, где чуть было не пристрелили и его самого. В Бейруте было хуже всего. Когда они убрали Башира, в Ливане вновь разгорелась война. Но в этой войне христиане, оставшись без лидера, потерпели поражение.
Даже то, что произошло много лет назад, совершенно не забылось. Гости из прошлого навещали его один за другим. Они совсем не потеряли к нему интерес.
Встав утром, генерал спускался за газетой и пил кофе без молока. После завтрака звонил невестке и спрашивал, как дела у внука. Он не напрашивался на сочувствие. Невестка предлагала приехать и приготовить обед, постирать или прибраться в доме. Генерал неизменно говорил «нет».
Он поехал тогда в Бейрут по своей воле. Теперь он должен за все заплатить. Тогда страдали другие. Настала его очередь.
Когда-то он был женат. У него была семья. Он приезжал домой, и все были рады ему. А он думал только о том, куда он поедет в следующий раз.
Он ушел от жены за два года до её смерти. Ушел к другой женщине, моложе, красивее и веселее. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то веселый и жизнерадостный. С веселой женщиной он быстро расстался, но и жены уже нет.
Пока она была рядом с ним, он жил вне той раковины, где скопились его воспоминания. Когда её похоронили, створки раковины сомкнулись над ним.
Иногда он думал, что ему следует умереть. Странно, что он вообще прожил так долго и сидит у себя дома на кухне, гуляет, смотрит телевизор, ест, спит. Спит, правда, плохо.
Хуже было, когда он располагался на ночь рядом с остывающими трупами, рядом с людьми, которых он послал на смерть, рядом со своими мертвыми офицерами.
Ему хотелось иногда увидеть какой-нибудь приятный сон. Раньше, засыпая, он любил представлять себе любовные сцены. В конце концов много месяцев он вынужденно проводил без женщин. Но любовные сцены быстро оборачивались кошмарами. Мысли соскальзывали в ту же пропасть.
В постели он читал исключительно военные романы и детективные истории. Вышибал клин клином. Он знал, что война для него кончилась. Но он скучал по войне, по тайной войне, которую вел всю свою жизнь.
Он застрелился из именного пистолета, подаренного ему двадцать четыре года назад советскими друзьями. Это было старое и надежное оружие. Генерал сам чистил и смазывал пистолет и держал его в домашнем сейфе. Пистолет не был зарегистрирован, и, выйдя на пенсию, генерал сдал только табельное оружие.
Он не собирался уходить из жизни. Но все началось в тот день, когда он пошел на пышное представление в музыкальный театр «Фридрихштадт-палас». Это был самый знаменитый театр во всей стране, в основном для иностранных туристов, и достать туда билеты было совершенно невозможно. Веселая музыка, яркие костюмы, длинноногие и пышногрудые девочки, пляшущие канкан, понравились генералу. Такого канкана не было и в Париже.
В зале не было ни одного пустого места. Но после перерыва что-то случилось. В зале шушукались, переговаривались, зрители потеряли интерес к пляшущим девочкам. Потом зрители стали исчезать целыми рядами. В конце концов осталось не больше двадцати человек.
Генерал не мог понять, что, собственно, произошло, да и, отвыкший от женского общества, не в силах был оторвать глаз от сцены. Ему показалось, что в знак благодарности к оставшимся зрителям девочки задирали ноги выше обычного. Впрочем, несколько пар ножек, похоже, тоже испарились в неизвестном направлении.
Только выйдя из театра, генерал узнал, что в этот вечер фактически перестала существовать граница между Западной и Восточной Германией. Послевоенный раскол Германии уходил в прошлое. Контрольно-пропускные пункты были открыты, и граждане Германской Демократической Германии ринулись на Запад за бананами и воздухом свободы.
Для большинства берлинцев это была бессонная ночь счастья. Никогда ещё — ни до этого дня, ни после — восточные и западные берлинцы не были так рады друг другу.
Но отставной генерал Штайнбах, бывший начальник одного из управлений Министерства государственной безопасности ГДР, понял, что его страна, в которой он вырос и которой служил, обречена. А в другой стране ему делать нечего. В другой стране его могут посадить в тюрьму.
Мысли о тюрьме пришли к нему в голову, когда он прочитал о том, что приговор по делу профессора Фохта отменен и он освобожден из заключения.
Когда-то доктор Фохт спас его от верной смерти в русском плену. Штайнбах ничего не сделал, чтобы помочь Фохту, когда его арестовали. Рано или поздно за предательство приходится платить.
Капитан звонил генералу Штайнбаху с шести утра. В первый раз он набрал номер генеральской квартиры ещё у себя в Магдебурге. Никто не снял трубку, и капитан решил, что генерал ещё спит. Он побежал на вокзал, чтобы успеть на первый берлинский поезд. С вокзала он позвонил опять, и вновь никто не ответил. Он стоял в будке, слушая гудки и тупо глядя на большую надпись на стене: «Германия — это немецкая марка минус социализм».
В Берлине творилось нечто невообразимое. Никто не работал. Народ ликовал. Улицы были забиты машинами. Все ехали в сторону Западного Берлина. Оттуда возвращались поздно вечером с подарками и грошовыми покупками — западных денег ни у кого не было. Дети сладостно жевали бананы. Все урны были забиты банановой кожурой. Капитан с трудом пробирался в сторону генеральского дома и крутил диск каждого автомата, попадавшегося ему на пути.
В последний раз он безуспешно позвонил из каморки консьержки в генеральском доме.
— Я его сегодня не видела, — сказало сморщенное существо, которое, похоже, никогда не было молодым.
Капитан обнаружил, что и старушка изменилась. С её пиджачка исчез значок Социалистической единой партии Германии.
Капитан был в полной растерянности. Его светлые волосы покрылись паутиной дождя, плащ намок, с самого утра он ничего не ел, но есть и не хотелось.
В отличие от большинства берлинцев, он не ждал ничего хорошего от новой жизни. Офицеры госбезопасности, да ещё с таким прошлым, как у него, окажутся в беде.
У него оставалась маленькая надежда на русских — может быть, они его вывезут к себе. Но русские, похоже, никого не брали на свой корабль. Еще вчера весь день он пытался связаться с офицерами представительства КГБ СССР.
Но тех, кого он знал по прошлым делам, найти не удалось: вероятно, закончив командировку, они уже вернулись в Союз. Никто другой в большом особняке в Карлсхорсте за высоким забором, рядом с музеем капитуляции фашистской Германии, с ним разговаривать не захотел. По голосу дежурного было ясно, что советским офицерам сейчас своих проблем хватает.
И главное — ему совершенно не с кем было посоветоваться! Генерал Штайнбах, его прежний начальник и покровитель, оставался последней надеждой. Капитан верил в генеральские мозги. Штайнбах способен был что-то придумать в любой ситуации. Ему самому тоже придется не сладко, думал капитан. Он не знал, что генерал уже освободился от всех проблем.
Прямо возле генеральского дома, что раньше было невозможно, устроили нелегальный рынок поляки.
Немцы от души презирали неряшливых торгашей с востока, но не упускали случая сэкономить пару-другую марок, покупая у поляков, а не в магазине.
Когда в период расцвета сотрудничества социалистических стран ГДР ввела безвизовый обмен с Польшей, поляки наводнили Восточный Берлин. Они меняли злотые на марки и скупали в магазинах все, что могли. Немцы возмущались. Рабочие ворчали и жаловались своим партийным секретарям, городская интеллигенция рассказывала анекдоты: «В Берлине, на Александр-плац перестрелка. Что случилось? Поляки защищают от немцев свой магазин».
Соглашение быстро пересмотрели. Берлинские магазины были лучшими во всем социалистическом лагере, но на всех, кто шел к социализму, товаров не хватало.
Когда через несколько лет польское правительство разрешило своим гражданам ездить на Запад, они рвались уже не в Восточный, а в Западный Берлин, где торговали на черном рынке. Поляки продавали берлинцам по дешевке то, чего так много было на Западе и чего так мало на Востоке — детскую одежду, масло, колбасы, шоколад, сигареты, нижнее белье. За один удачный выезд в Берлин на черном рынке поляк зарабатывал больше, чем дома за целый месяц.
Капитан купил у поляка две горячие сосиски с горчицей и съел их, не замечая вкуса.
На перекрестке Карл-Маркс-аллеи и улицы Парижской коммуны, где над домом ещё красовалась реклама болгарской фирмы «Винимпекс» — напоминание о разрушенном СЭВе, — капитан окончательно решился.
Выбора у него и не было. В этом городе ничего хорошего его не ждало.
В небо по-прежнему вонзалась вывеска главной партийной газеты «Нойес Дойчланд», но все это были декорации исчезающей цивилизации. Современная Атлантида погружалась в бездну истории.
На Карл-Маркс-аллее, которая ужасно напоминала ему Ленинский проспект в Москве и которая раньше называлась Сталин-аллея, перед большим книжным магазином распродавались привезенные из Западного Берлина дешевые книги — переводные американские детективы и немецкое издание книги Михаила Горбачева «Чего же я на самом деле хочу».
Капитан злобно посмотрел на фотографию советского генерального секретаря: «Этот чертов парень сломал нам всю жизнь!»
Молот и циркуль, которые красовались на гербе Германской Демократической Республики, куда-то исчезли. Вместо них зияла черная дыра. Спроса на циркули не было, а молоты, вернее, молотки явно растащили берлинцы.
Капитан поразился: сколько людей с молотком и стамеской в руках спешили к Берлинской стене.
Стену больше никто не охранял. Наблюдательные вышки опустели. Злобных служебных собак заперли в вольерах. Несколько служащих пограничной полиции, которых оставили у Бранденбургских ворот, индифферентно наблюдали за полчищами туристов, которые фотографировались для семейных альбомов.
Через пробоины в стене видны были горы мусора, где сразу же обосновались какие-то бродяги, а за ними открывалась панорама аккуратных домиков в западной части Берлина.
Восточные немцы зачарованно разглядывали жизнь другого Берлина. Они столько лет жили словно за глухим забором и не знали, что там у соседа за стеной.
Тысячи берлинцев с обеих сторон стены набросились на стену. Ни холод, ни моросивший дождь не могли им помешать. Как трудолюбивые муравьи, они облепили стену и долбили её. Каждый старался что-то отломить себе на память или на продажу. Запасливые пришли с хорошим инструментом, молодежь ковырялась перочинными ножами.
В зависимости от размера и формы кусок Берлинской стены стоил от трех до семидесяти марок. Солидные мужчины и одетые в меха женщины, которые обыкновенно вкладывают деньги в картины старых мастеров, сосредоточенно прогуливались вдоль торговцев стеной, выбирая кусочек получше.
Знатоки искали кусочки с надписями. Уловив спрос, западные немцы украдкой сами разрисовывали свой товар. Только восточные немцы, обмирая от счастья — они зарабатывали настоящие западные марки, — продавали свой товар очень дешево. Это был их первый опыт общения с настоящим рынком, и они ещё не открыли для себя, что цена определяется спросом.
Капитан добрался до Западного Берлина в толпе восточных немцев, которые через Бранденбургские ворота отправлялись в западную часть города, как на экскурсию в музей. Наиболее торопливые через дыры в стене проникали на Потсдамскую площадь. С географией проблем не возникало. Надо было взять направление на рейхстаг — и неминуемо попадешь в западную часть города.
Западный Берлин был благодушен и спокоен.
В кондитерских пили кофе с пирожными пожилые дамы, демонстрирующие завидную осанку.
Для восточных немцев начиналась новая жизнь. Они приникали к витринам, прикидывая, что они купят в первую очередь, когда у них появятся настоящие западные марки.
Единственная очередь выстроилась к захудалому кинотеатру, где в пристройке крутили порнографические фильмы, а в большом зале на помосте несколько голых мужчин и женщин без вдохновения имитировали любовные сцены. Интересовались этим зрелищем, похоже, одни восточные немцы.
Капитан увидел, как почтенный отец семейства, вероятно член партии, решительно встал в очередь. Его пожилая жена отвела в сторону двух дочерей-подростков:
— Давайте подождем. Пусть отец наконец посмотрит, что это такое.
Капитан госбезопасности Хоффман вздохнул и пошел искать полицейский участок. Он хотел было предложить свои услуги американцам, но потом передумал. Западные немцы скорее оценят то, что он может им предложить.
Когда осенью 1989 года началось крушение социализма в Восточной Германии, Петра Вагнер была единственной, кто этому не радовался. Она словно предчувствовала, чем это для неё закончится.
Последний день на свободе она провела вместе с подругой, школьным директором. Они вместе отправились в Гарц отметить День учителя. Директор, знакомя Петру со своими сослуживцами, представляла её как «вдову, которой трудно живется».
Петра Вагнер действительно плохо выглядела, с трудом ходила, часто присаживалась, чтобы отдохнуть. Новым знакомым она сказала, что теперь, после крушения ГДР, она намеревается открыть пиццерию.
Вернувшись в Магдебург, она повела подругу к себе домой, чтобы вместе провести ночь. Перед домом её ждала полиция с ордером на арест, выданным много лет назад. Капитан Хоффман рассказал о Петре Вагнер все, в том числе назвал адрес её любовницы.
После крушения ГДР из тюрьмы выпустили профессора Фохта, которого приговорили к пожизненному заключению за то, что он передал на Запад сведения о химическом оружии Варшавского договора.
В нескольких газетах Кристи обнаружила его рассказ о тюремной жизни. Она внимательно вглядывалась в фотографии человека, который и по её вине тоже просидел в тюрьме четырнадцать лет.
Фохта поместили в одиночку. Камеры рядом с ним были пусты. В течение первых пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В 5.30 утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. В обед этот же человек приносил еду и сухой паек. Вечером надзиратель ещё раз открывал дверь и тут же закрывал — это была вечерняя проверка.
На получасовую прогулку его водили каждый день, но даже надзирателя Фохт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фохт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.
Однажды профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.
Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой — только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фохту удавалось сорвать одуванчик.
Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень и кричать. Зимой запрещалось ещё лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.
В тюрьме профессор Фохт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ выйти на работу отправляли в карцер.
Более умелые заключенные выполняли нормы на 110 процентов. Многие готовы были работать по 10-11 часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фохт сидел, нормы трижды повышали. Сам он едва справлялся с ежедневной нормой.
В камере Фохт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон.
Кормили в тюрьме, по мнению профессионального физиолога Фохта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом. Заключенным давали слишком много жиров и мало белка. Легко было растолстеть.
Фохт сам себе прописывал диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, он покупал в тюремной лавочке не сладости, как все, а творог.
Психологически профессор чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считали свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляли свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?
Фохт знал, за что его посадили.
Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Но они боялись оставаться один на один с собой.
Фохт не страдал от одиночества. Он был равнодушен к еде, поэтому охотно брал освобождение по болезни и оставался в камере. Он нуждался в интеллектуальной работе.
Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Время от времени у него все отбирали. Иногда это происходило каждые несколько дней, иногда раз в три месяца. Если Фохт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.
К изоляции Фохт быстро привык. Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
Иногда у заключенных возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фохту показалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз охватывала Фохта.
Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю.
Тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фохта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Для таких просмотров выбирались специальные дни, например день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии ГДР, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.
Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.
Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы до подъема почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фохт научился спать сидя. После обеда опять работа, а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног.
В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет. Фохт ложился ещё раньше.
В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фохт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…
Фохту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.
Он занимался теорией игр, а кроме того, играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску рядом с собой на постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
Фохт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фохт пытался защититься от тюремной действительности с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.
Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться и вдруг разрешали поговорить целых полчаса подряд, то через десять минут он с непривычки чувствовал себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Язык не слушался, и однажды он даже потерял голос.
Поскольку у Фохтов было шестеро взрослых детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора. Еще две минуты посвящались самочувствию жены профессора. Остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера госбезопасности, тогда Фохт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.
В своих фантазиях, разглядывая порнографический журнал или вставив в видеомагнитофон порнокассету, мужчины часто мечтают встретить сексуально агрессивную женщину, которая возьмет на себя инициативу. Им кажется, что это необыкновенно увлекательно. Но в реальной жизни такие женщины никому не нравятся.
Но Кристи была его палочкой-выручалочкой, его талисманом.
Целлера взяли в первый главк КГБ, несмотря на тройки. Но на дальнейшие благодения он рассчитывать уже не мог. Его однокашники один за другим разъезжались по резидентурам, возвращались, получали новые назначения, а он как пришел, так и сидел все за тем же скучным столом и рылся в архивных делах. Его спасла Кристи, Кристина фон Хассель.
Генерал Калганов, разглядев в нем скрытые достоинства, поручил Целлеру осуществить вербовку в постели. Молодая западная немка, которая приехала в Москву и которую соблазнил лейтенант госбезопасности Целлер, не представляла в тот момент особого интереса для советской разведки. Это был, скорее, эксперимент.
Генералу Калганову нравилось, как начальник разведки ГДР генерал Вольф работал с женщинами. Тем более что сам Калганов не уважал женщин, считал, что все они слабы на передок.
Агенты генерала Вольфа, молодые и красивые мужчины, легко вербовали западногерманских одиноких женщин, которые имели доступ к государственным секретам. Они отдавали секреты в обмен на любовь. Такая вербовочная операция называлась «медовой ловушкой».
Когда Кристину фон Хассель взяли в контрразведку, она превратилась в важнейшего агента. И тогда Целлер почувствовал, что его ценят.
Он получил повышение. Ему дали квартиру в новом доме, который построило хозяйственное управление КГБ. Его жене, биологу по образованию, помогли перейти на работу в академический институт. Детей устроили в английскую спецшколу.
Конрад Целлер понимал, что он всем, по существу, обязан Кристи. Но в постели ему с ней не нравилось, совсем не нравилось. Целлеру просто не приходило в голову, что он вот уже много лет, как проститутка, по приказу бандерши исправно обслуживает денежного клиента, старательно изображая при этом любовь и страсть.
Генерал Штайнбах застрелился под утро, примерно в половине пятого.
Если бы он продержался ещё несколько часов, он бы, скорее всего, остался жить. С рассветом к нему бы вернулись мужество и силы. Но в ноябре светает поздно, а предрассветные часы — самые мучительные для тех, кто не может уснуть. Генерал не дождался рассвета.
Его дом был заполнен призраками. Все его страхи словно материализовались в этих призраках, которые ночь напролет хозяйничали в доме. Только генерал никому о них не рассказывал. Генерал жил один.
Он не мог заснуть, потому что призраки расхаживали по дому, шумели, не обращая внимания на хозяина, громко переговаривались между собой. Убитые, раненые, искалеченные — все, кого он когда-либо встречал, опять пришли к нему. Прошлое вернулось.
Иногда он вообще не мог заснуть. Уставший мозг отказывался отключиться. Или в лучшем случае ему удавалось задремать под утро, приняв сильное снотворное, которое врач в ведомственной поликлинике согласился выписать только из уважения к старым заслугам генерала.
Занавески он не задергивал, чтобы, проснувшись утром, сразу понять, где находится. В спальной на стене висело купленное покойной женой большое зеркало, так что он не чувствовал себя одиноко. Но жена улыбалась ему с фотографии.
Ночью он вспоминал все. Он видел не только фигуры людей, но и слышал звуки выстрелов, треск взорванных и горящих домов, чувствовал запах тлеющих матрасов и свежей крови. Он слышал свист пуль и грохот взрывов.
Сны он видел, к счастью, не каждый день, но если уж сон снился, то это обязательно был кровавый кошмар.
В бога генерал не верил, друзей — после смерти жены — он растерял, и некому было его утешить и разделить с ним горькие часы воспоминаний. Бывали недели, когда он крепко пил, но алкоголь облегчения не приносил, только легкость в теле.
Парень, которого он застрелил в Бейруте, посетил его на той неделе. Парень был весь в крови, потому что генеральская пуля попала ему прямо в затылок. Выстрел был удачный. Впрочем, генералом он ещё тогда не был.
На той неделе ночью в очередном кошмаре он опять побывал в Бейруте, где чуть было не пристрелили и его самого. В Бейруте было хуже всего. Когда они убрали Башира, в Ливане вновь разгорелась война. Но в этой войне христиане, оставшись без лидера, потерпели поражение.
Даже то, что произошло много лет назад, совершенно не забылось. Гости из прошлого навещали его один за другим. Они совсем не потеряли к нему интерес.
Встав утром, генерал спускался за газетой и пил кофе без молока. После завтрака звонил невестке и спрашивал, как дела у внука. Он не напрашивался на сочувствие. Невестка предлагала приехать и приготовить обед, постирать или прибраться в доме. Генерал неизменно говорил «нет».
Он поехал тогда в Бейрут по своей воле. Теперь он должен за все заплатить. Тогда страдали другие. Настала его очередь.
Когда-то он был женат. У него была семья. Он приезжал домой, и все были рады ему. А он думал только о том, куда он поедет в следующий раз.
Он ушел от жены за два года до её смерти. Ушел к другой женщине, моложе, красивее и веселее. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то веселый и жизнерадостный. С веселой женщиной он быстро расстался, но и жены уже нет.
Пока она была рядом с ним, он жил вне той раковины, где скопились его воспоминания. Когда её похоронили, створки раковины сомкнулись над ним.
Иногда он думал, что ему следует умереть. Странно, что он вообще прожил так долго и сидит у себя дома на кухне, гуляет, смотрит телевизор, ест, спит. Спит, правда, плохо.
Хуже было, когда он располагался на ночь рядом с остывающими трупами, рядом с людьми, которых он послал на смерть, рядом со своими мертвыми офицерами.
Ему хотелось иногда увидеть какой-нибудь приятный сон. Раньше, засыпая, он любил представлять себе любовные сцены. В конце концов много месяцев он вынужденно проводил без женщин. Но любовные сцены быстро оборачивались кошмарами. Мысли соскальзывали в ту же пропасть.
В постели он читал исключительно военные романы и детективные истории. Вышибал клин клином. Он знал, что война для него кончилась. Но он скучал по войне, по тайной войне, которую вел всю свою жизнь.
Он застрелился из именного пистолета, подаренного ему двадцать четыре года назад советскими друзьями. Это было старое и надежное оружие. Генерал сам чистил и смазывал пистолет и держал его в домашнем сейфе. Пистолет не был зарегистрирован, и, выйдя на пенсию, генерал сдал только табельное оружие.
Он не собирался уходить из жизни. Но все началось в тот день, когда он пошел на пышное представление в музыкальный театр «Фридрихштадт-палас». Это был самый знаменитый театр во всей стране, в основном для иностранных туристов, и достать туда билеты было совершенно невозможно. Веселая музыка, яркие костюмы, длинноногие и пышногрудые девочки, пляшущие канкан, понравились генералу. Такого канкана не было и в Париже.
В зале не было ни одного пустого места. Но после перерыва что-то случилось. В зале шушукались, переговаривались, зрители потеряли интерес к пляшущим девочкам. Потом зрители стали исчезать целыми рядами. В конце концов осталось не больше двадцати человек.
Генерал не мог понять, что, собственно, произошло, да и, отвыкший от женского общества, не в силах был оторвать глаз от сцены. Ему показалось, что в знак благодарности к оставшимся зрителям девочки задирали ноги выше обычного. Впрочем, несколько пар ножек, похоже, тоже испарились в неизвестном направлении.
Только выйдя из театра, генерал узнал, что в этот вечер фактически перестала существовать граница между Западной и Восточной Германией. Послевоенный раскол Германии уходил в прошлое. Контрольно-пропускные пункты были открыты, и граждане Германской Демократической Германии ринулись на Запад за бананами и воздухом свободы.
Для большинства берлинцев это была бессонная ночь счастья. Никогда ещё — ни до этого дня, ни после — восточные и западные берлинцы не были так рады друг другу.
Но отставной генерал Штайнбах, бывший начальник одного из управлений Министерства государственной безопасности ГДР, понял, что его страна, в которой он вырос и которой служил, обречена. А в другой стране ему делать нечего. В другой стране его могут посадить в тюрьму.
Мысли о тюрьме пришли к нему в голову, когда он прочитал о том, что приговор по делу профессора Фохта отменен и он освобожден из заключения.
Когда-то доктор Фохт спас его от верной смерти в русском плену. Штайнбах ничего не сделал, чтобы помочь Фохту, когда его арестовали. Рано или поздно за предательство приходится платить.
Капитан звонил генералу Штайнбаху с шести утра. В первый раз он набрал номер генеральской квартиры ещё у себя в Магдебурге. Никто не снял трубку, и капитан решил, что генерал ещё спит. Он побежал на вокзал, чтобы успеть на первый берлинский поезд. С вокзала он позвонил опять, и вновь никто не ответил. Он стоял в будке, слушая гудки и тупо глядя на большую надпись на стене: «Германия — это немецкая марка минус социализм».
В Берлине творилось нечто невообразимое. Никто не работал. Народ ликовал. Улицы были забиты машинами. Все ехали в сторону Западного Берлина. Оттуда возвращались поздно вечером с подарками и грошовыми покупками — западных денег ни у кого не было. Дети сладостно жевали бананы. Все урны были забиты банановой кожурой. Капитан с трудом пробирался в сторону генеральского дома и крутил диск каждого автомата, попадавшегося ему на пути.
В последний раз он безуспешно позвонил из каморки консьержки в генеральском доме.
— Я его сегодня не видела, — сказало сморщенное существо, которое, похоже, никогда не было молодым.
Капитан обнаружил, что и старушка изменилась. С её пиджачка исчез значок Социалистической единой партии Германии.
Капитан был в полной растерянности. Его светлые волосы покрылись паутиной дождя, плащ намок, с самого утра он ничего не ел, но есть и не хотелось.
В отличие от большинства берлинцев, он не ждал ничего хорошего от новой жизни. Офицеры госбезопасности, да ещё с таким прошлым, как у него, окажутся в беде.
У него оставалась маленькая надежда на русских — может быть, они его вывезут к себе. Но русские, похоже, никого не брали на свой корабль. Еще вчера весь день он пытался связаться с офицерами представительства КГБ СССР.
Но тех, кого он знал по прошлым делам, найти не удалось: вероятно, закончив командировку, они уже вернулись в Союз. Никто другой в большом особняке в Карлсхорсте за высоким забором, рядом с музеем капитуляции фашистской Германии, с ним разговаривать не захотел. По голосу дежурного было ясно, что советским офицерам сейчас своих проблем хватает.
И главное — ему совершенно не с кем было посоветоваться! Генерал Штайнбах, его прежний начальник и покровитель, оставался последней надеждой. Капитан верил в генеральские мозги. Штайнбах способен был что-то придумать в любой ситуации. Ему самому тоже придется не сладко, думал капитан. Он не знал, что генерал уже освободился от всех проблем.
Прямо возле генеральского дома, что раньше было невозможно, устроили нелегальный рынок поляки.
Немцы от души презирали неряшливых торгашей с востока, но не упускали случая сэкономить пару-другую марок, покупая у поляков, а не в магазине.
Когда в период расцвета сотрудничества социалистических стран ГДР ввела безвизовый обмен с Польшей, поляки наводнили Восточный Берлин. Они меняли злотые на марки и скупали в магазинах все, что могли. Немцы возмущались. Рабочие ворчали и жаловались своим партийным секретарям, городская интеллигенция рассказывала анекдоты: «В Берлине, на Александр-плац перестрелка. Что случилось? Поляки защищают от немцев свой магазин».
Соглашение быстро пересмотрели. Берлинские магазины были лучшими во всем социалистическом лагере, но на всех, кто шел к социализму, товаров не хватало.
Когда через несколько лет польское правительство разрешило своим гражданам ездить на Запад, они рвались уже не в Восточный, а в Западный Берлин, где торговали на черном рынке. Поляки продавали берлинцам по дешевке то, чего так много было на Западе и чего так мало на Востоке — детскую одежду, масло, колбасы, шоколад, сигареты, нижнее белье. За один удачный выезд в Берлин на черном рынке поляк зарабатывал больше, чем дома за целый месяц.
Капитан купил у поляка две горячие сосиски с горчицей и съел их, не замечая вкуса.
На перекрестке Карл-Маркс-аллеи и улицы Парижской коммуны, где над домом ещё красовалась реклама болгарской фирмы «Винимпекс» — напоминание о разрушенном СЭВе, — капитан окончательно решился.
Выбора у него и не было. В этом городе ничего хорошего его не ждало.
В небо по-прежнему вонзалась вывеска главной партийной газеты «Нойес Дойчланд», но все это были декорации исчезающей цивилизации. Современная Атлантида погружалась в бездну истории.
На Карл-Маркс-аллее, которая ужасно напоминала ему Ленинский проспект в Москве и которая раньше называлась Сталин-аллея, перед большим книжным магазином распродавались привезенные из Западного Берлина дешевые книги — переводные американские детективы и немецкое издание книги Михаила Горбачева «Чего же я на самом деле хочу».
Капитан злобно посмотрел на фотографию советского генерального секретаря: «Этот чертов парень сломал нам всю жизнь!»
Молот и циркуль, которые красовались на гербе Германской Демократической Республики, куда-то исчезли. Вместо них зияла черная дыра. Спроса на циркули не было, а молоты, вернее, молотки явно растащили берлинцы.
Капитан поразился: сколько людей с молотком и стамеской в руках спешили к Берлинской стене.
Стену больше никто не охранял. Наблюдательные вышки опустели. Злобных служебных собак заперли в вольерах. Несколько служащих пограничной полиции, которых оставили у Бранденбургских ворот, индифферентно наблюдали за полчищами туристов, которые фотографировались для семейных альбомов.
Через пробоины в стене видны были горы мусора, где сразу же обосновались какие-то бродяги, а за ними открывалась панорама аккуратных домиков в западной части Берлина.
Восточные немцы зачарованно разглядывали жизнь другого Берлина. Они столько лет жили словно за глухим забором и не знали, что там у соседа за стеной.
Тысячи берлинцев с обеих сторон стены набросились на стену. Ни холод, ни моросивший дождь не могли им помешать. Как трудолюбивые муравьи, они облепили стену и долбили её. Каждый старался что-то отломить себе на память или на продажу. Запасливые пришли с хорошим инструментом, молодежь ковырялась перочинными ножами.
В зависимости от размера и формы кусок Берлинской стены стоил от трех до семидесяти марок. Солидные мужчины и одетые в меха женщины, которые обыкновенно вкладывают деньги в картины старых мастеров, сосредоточенно прогуливались вдоль торговцев стеной, выбирая кусочек получше.
Знатоки искали кусочки с надписями. Уловив спрос, западные немцы украдкой сами разрисовывали свой товар. Только восточные немцы, обмирая от счастья — они зарабатывали настоящие западные марки, — продавали свой товар очень дешево. Это был их первый опыт общения с настоящим рынком, и они ещё не открыли для себя, что цена определяется спросом.
Капитан добрался до Западного Берлина в толпе восточных немцев, которые через Бранденбургские ворота отправлялись в западную часть города, как на экскурсию в музей. Наиболее торопливые через дыры в стене проникали на Потсдамскую площадь. С географией проблем не возникало. Надо было взять направление на рейхстаг — и неминуемо попадешь в западную часть города.
Западный Берлин был благодушен и спокоен.
В кондитерских пили кофе с пирожными пожилые дамы, демонстрирующие завидную осанку.
Для восточных немцев начиналась новая жизнь. Они приникали к витринам, прикидывая, что они купят в первую очередь, когда у них появятся настоящие западные марки.
Единственная очередь выстроилась к захудалому кинотеатру, где в пристройке крутили порнографические фильмы, а в большом зале на помосте несколько голых мужчин и женщин без вдохновения имитировали любовные сцены. Интересовались этим зрелищем, похоже, одни восточные немцы.
Капитан увидел, как почтенный отец семейства, вероятно член партии, решительно встал в очередь. Его пожилая жена отвела в сторону двух дочерей-подростков:
— Давайте подождем. Пусть отец наконец посмотрит, что это такое.
Капитан госбезопасности Хоффман вздохнул и пошел искать полицейский участок. Он хотел было предложить свои услуги американцам, но потом передумал. Западные немцы скорее оценят то, что он может им предложить.
Когда осенью 1989 года началось крушение социализма в Восточной Германии, Петра Вагнер была единственной, кто этому не радовался. Она словно предчувствовала, чем это для неё закончится.
Последний день на свободе она провела вместе с подругой, школьным директором. Они вместе отправились в Гарц отметить День учителя. Директор, знакомя Петру со своими сослуживцами, представляла её как «вдову, которой трудно живется».
Петра Вагнер действительно плохо выглядела, с трудом ходила, часто присаживалась, чтобы отдохнуть. Новым знакомым она сказала, что теперь, после крушения ГДР, она намеревается открыть пиццерию.
Вернувшись в Магдебург, она повела подругу к себе домой, чтобы вместе провести ночь. Перед домом её ждала полиция с ордером на арест, выданным много лет назад. Капитан Хоффман рассказал о Петре Вагнер все, в том числе назвал адрес её любовницы.
После крушения ГДР из тюрьмы выпустили профессора Фохта, которого приговорили к пожизненному заключению за то, что он передал на Запад сведения о химическом оружии Варшавского договора.
В нескольких газетах Кристи обнаружила его рассказ о тюремной жизни. Она внимательно вглядывалась в фотографии человека, который и по её вине тоже просидел в тюрьме четырнадцать лет.
Фохта поместили в одиночку. Камеры рядом с ним были пусты. В течение первых пяти лет он видел человека три раза в день по тридцать секунд. В 5.30 утра ему приносили кофе и ведро с водой для мытья туалета. В обед этот же человек приносил еду и сухой паек. Вечером надзиратель ещё раз открывал дверь и тут же закрывал — это была вечерняя проверка.
На получасовую прогулку его водили каждый день, но даже надзирателя Фохт не мог увидеть в лицо. Когда профессор выходил из камеры, надзиратель стоял за дверью, видна была только его рука. Потом Фохт шел один по лестнице и выходил в прогулочный дворик. Кто-то невидимый запирал за ним дверь. Только на сторожевых вышках виднелись силуэты охранников с автоматами.
Однажды профессор предложил надзирателям воспользоваться опытом прусских тюрем прошлого столетия: надевать на лицо особо опасных заключенных черную маску. Тюремной администрации это бы значительно упростило жизнь.
Прогулочный дворик был в определенном смысле просто большой камерой — только без крыши. Летом вырастало немного травы, иногда Фохту удавалось сорвать одуванчик.
Во время прогулки запрещалось бегать, прыгать, нагибаться, становиться на камень и кричать. Зимой запрещалось ещё лепить и бросать снежки. Разрешались только простейшие гимнастические упражнения — взмахи руками, приседания.
В тюрьме профессор Фохт работал: снабжал пружинками и шайбами станочные шурупы. Норма — 4150 штук в день. Рабочий день — восемь часов. К концу дня у него болели руки и ломило спину. Не работать было нельзя, за отказ выйти на работу отправляли в карцер.
Более умелые заключенные выполняли нормы на 110 процентов. Многие готовы были работать по 10-11 часов, чтобы заработать несколько лишних марок на курево. Стахановские подвиги этих умельцев приводили к тому, что, пока Фохт сидел, нормы трижды повышали. Сам он едва справлялся с ежедневной нормой.
В камере Фохт то мерз, то мучился от жары — в зависимости от того, начался или закончился отопительный сезон.
Кормили в тюрьме, по мнению профессионального физиолога Фохта, неразумно, по нормам прошлого столетия, когда заключенный занимался тяжелым физическим трудом. Заключенным давали слишком много жиров и мало белка. Легко было растолстеть.
Фохт сам себе прописывал диету. Зарабатывая в месяц от четырнадцати до девятнадцати марок, он покупал в тюремной лавочке не сладости, как все, а творог.
Психологически профессор чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Большинство осужденных считали свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляли свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?
Фохт знал, за что его посадили.
Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Но они боялись оставаться один на один с собой.
Фохт не страдал от одиночества. Он был равнодушен к еде, поэтому охотно брал освобождение по болезни и оставался в камере. Он нуждался в интеллектуальной работе.
Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Время от времени у него все отбирали. Иногда это происходило каждые несколько дней, иногда раз в три месяца. Если Фохт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.
К изоляции Фохт быстро привык. Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
Иногда у заключенных возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фохту показалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз охватывала Фохта.
Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю.
Тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фохта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Для таких просмотров выбирались специальные дни, например день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии ГДР, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.
Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.
Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы до подъема почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фохт научился спать сидя. После обеда опять работа, а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног.
В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет. Фохт ложился ещё раньше.
В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фохт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…
Фохту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.
Он занимался теорией игр, а кроме того, играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску рядом с собой на постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
Фохт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фохт пытался защититься от тюремной действительности с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.
Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться и вдруг разрешали поговорить целых полчаса подряд, то через десять минут он с непривычки чувствовал себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Язык не слушался, и однажды он даже потерял голос.
Поскольку у Фохтов было шестеро взрослых детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора. Еще две минуты посвящались самочувствию жены профессора. Остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два офицера госбезопасности, тогда Фохт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.