Документ, вывезенный связным в Западную Германию, должен был подтвердить серьезность намерений профессора Фохта и его значение как источника информации.
Ответ потряс Фохта. Ему сообщили, что он никак не мог иметь доступ к строго секретной информации военного характера, следовательно, он провокатор и работает на Министерство государственнной безопасности ГДР.
Фохт часто вспоминал о своем двоюродном брате Арвиде Харнаке, который в нацистские времена из патриотических соображений работал на советскую разведку. Группа Харнака вошла в историю мировой разведки под названием «Красная капелла». Арвид Харнак и его единомышленники весной 1941 года предупреждали Сталина о подготовке войны против СССР, но Москва им не поверила. Теперь Запад не верил Фохту.
И все же ему удалось убедить американцев в своей искренности. Хотя ещё долгое время Фохту казалось, что американцы все же иногда сомневаются в его информации.
Секретные сведения сами стекались к Фохту. Офицеры Национальной народной армии ГДР — химики в мундирах — часто бывали в его институте и считали профессора человеком, допущенным ко всем секретам. Они занимались боевыми отравляющими веществами и нуждались в его помощи.
Профессор сообразил, как получить от них нужную информацию. Он говорил, что в химии он полный профан, не понимает формулы и не может их запомнить, поэтому всякий раз он с профессорской эксцентричностью обращался то к одному, то к другому офицеру:
— Я ничего не понимаю, запишите мне все это.
Потом профессор передавал записи своим связным. Все это были сведения о новых нервно-паралитических веществах. Между делом Фохту раскрыли и коды боевых отравляющих веществ Варшавского договора, а также способность общевойсковых защитных комплектов советского производства противостоять воздействию тех или иных веществ.
Таким образом, на какой-то момент все армии Варшавского договора стали беззащитны перед химической атакой Запада.
Офицеры Национальной народной армии ГДР однажды даже принесли образцы новейших отравляющих веществ в институт Фохта, чтобы проверить его научные разработки.
Когда эксперименты закончились, ассистент показал Фохту бумаги с результатами и картонную коробку, в которой стояла бутыль с двойными стенками — самое сильное боевое отравляющее вещество, производимое на тот момент в самой ГДР.
Офицеры привезли две бутыли и не захотели забирать их назад, потому что взяли их у себя «неофициально», без оформления. Одну они просто вылили в канализацию. Вторую оставили в институте.
— Вам этого хватит на несколько лет для экспериментов.
Фохт сообщил американцам, что у него есть эта бутыль.
Они ему просто не поверили. На этот раз у него не было никакого желания их переубеждать. Слишком опасной была бы любая попытка переслать им образец.
Работа секретным агентом вовсе не была легкой. Профессор нервничал, плохо себя чувствовал, болел. Он почти забросил научную работу. Коллеги удивлялись:
— Что с вами происходит? О вас ничего не слышно.
Если задание, которое давали американцы, ему не нравилось, он отказывался его выполнять. Временами Фохт впадал в раздражение и резко говорил связному:
— Оставьте меня в покое.
Первая неприятность, связанная с работой на иностранную разведку, была сравнительно терпимой — испорченный стол красного дерева.
Фохт получил от американцев письмо, написанное на специальной бумаге, которую надо было слегка подогреть, чтобы на ней выступили написанные строчки. Так он получал инструкции. Неопытный Фохт воспользовался утюгом, чтобы прочитать письмо, и безнадежно испортил стол. Жена не могла понять, зачем он взял утюг, но профессор оправдался. Объяснил, что сушил фотоматериалы, полученные из института.
Свои послания американской разведке он писал с помощью специальной копирки. Сначала на обычном листе почтовой бумаги сочинял невинное послание несуществующему родственнику. Затем на обратную сторону уже готового письма клал лист специальной бумаги, на него чистый лист обычной, на котором и писал свое донесение. Оно с помощью бесцветной копировальной бумаги переносилось на обратную сторону письма.
Контрразведка ГДР легко бы распознала бы такую простую тайнопись, но американцы исходили из того, что невозможно проконтролировать весь поток писем из ГДР.
Специальную копирку и указания профессору посылали прямо на домашний адрес — от имени мифических западных коллег.
Американская военная разведка снабдила его перечнем своих почтовых ящиков — это были невинные адреса в маленьких городках Дании, Австрии и Голландии.
Профессор Фохт не брал денег за шпионаж.
Он не был антикоммунистом. Но он считал руководителей СССР и ГДР авантюристами и боялся, что при первой удобной возможности они попытаются нанести удар по Западу. Особенно если армии Варшавского договора создадут оружие, способное прорвать линию обороны Запада. Поэтому Фохт и передал американцам все, что знал о химическом вооружении стран Варшавского договора.
Первый звонок для Фохта прозвучал в тот день, когда он должен был руководить научным конгрессом в помещении военного госпиталя. Накануне открытия конгресса ему не разрешили даже осмотреть помещение. Причина? У него нет допуска на военные объекты.
Генерал Гестевитц вдруг спросил Фохта:
— Помните, я как-то говорил с вами об отравляющих веществах, применяемых в холодную погоду? Странным образом страны НАТО внезапно изменили систему своей защиты от химического нападения. Как вы думаете, они сами увидели свое слабое место? Или с нашей стороны была утечка?
Фохт понял, что теперь контрразведка быстро доберется до него: он был единственным человеком — вне высшего руководства армии, — осведомленным в этих суперсекретных разработках. Профессор был готов к аресту, и когда это произошло, он был почти спокоен.
Предварительное следствие по его делу продолжалось восемь месяцев. У следователей была своя драматургия. Они знали, как вывести из равновесия арестованного. Например, вечером после утомительного допроса следователь говорил:
— Ваши показания неудовлетворительны. Завтра я снова буду задавать вам вопросы. Подумайте, что вы хотите нам сказать. Это будет иметь решающее значение для вашей судьбы.
Однако на следующий день профессора на допрос не вызывали. Допросов не было две недели. Тогда ему начинало казаться, что лучше допрос, чем томительное сидение в камере.
Тактика изматывания, к которой прибегли следователи, то неожиданно вызывая на один допрос за другим, то заставляя неделями киснуть в камере, не прошла бесследно для Фохта. Однажды он выпалил следователю:
— Лучше бы вы избивали меня, чем мучили таким ужасным образом.
Следователь высокомерно сказал:
— Вы наслушались западной пропаганды. Холодные камеры, где пол залит водой, злектрошоки, дубинки — мы все это уже не применяем.
Во время следствия Фохту запрещалось писать, читать газеты, получать письма и играть в шахматы. Разумеется, у него не было адвоката и он не имел никаких вестей от жены.
Охрану тюрьмы несли солдаты особого полка имени Феликса Дзержинского Министерства государственной безопасности, своего рода лейб-гвардия социалистической ГДР. Каждые три минуты надзиратели заглядывали в глазок. Профессор часто разговаривал сам с собой, и ему приказывали молчать. Если он натягивал одеяло на голову, его немедленно будили.
Вначале ему было очень неприятно из-за того, что самые естественные отправления он вынужден совершать под присмотром. Но он быстро привык. И думал о том, приятно ли надзирателю смотреть, как заключенный сидит на унитазе.
Если от надзирателя требуют не спускать с заключенного глаз ни днем ни ночью, смотреть в глазок каждые три минуты, то у надзирателя нервы сдают раньше, чем у заключенного. Надзиратель находится на посту восемь часов, а глазок расположен очень неудобно…
Профессора судила коллегия по уголовным делам военного трибунала. Это был первый случай, когда гражданское лицо судили военные. Профессор физиологии чувствовал себя возведенным в генеральское достоинство. Даже жена Фохта не знала, что его судят.
Зал был пуст, сидели только трое солдат, стенографистка и обвинитель с адвокатом. Фамилии судей не располагали к веселью: Хаммер (молоток), Нагель (гвоздь) и Зарге (гроб).
Фохт ничего не отрицал. Его приговорили к пожизненному заключению за шпионаж и угрозу основам ГДР и отправили в тюрьму в Баутцене.
Профессор знал эту тюрьму: в первые послевоенные годы ему подчинялись все тюремные больницы на территории советской оккупационной зоны в Германии.
Есть женщины, которым в юности не хватает ярких красок, и мужчины обходят их вниманием. Но в зрелости они становятся привлекательными. Так и произошло с Кристи. С годами она стала если не красивой, то по крайней мере очень симпатичной.
Она получала множество приглашений на вечеринки и иногда собирала компанию сослуживцев у себя дома. Она видела, что нравится мужчинам в отделе, но они не решались выразить свою симпатию более откровенно.
Один из коллег все-таки решился. Он развелся и мог ухаживать за ней, так сказать, на официальной основе. Он занимался китайской агентурой в Западной Европе. Любимой частью его работы было посещение китайских ресторанов. Любовь к китайской кухне объяснялась оперативным интересом.
Владельцев этих ресторанов подозревали в тайной работе на Пекин. У одного был обнаружен тайный передатчик, у другого — большое количество пропагандистских листовок.
Владельцев ресторанов Пекин заставлял ежемесячно переводить определенную сумму в Китай. Формально эти деньги предназначались родственникам, оставшимся в КНР. На самом деле деньги шли в казну народного Китая.
Он дважды приглашал Кристи пообедать. Один раз она согласилась, но, увидев, что он настроен серьезно, от второго приглашения ловко уклонилась. А он своих намерений не оставил. Подсаживался к её столику во время обеда в служебной столовой, часто заходил в её кабинет, рассказывал что-нибудь смешное.
Он пытался вступить в контакт с работающими в Западной Германии китайцами в надежде кого-то завербовать, но это оказалось трудным делом.
Однажды он показал ей письмо, которое китайцы прислали ему в ответ на предложение заключить очень выгодный контракт на поставку из Китая замороженных лангустов и омаров: «Глубокоуважаемый господин, не говоря уже о многих других победах, которые принесла нам культурная революция, мы можем сообщить Вам прекрасную новость: в Китае произведен взрыв первой водородной бомбы. Китайский народ преисполнен гордости за это свершение. К сожалению, мы не можем поставить Вам лангустов и омаров».
Через некоторое время он послал китайцам новое письмо на другом бланке. Он предлагал покупать в Китае соевые бобы, и опять же по высокой цене, которая не могла не заинтересовать. Он получил ответ, в котором говорилось, что в один прекрасный день монополистов Америки и их приспешников постигнет справедливое наказание. Письмо заканчивалось словами: «В настоящее время соевых бобов в запасе нет».
Кристи на всякий случай передала информацию, услышанную от своего ухажера, в Москву, но твердо попросила его больше к ней не приходить. Она не нуждалась в других мужчинах, ей нужен был только Конни.
Она не могла жить без Конни. Сильная по характеру, Кристи удивлялась своей полной зависимости от Конни и не ценила свободу, которой завидовали многие её замужние подружки.
Она сама дарила себе подарки. Долго выбирала красивую вещицу в магазине, просила завернуть в подарочную бумагу, приносила домой и торжественно разворачивала. Она представляла себе, что этот подарок ей сделал Конни.
Московская радиостанция регулярно передавала ей зашфированные послания от Конни. Но это была односторонняя связь. Видеться они могли не чаще одного раза в год, когда Кристи получала отпуск.
Она старалась быть нужной Конни. Она старалась и в постели в тот единственный месяц в году, и за письменным столом, сочиняя разведывательные донесения все остальные одиннадцать месяцев.
Кристи могла обходиться без мужчины весь год, ожидая встречи с Конни. Но она часто думала о том, способен ли на такое самопожертвование Конни. У мужчин все иначе. Иногда им просто нужна женщина. Этого Кристи смертельно боялась — быть преданной, брошенной и обманутой.
Но при каждой встрече Конни успокаивал её. Ей не надо ни о чем беспокоиться: он стеснительный и робкий в отношениях с жещинами. Кроме того, у них в семье так принято — для мужчины существует только одна женщина. Его женщина — это Кристи. Он говорил так убедительно… Кристи хотелось ему верить, и она верила.
Гюнтеру предложили принять участие в акции по добыванию денег для палестинцев. Деньги палестинцам были нужны. Он поехал с ними в Лондон. Они надеялись захватить посла Объединенных Арабских Эмиратов и обменять его на сорок миллионов долларов. Богатейшее в мире государство, торговавшее нефтью, свободно могло заплатить такие деньги.
Две недели с утра до вечера они вели наблюдение за посольством и резиденцией посла. Но за это время им только два раза удалось увидеть в лицо посла и его двух телохранителей. Дело пришлось отменить.
Гюнтер поехал обратно в Германию. В лесу возле Франкфурта он встретился с Дитером Рольником и Петрой Вагнер, которая только что вернулась из Ливана. Они сидели на траве и курили. Петра очень спешила и сразу спросила Гюнтера, не пора ли ему взяться за настоящее дело.
— Я только что была в Бейруте, — рассказала она. — Положение палестинцев ужасно. Ливанские христиане ведут против них настоящую войну. Богатые арабские государства палестинцам совершенно не помогают. Надо заставить их участвовать в палестинском деле.
— Что ты предлагаешь? — спросил Гюнтер.
— У Дитера есть идея захватить всех нефтяных министров, — ответила Петра. — В Бейруте соберутся министры из Организации стран — экспортеров нефти.
Рольник лежал на траве, смотрел в небо и молчал. За него говорила Петра.
Она сильно изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз, после убийства судьи Конто. Петра провела несколько месяцев в тренировочном лагере в Ливане, похудела и закалилась.
Идея Рольника казалась сногшибательной! Правда, Гюнтер был уверен, что план невыполним, но это не имело никакого значения.
Ему сделали новый паспорт, он уложил дорожную сумку и уехал на поезде в Цюрих. Из Швейцарии он, Фриц и Петра полетели на Кипр, где должны были снять номера в разных гостиницах. Но за завтраком в гостиничном кафе Гюнтер с удивлением увидел Фрица.
Он поселился в той же гостинице, потому что в другом отеле не оказалось свободных мест. Они сделали вид, что не знают друг друга.
После завтрака Гюнтер с Фрицем бродили по городу. И кто же вышел им навстречу из греховно дорогого магазина? Рольник в только что купленном берете. Втроем отправились обедать в фешенебельный ресторан. Другие Рольник не признавал.
После обеда вернулись в гостиницу, чтобы поговорить о деле. План у Рольника был грандиозный. Группа захватывает министров и требует от ливанских властей каждый час зачитывать по радио палестинский манифест, обращенный ко всему миру. Потом ливанцы предоставляют авиалайнер, на котором они облетают одну за другой все страны, входящие в Организацию экспортеров нефти.
— Нефтяных министров мы освободим каждого в его стране, — пояснил Рольник. — Но только после того, как его правительство сделает заявление о готовности помочь палестинцам.
Если требования не будут выполнены, два министра будут немедленно расстреляны — саудовский и иранский.
— Для операции мы получим от наших друзей два автомата, шесть пистолетов, восемь ручных гранат и достаточное количество взрывчатки вместе с запалами, — рассказывал Рольник. — Кроме того, мы будем хорошо знать, как выглядит здание изнутри, систему охраны и так далее.
Рольник веско произнес:
— Я хочу объяснить вам правила поведения с заложниками. Кто окажет сопротивление — будет убит на месте. Кто не выполнит наши приказы — будет расстрелян. Если кто-то попытается бежать — стрелять немедленно. Если кто-то впадет в истерику и начнет визжать — расстрелять его.
И добавил:
— Если кто-то из членов команды не подчинится моим приказам или не выполнит своего задания, я его сам расстреляю.
Но тут Гюнтер сорвался. Но его вкус тут было слишком много стрельбы. Он почти закричал на Рольника:
— Разве ты не понимаешь, что оружием можно не только убивать, но и ранить? Я не убийца и не собираюсь им становиться! Я не буду стрелять в того, у кого начнется истерика. И если это иначе невозможно, то можешь вычеркнуть меня из списка!
Тут уже разозлился Рольник:
— Там в здании будет сто с лишним человек, многие вооружены — полиция и охранники министров. Если кто-то из них не подчинится нашим приказам и попытается сопротивляться, его придется пристрелить. Иначе они нас убьют. Твои слова — это просто чушь. Все, что нам предстоит сделать, это не убийство, а необходимость. Мы ведем войну, а на войне приходится убивать, если хочешь победить.
Гюнтер остался при своем мнении: это чистое убийство и он не станет этим заниматься. Хватит с него убийства судьи Конто. Гюнтер решил про себя, что если кто-то выстрелит, он выстрелит в ответ, но постарается ранить, а не убить.
Когда Рольник вышел в туалет, молчавший до этого Фриц попытался успокоить Гюнтера:
— Послушай, мы, конечно же, не убийцы. Не надо воспринимать все, что говорит Дитер, так буквально. Ты единственный, кого он не мог проверить в тренировочном лагере. У него свои способы разбираться в людях. Они, правда, несколько своеобразны, но если они полезны для дела, то что тут возразишь?
Шестого ноября был четверг, и в пять часов вечера в Москве в Кремлевском дворце съездов началось торжественное собрание, посвященное очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
Виктор Шумилов вдвоем с Мартыновым из отдела ЦК по связям с братскими партиями опекали сразу несколько иностранных партийных делегаций и должны были вместе со своими подопечными приехать во Дворец съездов. Мартынов по дороге сказал что-то ерническое, но Шумилов сделал вид, что не услышал.
Сотрудникам аппарата приходилось быть осторожными. Любое неосмотрительное слово, намек на критику могли поставить крест на цековской карьере Шумилова. Нескольких либералов из ЦК уже выставили, их даже не в МИД перевели, как прежде делалось, а рассовали по академическим институтам.
Каково в нынешней ситуации остаться без кремлевского пайка, поликлиники и машины, уныло размышлял Шумилов. Машина — черт с ней, можно и на метро доехать. Важнее всего поликлиника.
При мысли о том, что когда-нибудь придется вернуться в районную поликлинику с её очередями, хамством, поганым оборудованием стоматологического кабинета, отсутствием хороших врачей и лекарств, Шумилова пробирал озноб. А где летом отдыхать, если открепят от Четвертого управления? А дачу где взять?
Он с завистью смотрел на Мартынова, который три недели назад получил повышение, стал заместителем заведующего отделом и не переставал радоваться жизни.
Вожделенное кресло освободилось совершенно неожиданно. Прокололся предшественник Мартынова, бывший секретарь архангельского горкома, подучивший немецкий язык в Академии общественных наук при ЦК КПСС.
Он ездил в Берлин как к себе домой, привык, расслабился и, видимо, потерял чутье. Не уловив перемен в Берлине, продолжал разговаривать с немцами, как со своими инструкторами в горкоме. Естественно, он стал раздражать немцев, и они легко нашли способ его убрать.
Вместе с однокашником по академии, которого распределили в ГДР советником посольства по связям с партией, они провели ночь в Берлине, пьянствуя у одной веселой немки. Своих, посольских, они не опасались — никто не решился бы стукнуть на замзава из ЦК, а что это могут сделать немцы, им и в голову не пришло.
Немцы обратились прямо к советскому послу.
Посол был легендарной личностью. С небольшими промежутками он сидел в Берлине тридцать с лишним лет. Учить немецкий язык он считал ненужной затеей и со всеми немцами разговаривал по-русски.
Когда он приехал в Берлин в первый раз, слово советского старшего брата было законом, и все немцы прекрасно понимали посла. Он снимал трубку телефона правительственной связи ГДР, набирал номер соответствующего министра и приказывал ему:
— Геноссе, нашим нужна партия оптики с заводов Цейсса, сейчас тебе бумагу привезут, оформи.
Два года посол провел в Париже — это была награда за верную службу, но неудачная. Посол не смог сориентироваться в незнакомой среде, французам он не понравился, президент дал это понять при встрече с генеральным секретарем.
Посла отозвали в Москву, назначили в ЦК, а потом вернули в Берлин, и он, к своему изумлению, обнаружил, что за эти годы немалая часть руководителей братской ГДР совершенно разучилась понимать по-русски. Отныне ему приходилось общаться с членами политбюро ЦК СЕПГ через переводчика и соблюдать какие-то нормы дипломатического этикета.
Советы и рекомендации посла выслушивались в Берлине крайне вежливо, но выполнялись крайне редко. Восточные немцы явно выходили из-под контроля Москвы, хотя по-прежнему охотно принимали всю помощь, передачей которой ведал созданный ещё Хрущевым 4-й отдел аппарата Совета министров СССР.
То, что немцы посмели выразить неудовольствие поведением сотрудника ЦК КПСС, посол воспринял как личное оскорбление. Но поделать ничего не мог.
После короткого дознания, произведенного по его поручению офицером безопасности, посол отправил в Москву шифровку, которая разошлась по большой разметке — то есть попала на стол членам политбюро.
Секретарь парткома посольства, напуганный всей этой историей — с него первого спросят за «аморалку», — по собственной инициативе ещё позвонил по ВЧ в Москву, чтобы первым рассказать об аморальном поведении архангелогородца своим кураторам в отделе ЦК КПСС по выездам и работе с загранкадрами.
Ни о чем не подозревавший архангелогородец вернулся в Москву с бутылками яичного ликера для товарищей и колготками для секретарши и, как всегда, приехал утром на Старую площадь.
На столе вместо толстых папок с шифротелеграммами, тассовскими сообщениями и номерными цековскими бюллетенями он увидел одинокую бумажку на знакомом бланке — выписку из решения секретариата ЦК: освободить от работы в ЦК КПСС с такого-то числа в связи с утверждением старшим научным сотрудником Института научного атеизма.
Он схватился за вертушку — аппарат городской правительственной связи, но телефон уже был отключен. Попытался по внутреннему телефону дозвониться своему начальнику, но в этот момент его самого позвали в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.
Первый заместитель главного инквизитора, люто ненавидевший пьянство и пьяниц, считал своим долгом лично разбираться с работниками аппарата, замеченными в бытовом разложении и нарушении партийной этики.
Он в полчаса размазал по стенке архангелогородца:
— Еще скажите спасибо за то, что, из уважения к прежним заслугам, вам партбилет оставили.
Бывший замзав, ничего не видя и не слыша, кое-как добрался до своего кабинета, чтобы собрать вещички и исчезнуть. С двери кабинета уже свинтили табличку с его именем. Это в управлении делами ЦК делали быстро: табличка появлялась в день назначения нового работника и исчезала в день его увольнения.
Через неделю Мартынов уже обосновался в новом кабинете и гонял по личным делам секретаршу, которой на прежней должности — заведующего сектором — ему не полагалось. Домой, в поликлинику Четвертого управления на Сивцев Вражек и в спецмагазин на улицу Грановского его возила новенькая черная «Волга» с мосовским номером. Он получил дачу в цековском поселке на двоих с замзавом из общего отдела ЦК и изо всех сил старался с ним подружиться.
Все это Мартынов, чрезвычайно довольный собой, выложил Шумилову, который раньше его стал замзавом и которому он мог больше не завидовать.
Шумилов слушал Мартынова вполуха. Мартынов был известен тем, что всегда приезжал на Старую площадь чуть раньше заведующего отделом и, оставив дверь приоткрытой, ждал, когда раздадутся начальственные шаги. Тогда он брал в руки папку и с озабоченным видом выходил в коридор — навстречу заведующему отделом, так что тот каждое утро имел возможность убеждаться в том, что Мартынов просто горит на работе.
Шумилов относил Мартынова к числу летних, то есть откровенных, дураков — в отличие от дураков зимних, которые научились свою дурость скрывать хитростью и коварством.
Коварных Шумилов боялся. Но именно таких на Старой площади становилось все больше. Особенно с тех пор, как политбюро приняло жесткое решение: брать в аппарат ЦК только тех, у кого есть опыт освобожденной партийной работы.
В аппарате не доверяли либеральным партийным интеллигентам, которые просачивались в международные отделы.
В свое время Шумилова взяли консультантом в ЦК КПСС из академического Института мировой экономики и международных отношений. Теперь он боялся, что новый заведующий отделом избавится от таких, как он.
Шесть-семь лет назад Шумилов достаточно спокойно перенес бы возвращение в институт. Он мог бы вернуться к научной работе, преподавать, стать профессором. Но не теперь. Жизнь в стране ухудшилась до такой степени, что остаться на одной зарплате без цековских привилегий — означало погрузиться в жалкое существование. Шумилов боялся и за себя, и за семью.
Ответ потряс Фохта. Ему сообщили, что он никак не мог иметь доступ к строго секретной информации военного характера, следовательно, он провокатор и работает на Министерство государственнной безопасности ГДР.
Фохт часто вспоминал о своем двоюродном брате Арвиде Харнаке, который в нацистские времена из патриотических соображений работал на советскую разведку. Группа Харнака вошла в историю мировой разведки под названием «Красная капелла». Арвид Харнак и его единомышленники весной 1941 года предупреждали Сталина о подготовке войны против СССР, но Москва им не поверила. Теперь Запад не верил Фохту.
И все же ему удалось убедить американцев в своей искренности. Хотя ещё долгое время Фохту казалось, что американцы все же иногда сомневаются в его информации.
Секретные сведения сами стекались к Фохту. Офицеры Национальной народной армии ГДР — химики в мундирах — часто бывали в его институте и считали профессора человеком, допущенным ко всем секретам. Они занимались боевыми отравляющими веществами и нуждались в его помощи.
Профессор сообразил, как получить от них нужную информацию. Он говорил, что в химии он полный профан, не понимает формулы и не может их запомнить, поэтому всякий раз он с профессорской эксцентричностью обращался то к одному, то к другому офицеру:
— Я ничего не понимаю, запишите мне все это.
Потом профессор передавал записи своим связным. Все это были сведения о новых нервно-паралитических веществах. Между делом Фохту раскрыли и коды боевых отравляющих веществ Варшавского договора, а также способность общевойсковых защитных комплектов советского производства противостоять воздействию тех или иных веществ.
Таким образом, на какой-то момент все армии Варшавского договора стали беззащитны перед химической атакой Запада.
Офицеры Национальной народной армии ГДР однажды даже принесли образцы новейших отравляющих веществ в институт Фохта, чтобы проверить его научные разработки.
Когда эксперименты закончились, ассистент показал Фохту бумаги с результатами и картонную коробку, в которой стояла бутыль с двойными стенками — самое сильное боевое отравляющее вещество, производимое на тот момент в самой ГДР.
Офицеры привезли две бутыли и не захотели забирать их назад, потому что взяли их у себя «неофициально», без оформления. Одну они просто вылили в канализацию. Вторую оставили в институте.
— Вам этого хватит на несколько лет для экспериментов.
Фохт сообщил американцам, что у него есть эта бутыль.
Они ему просто не поверили. На этот раз у него не было никакого желания их переубеждать. Слишком опасной была бы любая попытка переслать им образец.
Работа секретным агентом вовсе не была легкой. Профессор нервничал, плохо себя чувствовал, болел. Он почти забросил научную работу. Коллеги удивлялись:
— Что с вами происходит? О вас ничего не слышно.
Если задание, которое давали американцы, ему не нравилось, он отказывался его выполнять. Временами Фохт впадал в раздражение и резко говорил связному:
— Оставьте меня в покое.
Первая неприятность, связанная с работой на иностранную разведку, была сравнительно терпимой — испорченный стол красного дерева.
Фохт получил от американцев письмо, написанное на специальной бумаге, которую надо было слегка подогреть, чтобы на ней выступили написанные строчки. Так он получал инструкции. Неопытный Фохт воспользовался утюгом, чтобы прочитать письмо, и безнадежно испортил стол. Жена не могла понять, зачем он взял утюг, но профессор оправдался. Объяснил, что сушил фотоматериалы, полученные из института.
Свои послания американской разведке он писал с помощью специальной копирки. Сначала на обычном листе почтовой бумаги сочинял невинное послание несуществующему родственнику. Затем на обратную сторону уже готового письма клал лист специальной бумаги, на него чистый лист обычной, на котором и писал свое донесение. Оно с помощью бесцветной копировальной бумаги переносилось на обратную сторону письма.
Контрразведка ГДР легко бы распознала бы такую простую тайнопись, но американцы исходили из того, что невозможно проконтролировать весь поток писем из ГДР.
Специальную копирку и указания профессору посылали прямо на домашний адрес — от имени мифических западных коллег.
Американская военная разведка снабдила его перечнем своих почтовых ящиков — это были невинные адреса в маленьких городках Дании, Австрии и Голландии.
Профессор Фохт не брал денег за шпионаж.
Он не был антикоммунистом. Но он считал руководителей СССР и ГДР авантюристами и боялся, что при первой удобной возможности они попытаются нанести удар по Западу. Особенно если армии Варшавского договора создадут оружие, способное прорвать линию обороны Запада. Поэтому Фохт и передал американцам все, что знал о химическом вооружении стран Варшавского договора.
Первый звонок для Фохта прозвучал в тот день, когда он должен был руководить научным конгрессом в помещении военного госпиталя. Накануне открытия конгресса ему не разрешили даже осмотреть помещение. Причина? У него нет допуска на военные объекты.
Генерал Гестевитц вдруг спросил Фохта:
— Помните, я как-то говорил с вами об отравляющих веществах, применяемых в холодную погоду? Странным образом страны НАТО внезапно изменили систему своей защиты от химического нападения. Как вы думаете, они сами увидели свое слабое место? Или с нашей стороны была утечка?
Фохт понял, что теперь контрразведка быстро доберется до него: он был единственным человеком — вне высшего руководства армии, — осведомленным в этих суперсекретных разработках. Профессор был готов к аресту, и когда это произошло, он был почти спокоен.
Предварительное следствие по его делу продолжалось восемь месяцев. У следователей была своя драматургия. Они знали, как вывести из равновесия арестованного. Например, вечером после утомительного допроса следователь говорил:
— Ваши показания неудовлетворительны. Завтра я снова буду задавать вам вопросы. Подумайте, что вы хотите нам сказать. Это будет иметь решающее значение для вашей судьбы.
Однако на следующий день профессора на допрос не вызывали. Допросов не было две недели. Тогда ему начинало казаться, что лучше допрос, чем томительное сидение в камере.
Тактика изматывания, к которой прибегли следователи, то неожиданно вызывая на один допрос за другим, то заставляя неделями киснуть в камере, не прошла бесследно для Фохта. Однажды он выпалил следователю:
— Лучше бы вы избивали меня, чем мучили таким ужасным образом.
Следователь высокомерно сказал:
— Вы наслушались западной пропаганды. Холодные камеры, где пол залит водой, злектрошоки, дубинки — мы все это уже не применяем.
Во время следствия Фохту запрещалось писать, читать газеты, получать письма и играть в шахматы. Разумеется, у него не было адвоката и он не имел никаких вестей от жены.
Охрану тюрьмы несли солдаты особого полка имени Феликса Дзержинского Министерства государственной безопасности, своего рода лейб-гвардия социалистической ГДР. Каждые три минуты надзиратели заглядывали в глазок. Профессор часто разговаривал сам с собой, и ему приказывали молчать. Если он натягивал одеяло на голову, его немедленно будили.
Вначале ему было очень неприятно из-за того, что самые естественные отправления он вынужден совершать под присмотром. Но он быстро привык. И думал о том, приятно ли надзирателю смотреть, как заключенный сидит на унитазе.
Если от надзирателя требуют не спускать с заключенного глаз ни днем ни ночью, смотреть в глазок каждые три минуты, то у надзирателя нервы сдают раньше, чем у заключенного. Надзиратель находится на посту восемь часов, а глазок расположен очень неудобно…
Профессора судила коллегия по уголовным делам военного трибунала. Это был первый случай, когда гражданское лицо судили военные. Профессор физиологии чувствовал себя возведенным в генеральское достоинство. Даже жена Фохта не знала, что его судят.
Зал был пуст, сидели только трое солдат, стенографистка и обвинитель с адвокатом. Фамилии судей не располагали к веселью: Хаммер (молоток), Нагель (гвоздь) и Зарге (гроб).
Фохт ничего не отрицал. Его приговорили к пожизненному заключению за шпионаж и угрозу основам ГДР и отправили в тюрьму в Баутцене.
Профессор знал эту тюрьму: в первые послевоенные годы ему подчинялись все тюремные больницы на территории советской оккупационной зоны в Германии.
Есть женщины, которым в юности не хватает ярких красок, и мужчины обходят их вниманием. Но в зрелости они становятся привлекательными. Так и произошло с Кристи. С годами она стала если не красивой, то по крайней мере очень симпатичной.
Она получала множество приглашений на вечеринки и иногда собирала компанию сослуживцев у себя дома. Она видела, что нравится мужчинам в отделе, но они не решались выразить свою симпатию более откровенно.
Один из коллег все-таки решился. Он развелся и мог ухаживать за ней, так сказать, на официальной основе. Он занимался китайской агентурой в Западной Европе. Любимой частью его работы было посещение китайских ресторанов. Любовь к китайской кухне объяснялась оперативным интересом.
Владельцев этих ресторанов подозревали в тайной работе на Пекин. У одного был обнаружен тайный передатчик, у другого — большое количество пропагандистских листовок.
Владельцев ресторанов Пекин заставлял ежемесячно переводить определенную сумму в Китай. Формально эти деньги предназначались родственникам, оставшимся в КНР. На самом деле деньги шли в казну народного Китая.
Он дважды приглашал Кристи пообедать. Один раз она согласилась, но, увидев, что он настроен серьезно, от второго приглашения ловко уклонилась. А он своих намерений не оставил. Подсаживался к её столику во время обеда в служебной столовой, часто заходил в её кабинет, рассказывал что-нибудь смешное.
Он пытался вступить в контакт с работающими в Западной Германии китайцами в надежде кого-то завербовать, но это оказалось трудным делом.
Однажды он показал ей письмо, которое китайцы прислали ему в ответ на предложение заключить очень выгодный контракт на поставку из Китая замороженных лангустов и омаров: «Глубокоуважаемый господин, не говоря уже о многих других победах, которые принесла нам культурная революция, мы можем сообщить Вам прекрасную новость: в Китае произведен взрыв первой водородной бомбы. Китайский народ преисполнен гордости за это свершение. К сожалению, мы не можем поставить Вам лангустов и омаров».
Через некоторое время он послал китайцам новое письмо на другом бланке. Он предлагал покупать в Китае соевые бобы, и опять же по высокой цене, которая не могла не заинтересовать. Он получил ответ, в котором говорилось, что в один прекрасный день монополистов Америки и их приспешников постигнет справедливое наказание. Письмо заканчивалось словами: «В настоящее время соевых бобов в запасе нет».
Кристи на всякий случай передала информацию, услышанную от своего ухажера, в Москву, но твердо попросила его больше к ней не приходить. Она не нуждалась в других мужчинах, ей нужен был только Конни.
Она не могла жить без Конни. Сильная по характеру, Кристи удивлялась своей полной зависимости от Конни и не ценила свободу, которой завидовали многие её замужние подружки.
Она сама дарила себе подарки. Долго выбирала красивую вещицу в магазине, просила завернуть в подарочную бумагу, приносила домой и торжественно разворачивала. Она представляла себе, что этот подарок ей сделал Конни.
Московская радиостанция регулярно передавала ей зашфированные послания от Конни. Но это была односторонняя связь. Видеться они могли не чаще одного раза в год, когда Кристи получала отпуск.
Она старалась быть нужной Конни. Она старалась и в постели в тот единственный месяц в году, и за письменным столом, сочиняя разведывательные донесения все остальные одиннадцать месяцев.
Кристи могла обходиться без мужчины весь год, ожидая встречи с Конни. Но она часто думала о том, способен ли на такое самопожертвование Конни. У мужчин все иначе. Иногда им просто нужна женщина. Этого Кристи смертельно боялась — быть преданной, брошенной и обманутой.
Но при каждой встрече Конни успокаивал её. Ей не надо ни о чем беспокоиться: он стеснительный и робкий в отношениях с жещинами. Кроме того, у них в семье так принято — для мужчины существует только одна женщина. Его женщина — это Кристи. Он говорил так убедительно… Кристи хотелось ему верить, и она верила.
Гюнтеру предложили принять участие в акции по добыванию денег для палестинцев. Деньги палестинцам были нужны. Он поехал с ними в Лондон. Они надеялись захватить посла Объединенных Арабских Эмиратов и обменять его на сорок миллионов долларов. Богатейшее в мире государство, торговавшее нефтью, свободно могло заплатить такие деньги.
Две недели с утра до вечера они вели наблюдение за посольством и резиденцией посла. Но за это время им только два раза удалось увидеть в лицо посла и его двух телохранителей. Дело пришлось отменить.
Гюнтер поехал обратно в Германию. В лесу возле Франкфурта он встретился с Дитером Рольником и Петрой Вагнер, которая только что вернулась из Ливана. Они сидели на траве и курили. Петра очень спешила и сразу спросила Гюнтера, не пора ли ему взяться за настоящее дело.
— Я только что была в Бейруте, — рассказала она. — Положение палестинцев ужасно. Ливанские христиане ведут против них настоящую войну. Богатые арабские государства палестинцам совершенно не помогают. Надо заставить их участвовать в палестинском деле.
— Что ты предлагаешь? — спросил Гюнтер.
— У Дитера есть идея захватить всех нефтяных министров, — ответила Петра. — В Бейруте соберутся министры из Организации стран — экспортеров нефти.
Рольник лежал на траве, смотрел в небо и молчал. За него говорила Петра.
Она сильно изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз, после убийства судьи Конто. Петра провела несколько месяцев в тренировочном лагере в Ливане, похудела и закалилась.
Идея Рольника казалась сногшибательной! Правда, Гюнтер был уверен, что план невыполним, но это не имело никакого значения.
Ему сделали новый паспорт, он уложил дорожную сумку и уехал на поезде в Цюрих. Из Швейцарии он, Фриц и Петра полетели на Кипр, где должны были снять номера в разных гостиницах. Но за завтраком в гостиничном кафе Гюнтер с удивлением увидел Фрица.
Он поселился в той же гостинице, потому что в другом отеле не оказалось свободных мест. Они сделали вид, что не знают друг друга.
После завтрака Гюнтер с Фрицем бродили по городу. И кто же вышел им навстречу из греховно дорогого магазина? Рольник в только что купленном берете. Втроем отправились обедать в фешенебельный ресторан. Другие Рольник не признавал.
После обеда вернулись в гостиницу, чтобы поговорить о деле. План у Рольника был грандиозный. Группа захватывает министров и требует от ливанских властей каждый час зачитывать по радио палестинский манифест, обращенный ко всему миру. Потом ливанцы предоставляют авиалайнер, на котором они облетают одну за другой все страны, входящие в Организацию экспортеров нефти.
— Нефтяных министров мы освободим каждого в его стране, — пояснил Рольник. — Но только после того, как его правительство сделает заявление о готовности помочь палестинцам.
Если требования не будут выполнены, два министра будут немедленно расстреляны — саудовский и иранский.
— Для операции мы получим от наших друзей два автомата, шесть пистолетов, восемь ручных гранат и достаточное количество взрывчатки вместе с запалами, — рассказывал Рольник. — Кроме того, мы будем хорошо знать, как выглядит здание изнутри, систему охраны и так далее.
Рольник веско произнес:
— Я хочу объяснить вам правила поведения с заложниками. Кто окажет сопротивление — будет убит на месте. Кто не выполнит наши приказы — будет расстрелян. Если кто-то попытается бежать — стрелять немедленно. Если кто-то впадет в истерику и начнет визжать — расстрелять его.
И добавил:
— Если кто-то из членов команды не подчинится моим приказам или не выполнит своего задания, я его сам расстреляю.
Но тут Гюнтер сорвался. Но его вкус тут было слишком много стрельбы. Он почти закричал на Рольника:
— Разве ты не понимаешь, что оружием можно не только убивать, но и ранить? Я не убийца и не собираюсь им становиться! Я не буду стрелять в того, у кого начнется истерика. И если это иначе невозможно, то можешь вычеркнуть меня из списка!
Тут уже разозлился Рольник:
— Там в здании будет сто с лишним человек, многие вооружены — полиция и охранники министров. Если кто-то из них не подчинится нашим приказам и попытается сопротивляться, его придется пристрелить. Иначе они нас убьют. Твои слова — это просто чушь. Все, что нам предстоит сделать, это не убийство, а необходимость. Мы ведем войну, а на войне приходится убивать, если хочешь победить.
Гюнтер остался при своем мнении: это чистое убийство и он не станет этим заниматься. Хватит с него убийства судьи Конто. Гюнтер решил про себя, что если кто-то выстрелит, он выстрелит в ответ, но постарается ранить, а не убить.
Когда Рольник вышел в туалет, молчавший до этого Фриц попытался успокоить Гюнтера:
— Послушай, мы, конечно же, не убийцы. Не надо воспринимать все, что говорит Дитер, так буквально. Ты единственный, кого он не мог проверить в тренировочном лагере. У него свои способы разбираться в людях. Они, правда, несколько своеобразны, но если они полезны для дела, то что тут возразишь?
Шестого ноября был четверг, и в пять часов вечера в Москве в Кремлевском дворце съездов началось торжественное собрание, посвященное очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.
Виктор Шумилов вдвоем с Мартыновым из отдела ЦК по связям с братскими партиями опекали сразу несколько иностранных партийных делегаций и должны были вместе со своими подопечными приехать во Дворец съездов. Мартынов по дороге сказал что-то ерническое, но Шумилов сделал вид, что не услышал.
Сотрудникам аппарата приходилось быть осторожными. Любое неосмотрительное слово, намек на критику могли поставить крест на цековской карьере Шумилова. Нескольких либералов из ЦК уже выставили, их даже не в МИД перевели, как прежде делалось, а рассовали по академическим институтам.
Каково в нынешней ситуации остаться без кремлевского пайка, поликлиники и машины, уныло размышлял Шумилов. Машина — черт с ней, можно и на метро доехать. Важнее всего поликлиника.
При мысли о том, что когда-нибудь придется вернуться в районную поликлинику с её очередями, хамством, поганым оборудованием стоматологического кабинета, отсутствием хороших врачей и лекарств, Шумилова пробирал озноб. А где летом отдыхать, если открепят от Четвертого управления? А дачу где взять?
Он с завистью смотрел на Мартынова, который три недели назад получил повышение, стал заместителем заведующего отделом и не переставал радоваться жизни.
Вожделенное кресло освободилось совершенно неожиданно. Прокололся предшественник Мартынова, бывший секретарь архангельского горкома, подучивший немецкий язык в Академии общественных наук при ЦК КПСС.
Он ездил в Берлин как к себе домой, привык, расслабился и, видимо, потерял чутье. Не уловив перемен в Берлине, продолжал разговаривать с немцами, как со своими инструкторами в горкоме. Естественно, он стал раздражать немцев, и они легко нашли способ его убрать.
Вместе с однокашником по академии, которого распределили в ГДР советником посольства по связям с партией, они провели ночь в Берлине, пьянствуя у одной веселой немки. Своих, посольских, они не опасались — никто не решился бы стукнуть на замзава из ЦК, а что это могут сделать немцы, им и в голову не пришло.
Немцы обратились прямо к советскому послу.
Посол был легендарной личностью. С небольшими промежутками он сидел в Берлине тридцать с лишним лет. Учить немецкий язык он считал ненужной затеей и со всеми немцами разговаривал по-русски.
Когда он приехал в Берлин в первый раз, слово советского старшего брата было законом, и все немцы прекрасно понимали посла. Он снимал трубку телефона правительственной связи ГДР, набирал номер соответствующего министра и приказывал ему:
— Геноссе, нашим нужна партия оптики с заводов Цейсса, сейчас тебе бумагу привезут, оформи.
Два года посол провел в Париже — это была награда за верную службу, но неудачная. Посол не смог сориентироваться в незнакомой среде, французам он не понравился, президент дал это понять при встрече с генеральным секретарем.
Посла отозвали в Москву, назначили в ЦК, а потом вернули в Берлин, и он, к своему изумлению, обнаружил, что за эти годы немалая часть руководителей братской ГДР совершенно разучилась понимать по-русски. Отныне ему приходилось общаться с членами политбюро ЦК СЕПГ через переводчика и соблюдать какие-то нормы дипломатического этикета.
Советы и рекомендации посла выслушивались в Берлине крайне вежливо, но выполнялись крайне редко. Восточные немцы явно выходили из-под контроля Москвы, хотя по-прежнему охотно принимали всю помощь, передачей которой ведал созданный ещё Хрущевым 4-й отдел аппарата Совета министров СССР.
То, что немцы посмели выразить неудовольствие поведением сотрудника ЦК КПСС, посол воспринял как личное оскорбление. Но поделать ничего не мог.
После короткого дознания, произведенного по его поручению офицером безопасности, посол отправил в Москву шифровку, которая разошлась по большой разметке — то есть попала на стол членам политбюро.
Секретарь парткома посольства, напуганный всей этой историей — с него первого спросят за «аморалку», — по собственной инициативе ещё позвонил по ВЧ в Москву, чтобы первым рассказать об аморальном поведении архангелогородца своим кураторам в отделе ЦК КПСС по выездам и работе с загранкадрами.
Ни о чем не подозревавший архангелогородец вернулся в Москву с бутылками яичного ликера для товарищей и колготками для секретарши и, как всегда, приехал утром на Старую площадь.
На столе вместо толстых папок с шифротелеграммами, тассовскими сообщениями и номерными цековскими бюллетенями он увидел одинокую бумажку на знакомом бланке — выписку из решения секретариата ЦК: освободить от работы в ЦК КПСС с такого-то числа в связи с утверждением старшим научным сотрудником Института научного атеизма.
Он схватился за вертушку — аппарат городской правительственной связи, но телефон уже был отключен. Попытался по внутреннему телефону дозвониться своему начальнику, но в этот момент его самого позвали в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.
Первый заместитель главного инквизитора, люто ненавидевший пьянство и пьяниц, считал своим долгом лично разбираться с работниками аппарата, замеченными в бытовом разложении и нарушении партийной этики.
Он в полчаса размазал по стенке архангелогородца:
— Еще скажите спасибо за то, что, из уважения к прежним заслугам, вам партбилет оставили.
Бывший замзав, ничего не видя и не слыша, кое-как добрался до своего кабинета, чтобы собрать вещички и исчезнуть. С двери кабинета уже свинтили табличку с его именем. Это в управлении делами ЦК делали быстро: табличка появлялась в день назначения нового работника и исчезала в день его увольнения.
Через неделю Мартынов уже обосновался в новом кабинете и гонял по личным делам секретаршу, которой на прежней должности — заведующего сектором — ему не полагалось. Домой, в поликлинику Четвертого управления на Сивцев Вражек и в спецмагазин на улицу Грановского его возила новенькая черная «Волга» с мосовским номером. Он получил дачу в цековском поселке на двоих с замзавом из общего отдела ЦК и изо всех сил старался с ним подружиться.
Все это Мартынов, чрезвычайно довольный собой, выложил Шумилову, который раньше его стал замзавом и которому он мог больше не завидовать.
Шумилов слушал Мартынова вполуха. Мартынов был известен тем, что всегда приезжал на Старую площадь чуть раньше заведующего отделом и, оставив дверь приоткрытой, ждал, когда раздадутся начальственные шаги. Тогда он брал в руки папку и с озабоченным видом выходил в коридор — навстречу заведующему отделом, так что тот каждое утро имел возможность убеждаться в том, что Мартынов просто горит на работе.
Шумилов относил Мартынова к числу летних, то есть откровенных, дураков — в отличие от дураков зимних, которые научились свою дурость скрывать хитростью и коварством.
Коварных Шумилов боялся. Но именно таких на Старой площади становилось все больше. Особенно с тех пор, как политбюро приняло жесткое решение: брать в аппарат ЦК только тех, у кого есть опыт освобожденной партийной работы.
В аппарате не доверяли либеральным партийным интеллигентам, которые просачивались в международные отделы.
В свое время Шумилова взяли консультантом в ЦК КПСС из академического Института мировой экономики и международных отношений. Теперь он боялся, что новый заведующий отделом избавится от таких, как он.
Шесть-семь лет назад Шумилов достаточно спокойно перенес бы возвращение в институт. Он мог бы вернуться к научной работе, преподавать, стать профессором. Но не теперь. Жизнь в стране ухудшилась до такой степени, что остаться на одной зарплате без цековских привилегий — означало погрузиться в жалкое существование. Шумилов боялся и за себя, и за семью.