Страница:
- Даниэль... Я хочу узнать твое мнение, - обращался к Рокруа Жорж Майо.
Можно было подумать, что речь идет о чем-то очень важном, что он хочет спросить совета, который способен изменить чью-то судьбу.
- Что, в Париже умеют веселиться, как прежде, Даниэль?
Он жевал травинку и, положив голову на скрещенные руки, казалось, следил глазами за нескончаемым бегом облаков.
- Нет, - отвечал Рокруа, не отрываясь от "Кот-Дефосе". - В Париже разучились веселиться.
- Я так и думал.
Я не понимал, что они хотели этим сказать. За оградой сада ветерок ласкал кроны каштанов, верхние этажи домов на площади Альма и макушку Эйфелевой башни на другом берегу Сены. В ту пору Париж был городом, чей пульс бился в такт моему сердцу. Моя жизнь органически вписывалась только в его улицы. Стоило мне побродить по ним в одиночестве, и я чувствовал себя счастливым.
Но вот Майо опускал в гостиной полотняные оранжевые шторы. Майо был высокого роста и атлетического сложения. В рисунке его лба, носа, надбровных дуг было что-то римское, как и в его небрежной манере держаться. Ни признаки старения, ни морщинки не вызывали в нем ни малейшей горечи. Вот уже десять лет, как он перестал сниматься: ему надоело играть роли спортивных героев-любовников, а в одном из своих фильмов, снятых в Риме, он сыграл даже роль гладиатора. Он заслуживал лучшего. Его интересовали антикварная мебель и предметы искусства. Рокруа и Кармен говорили мне, что у Майо прекрасный вкус.
- Стало быть, это правда, Гита, что в Париже разучились веселиться?
Она вышла к нам в сад, и Майо сел рядом с ней на гладкую каменную ступеньку.
- Ну да, старина, - вздохнул Рокруа. - Жип тебе подтвердит... Париж уже не тот...
Он вынул из внутреннего кармана пиджака карандаш и что-то записал на полях газеты. Может, разгадывал кроссворд.
- Тогда я ни о чем не жалею, - сказал Майо. - Прав я был, что поселился в Риме.
- Тысячу раз прав.
- Знаешь, в Париже у меня такое чувство, будто я призрак, - сказал Майо.
Он воздел руки и испустил протяжный вопль, изображая привидение. И теперь, по мере того как я пишу эти строки, мне начинает казаться, что в их сидении у Кармен в эти предвечерние часы тоже было что-то призрачное, словно они ждали кого-то, кто никогда не придет, или совершали какой-то ритуал в память о невозвратном прошлом.
К семи часам дворецкий приносил аперитив. И уже никаких соков. Только спиртные напитки. В это время приезжали Хэйуорды.
Они не застали "эпохи Люсьена". Обоим лет по тридцать. Красивая пара: он - этакий Лоренс Оливье, только более коренастый, она - шатенка с зелеными глазами, томно-элегантная. Они занимали маленькую квартирку на авеню Родена ближе к Булонскому лесу. Насколько я понял, Филипп Хэйуорд был владельцем каких-то "парижских гаражей", а Мартина Хэйуорд в ранней юности служила манекенщицей у английского модельера по прозвищу Капитан. Но однажды ночью, когда она зазвала нас к себе и мы поджидали ее мужа, я видел, как Хэйуорд прокрался в свою квартиру в форме стюарда авиационной компании. Немного погодя он вышел к нам в гостиную в обычной гражданской одежде. То, что я случайно подсмотрел, весьма меня смутило. Я с самого начала чувствовал, что эта чета пробавляется случайными заработками и что-то от нас скрывает. Хрипловатый голос Хэйуорда, которому он тщетно пытался придать светскую интонацию, не внушал мне доверия. Однако Кармен уже не могла без них обойтись. "Они забавные", - твердила она. Во время нескончаемых "вечеров", которые часто затягивались до пяти утра, они каждый раз открывали для нее какие-нибудь "новые места". И в благодарность за то, что они взяли на себя роль лоцманов нашей маленькой группы - я говорю "нашей", хотя всегда чувствовал себя чужаком, да и не уверен, можно ли было вообще называть нас "группой", - задаривала их роскошными подарками.
Когда мы уезжали из дома, в глубине прихожей, у стены, прямой как палка, холодно глядя на нас, всегда стоял дворецкий.
- В котором часу мадам вернется сегодня? - неизменно спрашивал он, словно укоряя нас за то, что мы вовлекаем Кармен в опасное для нее приключение и он не уверен, что она возвратится.
- Очень поздно. Не ждите меня.
- Нет-нет. Я буду ждать мадам.
Я чувствовал в этой фразе адресованный нам вызов.
- Этот тип, как видно, очень тебя любит, - говорил Майо. - Но какая у него странная обувь.
- Я знаю его с незапамятных времен. Он был конюхом у Люсьена.
Я вспоминал портье отеля "Резиданс" в Верхней Савойе, где я в первый раз увидел Кармен. Он тоже служил на конном заводе Люсьена Блена в Варавиле. Мир был густо населен бывшими конюхами, которые исправляли при Кармен должность ангелов-хранителей.
Она садилась в машину Хэйуордов, Рокруа, Гита и я - в машину Жоржа Майо. Хэйуорды решали, куда мы едем ужинать, Майо следовал за ними на расстоянии нескольких метров. Останавливаясь на красный свет, мы оказывались рядом, и Кармен делала мне чуть заметный знак рукой.
После ужина надо было пропустить где-нибудь стаканчик, потом еще один в другом месте, потом еще один. Распоряжались всегда Хэйуорды. Нам оставалось только следовать за их машиной через весь Париж. Зеленый свет. Красный свет. И каждый раз едва заметный взмах руки Кармен. И чем дальше бежали ночные часы, тем все больше этот знак казался мне зовом о помощи. Мне хотелось выскочить из машины Майо, распахнуть дверцу машины Хэйуордов и, схватив Кармен, увести ее прочь.
- Как вы думаете, скоро можно будет пойти спать? - спрашивала Гита.
Мы сидели с ней вдвоем на заднем сиденье.
- Неудобно перед Кармен нарушать компанию, - говорил Рокруа.
Иногда Майо приезжал в Париж вместе со своей женой-итальянкой, намного моложе его. Она сопровождала нас в этих ночных скитаниях, но, как и Гита, вскоре начинала проявлять нетерпение.
- Можно мне вернуться в отель, Жорж? - робко спрашивала она.
- Конечно, дорогая... конечно...
- Я не привыкла... Я сплю на ходу... Извинись за меня перед твоими друзьями.
Она была прекрасно воспитана и говорила по-французски без малейшего акцента. Рокруа рассказал мне, что она происходит из очень знатного римского рода и в девятнадцать лет с первого взгляда влюбилась в Майо.
- Довезти тебя до отеля, дорогая? - спрашивал Майо.
Тогда Гита набиралась смелости.
- Я тоже выдохлась. Больше не могу...
- Ну что ж... Тогда лучше возвращайся домой, - говорил Рокруа.
- Высадите нас у первой стоянки такси, - просила Гита. - Я довезу Дорис до ее отеля.
Майо останавливал машину, и мы высаживали обеих. А потом он прибавлял скорость или просто ехал на красный свет, чтобы догнать машину Хэйуордов. Сердце мое учащенно билось. Что, если они нарочно от нас удрали? Я боялся, что никогда больше не увижу Кармен.
- Они обе скисли, - говорил Майо. - А вы, Жан? Еще держитесь? Может, высадить вас где-нибудь?
Он добродушно подтрунивал надо мной. Он догадывался, что я влюблен в Кармен.
- Ну вот, - вздыхал Рокруа, - теперь мы и впрямь последнее каре.
Казалось, он и Майо не без некоторой грусти смирились с тем, что входят в "последнее каре". Впереди машина Хэйуордов указывала нам путь. Зеленый свет. Красный свет.
Я был влюблен в женщину, которая делала мне знак рукой, а может, призывала меня на помощь, но я еще не понимал, что имел в виду Рокруа, употребляя выражение "последнее каре".
3
А в те вечера, когда не приходили ни Хэйуорды, ни Рокруа, ни Гита, ни Жорж Майо, я ждал один. Сначала на фоне неба, еще светлого, выделялись листва деревьев, верхушка Эйфелевой башни и садовая решетка, а потом становилось совсем темно. Кармен просыпалась, она включала в своей спальне проигрыватель - благодаря усовершенствованной системе акустики, музыка была слышна во всей квартире. Кармен выходила в белом купальном халате и ложилась на диван. Я ждал ее в сгустившейся тьме, не зажигая света. Бывший конюх в бархатных туфлях мог бы зажечь лампу, если бы вошел в гостиную, но он только открывал мне входную дверь и удалялся, предоставив меня самому себе, так что в первое время я неуверенно блуждал по анфиладе заброшенных комнат в поисках гостиной.
Джазовые мелодии, румбы, оперетты, "Миллионы Арлекина"... Когда ночь была теплой, мы оба садились на ступеньку перед садом, а музыка доносилась к нам из приоткрытой двери. Время от времени Кармен вставала, чтобы сменить пластинку. Потом снова садилась так близко от меня, что лоб ее касался моего плеча. Для нее день только начинался, но этот сдвиг во времени меня не смущал. Чтобы выдержать такой образ жизни, я до вечера отдыхал в отеле на улице Труайон.
Время приближалось к десяти, иногда к одиннадцати. Кармен начинала раскладывать пасьянс. Она устраивалась с картами на ковре, а я брал какую-нибудь книгу в шкафу. Детективные романы. Исторические труды. Тут было много пьес, с теплыми авторскими надписями Блену - некоторые называли его по имени, некоторые просто по фамилии. Люсьену. Блену. Ежегодники "Хроники ипподрома" с 1934 по 1955 год, изданные "Этаблисман Шери": двадцать два тома в темно-синих переплетах. К каждой книге приклеен экслибрис, белый с зеленым - цвета конюшен Блена - и на нем инициалы "Л.Б." На этих полках я нашел и книгу Гатри Шуила "Как они нажили состояние", которую прочел когда-то в Валь-де-Грас, страдая от одиночества и хандры. Я показал Кармен фотографию, на которой она была снята с мужем и жокеем, - она только пожала плечами.
Ящики китайского шкафчика, стоявшего в гостиной у левой стены, были доверху набиты фотографиями и другими следами минувшего. Вытащив один из ящиков, я выворачивал его содержимое на пол - передо мной лежала вперемешку вся молодость Кармен с датами на обороте фотографий и с именами случайных лиц, занесенных в старую записную книжку Люсьена Блена. Кармен не нравилось, что я заглядываю "в архивы", как она их называла. Однажды ночью, застигнув меня, когда я рылся в ящиках, где среди запахов лака и кожи хранилось ее прошлое, она пригрозила, что "все это сожжет". Назавтра она забыла о своей угрозе, но я успел украсть ее фотографию двадцатилетняя Кармен в купальном костюме на фоне скал Эден-Рока, - чтобы от "всего этого" уцелело хоть что-нибудь... Право же, Кармен с тех пор совсем не изменилась. На фотографии в Эден-Роке у нее была другая прическа - надо лбом волна светлых волос, зачесанная назад, но лицо и теперь оставалось все таким же гладким, глаза такими же ясными, талия такой же тонкой. Только лучезарная улыбка затуманилась.
В два часа ночи бывший конюх приносил "завтрак". Холодного цыпленка. Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня играть в ма-джонг, правила которого я никак не мог усвоить, а на проигрывателе крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в своем письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки, которые звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже" (англ.)], "Some other Spring" ["Не этой весной" (англ.)], "Апрель в Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной воскресают бессонные ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо тоже насвистывал эти протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки служили для Кармен, для него и других членов их былой компании, от которой остались они одни, своеобразным паролем.
После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают только редкие машины и зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону аллеи Королевы. Дождь. Запах листьев и влажной земли. По ту сторону площади Альма, на набережных, на эспланаде Токийского павильона мы говорили шепотом, чтобы эхо не разносило отзвука наших голосов. Улица Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей, по которой мы шли до моста Гренель. А потом возвращались домой лесенками Пасси и садом Трокадеро.
Светало. В гостиную врывался птичий щебет. Юрель оставлял в комнате свет, на проигрывателе вращалась пластинка. Дойдя до конца пластинки, иглодержатель возвращался назад, и это движение упрямого пловца продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе в беспорядке валялись пасьянсные карты.
Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее рот такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я каждый раз твердил себе, что этот знак обращен ко мне. Вот сейчас она в одиночестве войдет в квартиру и пройдет по комнатам, превращенным в свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле я позвонил Кармен спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл с ней. Она ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать. В моем возрасте сон необходим...
В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько ей было тогда: тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее к шести часам утра. И почему улыбка ее казалась затуманенной по сравнению с улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на диван и закрываешь глаза, сон к тебе не идет.
Сквозь ставни на окнах ее спальни просачивался свет. И слышно было пение птиц.
- Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь...
И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня птичий щебет, наоборот, убаюкивал...
Она ложилась в постель, приближала свое лицо к моему. И молча разглядывала меня своими светлыми глазами. Горькая складка у губ разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким же лучезарным, как лицо девушки на фотографии в Эден-Роке, словно что-то медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда - то ли запах мяты, то ли лист кувшинки.
- Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа.
Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в районе Бютт-Шомон, случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней Савойе. После того как не стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню и конный завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но потом и жокей, и лошади, и конный завод в свой черед были пущены по ветру. И Рокруа прилагал все старания, чтобы она, подобно мне, не очутилась на улице без гроша.
Как-то утром она предложила мне съездить посмотреть конный завод. Я очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.
- Почему же... Частичка завода у меня еще есть...
Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел свой черный "фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем были уже не черные бархатные туфли, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Выехали мы из города по Восточной автостраде. В окрестностях Версаля свернули на дорогу, обсаженную платанами, и остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской. Створки ворот были соединены цепью - на одной из створок я прочел наполовину стершуюся надпись, выведенную черными буквами: "Варавильский конный завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.
- Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе, наверно, интересно...
Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот она испугалась, как бы эта поездка не принесла беды. Но Юрель уже открыл ящик своим ключом.
- Писем нет, мадам.
Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из створок. Перед нами оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.
- Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен.
- Само собой, мадам.
Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую траву. Иногда след аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же мы кое-как продвигались вперед по этому девственному лесу, и метров через десять аллея возникала снова. Наконец мы пришли к огромному зданию с фахверковыми стенами, в двух крыльях которого размещались конюшни. Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки застыли на половине шестого.
- Вы не забыли про ключи?
- Нет, мадам.
Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части здания, но она не поддавалась. Ключ застрял в замке.
- Открыть не удастся, мадам. Все заржавело. Но если хотите, я могу высадить дверь.
- Жаль ваших усилий.
- Ничего, ничего, мадам.
Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.
- Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.
Мы с Кармен вошли в дом. На пороге этого просторного помещения с обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание от запаха плесени. Кармен открыла ставни одного из окон, и при свете дня стал виден монументальный камин, где догнивало несколько поленьев. Слева на стене фотография в рамке. Кармен сняла ее и носовым платком обтерла пыль со стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа - был тот самый жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о котором в их кругу, теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал" "восхитительную мадам Люсьен Блен".
- Надо будет взять фотографию с собой, - с усталым видом сказала Кармен. - Это был друг...
На каминной полке лежала груда проспектов, похожих на театральные программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла их от разрушительного действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах и мелких дырочках, словно изъедены насекомыми. Я выбрал проспект, сохранившийся лучше других. На обложке стояло:
КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
1947
ЛЮСЬЕН БЛЕН
Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен:
Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.
И на следующих страницах:
"Месье Люсьен Блен"
Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.
Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
- Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону.
Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.
- Ты хотел бы жить здесь? Я поговорю с Рокруа, нельзя ли сделать ремонт...
Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как девственный лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его поглотить. На веранду уже вторглись трава и мох, почерневшие двери конюшен покрывала густая листва, словно внутри проросли деревья. Тщетно я вглядывался в заросли, - я никак не мог обнаружить начало той аллеи, по которой мы только что прошли.
- Я так и не захотела продать эту часть завода... В память Люсьена и Фреда...
Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?
- Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...
Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать сорняки он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой срыть высокие песчаные дюны в Ландах.
- Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...
Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней вставали ухоженные аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи, занятый выездкой Фред Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца Билли, все, ради чего стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.
Над порогом веранды висела веревка. Я спросил у Кармен, зачем она. Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с зеленым - цвета их конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над заводом поднимали флаг.
Я потянул за веревку. Заскрипел шкив. Почувствовав наконец сопротивление, я привязал конец веревки к балюстраде веранды. Я хотел проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.
Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на его зеленой полосе зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение? Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в последний раз поднять флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, - в честь молодости Кармен.
4
Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо начал. Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что тогда случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая, насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог бы оспорить меня, кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах в поисках моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают пять лет своей биографии. Так что вычеркнуть три месяца... И, однако, я знаю теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и многое в ней определяет.
Апрель, май, июнь. В архивах полиции нравов остался след моего пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15 жил Альбер Валантен. А Жорж Майо, когда приезжал в Париж, занимал номер 14, расположенный на том же этаже, но по другую сторону коридора. Рокруа рассказал мне по секрету, что Майо приезжает в Париж лечиться от наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже давно. Он был пятью годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять, как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа принадлежал к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м. Мне нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела быстро, оставив в моей памяти только ускользающие образы. Я не успел задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого, вглядеться получше в их лица.
Жорж Майо. Почему в этом человеке, который на первый взгляд казался воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта червоточина? Застарелая неврастения - как выразился Рокруа о Кармен. Я вспоминаю раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик, как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я также, как он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон. Во время курса лечений он не мог удержаться и пил, и эта смесь алкоголя с транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора он не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. В следующий раз заткните мне рот кляпом".
Однажды майским днем в воскресенье мы с Майо взяли напрокат два велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем квартале идут под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список:
авеню Карно,
улица Анатоль-де-ла-Форж,
улица Триумфальной арки,
авеню Мак-Магона.
- Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом вы увидите... Съезжать вниз - такое наслаждение!
И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а я подумал, что ничто никогда не заглушит его смех, единственное, что не изменится в нем до самой смерти.
И в самом деле, было так приятно съезжать свободным ходом по безлюдным улицам, освещенным весенним солнцем. Вечером мы с Рокруа ужинали в мужской компании на террасе ресторана в нашем квартале. Они говорили о Кармен. И о прошлом. Рокруа употребил все свое искусство, чтобы Кармен не оказалась на мели, несколько месяцев назад ему удалось спасти ее от "катастрофы". Она перестала играть - это уже была победа. Он уговорил ее "закрыть себе доступ" в казино.
- Это тебе зачтется, Даниэль, - сказал Майо.
После смерти Блена все мало-помалу пришло в упадок. А миновало едва десять лет... Когда Рокруа говорил "все", у меня было впечатление, что речь идет не только о финансовом положении Кармен, но и о нем, о Майо, о Париже, о жизни вообще. Пока не погиб Блен, мир сохранял устойчивость, у каждого был центр тяжести, у всех - общий знаменатель и (почему бы нет?) смысл жизни... Блен был как бы магнитом, который притягивает железные опилки.
- А как твое лечение? - спрашивал Рокруа у Майо.
- Ни шатко ни валко... Но все же с тех пор, как я женился на Дорис, у меня такое чувство, что я начал жизнь заново. К тому же я всегда любил жить в Риме. - Он обернулся ко мне: - Вы должны побывать в Риме... Этот город вам понравится...
- Может, я не прав, - сказал Рокруа, - но, по-моему. Рим - это некое прибежище... Вспомни всех тех, кто доживает жизнь в Риме...
И он перечислил имена нескольких французских актеров, уже лет десять, подобно Жоржу Майо, обосновавшихся в этом городе.
- Представь, я с ними не встречаюсь... Я общаюсь только с друзьями Дорис... Впрочем, может, ты и прав, но, уж во всяком случае, то, что ты сказал, к нему не относится... - Майо указал на меня пальцем. - В его годы что Рим, что Париж - все одно... Право, какое это имеет значение... где тебе двадцать лет - в Риме или в Париже...
Можно было подумать, что речь идет о чем-то очень важном, что он хочет спросить совета, который способен изменить чью-то судьбу.
- Что, в Париже умеют веселиться, как прежде, Даниэль?
Он жевал травинку и, положив голову на скрещенные руки, казалось, следил глазами за нескончаемым бегом облаков.
- Нет, - отвечал Рокруа, не отрываясь от "Кот-Дефосе". - В Париже разучились веселиться.
- Я так и думал.
Я не понимал, что они хотели этим сказать. За оградой сада ветерок ласкал кроны каштанов, верхние этажи домов на площади Альма и макушку Эйфелевой башни на другом берегу Сены. В ту пору Париж был городом, чей пульс бился в такт моему сердцу. Моя жизнь органически вписывалась только в его улицы. Стоило мне побродить по ним в одиночестве, и я чувствовал себя счастливым.
Но вот Майо опускал в гостиной полотняные оранжевые шторы. Майо был высокого роста и атлетического сложения. В рисунке его лба, носа, надбровных дуг было что-то римское, как и в его небрежной манере держаться. Ни признаки старения, ни морщинки не вызывали в нем ни малейшей горечи. Вот уже десять лет, как он перестал сниматься: ему надоело играть роли спортивных героев-любовников, а в одном из своих фильмов, снятых в Риме, он сыграл даже роль гладиатора. Он заслуживал лучшего. Его интересовали антикварная мебель и предметы искусства. Рокруа и Кармен говорили мне, что у Майо прекрасный вкус.
- Стало быть, это правда, Гита, что в Париже разучились веселиться?
Она вышла к нам в сад, и Майо сел рядом с ней на гладкую каменную ступеньку.
- Ну да, старина, - вздохнул Рокруа. - Жип тебе подтвердит... Париж уже не тот...
Он вынул из внутреннего кармана пиджака карандаш и что-то записал на полях газеты. Может, разгадывал кроссворд.
- Тогда я ни о чем не жалею, - сказал Майо. - Прав я был, что поселился в Риме.
- Тысячу раз прав.
- Знаешь, в Париже у меня такое чувство, будто я призрак, - сказал Майо.
Он воздел руки и испустил протяжный вопль, изображая привидение. И теперь, по мере того как я пишу эти строки, мне начинает казаться, что в их сидении у Кармен в эти предвечерние часы тоже было что-то призрачное, словно они ждали кого-то, кто никогда не придет, или совершали какой-то ритуал в память о невозвратном прошлом.
К семи часам дворецкий приносил аперитив. И уже никаких соков. Только спиртные напитки. В это время приезжали Хэйуорды.
Они не застали "эпохи Люсьена". Обоим лет по тридцать. Красивая пара: он - этакий Лоренс Оливье, только более коренастый, она - шатенка с зелеными глазами, томно-элегантная. Они занимали маленькую квартирку на авеню Родена ближе к Булонскому лесу. Насколько я понял, Филипп Хэйуорд был владельцем каких-то "парижских гаражей", а Мартина Хэйуорд в ранней юности служила манекенщицей у английского модельера по прозвищу Капитан. Но однажды ночью, когда она зазвала нас к себе и мы поджидали ее мужа, я видел, как Хэйуорд прокрался в свою квартиру в форме стюарда авиационной компании. Немного погодя он вышел к нам в гостиную в обычной гражданской одежде. То, что я случайно подсмотрел, весьма меня смутило. Я с самого начала чувствовал, что эта чета пробавляется случайными заработками и что-то от нас скрывает. Хрипловатый голос Хэйуорда, которому он тщетно пытался придать светскую интонацию, не внушал мне доверия. Однако Кармен уже не могла без них обойтись. "Они забавные", - твердила она. Во время нескончаемых "вечеров", которые часто затягивались до пяти утра, они каждый раз открывали для нее какие-нибудь "новые места". И в благодарность за то, что они взяли на себя роль лоцманов нашей маленькой группы - я говорю "нашей", хотя всегда чувствовал себя чужаком, да и не уверен, можно ли было вообще называть нас "группой", - задаривала их роскошными подарками.
Когда мы уезжали из дома, в глубине прихожей, у стены, прямой как палка, холодно глядя на нас, всегда стоял дворецкий.
- В котором часу мадам вернется сегодня? - неизменно спрашивал он, словно укоряя нас за то, что мы вовлекаем Кармен в опасное для нее приключение и он не уверен, что она возвратится.
- Очень поздно. Не ждите меня.
- Нет-нет. Я буду ждать мадам.
Я чувствовал в этой фразе адресованный нам вызов.
- Этот тип, как видно, очень тебя любит, - говорил Майо. - Но какая у него странная обувь.
- Я знаю его с незапамятных времен. Он был конюхом у Люсьена.
Я вспоминал портье отеля "Резиданс" в Верхней Савойе, где я в первый раз увидел Кармен. Он тоже служил на конном заводе Люсьена Блена в Варавиле. Мир был густо населен бывшими конюхами, которые исправляли при Кармен должность ангелов-хранителей.
Она садилась в машину Хэйуордов, Рокруа, Гита и я - в машину Жоржа Майо. Хэйуорды решали, куда мы едем ужинать, Майо следовал за ними на расстоянии нескольких метров. Останавливаясь на красный свет, мы оказывались рядом, и Кармен делала мне чуть заметный знак рукой.
После ужина надо было пропустить где-нибудь стаканчик, потом еще один в другом месте, потом еще один. Распоряжались всегда Хэйуорды. Нам оставалось только следовать за их машиной через весь Париж. Зеленый свет. Красный свет. И каждый раз едва заметный взмах руки Кармен. И чем дальше бежали ночные часы, тем все больше этот знак казался мне зовом о помощи. Мне хотелось выскочить из машины Майо, распахнуть дверцу машины Хэйуордов и, схватив Кармен, увести ее прочь.
- Как вы думаете, скоро можно будет пойти спать? - спрашивала Гита.
Мы сидели с ней вдвоем на заднем сиденье.
- Неудобно перед Кармен нарушать компанию, - говорил Рокруа.
Иногда Майо приезжал в Париж вместе со своей женой-итальянкой, намного моложе его. Она сопровождала нас в этих ночных скитаниях, но, как и Гита, вскоре начинала проявлять нетерпение.
- Можно мне вернуться в отель, Жорж? - робко спрашивала она.
- Конечно, дорогая... конечно...
- Я не привыкла... Я сплю на ходу... Извинись за меня перед твоими друзьями.
Она была прекрасно воспитана и говорила по-французски без малейшего акцента. Рокруа рассказал мне, что она происходит из очень знатного римского рода и в девятнадцать лет с первого взгляда влюбилась в Майо.
- Довезти тебя до отеля, дорогая? - спрашивал Майо.
Тогда Гита набиралась смелости.
- Я тоже выдохлась. Больше не могу...
- Ну что ж... Тогда лучше возвращайся домой, - говорил Рокруа.
- Высадите нас у первой стоянки такси, - просила Гита. - Я довезу Дорис до ее отеля.
Майо останавливал машину, и мы высаживали обеих. А потом он прибавлял скорость или просто ехал на красный свет, чтобы догнать машину Хэйуордов. Сердце мое учащенно билось. Что, если они нарочно от нас удрали? Я боялся, что никогда больше не увижу Кармен.
- Они обе скисли, - говорил Майо. - А вы, Жан? Еще держитесь? Может, высадить вас где-нибудь?
Он добродушно подтрунивал надо мной. Он догадывался, что я влюблен в Кармен.
- Ну вот, - вздыхал Рокруа, - теперь мы и впрямь последнее каре.
Казалось, он и Майо не без некоторой грусти смирились с тем, что входят в "последнее каре". Впереди машина Хэйуордов указывала нам путь. Зеленый свет. Красный свет.
Я был влюблен в женщину, которая делала мне знак рукой, а может, призывала меня на помощь, но я еще не понимал, что имел в виду Рокруа, употребляя выражение "последнее каре".
3
А в те вечера, когда не приходили ни Хэйуорды, ни Рокруа, ни Гита, ни Жорж Майо, я ждал один. Сначала на фоне неба, еще светлого, выделялись листва деревьев, верхушка Эйфелевой башни и садовая решетка, а потом становилось совсем темно. Кармен просыпалась, она включала в своей спальне проигрыватель - благодаря усовершенствованной системе акустики, музыка была слышна во всей квартире. Кармен выходила в белом купальном халате и ложилась на диван. Я ждал ее в сгустившейся тьме, не зажигая света. Бывший конюх в бархатных туфлях мог бы зажечь лампу, если бы вошел в гостиную, но он только открывал мне входную дверь и удалялся, предоставив меня самому себе, так что в первое время я неуверенно блуждал по анфиладе заброшенных комнат в поисках гостиной.
Джазовые мелодии, румбы, оперетты, "Миллионы Арлекина"... Когда ночь была теплой, мы оба садились на ступеньку перед садом, а музыка доносилась к нам из приоткрытой двери. Время от времени Кармен вставала, чтобы сменить пластинку. Потом снова садилась так близко от меня, что лоб ее касался моего плеча. Для нее день только начинался, но этот сдвиг во времени меня не смущал. Чтобы выдержать такой образ жизни, я до вечера отдыхал в отеле на улице Труайон.
Время приближалось к десяти, иногда к одиннадцати. Кармен начинала раскладывать пасьянс. Она устраивалась с картами на ковре, а я брал какую-нибудь книгу в шкафу. Детективные романы. Исторические труды. Тут было много пьес, с теплыми авторскими надписями Блену - некоторые называли его по имени, некоторые просто по фамилии. Люсьену. Блену. Ежегодники "Хроники ипподрома" с 1934 по 1955 год, изданные "Этаблисман Шери": двадцать два тома в темно-синих переплетах. К каждой книге приклеен экслибрис, белый с зеленым - цвета конюшен Блена - и на нем инициалы "Л.Б." На этих полках я нашел и книгу Гатри Шуила "Как они нажили состояние", которую прочел когда-то в Валь-де-Грас, страдая от одиночества и хандры. Я показал Кармен фотографию, на которой она была снята с мужем и жокеем, - она только пожала плечами.
Ящики китайского шкафчика, стоявшего в гостиной у левой стены, были доверху набиты фотографиями и другими следами минувшего. Вытащив один из ящиков, я выворачивал его содержимое на пол - передо мной лежала вперемешку вся молодость Кармен с датами на обороте фотографий и с именами случайных лиц, занесенных в старую записную книжку Люсьена Блена. Кармен не нравилось, что я заглядываю "в архивы", как она их называла. Однажды ночью, застигнув меня, когда я рылся в ящиках, где среди запахов лака и кожи хранилось ее прошлое, она пригрозила, что "все это сожжет". Назавтра она забыла о своей угрозе, но я успел украсть ее фотографию двадцатилетняя Кармен в купальном костюме на фоне скал Эден-Рока, - чтобы от "всего этого" уцелело хоть что-нибудь... Право же, Кармен с тех пор совсем не изменилась. На фотографии в Эден-Роке у нее была другая прическа - надо лбом волна светлых волос, зачесанная назад, но лицо и теперь оставалось все таким же гладким, глаза такими же ясными, талия такой же тонкой. Только лучезарная улыбка затуманилась.
В два часа ночи бывший конюх приносил "завтрак". Холодного цыпленка. Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня играть в ма-джонг, правила которого я никак не мог усвоить, а на проигрывателе крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в своем письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки, которые звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже" (англ.)], "Some other Spring" ["Не этой весной" (англ.)], "Апрель в Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной воскресают бессонные ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо тоже насвистывал эти протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки служили для Кармен, для него и других членов их былой компании, от которой остались они одни, своеобразным паролем.
После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают только редкие машины и зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону аллеи Королевы. Дождь. Запах листьев и влажной земли. По ту сторону площади Альма, на набережных, на эспланаде Токийского павильона мы говорили шепотом, чтобы эхо не разносило отзвука наших голосов. Улица Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей, по которой мы шли до моста Гренель. А потом возвращались домой лесенками Пасси и садом Трокадеро.
Светало. В гостиную врывался птичий щебет. Юрель оставлял в комнате свет, на проигрывателе вращалась пластинка. Дойдя до конца пластинки, иглодержатель возвращался назад, и это движение упрямого пловца продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе в беспорядке валялись пасьянсные карты.
Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее рот такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я каждый раз твердил себе, что этот знак обращен ко мне. Вот сейчас она в одиночестве войдет в квартиру и пройдет по комнатам, превращенным в свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле я позвонил Кармен спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл с ней. Она ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать. В моем возрасте сон необходим...
В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько ей было тогда: тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее к шести часам утра. И почему улыбка ее казалась затуманенной по сравнению с улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на диван и закрываешь глаза, сон к тебе не идет.
Сквозь ставни на окнах ее спальни просачивался свет. И слышно было пение птиц.
- Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь...
И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня птичий щебет, наоборот, убаюкивал...
Она ложилась в постель, приближала свое лицо к моему. И молча разглядывала меня своими светлыми глазами. Горькая складка у губ разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким же лучезарным, как лицо девушки на фотографии в Эден-Роке, словно что-то медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда - то ли запах мяты, то ли лист кувшинки.
- Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа.
Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в районе Бютт-Шомон, случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней Савойе. После того как не стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню и конный завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но потом и жокей, и лошади, и конный завод в свой черед были пущены по ветру. И Рокруа прилагал все старания, чтобы она, подобно мне, не очутилась на улице без гроша.
Как-то утром она предложила мне съездить посмотреть конный завод. Я очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует.
- Почему же... Частичка завода у меня еще есть...
Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел свой черный "фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем были уже не черные бархатные туфли, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Выехали мы из города по Восточной автостраде. В окрестностях Версаля свернули на дорогу, обсаженную платанами, и остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской. Створки ворот были соединены цепью - на одной из створок я прочел наполовину стершуюся надпись, выведенную черными буквами: "Варавильский конный завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины.
- Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе, наверно, интересно...
Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот она испугалась, как бы эта поездка не принесла беды. Но Юрель уже открыл ящик своим ключом.
- Писем нет, мадам.
Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из створок. Перед нами оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой.
- Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен.
- Само собой, мадам.
Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую траву. Иногда след аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же мы кое-как продвигались вперед по этому девственному лесу, и метров через десять аллея возникала снова. Наконец мы пришли к огромному зданию с фахверковыми стенами, в двух крыльях которого размещались конюшни. Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки застыли на половине шестого.
- Вы не забыли про ключи?
- Нет, мадам.
Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части здания, но она не поддавалась. Ключ застрял в замке.
- Открыть не удастся, мадам. Все заржавело. Но если хотите, я могу высадить дверь.
- Жаль ваших усилий.
- Ничего, ничего, мадам.
Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула.
- Видите, мадам... А замок уже никуда не годится.
Мы с Кармен вошли в дом. На пороге этого просторного помещения с обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание от запаха плесени. Кармен открыла ставни одного из окон, и при свете дня стал виден монументальный камин, где догнивало несколько поленьев. Слева на стене фотография в рамке. Кармен сняла ее и носовым платком обтерла пыль со стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа - был тот самый жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о котором в их кругу, теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал" "восхитительную мадам Люсьен Блен".
- Надо будет взять фотографию с собой, - с усталым видом сказала Кармен. - Это был друг...
На каминной полке лежала груда проспектов, похожих на театральные программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла их от разрушительного действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах и мелких дырочках, словно изъедены насекомыми. Я выбрал проспект, сохранившийся лучше других. На обложке стояло:
КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ
1947
ЛЮСЬЕН БЛЕН
Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком.
На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен:
Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals.
И на следующих страницах:
"Месье Люсьен Блен"
Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)]
Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings.
Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом.
Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол.
- Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь.
Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови.
Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону.
Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды.
- Ты хотел бы жить здесь? Я поговорю с Рокруа, нельзя ли сделать ремонт...
Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как девственный лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его поглотить. На веранду уже вторглись трава и мох, почерневшие двери конюшен покрывала густая листва, словно внутри проросли деревья. Тщетно я вглядывался в заросли, - я никак не мог обнаружить начало той аллеи, по которой мы только что прошли.
- Я так и не захотела продать эту часть завода... В память Люсьена и Фреда...
Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер?
- Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде...
Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать сорняки он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой срыть высокие песчаные дюны в Ландах.
- Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом...
Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней вставали ухоженные аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи, занятый выездкой Фред Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца Билли, все, ради чего стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена.
Над порогом веранды висела веревка. Я спросил у Кармен, зачем она. Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с зеленым - цвета их конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над заводом поднимали флаг.
Я потянул за веревку. Заскрипел шкив. Почувствовав наконец сопротивление, я привязал конец веревки к балюстраде веранды. Я хотел проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты.
Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на его зеленой полосе зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение? Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в последний раз поднять флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, - в честь молодости Кармен.
4
Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо начал. Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что тогда случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая, насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог бы оспорить меня, кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах в поисках моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают пять лет своей биографии. Так что вычеркнуть три месяца... И, однако, я знаю теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и многое в ней определяет.
Апрель, май, июнь. В архивах полиции нравов остался след моего пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15 жил Альбер Валантен. А Жорж Майо, когда приезжал в Париж, занимал номер 14, расположенный на том же этаже, но по другую сторону коридора. Рокруа рассказал мне по секрету, что Майо приезжает в Париж лечиться от наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже давно. Он был пятью годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять, как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа принадлежал к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м. Мне нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела быстро, оставив в моей памяти только ускользающие образы. Я не успел задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого, вглядеться получше в их лица.
Жорж Майо. Почему в этом человеке, который на первый взгляд казался воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта червоточина? Застарелая неврастения - как выразился Рокруа о Кармен. Я вспоминаю раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик, как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я также, как он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон. Во время курса лечений он не мог удержаться и пил, и эта смесь алкоголя с транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора он не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. В следующий раз заткните мне рот кляпом".
Однажды майским днем в воскресенье мы с Майо взяли напрокат два велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем квартале идут под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список:
авеню Карно,
улица Анатоль-де-ла-Форж,
улица Триумфальной арки,
авеню Мак-Магона.
- Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом вы увидите... Съезжать вниз - такое наслаждение!
И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а я подумал, что ничто никогда не заглушит его смех, единственное, что не изменится в нем до самой смерти.
И в самом деле, было так приятно съезжать свободным ходом по безлюдным улицам, освещенным весенним солнцем. Вечером мы с Рокруа ужинали в мужской компании на террасе ресторана в нашем квартале. Они говорили о Кармен. И о прошлом. Рокруа употребил все свое искусство, чтобы Кармен не оказалась на мели, несколько месяцев назад ему удалось спасти ее от "катастрофы". Она перестала играть - это уже была победа. Он уговорил ее "закрыть себе доступ" в казино.
- Это тебе зачтется, Даниэль, - сказал Майо.
После смерти Блена все мало-помалу пришло в упадок. А миновало едва десять лет... Когда Рокруа говорил "все", у меня было впечатление, что речь идет не только о финансовом положении Кармен, но и о нем, о Майо, о Париже, о жизни вообще. Пока не погиб Блен, мир сохранял устойчивость, у каждого был центр тяжести, у всех - общий знаменатель и (почему бы нет?) смысл жизни... Блен был как бы магнитом, который притягивает железные опилки.
- А как твое лечение? - спрашивал Рокруа у Майо.
- Ни шатко ни валко... Но все же с тех пор, как я женился на Дорис, у меня такое чувство, что я начал жизнь заново. К тому же я всегда любил жить в Риме. - Он обернулся ко мне: - Вы должны побывать в Риме... Этот город вам понравится...
- Может, я не прав, - сказал Рокруа, - но, по-моему. Рим - это некое прибежище... Вспомни всех тех, кто доживает жизнь в Риме...
И он перечислил имена нескольких французских актеров, уже лет десять, подобно Жоржу Майо, обосновавшихся в этом городе.
- Представь, я с ними не встречаюсь... Я общаюсь только с друзьями Дорис... Впрочем, может, ты и прав, но, уж во всяком случае, то, что ты сказал, к нему не относится... - Майо указал на меня пальцем. - В его годы что Рим, что Париж - все одно... Право, какое это имеет значение... где тебе двадцать лет - в Риме или в Париже...