Страница:
Произнося слово "электрон" мы имеем в иду лишь вполне определенную интерпретацию некого явления, это есть лишь словестное выражение наблюдаемого явления и раскрытие смысла термина "электрон" и есть задача науки! И она будет зависеть от наблюдателя. Электрон, плюс наблюдатель, вооруженный камерой Вильсона, где мы видим след "электрона", как как и всякой материальной частицы - это одна система, а электрон и дифракционная решетка, где он ведет себя как волновой пакет, некая другая система. И разделить, то есть выделить электрон как таковой, невозможно. А человек наблюдая,- всего лишь наблюдая происходящее, уже одним этим вмешивается в протекающие процессы, меняет их ход, пусть в ничтожной степени, но меняет! И не поняв этого, человек не может проникнуть к тем силам природы, которые скрыты в недрах атома.
Все то, о чем говорилось, показывает, что основные парадигмы рационализма и, прежде всего, принцип стороннего наблюдателя должны быть подвергнуты ревизии. Физика это подтвердила экспериментом. Без квантовой механики не было бы атомной бомбы. Значит все мы должны изучать "изнутри", с позиции участника событий, с учетом нашего на них воздействия и нашей ограниченности, рожденной "законами" саморазвития Универсума. И этот отказ от рационализма XYIII века (вернее переход к новому рационализму), вовсе не означает потерю научности. Надо просто по другому понимать смысл науки. Один из величайших мыслителей XX века Нильс Бор говорил о том, что никакое, по настоящему, сложное явление нельзя описать с помощью одного языка. Необходима множественность ракурсов рассмотрения одного и того же явления. Мне эту мысль хочется выразить несколько по другому. Для того, чтобы человек имел нужное понимание (понимание, а не знание, что совсем не одно и тоже) ему необходим некий голографический портрет явления. А его могут дать только различные интерпретации. И вот, в построении таких интерпретаций, на основе эмпирических данных, а значит и согласных с ними, и состоит основная задача современной науки. И не только квантовой физики. А не приближение к мифической "абсолютной истине", которую придумал Гегель и откуда она перекачевала в нашу интерпретацию диалектического материализма.
Но то, на что нам указала физика XX века имеет место и гуманитарных науках. Новые знания, усвоенная догма - все это меняет сознание, а следовательно, действия людей. Что в, свою очередь, означает, и изменение хода исторического процесса. Человек, изучающий историю, делающий какие-то выводы, неизбежно вмешивается в саму историю. Этот факт нельзя игнорировать. Фраза Гейзенберга превращается в принцип - принцип неразделимости исследователя и объекта исследования. И надо учится жить в этом странном относительном мире и извлекать из него ту информацию, которая помогает людям в нем существовать. Без которой они просто не смогут выжить. Вот в таком ключе я и начал однажды относиться к науке.
Вот так, казалось бы безобидное эмпирическое обобщение о целостности Вселенной, о ее системном характере, влечет за собой пересмотр многих основных положений, которые раньше носили для меня характер азбучных истин и воспринимались как, раз и на всегда, данные. Даже само понятие ИСТИНЫ должно быть пересмотрено: истины для кого, ведь абсолютной истины просто нет! Мы видим себя погруженным в хаос мироздания, мы способны регистрировать нечто происходящее "около" себя, анализировать наблюдаемые зависимости, но не абсолютизировать их и наше знание. И в тоже время, эта ничтожная частица мироздания, именуемая человеком, способна извлекать из этого хаоса самоорганизации, невероятное количество информации и ставить эти знания себе на службу, меняя и условия своей жизни, и свою историю, и самого себя...А, может быть и заметно влиять на весь ход процесса развития Универсума. Кто знает?
Это новая позиция антропоцентризма. И она не менее величественна чем представления наших предков. Мы так же, как и "древнеримские греки", видим Олимп, где, хотим надеется, что для человека уготовано место. Хотя только в принципе... Но вот путь к нему остается неизвестным, как и неизвестным остается способность человека его занять. И так, наверное, будет всегда, пока существует человек.
Второе эмпирическое обобщение, лежащее в основе моей картины мира, о котором я хочу здесь поразмышлять звучит так: в основе всего мироздания, всех процессов Универсума, лежит стохастика и неопределенность.
Это действительно эмпирический факт. Мы не знаем ничего абсолютно детерминированного. А в квантовой механике, мы вообще можем оперировать только с вероятностными представлениями. И стохастичность, и неопределенность составляющие суть процессов микроуровня прорываются на макроуровень и проявляются не менее властно. Мутагенез и его интенсивность, в частности, определяют особенности появляющихся индивидов. Им обязаны популяции живых существ своим генетическим разнообразием, благодаря которому эти популяции только и могут сохранить самих себя при изменяющихся внешних условиях и развиваться, усложняясь и приспосабливаясь к изменяющимся условиям. Люди обладают различающимися духовными мирами, весьма отличающимся менталитетом, они весьма по разному воспринимают одну и туже ситуацию и принимают в одних и тех же условиях совсем разные решения. И благодаря этому разнообразию человеческих индивидуальностей, наш биологический вид сумел превратить в свою экологическую нишу весь земной шар, пережить сложнейшие катаклизмы своей истории.
Можно очень по-разному относится к этому факту. Можно пытаться его объяснять. И даже не принимать, как это делал великий Альберт Эйнштейн, который говорил о том, что Бог не играет в кости! Но факт остается фактом. И с этим ничего нельзя поделать. Бог все-таки играет в кости! Без этой игры не могло бы произойти то, что произошло!
И, в тоже время, детерминизм лежит в основе того нового мышления, которое стало стремительно развиваться со времен эпохи Возрождения. Именно детерминизму наука обязана всеми своими основными успехами, а цивилизация своим могуществом. Да и сегодня его принципам следуют многие выдающиеся мыслители и ученые. Вся теория динамических систем, бурно развивающаяся теория катастроф, в частности, имеют в своей основе идею классического детерминизма. Выдающийся французский математик и философ Рене Том даже прямо ставит знак равенства между научностью и детерминизмом, понимая его в духе XIX века.
Но жизнь сложнее любых схем и она показывает, что обойтись без использования вероятностных конструкций, для объяснения того, что происходит вокруг нас, в чем мы являемся прямыми участниками, без придания законам природы стохастической интерпретации, мы сегодня не можем. Я думаю, что и никогда не сможем. Стохастичность лежит в природе вещей - именно такое утверждение я и сформулировал как одно из основных эмпирических обобщений той картины мира, которой я пользовался в своих изысканиях.
Можно очень по-разному воспринимать этот факт.
Можно, например, его интерпретировать как меру нашего незнания истины. Или нашей неспособностью к тонкому анализу. Но удовлетвориться таким объяснением современная наука не может. Десяток лет тому назад американский математик Фейгенбаум занимался, с помощью компьютера, анализом вполне детерминированных схем решения простенького уравнения, основанных на методе последовательных приближений. И он обнаружил, что последовательные итерации ведут себя, подобно некоторому случайному процессу - они неотличимы от него. Но нечто подобное мы знали и раньше: по заданной детерминированной программе мы могли воспроизводить последовательности чисел, которые обладают всеми свойствами множества случайных величин. Все это наводит на ряд размышлений, о которых я кое что скажу позднее.
Можно еще и по иному попытаться интерпретировать появление случайностей и что-то объяснять. Но для меня, получившего в университетские годы, изрядную порцию вероятностного мышления на математическом факультете и ощутившем, еще в юности, чувство восторга от соприкосновения с самой великой из наук, созданных человеком - квантовой механикой, казалось более естественным принять факт изначальной стохастичности природы. Случайность, я принимаю как констацацию того факта, что так имеет место "на самом деле".
Эту позицию я принял как догму, особенно о ней не рассуждая, еще в те времена, когда занимался теорией рассеивания снарядов в Академии имени Жуковского. Она упрочилась, когда я стал преподовать в Ростовском университете и, особенно тогда, когда мне было поручено вести семинар по методологии физики и критиковать Копенгагенскую школу. "Партийное поручение" критиковать буржуазное извращение физики, обернулось для меня тем, что я стал ревностным сторонником идей Копенгагенской школы, а Нильса Бора зачислил в число своих основных учителей. Убежденность в правоте позиции этой школы и вера в то, что эту позицию можно обосновать хорошими филосфскими и физическими аргументами, чуть было не стоило мне тогда партийного билета.
ТАЙНА ВОПРОСА "ЗАЧЕМ"?
Мне всегда казалось, что самым удивительным и загадочным в нашем мире, является существование того, что существует. Я об этом уже говорил в настоящем очерке и назвал это удивительное - тайной вопроса "ЗАЧЕМ". Но приняв эту тайну, как неразрешимую загадку, мы уже способны смириться и с тем, что существует и случайность. В самом деле, ведь мы этим просто подтверждаем факт ее существования и то, что законы природы могут носить и статистический характер. И требуют соотвествующего языка для своего описания. Однако речь идет все-таки о законах природы, а не о случайном хаосе хаосов.
Но ведь наука, она и родилась для того, чтобы помочь человеку предвидеть результаты своих действий. и, кажется, что она детерминистична - это по существу: если из A следует B, а из B следует С, то из A следует С. Если же все хаос, непредсказуемость, то не может быть и науки. И мне стоило большого труда понять, что между стохастичностью и детерминизмом уж и нет такой большой разницы. Пример Фейгенбаума мне дал дополнительные аргументы, показывающие, что так по-видимому и обстоит дело. И в тоже время, если мы откажемся от существования принципиально непредсказуемого, то это будет означать и отказ от всего качественно нового, что может происходить в мире и так сузит наш горизонт, что и думать о науке уже не захочется. Вот почему, уже чисто эмоционально, я никогда не мог принять классического детерминизма. Жить без неожиданностей, вероятно очень скучно и неинтересно!
Тем более, что и сама наука имеет смысл лишь тогда, когда мы принимаем изучаемое, то есть существующее, существующим. Так я снова прихожу к тому эмпирическому обобщению, которое признает фундаментальным факт существования стохастической природы существующего. И, следовательно, подлежащий изучению.
На меня огромное впечатление произвело открытие антропного принципа. Суть его в следующем. Если бы мировые константы скорость света, гравитационная постоянная и другие, были отличными от современных всего лишь на десятые доли процента, то мир был бы совершенно иным. В нем не могло бы возникнуть стабильных образований, не могла бы возникнуть та форма эволюции, которая привела к рождению звезд, планет, живого вещества, следовательно, и человека. Вселенная бы развивалась, но как то совершенно по-иному и, что самое важное, - без наблюдателей, без свидетелей. Ученые-физики, - а в нынешнем мире все беды идут от физиков - сформулировали антропный принцип так: мир таков, потому, что мы (то есть люди) есть!
Как показывает антропный принцип, развитие Универсума идет, как бы по лезвию. Чем более сложна система, тем более ее подстерегают опасности разрушения и перестройки.
Сейчас антропному принципу посвящена огромная литература. Антропный принцип вряд ли имеет, во всяком случае в настоящее время, какое либо практическое значение. Но его общепознавательное, философское значение огромно. Для меня же он имел важнейшее значение и ложился в ту схему размышлений и исследований, которыми я занимался последние пару десятилетий.
Занимаясь стабильностью сложных систем, я все время сталкивался с одной их особенностью: чем сложнее система, тем она менее устойчива. Но на каком то этапе ее усложнения, в течении которого происходит снижение ее уровня стабильности, в рамках системы появляются новые механизмы, которые стабилизируют ее развитие. Так популяция живых существ вроде бы не имеет права быть стабильной. Однако, процесс редупликации, то есть самовоспроизведений не точен, из за случайных мутаций. И вот оказывается, что из за этого механизма неточности воспроизведения, то есть, казалось бы порока системы, возникает своеобразная петля обратной связи, благодаря которой популяция сохраняет свои системные свойства и способность сохранять свою целостность в сложных условиях изменяющейся внешней среды.
Так же и появление человека, становление коллективного интеллекта человечества, мы можем рассматривать в качестве своеобразного механизма, потенциально способного вносить в систему стабилизирующие механизмы. Вселенная - Универсум, должен быть совершенно нестабильной системой. Об этом и говорит антропный принцип. Но, может быть, это и есть та подстройка параметров системы, которая ведет к постепенному формированию механизма стабилизации?
В процессе эволюции Универсума возникают инструменты его самопознания. Однажды возник мозг головоногих. Но такой инструмент оказался несовершенен - популяции осминогов не могли создать коллективной памяти (а, следовательно и цивилизации) и его развитие оказалось завершенным. Другой нам известный инструмент - человек. Развитие его индивидуального мозга прекратилось уже десятки тысяч лет тому назад, но ему оказалось доступным создать и коллективную память и коллективный интеллект, который развивается все ускоряющимися темпами. Как далеко пройдет этот процесс? Мы сказать об этом ничего не можем. А, может быть, в других частях Универсума этот процесс уже проше значительно дальше и разговор о Мировом Разуме не столь уж бессмыслен. Но тогда совершенно по иному явит себя и проблема мировой "детерминированной программы выдающей случайные числа" и некого "вселенского компьютера"?
Когда над всем этим начинаешь размышлять, то невольно оказываешся во власти тех снов, которые нам навевают Лем или Бредбери.
И все же над всем царит сомнение и те два вопроса "КАК?" и "ЗАЧЕМ?", о которых я размышлял в этом очерке. А таже моя детская молитва.
Глава X. ЭПОПЕЯ ЯДЕРНОЙ ЗИМЫ. И ОБ ОТСТАВКЕ, КОТОРАЯ ЗА НЕЙ ПОСЛЕДОВАЛА
НОВАЯ МЕТАМОРФОЗА: БИОСФЕРА И ОБЩЕСТВО
Само по себе, исследование феномена ядерной зимы было более чем второстепенным событием в той большой работе, которую я задумал и начал на грани 60-х и 70-х годов. Анализ этого феномена был всего лишь ее фрагмент, причем, как увидит читатель, достаточно случайный. Но именно "история ядерной зимы", которая сначала меня особенно и не интересовала, получила широкую известность и сделала большую рекламу всему направлению, которое я начал развивать в Вычислительном Центре Академии Наук СССР. В то же время, научные результаты, которые мне представлялись наиболее интересными также как и общее понимание смысла проблемы "человек -биосфера" или особенностей самоорганизации материального мира, остались просто незамеченными а, вероятнее всего, и непонятыми. Я думаю, что такая ситуация достаточно типична в науке: далеко не все то, что считается исследователем главным, таковым воспринимается остальными. А, может быть и является главным: ведь позиции исследователя и читателя совершенно разные.
Конец 60-х и последующие годы были, может быть, самыми напряженными и плодотворными годами моей жизни. К этому времени я уже потерял интерес к преодолению чисто технических трудностей доказательства тех или иных теорем, что характерно для людей более молодого возраста. Я уже внутренне ощутил всю условность "строгой науки", и любого "абсолютного знания". Меня все больше тянуло к содержательному естествознанию и гуманитарным наукам и их объединению. Так, вероятно происходит со всеми стареющими учеными, у которых пропадает спортивный азарт, уступая место стремлению к "сути вещей", обретению ясности, к углубленному проникновению во что - то, по настоящему непонятное и лежащее на грани логического и чувственного. Может быть такое же достижение ясности, ясности для себя самого было источником размышлений, приводивших однажды к той прозрачности видения мира, которым обладали отцы церкви. Именно эта ясность, обретенная в себе для себя, для своего внутреннего мира, внутреннего равновесия, давала им силы жить, привлекала и привлекает к ним людей погруженных в суету повседневности. Даже и теперь!
Когда я начал заниматься проблемами эволюции биосферы, взаимоотношением процессов ее развития с развитием общества, мне стало казаться, что я прикасаюсь к святая святых и начинаю догадываться о нечто таком, что мне ранее было совершенно недоступно. Все это наполняло жизнь новым содержанием и меня начала тяготить большая административная работа, которая лежала на моих плечах в последние четверть века, когда я исполнял обязанности заместителя директора Вычислительного Центра Академии Наук СССР академика Дородницына, глубокого и талантливого исследователя, однако человека недоброго, удивительно высокомерного и совершенно мне чуждого по своему мировосприятию. Я стал подумывать об изменении своего общественного статуса. К тому-же мои новые интересы наполнившие жизнь новым содержанием, значительно отдалили меня от старого круга деятельности. Да и тех людей, с которыми я был близок по старым интересам.
Я понемногу старел, подходил к концу шестой десяток и я понимал, что вступаю в совершенно новый этап своей жизни с новыми ценностями, которые еще предстоит осознать. Тогда в семидесятых годах, в отличие от девяностых, я был вполне метериально обеспечен и, получая свою тысячу рублей, мог не думать о заработке. Я искал повода освободиться от служебных обязанностей, которые мне мешали думать над тем, что мне было интересным и занимали время, необходимое для изучения множества вопросов, ставших для меня очень нужными. Однако расстаться с официальным положением мне удалось только в восьмидесятых годах, когда вышло постановление о том, что членам Академии предоставляется право оставить свои официальные посты, называться советниками и получать, при этом свое полное жалование - кажется я был первым членом Академии, который по собственной инициативе отказался от занимаемых постов задолго до достижения предельного возраста. Расставшись с Вычислительным Центром и кафедрой, я начал жить очень интересной и насыщенной жизнью.
И все же удачливым себя, в этот период, назвать я не могу, поскольку большинство из моих замыслов тех лет, так и остались замыслами. Да и само расставание с Вычислительным Центром происходило не совсем так, как мне бы хотелось - просто я уже не мог не уйти!
Причин, почему я не могу считать этот период своей жизни удачливым, было много. Были объективные. Гибель Володи Александрова, отход от меня кое кого из моих сотрудников и учеников, начало перестройки, а вместе с ней и конец бюджетного финансирования работы в области моделирования биосферных процессов и т.д. Но были и субъективные, сыгравшие вероятно, основную роль. Работа, которую я затеял требовала коллективных усилий, работы "на равных" большой группы людей, в которую каждый вносил что-то свое, работая "на себя". Но, в тоже время и понимая общую цель, работая синхронно с остальными членами команды и со мной лично. А именно такой работы я организовать и не смог. И причина была, прежде всего, во мне самом.
У меня довольно удачно получалась та административная работа, которая сводилась к выбору направления деятельности, с последующим подбором руководителя новой темы или задачи. Сделав те или иные первые шаги, иногда даже чисто административные, я затем обычно отходил от работы, отходил в сторону, полностью доверяя ее тому, кому я поручал руководство и присматривал за ней издали, стараясь предельно не вмешиваться. И надеюсь, что младшие коллеги практически не замечали моей опеки. Я думаю, что такая политика в организации целенаправленной деятельности, в целом, правильная. Тем более, когда речь идет о работах инженерного типа, то есть когда результаты можно предугадать заранее, когда надо сделать нечто вполне конкретное. В выборе такой стратегии, я ориентировался, прежде всего на самого себя, на свой стиль работы: я ценил самостоятельность, очень не любил какого-либо вмешательства и работал без него куда быстрее.
То, что я смог проработать более двадцати лет заместителем А.А.Дородницына - факт малопонятный моим друзьям, объясняется очень просто: до поры до времени, мой директор никак не вмешивался в мою деятельность. Ему, вероятно было просто удобно то, что, делая успешно свое дело, я никак не затрагиваю вопросов, которые он считал своими прерогативами - иностранные связи, общая стратегия развития вычислительной техники, представительство, к которым я, на самом деле был абсолютно равнодушен. Он всегда чувствовал себя настоящим сталинским директором и все, что происходит в ЕГО учреждении, есть ЕГО собственное достояние. Как только он изменил свое поведение, и начал вмешиваться в мою работу, я тут же подал в отставку.
Я думаю, что подобный стиль организации исследований, который сложился и, который я практиковал и в МФТИ и в ВЦ, достаточно эффективен. С одной стороны, выбирая какой либо новый вопрос и делая в нем первые шаги, я определял целенаправленную деятельность целого коллектива, то есть держал ее в определенном русле. А с другой, как только становилось ясным перспектива получения новых результатов, я уступал место инициативам моих младших коллег. Конечно, такая схема научной жизни не универсальна, но в среднем она очень рациональна. Хотя и требует от руководителя быть не директором с указующим перстом, а непрерывным искателем.
Но тогда, когда речь заходит о проблемах, в которых погружаешься сам с головой, которые начинают составлять в данный момент смысл собственной жизни - что бывает совсем не часто, то такой стиль работы неприменим. Здесь надо уметь работать вместе и превращаться из руководителя в партнера. Вот этого я делать так и не научился. Я не умел становится просто партнером. Для этого нужно было иметь иную психическую конституцию. По существу я был очень одинок и все свои работы, за очень малым исключением, писал один и был их единственным автором. У меня много учеников - и кандидатов и докторов наук, есть среди них и академики. Но ни с одним из них, несмотря на добрые человеческие отношения, я не был близок, как "искатель". Я видел этот дефект собственной психической конституции, но поделать с ним ничего не мог.
Свое повествование я начал рассказом о нескольких часах, которые я провел наедине с Ладожским озером. Такое состояние, похожее на медитацию мне было свойственно с детства и очень мне помогало всю жизнь. Мне бывает трудно рассказать то, о чем я думаю в это время. Но в конце такого пребывания наедине с собой, во мне обычно вызревало, вырисовывалось какое то смутное понимание того предмета, о котором я думал. Настолько смутное, что я всегда стеснялся о нем кому бы то ни было рассказывать. Тем не менее, я доверял этому внутреннему зову и следовал ему. Я привык доверяться своей интуиции: она меня не подводила. Но и не давала никаких разумных аргументов для объяснения своей позиции. По этой же причине я не выдерживаю долгих споров и критических обсуждений. Порой случалось, что я признавал справедливость замечаний и ...делал все же по-своему. Такая особенность моего образа мышления и поведения очень затрудняла совместную работу "на пару". Попытки совместной работы и даже писания совместных статей или книг, обычно оканчивались неудачей. А иногда даже и ссорой.
Я помню только два случая в моей жизни, когда я смог работать вдвоем "на равных". Первый раз в конце 50-х годов, когда мы вместе с В.Н.Лебедевым старались создать численные методы устойчивого расчета траекторий космических аппаратов. Второй - когда вместе с В.В.Александровым мы разрабатывали первоначальную версию модели, имитирующую динамику биосферы. Это была действительно работа на равных, поскольку каждый вносил в нее свое, свойственное собственному пониманию.
Что же касается изучения биосферы, как единой системы, объединяющей и косную природу, и живое вещество, и человеческое общество, систему взаимодействующую с космосом, то такая деятельность требовала надежной компании единомышленников, равно увлеченных этой проблемой, понимающей и разделяющей цели работы. Такой компании мне создать не удалось.
НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ТИМОФЕЕВ-РЕСОВСКИЙ
Среди моих учеников была весьма неординарная личность Юрий Михаилович Свирежев. Он окончил физтех и учился в той знаменитой группе на кафедре Лаврентьева, из которой вышло много талантливых ученых, в том числе и Володя Александров. После успешной защиты своей кандидатской диссетртации, где я был его руководителем, Свирежев стал работать в Обнинске у знаменитого биолога и генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Свирежев занялся биологией и постепенно превратился вероятно в квалифицированного математического биолога. Мне трудно судить сколь высока была, им обретенная новая квалификация, но всякими терминами он разбрасывался столь небрежно, что вызывал, не только у меня, но и многих других, невольную зависть своей эрудицией. Во всяком случае в Пущине он вполне успешно защитил уже докторскую диссертацию по математическим вопросам биологии. Ему я и обязан знакомством с Николаем Владимировичем.
Все то, о чем говорилось, показывает, что основные парадигмы рационализма и, прежде всего, принцип стороннего наблюдателя должны быть подвергнуты ревизии. Физика это подтвердила экспериментом. Без квантовой механики не было бы атомной бомбы. Значит все мы должны изучать "изнутри", с позиции участника событий, с учетом нашего на них воздействия и нашей ограниченности, рожденной "законами" саморазвития Универсума. И этот отказ от рационализма XYIII века (вернее переход к новому рационализму), вовсе не означает потерю научности. Надо просто по другому понимать смысл науки. Один из величайших мыслителей XX века Нильс Бор говорил о том, что никакое, по настоящему, сложное явление нельзя описать с помощью одного языка. Необходима множественность ракурсов рассмотрения одного и того же явления. Мне эту мысль хочется выразить несколько по другому. Для того, чтобы человек имел нужное понимание (понимание, а не знание, что совсем не одно и тоже) ему необходим некий голографический портрет явления. А его могут дать только различные интерпретации. И вот, в построении таких интерпретаций, на основе эмпирических данных, а значит и согласных с ними, и состоит основная задача современной науки. И не только квантовой физики. А не приближение к мифической "абсолютной истине", которую придумал Гегель и откуда она перекачевала в нашу интерпретацию диалектического материализма.
Но то, на что нам указала физика XX века имеет место и гуманитарных науках. Новые знания, усвоенная догма - все это меняет сознание, а следовательно, действия людей. Что в, свою очередь, означает, и изменение хода исторического процесса. Человек, изучающий историю, делающий какие-то выводы, неизбежно вмешивается в саму историю. Этот факт нельзя игнорировать. Фраза Гейзенберга превращается в принцип - принцип неразделимости исследователя и объекта исследования. И надо учится жить в этом странном относительном мире и извлекать из него ту информацию, которая помогает людям в нем существовать. Без которой они просто не смогут выжить. Вот в таком ключе я и начал однажды относиться к науке.
Вот так, казалось бы безобидное эмпирическое обобщение о целостности Вселенной, о ее системном характере, влечет за собой пересмотр многих основных положений, которые раньше носили для меня характер азбучных истин и воспринимались как, раз и на всегда, данные. Даже само понятие ИСТИНЫ должно быть пересмотрено: истины для кого, ведь абсолютной истины просто нет! Мы видим себя погруженным в хаос мироздания, мы способны регистрировать нечто происходящее "около" себя, анализировать наблюдаемые зависимости, но не абсолютизировать их и наше знание. И в тоже время, эта ничтожная частица мироздания, именуемая человеком, способна извлекать из этого хаоса самоорганизации, невероятное количество информации и ставить эти знания себе на службу, меняя и условия своей жизни, и свою историю, и самого себя...А, может быть и заметно влиять на весь ход процесса развития Универсума. Кто знает?
Это новая позиция антропоцентризма. И она не менее величественна чем представления наших предков. Мы так же, как и "древнеримские греки", видим Олимп, где, хотим надеется, что для человека уготовано место. Хотя только в принципе... Но вот путь к нему остается неизвестным, как и неизвестным остается способность человека его занять. И так, наверное, будет всегда, пока существует человек.
Второе эмпирическое обобщение, лежащее в основе моей картины мира, о котором я хочу здесь поразмышлять звучит так: в основе всего мироздания, всех процессов Универсума, лежит стохастика и неопределенность.
Это действительно эмпирический факт. Мы не знаем ничего абсолютно детерминированного. А в квантовой механике, мы вообще можем оперировать только с вероятностными представлениями. И стохастичность, и неопределенность составляющие суть процессов микроуровня прорываются на макроуровень и проявляются не менее властно. Мутагенез и его интенсивность, в частности, определяют особенности появляющихся индивидов. Им обязаны популяции живых существ своим генетическим разнообразием, благодаря которому эти популяции только и могут сохранить самих себя при изменяющихся внешних условиях и развиваться, усложняясь и приспосабливаясь к изменяющимся условиям. Люди обладают различающимися духовными мирами, весьма отличающимся менталитетом, они весьма по разному воспринимают одну и туже ситуацию и принимают в одних и тех же условиях совсем разные решения. И благодаря этому разнообразию человеческих индивидуальностей, наш биологический вид сумел превратить в свою экологическую нишу весь земной шар, пережить сложнейшие катаклизмы своей истории.
Можно очень по-разному относится к этому факту. Можно пытаться его объяснять. И даже не принимать, как это делал великий Альберт Эйнштейн, который говорил о том, что Бог не играет в кости! Но факт остается фактом. И с этим ничего нельзя поделать. Бог все-таки играет в кости! Без этой игры не могло бы произойти то, что произошло!
И, в тоже время, детерминизм лежит в основе того нового мышления, которое стало стремительно развиваться со времен эпохи Возрождения. Именно детерминизму наука обязана всеми своими основными успехами, а цивилизация своим могуществом. Да и сегодня его принципам следуют многие выдающиеся мыслители и ученые. Вся теория динамических систем, бурно развивающаяся теория катастроф, в частности, имеют в своей основе идею классического детерминизма. Выдающийся французский математик и философ Рене Том даже прямо ставит знак равенства между научностью и детерминизмом, понимая его в духе XIX века.
Но жизнь сложнее любых схем и она показывает, что обойтись без использования вероятностных конструкций, для объяснения того, что происходит вокруг нас, в чем мы являемся прямыми участниками, без придания законам природы стохастической интерпретации, мы сегодня не можем. Я думаю, что и никогда не сможем. Стохастичность лежит в природе вещей - именно такое утверждение я и сформулировал как одно из основных эмпирических обобщений той картины мира, которой я пользовался в своих изысканиях.
Можно очень по-разному воспринимать этот факт.
Можно, например, его интерпретировать как меру нашего незнания истины. Или нашей неспособностью к тонкому анализу. Но удовлетвориться таким объяснением современная наука не может. Десяток лет тому назад американский математик Фейгенбаум занимался, с помощью компьютера, анализом вполне детерминированных схем решения простенького уравнения, основанных на методе последовательных приближений. И он обнаружил, что последовательные итерации ведут себя, подобно некоторому случайному процессу - они неотличимы от него. Но нечто подобное мы знали и раньше: по заданной детерминированной программе мы могли воспроизводить последовательности чисел, которые обладают всеми свойствами множества случайных величин. Все это наводит на ряд размышлений, о которых я кое что скажу позднее.
Можно еще и по иному попытаться интерпретировать появление случайностей и что-то объяснять. Но для меня, получившего в университетские годы, изрядную порцию вероятностного мышления на математическом факультете и ощутившем, еще в юности, чувство восторга от соприкосновения с самой великой из наук, созданных человеком - квантовой механикой, казалось более естественным принять факт изначальной стохастичности природы. Случайность, я принимаю как констацацию того факта, что так имеет место "на самом деле".
Эту позицию я принял как догму, особенно о ней не рассуждая, еще в те времена, когда занимался теорией рассеивания снарядов в Академии имени Жуковского. Она упрочилась, когда я стал преподовать в Ростовском университете и, особенно тогда, когда мне было поручено вести семинар по методологии физики и критиковать Копенгагенскую школу. "Партийное поручение" критиковать буржуазное извращение физики, обернулось для меня тем, что я стал ревностным сторонником идей Копенгагенской школы, а Нильса Бора зачислил в число своих основных учителей. Убежденность в правоте позиции этой школы и вера в то, что эту позицию можно обосновать хорошими филосфскими и физическими аргументами, чуть было не стоило мне тогда партийного билета.
ТАЙНА ВОПРОСА "ЗАЧЕМ"?
Мне всегда казалось, что самым удивительным и загадочным в нашем мире, является существование того, что существует. Я об этом уже говорил в настоящем очерке и назвал это удивительное - тайной вопроса "ЗАЧЕМ". Но приняв эту тайну, как неразрешимую загадку, мы уже способны смириться и с тем, что существует и случайность. В самом деле, ведь мы этим просто подтверждаем факт ее существования и то, что законы природы могут носить и статистический характер. И требуют соотвествующего языка для своего описания. Однако речь идет все-таки о законах природы, а не о случайном хаосе хаосов.
Но ведь наука, она и родилась для того, чтобы помочь человеку предвидеть результаты своих действий. и, кажется, что она детерминистична - это по существу: если из A следует B, а из B следует С, то из A следует С. Если же все хаос, непредсказуемость, то не может быть и науки. И мне стоило большого труда понять, что между стохастичностью и детерминизмом уж и нет такой большой разницы. Пример Фейгенбаума мне дал дополнительные аргументы, показывающие, что так по-видимому и обстоит дело. И в тоже время, если мы откажемся от существования принципиально непредсказуемого, то это будет означать и отказ от всего качественно нового, что может происходить в мире и так сузит наш горизонт, что и думать о науке уже не захочется. Вот почему, уже чисто эмоционально, я никогда не мог принять классического детерминизма. Жить без неожиданностей, вероятно очень скучно и неинтересно!
Тем более, что и сама наука имеет смысл лишь тогда, когда мы принимаем изучаемое, то есть существующее, существующим. Так я снова прихожу к тому эмпирическому обобщению, которое признает фундаментальным факт существования стохастической природы существующего. И, следовательно, подлежащий изучению.
На меня огромное впечатление произвело открытие антропного принципа. Суть его в следующем. Если бы мировые константы скорость света, гравитационная постоянная и другие, были отличными от современных всего лишь на десятые доли процента, то мир был бы совершенно иным. В нем не могло бы возникнуть стабильных образований, не могла бы возникнуть та форма эволюции, которая привела к рождению звезд, планет, живого вещества, следовательно, и человека. Вселенная бы развивалась, но как то совершенно по-иному и, что самое важное, - без наблюдателей, без свидетелей. Ученые-физики, - а в нынешнем мире все беды идут от физиков - сформулировали антропный принцип так: мир таков, потому, что мы (то есть люди) есть!
Как показывает антропный принцип, развитие Универсума идет, как бы по лезвию. Чем более сложна система, тем более ее подстерегают опасности разрушения и перестройки.
Сейчас антропному принципу посвящена огромная литература. Антропный принцип вряд ли имеет, во всяком случае в настоящее время, какое либо практическое значение. Но его общепознавательное, философское значение огромно. Для меня же он имел важнейшее значение и ложился в ту схему размышлений и исследований, которыми я занимался последние пару десятилетий.
Занимаясь стабильностью сложных систем, я все время сталкивался с одной их особенностью: чем сложнее система, тем она менее устойчива. Но на каком то этапе ее усложнения, в течении которого происходит снижение ее уровня стабильности, в рамках системы появляются новые механизмы, которые стабилизируют ее развитие. Так популяция живых существ вроде бы не имеет права быть стабильной. Однако, процесс редупликации, то есть самовоспроизведений не точен, из за случайных мутаций. И вот оказывается, что из за этого механизма неточности воспроизведения, то есть, казалось бы порока системы, возникает своеобразная петля обратной связи, благодаря которой популяция сохраняет свои системные свойства и способность сохранять свою целостность в сложных условиях изменяющейся внешней среды.
Так же и появление человека, становление коллективного интеллекта человечества, мы можем рассматривать в качестве своеобразного механизма, потенциально способного вносить в систему стабилизирующие механизмы. Вселенная - Универсум, должен быть совершенно нестабильной системой. Об этом и говорит антропный принцип. Но, может быть, это и есть та подстройка параметров системы, которая ведет к постепенному формированию механизма стабилизации?
В процессе эволюции Универсума возникают инструменты его самопознания. Однажды возник мозг головоногих. Но такой инструмент оказался несовершенен - популяции осминогов не могли создать коллективной памяти (а, следовательно и цивилизации) и его развитие оказалось завершенным. Другой нам известный инструмент - человек. Развитие его индивидуального мозга прекратилось уже десятки тысяч лет тому назад, но ему оказалось доступным создать и коллективную память и коллективный интеллект, который развивается все ускоряющимися темпами. Как далеко пройдет этот процесс? Мы сказать об этом ничего не можем. А, может быть, в других частях Универсума этот процесс уже проше значительно дальше и разговор о Мировом Разуме не столь уж бессмыслен. Но тогда совершенно по иному явит себя и проблема мировой "детерминированной программы выдающей случайные числа" и некого "вселенского компьютера"?
Когда над всем этим начинаешь размышлять, то невольно оказываешся во власти тех снов, которые нам навевают Лем или Бредбери.
И все же над всем царит сомнение и те два вопроса "КАК?" и "ЗАЧЕМ?", о которых я размышлял в этом очерке. А таже моя детская молитва.
Глава X. ЭПОПЕЯ ЯДЕРНОЙ ЗИМЫ. И ОБ ОТСТАВКЕ, КОТОРАЯ ЗА НЕЙ ПОСЛЕДОВАЛА
НОВАЯ МЕТАМОРФОЗА: БИОСФЕРА И ОБЩЕСТВО
Само по себе, исследование феномена ядерной зимы было более чем второстепенным событием в той большой работе, которую я задумал и начал на грани 60-х и 70-х годов. Анализ этого феномена был всего лишь ее фрагмент, причем, как увидит читатель, достаточно случайный. Но именно "история ядерной зимы", которая сначала меня особенно и не интересовала, получила широкую известность и сделала большую рекламу всему направлению, которое я начал развивать в Вычислительном Центре Академии Наук СССР. В то же время, научные результаты, которые мне представлялись наиболее интересными также как и общее понимание смысла проблемы "человек -биосфера" или особенностей самоорганизации материального мира, остались просто незамеченными а, вероятнее всего, и непонятыми. Я думаю, что такая ситуация достаточно типична в науке: далеко не все то, что считается исследователем главным, таковым воспринимается остальными. А, может быть и является главным: ведь позиции исследователя и читателя совершенно разные.
Конец 60-х и последующие годы были, может быть, самыми напряженными и плодотворными годами моей жизни. К этому времени я уже потерял интерес к преодолению чисто технических трудностей доказательства тех или иных теорем, что характерно для людей более молодого возраста. Я уже внутренне ощутил всю условность "строгой науки", и любого "абсолютного знания". Меня все больше тянуло к содержательному естествознанию и гуманитарным наукам и их объединению. Так, вероятно происходит со всеми стареющими учеными, у которых пропадает спортивный азарт, уступая место стремлению к "сути вещей", обретению ясности, к углубленному проникновению во что - то, по настоящему непонятное и лежащее на грани логического и чувственного. Может быть такое же достижение ясности, ясности для себя самого было источником размышлений, приводивших однажды к той прозрачности видения мира, которым обладали отцы церкви. Именно эта ясность, обретенная в себе для себя, для своего внутреннего мира, внутреннего равновесия, давала им силы жить, привлекала и привлекает к ним людей погруженных в суету повседневности. Даже и теперь!
Когда я начал заниматься проблемами эволюции биосферы, взаимоотношением процессов ее развития с развитием общества, мне стало казаться, что я прикасаюсь к святая святых и начинаю догадываться о нечто таком, что мне ранее было совершенно недоступно. Все это наполняло жизнь новым содержанием и меня начала тяготить большая административная работа, которая лежала на моих плечах в последние четверть века, когда я исполнял обязанности заместителя директора Вычислительного Центра Академии Наук СССР академика Дородницына, глубокого и талантливого исследователя, однако человека недоброго, удивительно высокомерного и совершенно мне чуждого по своему мировосприятию. Я стал подумывать об изменении своего общественного статуса. К тому-же мои новые интересы наполнившие жизнь новым содержанием, значительно отдалили меня от старого круга деятельности. Да и тех людей, с которыми я был близок по старым интересам.
Я понемногу старел, подходил к концу шестой десяток и я понимал, что вступаю в совершенно новый этап своей жизни с новыми ценностями, которые еще предстоит осознать. Тогда в семидесятых годах, в отличие от девяностых, я был вполне метериально обеспечен и, получая свою тысячу рублей, мог не думать о заработке. Я искал повода освободиться от служебных обязанностей, которые мне мешали думать над тем, что мне было интересным и занимали время, необходимое для изучения множества вопросов, ставших для меня очень нужными. Однако расстаться с официальным положением мне удалось только в восьмидесятых годах, когда вышло постановление о том, что членам Академии предоставляется право оставить свои официальные посты, называться советниками и получать, при этом свое полное жалование - кажется я был первым членом Академии, который по собственной инициативе отказался от занимаемых постов задолго до достижения предельного возраста. Расставшись с Вычислительным Центром и кафедрой, я начал жить очень интересной и насыщенной жизнью.
И все же удачливым себя, в этот период, назвать я не могу, поскольку большинство из моих замыслов тех лет, так и остались замыслами. Да и само расставание с Вычислительным Центром происходило не совсем так, как мне бы хотелось - просто я уже не мог не уйти!
Причин, почему я не могу считать этот период своей жизни удачливым, было много. Были объективные. Гибель Володи Александрова, отход от меня кое кого из моих сотрудников и учеников, начало перестройки, а вместе с ней и конец бюджетного финансирования работы в области моделирования биосферных процессов и т.д. Но были и субъективные, сыгравшие вероятно, основную роль. Работа, которую я затеял требовала коллективных усилий, работы "на равных" большой группы людей, в которую каждый вносил что-то свое, работая "на себя". Но, в тоже время и понимая общую цель, работая синхронно с остальными членами команды и со мной лично. А именно такой работы я организовать и не смог. И причина была, прежде всего, во мне самом.
У меня довольно удачно получалась та административная работа, которая сводилась к выбору направления деятельности, с последующим подбором руководителя новой темы или задачи. Сделав те или иные первые шаги, иногда даже чисто административные, я затем обычно отходил от работы, отходил в сторону, полностью доверяя ее тому, кому я поручал руководство и присматривал за ней издали, стараясь предельно не вмешиваться. И надеюсь, что младшие коллеги практически не замечали моей опеки. Я думаю, что такая политика в организации целенаправленной деятельности, в целом, правильная. Тем более, когда речь идет о работах инженерного типа, то есть когда результаты можно предугадать заранее, когда надо сделать нечто вполне конкретное. В выборе такой стратегии, я ориентировался, прежде всего на самого себя, на свой стиль работы: я ценил самостоятельность, очень не любил какого-либо вмешательства и работал без него куда быстрее.
То, что я смог проработать более двадцати лет заместителем А.А.Дородницына - факт малопонятный моим друзьям, объясняется очень просто: до поры до времени, мой директор никак не вмешивался в мою деятельность. Ему, вероятно было просто удобно то, что, делая успешно свое дело, я никак не затрагиваю вопросов, которые он считал своими прерогативами - иностранные связи, общая стратегия развития вычислительной техники, представительство, к которым я, на самом деле был абсолютно равнодушен. Он всегда чувствовал себя настоящим сталинским директором и все, что происходит в ЕГО учреждении, есть ЕГО собственное достояние. Как только он изменил свое поведение, и начал вмешиваться в мою работу, я тут же подал в отставку.
Я думаю, что подобный стиль организации исследований, который сложился и, который я практиковал и в МФТИ и в ВЦ, достаточно эффективен. С одной стороны, выбирая какой либо новый вопрос и делая в нем первые шаги, я определял целенаправленную деятельность целого коллектива, то есть держал ее в определенном русле. А с другой, как только становилось ясным перспектива получения новых результатов, я уступал место инициативам моих младших коллег. Конечно, такая схема научной жизни не универсальна, но в среднем она очень рациональна. Хотя и требует от руководителя быть не директором с указующим перстом, а непрерывным искателем.
Но тогда, когда речь заходит о проблемах, в которых погружаешься сам с головой, которые начинают составлять в данный момент смысл собственной жизни - что бывает совсем не часто, то такой стиль работы неприменим. Здесь надо уметь работать вместе и превращаться из руководителя в партнера. Вот этого я делать так и не научился. Я не умел становится просто партнером. Для этого нужно было иметь иную психическую конституцию. По существу я был очень одинок и все свои работы, за очень малым исключением, писал один и был их единственным автором. У меня много учеников - и кандидатов и докторов наук, есть среди них и академики. Но ни с одним из них, несмотря на добрые человеческие отношения, я не был близок, как "искатель". Я видел этот дефект собственной психической конституции, но поделать с ним ничего не мог.
Свое повествование я начал рассказом о нескольких часах, которые я провел наедине с Ладожским озером. Такое состояние, похожее на медитацию мне было свойственно с детства и очень мне помогало всю жизнь. Мне бывает трудно рассказать то, о чем я думаю в это время. Но в конце такого пребывания наедине с собой, во мне обычно вызревало, вырисовывалось какое то смутное понимание того предмета, о котором я думал. Настолько смутное, что я всегда стеснялся о нем кому бы то ни было рассказывать. Тем не менее, я доверял этому внутреннему зову и следовал ему. Я привык доверяться своей интуиции: она меня не подводила. Но и не давала никаких разумных аргументов для объяснения своей позиции. По этой же причине я не выдерживаю долгих споров и критических обсуждений. Порой случалось, что я признавал справедливость замечаний и ...делал все же по-своему. Такая особенность моего образа мышления и поведения очень затрудняла совместную работу "на пару". Попытки совместной работы и даже писания совместных статей или книг, обычно оканчивались неудачей. А иногда даже и ссорой.
Я помню только два случая в моей жизни, когда я смог работать вдвоем "на равных". Первый раз в конце 50-х годов, когда мы вместе с В.Н.Лебедевым старались создать численные методы устойчивого расчета траекторий космических аппаратов. Второй - когда вместе с В.В.Александровым мы разрабатывали первоначальную версию модели, имитирующую динамику биосферы. Это была действительно работа на равных, поскольку каждый вносил в нее свое, свойственное собственному пониманию.
Что же касается изучения биосферы, как единой системы, объединяющей и косную природу, и живое вещество, и человеческое общество, систему взаимодействующую с космосом, то такая деятельность требовала надежной компании единомышленников, равно увлеченных этой проблемой, понимающей и разделяющей цели работы. Такой компании мне создать не удалось.
НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ТИМОФЕЕВ-РЕСОВСКИЙ
Среди моих учеников была весьма неординарная личность Юрий Михаилович Свирежев. Он окончил физтех и учился в той знаменитой группе на кафедре Лаврентьева, из которой вышло много талантливых ученых, в том числе и Володя Александров. После успешной защиты своей кандидатской диссетртации, где я был его руководителем, Свирежев стал работать в Обнинске у знаменитого биолога и генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Свирежев занялся биологией и постепенно превратился вероятно в квалифицированного математического биолога. Мне трудно судить сколь высока была, им обретенная новая квалификация, но всякими терминами он разбрасывался столь небрежно, что вызывал, не только у меня, но и многих других, невольную зависть своей эрудицией. Во всяком случае в Пущине он вполне успешно защитил уже докторскую диссертацию по математическим вопросам биологии. Ему я и обязан знакомством с Николаем Владимировичем.