Страница:
Моисеев Н Н
Как далеко до завтрешнего дня
Н.Н. МОИСЕЕВ
КАК ДАЛЕКО ДО ЗАВТРЕШНЕГО ДНЯ
1917 - 1993
Свободные размышления
ОГЛАВЛЕНИЕ
К читателям
Начало (вместо предисловия)
Глава I По острию ножа
* Чреда случайностей
* Неразорвавшиеся бомбы и похвала Иуды
* Бегство, обернувшееся победой
Глава II Несколько, по настоящему счастливых лет
* Завтра будет день опять
* 21-й год и возвращение в Москву
* Сходня
* Ростов на Дону
* Новая жизнь, новая работа и новые друзья
* И.И.Ворович
* Об альпинизме и Игоре Евгениевиче Тамме
Глава III Изгой
* Зло, которое приходит само по себе
* Семья Моисеевых
* Школа и конец семьи
* Кружек Гедьфанда
* Я, все же становлюсь студентом
* Еще раз о Гельфанде
* Конец изгойства и рассказы моей фуражки
Глава IY Конец войны и поиски самого себя
* Эйфория Победы
* Иван и Ленинградская медаль
* Осень 45-го
* Волга
* Кострома
* Ожидание Завтра
* Мой последний военный парад
* Внешняя балистика профессора Кранца
* Расставание с полком
* Возвращение в Москву
* Снова в Академии
Глава Y Восхождение на Олимп
* Еще одна метаморфоза
* Староконюшенная академия и профессор Д.А.Вентцель
* Сергей Моисеев
* Харьков и кандидатская диссертация
* Я возвращаюсь в гражданскую жизнь
* Доклад у М.В.Келдыша
* Соболев, Виноградов и докторантура в "Стекловке"
* Я становлюсь доктором физико-математических наук
Глава YI Об интеллигенции, ее судьбе и ответственности
* Становлюсь ли я интеллигентом?
* Грызлов и Луначарский
* Остатки разбитого в дребезги
* Государство и народ, базис и надстройка
* Уроки прошлого
Глава YII Работа, поиски и смена декораций
* Вычислительная техника и симптомы неблагополучия
* Исследование операций - Гермейер, Беллман, Заде
* Планомерность, программный метод и К-К экономика
* Павел Осипович Сухой и автоматизация проектирования самолетов
Глава YIII Весна света
* Новый кризис
* Встреча с гуманитарной "интеллигенцией"
* На кануне новой метаморфозы
Глава IX О Боге, философии и науке
* Традиции и сомнения
* Принцип Лапласа
* Моя картина мира
* Тайна вопроса "Зачем"
Глава X "Эпопея ядерной зимы" и об отстаке которая за ней последовала
* Новая метаморфоза: природа и общество
* Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский
* Глобальные проблемы: Форрестер, Медоуз и протчие
* Карл Саган и первые сценарии ядерной войны
* Гибель Александрова и конец сказки
* В отставке
Глава XI Моя сельскохозяйственная карьера
* Помянем Мака Твена
* Об Иване Николове и пользе отдыха на Золотом берегу
* А.А.Никонов и моя дружба со Ставропольем
* Судьба России решается в глубинке
* Шоры городского мышления и либерализация деревни
* Земельная собственность - что я под этим понимаю?
* Небольшое заключение
Глава XII "Золотой век"
* Феномен привлекательности
* Средний американец Эдуард Беллами
* Унылость утопий
* Поиски альтернативы
* Идеология большевизма, идеалы среднего американца и "Общее дело"
Федорова
Глава XIII Сумерки России
* Век предупреждения
* Биосоциальная интерпретация
* Либеральная экономика и ответственность интеллигенции
* Сценарии возщможного развития событий
* Рифы либеральной экономики
* Геополитическое положение России и, что из этого следует
* О формировании национальных целей
* Россия в мире XXIвека
Глава XIY 93-й год
* Завтра еще не началось
* Советник Академии
* Опереточный путч
* Еще одна попытка
* Президентский Совет
Небольшое авторское пояснение
О своей книге, о том для кого и почему она была написана, я уже многое сказал в обращении "К читателям". Но время бежит и мы вступем во вторую половину 90-х годов. Книга писалась еще на грани этого последнего десятилетия нынешнего века. А время стремительно меняет контуры нашей жизни. Вот почему, прежде чем передавать ее новому читателю я невольно решил пересмотреть написанное. И пришел к заключению ничего не изменять и не добавлять, ибо книга, как мне показалась, это документ.
Мои "Свободные размышления" вошли в число победителей на открытом конкурсе "Гуманитарное образование в высшей школе" и были изданы небольшим тиражем в январе 94 года. Книга не продавалась (на ней стоит гриф "бесплатно") и судьба тиража мне неизвестна. Однако авторские права остаются за мной.
Я буду рад, если она найдет читателя среди пользователей сети РЕЛКОМ и еще больше, если издателя. По всем вопросам, связанным с этой книгой прошу обращаться ко мне по моему домашнему телефону 135-04-97.
Н.Н.Моисеев
СВОБОДНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Туман. Тамань. Пустыня внемлет Богу.
Как далеко до завтрешнего дня!
Лермонтов один выходит на дорогу
Серебрянными шпорами звеня.
(Георгиий Иванов. 1918г.)
НАЧАЛО
(Вместо предисловия)
Мысль о том, что однажды я, может быть, напишу эту книгу появилась у меня более 50 лет тому назад - в июне 1942 года.
Мы только что выбрались из нелепой ловушки, откуда, как вскоре поняли - могли бы вообще не выбраться. Последние несколько дней мы шли по колено в грязи по старым торфяным разработкам где то к югу от станции Войбокала, не рискуя вылезать на сухую землю: над нами все время баражировал немецкий самолет-разведчик, который мы называли рамой. А в торфяной грязи нас не было видно. Мы тогда еще не знали что такое Мясной Бор, не знали, что генерал Власов сдался немцам...Мы только искали линию фронта. А ее то и не было в тех приладожских болотах. Так мы и вышли к станции Вобокало не найдя линии фронта и не встретив, на наше счастье, ни одного немца.
А дальше была баня, чистое белье и более или менее сносная еда.
И вот я сижу на берегу Ладоги. Передо мной белесая гладь воды уходящая за горизонт, неширокая полоска камышей, в которых прорублены дорожки для лодок. И кругом разлит удивительный покой. Я не знаю, который час: в этих широтах в июне вечер незаметно переходит в утро. Да так ли это важно, когда война отступила - пусть лишь на какое то время. Она тоже ушла за горизонт как и бесконечная гладь Озера. А есть ли у него вообще другой берег? Прерывается ли где нибудь эта спящая в предутренние часы спокойная водяная равнина?
О близком будущем как то не думается. Через месяц остатки полка отвезут в город Алатырь, где мои товарищи начнут осваивать новые самолеты Казанского завода, с которыми в июне 43-го мы неожиданно появимся под Мценском. Где то в средине зимы и я окажусь в Алатыре. Но меня еще ожидает осень под Шлисельбургом, куда меня отправят с моими оружейниками.
Там будут разные перепетии, в которых шансов выжить вероятно было не так уж много. Но мне "повезет". Однажды, когда блокада Ленинграда уже будет прорвана, кусок мерзлой глины во время бомбежки ударит по моему позвоночнику. И меня отправят в госпиталь под Волхов, а затем в мою старую часть в славный город Алатырь. Что же касается моих оружейников, то их всех оставят в четырнадцатой воздушной армии, где их будут продолжать использовать и как оружейников и как задних стрелков на Ил-2. Я так и не знаю - дожил ли кто из них до конца войны. Никого никогда я больше не встретил. Вот и не знаешь от чего тебя охранила судьба! Может быть ей и был тот кусок мерзлой глины, от которого я всю жизнь страдал редикюлитом.
Но все это будет в будущем, а пока я наслаждался покоем, смотрел на гладь озера и слушал шепот камышей. Я повторял какие то стихи. То ли я их придумал сам, то ли они выплыли из памяти. Но помню я их и сейчас через 50 лет. Вот они.
Как светлы без луны
Эти белые ночи.
Серым блескоми полны
От движенья волны
Камыши у подножия рощи.
Я лежал на траве у корней старой березы, смотрел на водную гладь и лениво думал о будущем. Мне не приходило в голову, что я могу погибнуть. Нет. Вот окончится война и пройдут десятилетия. Мне, наверное, будет дано многое сделать - я чувствовал в себе столько энергии и силы - таково это свойство юности, как и вера в то, что со мной и не может ничего случиться! Я, конечно, знал, что порой мне будет очень трудно, но был бесконечно убежден, что со всем справлюсь и, может быть однажды я напишу, ко всему пережитому и сделанному, свое послесловие. А может быть и наоборот - предисловие?
Я уже тогда понимал, что жизнь - это всего лишь хрупкий мостик между двумя небытиями. Но все же мне хотелось, чтобы книга, которую я вероятнее всего напишу, была бы предисловием. А уж если послесловием, то послесловием к стихам, как символу чего то прекрасного. Так думал я тогда.
Но такому свершиться было не суждено. Да и не могло оно свершиться. Тогда я этого еще не понимал, как и того, что силы и время у человека ограничены, а замыслы, как правило, не сбываются. Да и жизнь, как оказалось, вовсе не была похожа на стихи. А что касается предисловия, то мне даже трудно вспомнить - что я имел тогда в виду?
Но все же, вот она книга. Не даль свободного романа. А даль свободных раздумий и дань памяти. Некий совеобразный документ о ее авторе, его работе и его стране. О бесконечно сложном, противоречивом и трудном ХХ веке, который я, в одной из своих работ, назвал веком предупреждения. И мне хочется думать о том, что эта книга кому то будет интересной и кому то окажется нужной в его трудном пути по шаткому мостику. Может быть для него она и окажется предисловием.
Эти часы, проведенные на берегу Ладоги, их сосредоточенное одиночество остались со мной на всю жизнь. Я понял прелесть таких часов. Я шел на озеро, собираясь купаться, но так в воду и не вошел. Но когда уходил с озера я, как бы почувствовал себя крещенным в новую веру. И эти часы, действительно вошли в мою жизнь - и в горе, и в радости я часто снова остаюсь на едине с самим собой. Тогда в своих раздумиях я часто видел снова бледные, бескрайние и успокаивающие просторы озера , а в шуме камышей мне чудилась какая то скрытая сила. И они мне давали опору в невзгодах, опору против суеты и скверны. Может быть тогда у Ладоги, у ее спокойных бледых просторов, я научился в одиночестве находить защиту от одиночества.
Эту книгу правильнее всего было бы назвать так: "избранные места из моих размышлений с Ладожским озером". О, прошлом, настоящем и, может быть, будущем.
ГЛАВА 1. ПО ОСТРИЮ НОЖА
ЧРЕДА СЛУЧАЙНОСТЕЙ
Я думаю, что у многих из тех, кто добивался успеха в каких то своих начинаниях, или ненароком обходил неизбежные рифы на своем пути, невольно возникала мысль - а что в происшедшем, в полученном, в дараванном тебе жизнью действительно твое, заслуженное заработанное? Где в этом успехе ты сам? А, может быть твоей судьбой руководила случайность, может быть тебе просто повезло? И для таких размышлений у меня было много поводов.
Действительно, в жизни мне удивительным образом помогал счастливый случай. И даже тому, что имею возможность говорить об этом, я обязан чреде случайностей.
Я много занимался проблемами самоорганизации и знаю, что неопределенность и случайность пронизывают весь мир, весь Универсум от процессов микрофизики элементарных частиц, до одухотворенной деятельности человека. Но, тем не менее, та цепь случайностей, благодаря которой я могу работать над этой книгой, мне кажется порой фантастической. Известно, что Лаплас, на вопрос Наполеона о месте Бога в его космогонической теории, ответил весьма лаконично: "мой император, такая гипотеза мне не потребовалась". Выстраивая тот уникальный ряд событий, который называется прожитым, я вряд ли смог бы принять позицию графа де Лаплас. Впрочем, любое событие, как уникальный акт, невероятно! Одним словом, я прошел по лезвию - судьба меня хранила "без нянек и месье".
Вот она частица этой событийной цепи.
Я начал повествование с того, что вспомнил о куске мерзлой глины, который повредив мой позвоночник, вероятнее всего, спас мне жизнь, ибо испытывать судьбу заднего стрелка на "ИЛЕ" никому долго не удавалось. Произошло, казалось, несчастье, а обернулось оно возможностью прожить долгую жизнь.
А за несколько месяцев до этого произошло тоже нечто подобное. Перед выпуском из Академии имени Жуковского, мне предложили лететь а Америку в составе команды специалистов, задача которой была обеспечение поставок авиационной техники по лендлизу. Кое-какое знание языков, хорошие отзывы преподавателей и, как ни странно, успехи в спорте - все это оказалось весомым для тех, кому было поручено подобрать команду выпускников Академии для зарубежной работы. Правда я не был комсомольцем. Но кто на это смотрел в апреле 42-го? Предложение было заманчивым, меня все поздравляли и мне завидовали. Но я категорически отказался. Фронт и только фронт! И я получил назначение на Волховский фронт в четырнадцатую воздушную армию в качестве старшего техника эскадрильи по вооружению самолетов.
Этим решением, как оказалось, я тоже сохранил себе жизнь, хотя об этом я долго и не догадывался.
"Американская команда" была укомплектована и под руководством некого полковника благополучно прибыла на западное порбережье Соединенных штатов. Года четыре она работала не за страх, а за совесть. Но дальше ее история трагично прервалась. На обратном пути через Аляску и Сибирь, во время одной из многочисленных посадак, то-ли в Магадане, то-ли в Хабаровске ее, в почти полном составе, отправили туда, откуда, в те годы люди обычно не возвращались. Кажется отправили всех, кроме самого полковника, который благополучно вернулся в Москву. Во всяком случае, больше ни о ком из тех "счастливцев" никогда я ничего не слышал. Кроме полковника. Ходили слухи о том, что его однажды в конце сороковых годов, нашли застреленным в собственной московской квартире.
И дальше война меня тоже щадила несколько раз. Над правым глазом, миллиметра на 3 или 4 вывше глазной впадины до сих пор видна метка, оставленная каким то "лесным братом". Эту метку я получил в первых числах мая 45-го в глубоком тылу на летном поле недалеко от города Августов, на границе с Восточной Пруссией. Хотя автоматная пуля и была вероятно на излете, но попади она в меня на несколько миллиметров ниже и книга не была бы написана.
Во время войны возникали и другие ситуации опасные для моей жизни из которых я более или мене успешно выкрутился. Но они носили, скорее приключенческий, а не судьбоносный характер и более говорили о пользе, которую приносит юношам занятие настоящим спортом, чем о роли случайности в моей судьбе.
Но один раз действтельно случайность в облике лени или недосуга одного из чиновников по настоящему спасла мне жизнь. Но об этом эпизоде я узнал гораздо позднее и совершенно случайно уже в благополучные 50-е годы...
НЕРАЗОРВАВШИЕСЯ БОМБЫ И "ПОЦЕЛУЙ" ИУДЫ
В 55 году я был назначен деканом аэромеханического факультета Московского Физико-технического института. На этом факультете готовили специалистов для работы в аэрокосмической промышленности. Выпускники нашего факультета шли в самые престижные и самые закрытые конструкторские бюро, работа в которых требовалала очень хорошей подготовки. Надо сказать, что и учили мы их соответственно, по-настоящему! Если к этому добавить и тот огромный конкурсный отбор, который в те годы был обычным явлением для Физтеха, то имидж нашего выпускника - сочетание способностей и высокого профессионализма - был общепризнанным. И "физтехи" тех лет были действительно специалистами высочайшего класса. В последующие годы я много бывал за границей где участвовал в бесчисленном количестве разных семинаров и конференций, читал лекции в престижных западных университетах и могу объективно сравнивать уровень "ихних" и"наших" молодых специалистов. Технические успехи 50-х и 60-х годов я связываю, прежде всего, с превосходством наших инженерно-технических кадров. Качество подготовки молодых специалистов во многом компенсировало плохую организацию, отраслевой монополизм и бездарность чиновного аппарата (впрочем ничуть не меньшую, чем лень и прямая бездарность, с которыми мне приходилось сталкиваться в Америке или Франции). И наблюдая все это, не раз думалось:если бы тогда в пятидесятых годах весь этот интеллект и всю энергию - да в хорошие бы руки...
Быть деканом аэромеха в те годы означало знание всех тогдашних сверхсекретов аэрокомической, да и ядерной техники и для занятия подобной должности надо было быть допущенным к святая святых страны Советов (впрочем, как теперь мы понимаем, настоящей сверхтайной государства, в то время, были не технические секреты, а затраты на обеспечение существования большевистского режима и привелегии аппарата).Для того, чтобы иметь право выполнять свои обязанности, я должен был получить соответствующий формальный допуск, который оформлялся органами госбезопасности по представлению администрации.
Необходимые документы МФТИ подготовил, они ушли куда следует, время шло и...ни ответа ни привета! Я начал работать, а начальство начало беспокоиться, ибо имело место прямое нарушение железного порядка: работник не мог быть допущенным к работе без оформления нужной формы допуска, а здесь она была высшей!
Ректором МФТИ был тогда генерал-лейтенант Петров Иван Федорович - в прошлом матрос "штурмовавший" Зимний дворец, в прошлом известный летчик, в прошлом начальник ЦАГИ, в прошлом командующий авиацией Северного флота, в прошлом начальник авиации Северного морского пути, и прочая и прочая. И ото всюду его снимали. Как то он мне доверительно сказал (правда уже после ХХ съезда партии): "меня все спрашивают, а почему меня все-таки ни разу не арестовали? Я и сам этого не понимаю. Вот я и придумал ответ и всем отвечаю - потому что меня во время снимали". При всей его "матросской интеллигентности", при том, что он был истинным сыном своего времени, И.Ф.Петров был абсолютно уважаемым человеком.
Он, по настоящему, много сделал хорошего для всех тех учреждений, которыми руководил - потому его наверное и снимали с работы. Так он вывез ЦАГИ из тесных помещений на улице Радио и создал в Жуковском современный центр авиационной науки (до сих пор принято говорить о допетровском и послепетровсом ЦАГИ). Но главным его достоинством была искренность побуждений, которой люди верили, несмотря на изрядную долю, ему присущей крестьянской хитрецы. Он умел подбирать людей и защищать их от разной скверны. Благодаря этим качествам у него было много настоящих, искренних друзей и многие, многие его вспоминают добрым словом. Будучи начальником ЦАГИ он, например, на свой страх и риск допустил М.В.Келдыша - будущего Президента Академии Наук СССР, и будущего Главного теоретика советской космической техники до работы в ЦАГИ, хотя ему, сыну генерала и внуку генерала в конце тридцатых годов тоже не давали допуска к секретной работе. А вот теперь и я оказался в похожем положении: он, на свой строах и риск, разрешил мне начать работу без допуска нужной формы, что могло грозить ему самыми разными осложнениями.
Так вот однажды, когда дальнейшее ожидание могло грозить руководству МФТИ серьезнейшими неприятностями, Иван Федорович взял и сам поехал на Лубянку. Он знал как и с кем надо разговаривать. Как там у него произошли все разговоры - не знаю, но Петров получил возможность прочитать мое досье. И вот, что он там, по его словам увидел - элементарный донос, донос моего "особняка", некого старшего лейтенанта, начальника особого отдела СМЕРШ,а того авиационного полка, в котором я прослужил всю войну. Уже не помню его фамилию. Но хорошо помню, как этот "осбняк" стремился быть в числе моих друзей. Часто приходил ко мне. Я поил его спиртом, благо этого добра у меня было сколько угодно. Да и закусь у меня водилась - уж очень хозяйственным мужиком был мой старшина.
Будучи инженером полка по вооружению, я, тем не менее не любил жить вместе с полковым штабом. Устраивался обычно поближе к самолетам вместе со старшиной Елисеевым, бывшим колхозным шофером, мужиком добрым и умельцем на все руки. Он был у меня шофером, писарем и, одновременно, папой и мамой. Будучи ровно в два раза старше меня, он действительно относился ко мне почти по-отечески и очень заботился обо мне. Он даже иногда забывался и обращался ко мне "сынок". Так вот Елисееич, как я его называл, терпеть не мог нашего "особняка". "Ууу... гнида, любит на дармовщину" - выражение "на халяву" тогда еще не использовали. Спирта он не жалел - казенный. Но луковицу и ломоть хлеба на закуску приходилось вытягивать из Елисеева клещами.
Особняк никогда не напивался и мы вели долгие и, вообще говоря, добрые беседы. Он был чудовищно невежественен и с видимым удовольствием и интересам расспрашивал меня о всем чем угодно. Говорили мы и о русской истории и о литературе. Всю войну в моем вещевом мешке, вместе с домашними свитером и шерстянными носками ездил томик "Антология русских поэтов", который я купил в городе Троицке Челябинской области перед самым вылетом на фронт. Мы иногда читали что нибудь вслух. Иногда одно и тоже по многу раз. Мы оба очень любили "Вакхическую песнь". Я иногда пробывал что-то сочинять. Мне иногда казалось, что и он тоже: во всяком случае, он хорошо чувствовал музыку русского стиха. Однажды я вернулся с передовой где целую неделю пробыл в качестве офицера связи нашей авиадивизии. Елисеич был рад моему возвращению, где то раздобыл банку свиной тушенки и мы собрались с ним отметить мое благополучное возвращение. И тут в мою землянку ввалился особняк. В тот вечер его приход не испортил настроения даже Елисееву. Мы тогда, как помню, очень славно выпили.
Во время моего дежурства на КП, откуда, если понадобится, я должен был держать связь с авиционным начальством, я написал вот такие стихи:
С утра пушистая зима
Одела праздничным убором
И лес и поле. Из окна
Видны холмистые просторы.
Ковер усыпан серебром,
Блестящим радостным огнем
Бесчисленных песчинок света.
И бруствер снегом занесен,
И танк, как белая громада
На минном поле, заснежен
Разрыв последнего снаряда.
И снова в мире тишина.
Светла прекрасна и ясна
Улыбка зимнего рассвета.
Особняк был первым и, может быть единственным человеком, которому я прочитал эти стихи. Он слушал внимательно и, как мне казалось вполне искренне сказал мне какие то добрые слова. И я внутренне доверял ему. Особенно после того вечера, когда капитан, старший лейтенант и старшина под американскую свиную тушенку выпили хорошую дозу казенного спирта. У меня начали складываться с особняком отношения похожие на дружеские. И я даже говорил моему закадычному другу, отличному летчику и доброму смелому человеку, тогда еще старшему лейтенанту Володе Кравченко - вот и особняки бываю людьми. Но Володя относился к нему совсем по-другому и не раз говорил мне: "не может нормальный парень залезть в шкуру особняка. Вот потребуют от него процента раскрываемости шпионов и продаст он тебя за милую душу". И я, под воздействием таких слов, все-таки, немного остерегался моего неожиданного друга-особняка далеко не выкладывая ему все то, о чем хотелось поговорить. И, как оказалось совсем не зря! А история была, и в самом деле, нестандартная.
Наш полк в 44 году стал получать трофейные авиабомбы. В отличие от наших, они требовали боковых взрывателей (немцы использовали электрические взрыватели без ветрянок. У нас их не было - мы должны были использовать механические взрыватели). У таких взрывателей ось ветряннки должна была быть перпендикулярной боковой поверхности бомбы. Подобные взрыватели использовались в русской армии в первую мировую войну - это, так называемые, взрыватели Орановского. На наше счастье, оказалось, что на военных складах, еще со времен самолета "Илья Муромец", сохранилось довольно много таких взрывателей и они начали поступать в полки. Но с использованием взрывателей Орановского дело гладко не пошло. Очень часто сброшенные авиабомбы, по неизвестной причине просто не взрывались, хотя сами взрыватели были безусловно исправными.
Начальство заволновалось и начало издавать грозные приказы, в которых вина за отказы, само собой разумеется, приписывалась стрелочникам. В приказах приводились одни и теже аргументы: небрежность в подготовке авиационного оружия, нарушение инструкций по эксплоатации. На бедных оружейников сыпались довольно жесткие наказания. Особенно неиствовал мой непосредственный начальник - главный инженер по вооружению 15-ой воздушной армии полковник Тронза - педантичный жестокий латыш, из тех которые делали русскую революцию в 17-ом году. И вот он добрался и до нас. Прилетел однажды в полк на У-2 вместе со своим механиком. Демонстративно при всех снарядил несколько бомб, взлетел на том же У-2 и сбросил их на ближайшем болоте. Все бомбы взорвались!
Тронза публично обвинил меня в предательстве рабоче-крестьянского государства (не родины, а государства!), отстранил от должности и приказал отдать под суд. Одновременно он сказал, что уже давно собирался прислать нового инженера полка. Каждый знал, чем мне грозит происшедшее: по существу это был смертный приговор.
Я ничего не мог понять - мы, готовя бомбы, делали все тоже самое, ни на иоту не отступаясь от того, что делал нагрянувший полковник и его механик. Но у нас бомбы почему-то не взрывались! И в мучительном поиске решения, от которого зависела моя жизнь, неожиданная помощь пришла от Елисеева: решение мне было подсказано. Он сидел в другом конце избы и мрачно смотрел на улицу. Неожиданно он повернулся ко мне с каким то просветленным лицом: "товарищ капитан, может все потому, что он бомбил с У-2?" И меня осенило.
КАК ДАЛЕКО ДО ЗАВТРЕШНЕГО ДНЯ
1917 - 1993
Свободные размышления
ОГЛАВЛЕНИЕ
К читателям
Начало (вместо предисловия)
Глава I По острию ножа
* Чреда случайностей
* Неразорвавшиеся бомбы и похвала Иуды
* Бегство, обернувшееся победой
Глава II Несколько, по настоящему счастливых лет
* Завтра будет день опять
* 21-й год и возвращение в Москву
* Сходня
* Ростов на Дону
* Новая жизнь, новая работа и новые друзья
* И.И.Ворович
* Об альпинизме и Игоре Евгениевиче Тамме
Глава III Изгой
* Зло, которое приходит само по себе
* Семья Моисеевых
* Школа и конец семьи
* Кружек Гедьфанда
* Я, все же становлюсь студентом
* Еще раз о Гельфанде
* Конец изгойства и рассказы моей фуражки
Глава IY Конец войны и поиски самого себя
* Эйфория Победы
* Иван и Ленинградская медаль
* Осень 45-го
* Волга
* Кострома
* Ожидание Завтра
* Мой последний военный парад
* Внешняя балистика профессора Кранца
* Расставание с полком
* Возвращение в Москву
* Снова в Академии
Глава Y Восхождение на Олимп
* Еще одна метаморфоза
* Староконюшенная академия и профессор Д.А.Вентцель
* Сергей Моисеев
* Харьков и кандидатская диссертация
* Я возвращаюсь в гражданскую жизнь
* Доклад у М.В.Келдыша
* Соболев, Виноградов и докторантура в "Стекловке"
* Я становлюсь доктором физико-математических наук
Глава YI Об интеллигенции, ее судьбе и ответственности
* Становлюсь ли я интеллигентом?
* Грызлов и Луначарский
* Остатки разбитого в дребезги
* Государство и народ, базис и надстройка
* Уроки прошлого
Глава YII Работа, поиски и смена декораций
* Вычислительная техника и симптомы неблагополучия
* Исследование операций - Гермейер, Беллман, Заде
* Планомерность, программный метод и К-К экономика
* Павел Осипович Сухой и автоматизация проектирования самолетов
Глава YIII Весна света
* Новый кризис
* Встреча с гуманитарной "интеллигенцией"
* На кануне новой метаморфозы
Глава IX О Боге, философии и науке
* Традиции и сомнения
* Принцип Лапласа
* Моя картина мира
* Тайна вопроса "Зачем"
Глава X "Эпопея ядерной зимы" и об отстаке которая за ней последовала
* Новая метаморфоза: природа и общество
* Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский
* Глобальные проблемы: Форрестер, Медоуз и протчие
* Карл Саган и первые сценарии ядерной войны
* Гибель Александрова и конец сказки
* В отставке
Глава XI Моя сельскохозяйственная карьера
* Помянем Мака Твена
* Об Иване Николове и пользе отдыха на Золотом берегу
* А.А.Никонов и моя дружба со Ставропольем
* Судьба России решается в глубинке
* Шоры городского мышления и либерализация деревни
* Земельная собственность - что я под этим понимаю?
* Небольшое заключение
Глава XII "Золотой век"
* Феномен привлекательности
* Средний американец Эдуард Беллами
* Унылость утопий
* Поиски альтернативы
* Идеология большевизма, идеалы среднего американца и "Общее дело"
Федорова
Глава XIII Сумерки России
* Век предупреждения
* Биосоциальная интерпретация
* Либеральная экономика и ответственность интеллигенции
* Сценарии возщможного развития событий
* Рифы либеральной экономики
* Геополитическое положение России и, что из этого следует
* О формировании национальных целей
* Россия в мире XXIвека
Глава XIY 93-й год
* Завтра еще не началось
* Советник Академии
* Опереточный путч
* Еще одна попытка
* Президентский Совет
Небольшое авторское пояснение
О своей книге, о том для кого и почему она была написана, я уже многое сказал в обращении "К читателям". Но время бежит и мы вступем во вторую половину 90-х годов. Книга писалась еще на грани этого последнего десятилетия нынешнего века. А время стремительно меняет контуры нашей жизни. Вот почему, прежде чем передавать ее новому читателю я невольно решил пересмотреть написанное. И пришел к заключению ничего не изменять и не добавлять, ибо книга, как мне показалась, это документ.
Мои "Свободные размышления" вошли в число победителей на открытом конкурсе "Гуманитарное образование в высшей школе" и были изданы небольшим тиражем в январе 94 года. Книга не продавалась (на ней стоит гриф "бесплатно") и судьба тиража мне неизвестна. Однако авторские права остаются за мной.
Я буду рад, если она найдет читателя среди пользователей сети РЕЛКОМ и еще больше, если издателя. По всем вопросам, связанным с этой книгой прошу обращаться ко мне по моему домашнему телефону 135-04-97.
Н.Н.Моисеев
СВОБОДНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Туман. Тамань. Пустыня внемлет Богу.
Как далеко до завтрешнего дня!
Лермонтов один выходит на дорогу
Серебрянными шпорами звеня.
(Георгиий Иванов. 1918г.)
НАЧАЛО
(Вместо предисловия)
Мысль о том, что однажды я, может быть, напишу эту книгу появилась у меня более 50 лет тому назад - в июне 1942 года.
Мы только что выбрались из нелепой ловушки, откуда, как вскоре поняли - могли бы вообще не выбраться. Последние несколько дней мы шли по колено в грязи по старым торфяным разработкам где то к югу от станции Войбокала, не рискуя вылезать на сухую землю: над нами все время баражировал немецкий самолет-разведчик, который мы называли рамой. А в торфяной грязи нас не было видно. Мы тогда еще не знали что такое Мясной Бор, не знали, что генерал Власов сдался немцам...Мы только искали линию фронта. А ее то и не было в тех приладожских болотах. Так мы и вышли к станции Вобокало не найдя линии фронта и не встретив, на наше счастье, ни одного немца.
А дальше была баня, чистое белье и более или менее сносная еда.
И вот я сижу на берегу Ладоги. Передо мной белесая гладь воды уходящая за горизонт, неширокая полоска камышей, в которых прорублены дорожки для лодок. И кругом разлит удивительный покой. Я не знаю, который час: в этих широтах в июне вечер незаметно переходит в утро. Да так ли это важно, когда война отступила - пусть лишь на какое то время. Она тоже ушла за горизонт как и бесконечная гладь Озера. А есть ли у него вообще другой берег? Прерывается ли где нибудь эта спящая в предутренние часы спокойная водяная равнина?
О близком будущем как то не думается. Через месяц остатки полка отвезут в город Алатырь, где мои товарищи начнут осваивать новые самолеты Казанского завода, с которыми в июне 43-го мы неожиданно появимся под Мценском. Где то в средине зимы и я окажусь в Алатыре. Но меня еще ожидает осень под Шлисельбургом, куда меня отправят с моими оружейниками.
Там будут разные перепетии, в которых шансов выжить вероятно было не так уж много. Но мне "повезет". Однажды, когда блокада Ленинграда уже будет прорвана, кусок мерзлой глины во время бомбежки ударит по моему позвоночнику. И меня отправят в госпиталь под Волхов, а затем в мою старую часть в славный город Алатырь. Что же касается моих оружейников, то их всех оставят в четырнадцатой воздушной армии, где их будут продолжать использовать и как оружейников и как задних стрелков на Ил-2. Я так и не знаю - дожил ли кто из них до конца войны. Никого никогда я больше не встретил. Вот и не знаешь от чего тебя охранила судьба! Может быть ей и был тот кусок мерзлой глины, от которого я всю жизнь страдал редикюлитом.
Но все это будет в будущем, а пока я наслаждался покоем, смотрел на гладь озера и слушал шепот камышей. Я повторял какие то стихи. То ли я их придумал сам, то ли они выплыли из памяти. Но помню я их и сейчас через 50 лет. Вот они.
Как светлы без луны
Эти белые ночи.
Серым блескоми полны
От движенья волны
Камыши у подножия рощи.
Я лежал на траве у корней старой березы, смотрел на водную гладь и лениво думал о будущем. Мне не приходило в голову, что я могу погибнуть. Нет. Вот окончится война и пройдут десятилетия. Мне, наверное, будет дано многое сделать - я чувствовал в себе столько энергии и силы - таково это свойство юности, как и вера в то, что со мной и не может ничего случиться! Я, конечно, знал, что порой мне будет очень трудно, но был бесконечно убежден, что со всем справлюсь и, может быть однажды я напишу, ко всему пережитому и сделанному, свое послесловие. А может быть и наоборот - предисловие?
Я уже тогда понимал, что жизнь - это всего лишь хрупкий мостик между двумя небытиями. Но все же мне хотелось, чтобы книга, которую я вероятнее всего напишу, была бы предисловием. А уж если послесловием, то послесловием к стихам, как символу чего то прекрасного. Так думал я тогда.
Но такому свершиться было не суждено. Да и не могло оно свершиться. Тогда я этого еще не понимал, как и того, что силы и время у человека ограничены, а замыслы, как правило, не сбываются. Да и жизнь, как оказалось, вовсе не была похожа на стихи. А что касается предисловия, то мне даже трудно вспомнить - что я имел тогда в виду?
Но все же, вот она книга. Не даль свободного романа. А даль свободных раздумий и дань памяти. Некий совеобразный документ о ее авторе, его работе и его стране. О бесконечно сложном, противоречивом и трудном ХХ веке, который я, в одной из своих работ, назвал веком предупреждения. И мне хочется думать о том, что эта книга кому то будет интересной и кому то окажется нужной в его трудном пути по шаткому мостику. Может быть для него она и окажется предисловием.
Эти часы, проведенные на берегу Ладоги, их сосредоточенное одиночество остались со мной на всю жизнь. Я понял прелесть таких часов. Я шел на озеро, собираясь купаться, но так в воду и не вошел. Но когда уходил с озера я, как бы почувствовал себя крещенным в новую веру. И эти часы, действительно вошли в мою жизнь - и в горе, и в радости я часто снова остаюсь на едине с самим собой. Тогда в своих раздумиях я часто видел снова бледные, бескрайние и успокаивающие просторы озера , а в шуме камышей мне чудилась какая то скрытая сила. И они мне давали опору в невзгодах, опору против суеты и скверны. Может быть тогда у Ладоги, у ее спокойных бледых просторов, я научился в одиночестве находить защиту от одиночества.
Эту книгу правильнее всего было бы назвать так: "избранные места из моих размышлений с Ладожским озером". О, прошлом, настоящем и, может быть, будущем.
ГЛАВА 1. ПО ОСТРИЮ НОЖА
ЧРЕДА СЛУЧАЙНОСТЕЙ
Я думаю, что у многих из тех, кто добивался успеха в каких то своих начинаниях, или ненароком обходил неизбежные рифы на своем пути, невольно возникала мысль - а что в происшедшем, в полученном, в дараванном тебе жизнью действительно твое, заслуженное заработанное? Где в этом успехе ты сам? А, может быть твоей судьбой руководила случайность, может быть тебе просто повезло? И для таких размышлений у меня было много поводов.
Действительно, в жизни мне удивительным образом помогал счастливый случай. И даже тому, что имею возможность говорить об этом, я обязан чреде случайностей.
Я много занимался проблемами самоорганизации и знаю, что неопределенность и случайность пронизывают весь мир, весь Универсум от процессов микрофизики элементарных частиц, до одухотворенной деятельности человека. Но, тем не менее, та цепь случайностей, благодаря которой я могу работать над этой книгой, мне кажется порой фантастической. Известно, что Лаплас, на вопрос Наполеона о месте Бога в его космогонической теории, ответил весьма лаконично: "мой император, такая гипотеза мне не потребовалась". Выстраивая тот уникальный ряд событий, который называется прожитым, я вряд ли смог бы принять позицию графа де Лаплас. Впрочем, любое событие, как уникальный акт, невероятно! Одним словом, я прошел по лезвию - судьба меня хранила "без нянек и месье".
Вот она частица этой событийной цепи.
Я начал повествование с того, что вспомнил о куске мерзлой глины, который повредив мой позвоночник, вероятнее всего, спас мне жизнь, ибо испытывать судьбу заднего стрелка на "ИЛЕ" никому долго не удавалось. Произошло, казалось, несчастье, а обернулось оно возможностью прожить долгую жизнь.
А за несколько месяцев до этого произошло тоже нечто подобное. Перед выпуском из Академии имени Жуковского, мне предложили лететь а Америку в составе команды специалистов, задача которой была обеспечение поставок авиационной техники по лендлизу. Кое-какое знание языков, хорошие отзывы преподавателей и, как ни странно, успехи в спорте - все это оказалось весомым для тех, кому было поручено подобрать команду выпускников Академии для зарубежной работы. Правда я не был комсомольцем. Но кто на это смотрел в апреле 42-го? Предложение было заманчивым, меня все поздравляли и мне завидовали. Но я категорически отказался. Фронт и только фронт! И я получил назначение на Волховский фронт в четырнадцатую воздушную армию в качестве старшего техника эскадрильи по вооружению самолетов.
Этим решением, как оказалось, я тоже сохранил себе жизнь, хотя об этом я долго и не догадывался.
"Американская команда" была укомплектована и под руководством некого полковника благополучно прибыла на западное порбережье Соединенных штатов. Года четыре она работала не за страх, а за совесть. Но дальше ее история трагично прервалась. На обратном пути через Аляску и Сибирь, во время одной из многочисленных посадак, то-ли в Магадане, то-ли в Хабаровске ее, в почти полном составе, отправили туда, откуда, в те годы люди обычно не возвращались. Кажется отправили всех, кроме самого полковника, который благополучно вернулся в Москву. Во всяком случае, больше ни о ком из тех "счастливцев" никогда я ничего не слышал. Кроме полковника. Ходили слухи о том, что его однажды в конце сороковых годов, нашли застреленным в собственной московской квартире.
И дальше война меня тоже щадила несколько раз. Над правым глазом, миллиметра на 3 или 4 вывше глазной впадины до сих пор видна метка, оставленная каким то "лесным братом". Эту метку я получил в первых числах мая 45-го в глубоком тылу на летном поле недалеко от города Августов, на границе с Восточной Пруссией. Хотя автоматная пуля и была вероятно на излете, но попади она в меня на несколько миллиметров ниже и книга не была бы написана.
Во время войны возникали и другие ситуации опасные для моей жизни из которых я более или мене успешно выкрутился. Но они носили, скорее приключенческий, а не судьбоносный характер и более говорили о пользе, которую приносит юношам занятие настоящим спортом, чем о роли случайности в моей судьбе.
Но один раз действтельно случайность в облике лени или недосуга одного из чиновников по настоящему спасла мне жизнь. Но об этом эпизоде я узнал гораздо позднее и совершенно случайно уже в благополучные 50-е годы...
НЕРАЗОРВАВШИЕСЯ БОМБЫ И "ПОЦЕЛУЙ" ИУДЫ
В 55 году я был назначен деканом аэромеханического факультета Московского Физико-технического института. На этом факультете готовили специалистов для работы в аэрокосмической промышленности. Выпускники нашего факультета шли в самые престижные и самые закрытые конструкторские бюро, работа в которых требовалала очень хорошей подготовки. Надо сказать, что и учили мы их соответственно, по-настоящему! Если к этому добавить и тот огромный конкурсный отбор, который в те годы был обычным явлением для Физтеха, то имидж нашего выпускника - сочетание способностей и высокого профессионализма - был общепризнанным. И "физтехи" тех лет были действительно специалистами высочайшего класса. В последующие годы я много бывал за границей где участвовал в бесчисленном количестве разных семинаров и конференций, читал лекции в престижных западных университетах и могу объективно сравнивать уровень "ихних" и"наших" молодых специалистов. Технические успехи 50-х и 60-х годов я связываю, прежде всего, с превосходством наших инженерно-технических кадров. Качество подготовки молодых специалистов во многом компенсировало плохую организацию, отраслевой монополизм и бездарность чиновного аппарата (впрочем ничуть не меньшую, чем лень и прямая бездарность, с которыми мне приходилось сталкиваться в Америке или Франции). И наблюдая все это, не раз думалось:если бы тогда в пятидесятых годах весь этот интеллект и всю энергию - да в хорошие бы руки...
Быть деканом аэромеха в те годы означало знание всех тогдашних сверхсекретов аэрокомической, да и ядерной техники и для занятия подобной должности надо было быть допущенным к святая святых страны Советов (впрочем, как теперь мы понимаем, настоящей сверхтайной государства, в то время, были не технические секреты, а затраты на обеспечение существования большевистского режима и привелегии аппарата).Для того, чтобы иметь право выполнять свои обязанности, я должен был получить соответствующий формальный допуск, который оформлялся органами госбезопасности по представлению администрации.
Необходимые документы МФТИ подготовил, они ушли куда следует, время шло и...ни ответа ни привета! Я начал работать, а начальство начало беспокоиться, ибо имело место прямое нарушение железного порядка: работник не мог быть допущенным к работе без оформления нужной формы допуска, а здесь она была высшей!
Ректором МФТИ был тогда генерал-лейтенант Петров Иван Федорович - в прошлом матрос "штурмовавший" Зимний дворец, в прошлом известный летчик, в прошлом начальник ЦАГИ, в прошлом командующий авиацией Северного флота, в прошлом начальник авиации Северного морского пути, и прочая и прочая. И ото всюду его снимали. Как то он мне доверительно сказал (правда уже после ХХ съезда партии): "меня все спрашивают, а почему меня все-таки ни разу не арестовали? Я и сам этого не понимаю. Вот я и придумал ответ и всем отвечаю - потому что меня во время снимали". При всей его "матросской интеллигентности", при том, что он был истинным сыном своего времени, И.Ф.Петров был абсолютно уважаемым человеком.
Он, по настоящему, много сделал хорошего для всех тех учреждений, которыми руководил - потому его наверное и снимали с работы. Так он вывез ЦАГИ из тесных помещений на улице Радио и создал в Жуковском современный центр авиационной науки (до сих пор принято говорить о допетровском и послепетровсом ЦАГИ). Но главным его достоинством была искренность побуждений, которой люди верили, несмотря на изрядную долю, ему присущей крестьянской хитрецы. Он умел подбирать людей и защищать их от разной скверны. Благодаря этим качествам у него было много настоящих, искренних друзей и многие, многие его вспоминают добрым словом. Будучи начальником ЦАГИ он, например, на свой страх и риск допустил М.В.Келдыша - будущего Президента Академии Наук СССР, и будущего Главного теоретика советской космической техники до работы в ЦАГИ, хотя ему, сыну генерала и внуку генерала в конце тридцатых годов тоже не давали допуска к секретной работе. А вот теперь и я оказался в похожем положении: он, на свой строах и риск, разрешил мне начать работу без допуска нужной формы, что могло грозить ему самыми разными осложнениями.
Так вот однажды, когда дальнейшее ожидание могло грозить руководству МФТИ серьезнейшими неприятностями, Иван Федорович взял и сам поехал на Лубянку. Он знал как и с кем надо разговаривать. Как там у него произошли все разговоры - не знаю, но Петров получил возможность прочитать мое досье. И вот, что он там, по его словам увидел - элементарный донос, донос моего "особняка", некого старшего лейтенанта, начальника особого отдела СМЕРШ,а того авиационного полка, в котором я прослужил всю войну. Уже не помню его фамилию. Но хорошо помню, как этот "осбняк" стремился быть в числе моих друзей. Часто приходил ко мне. Я поил его спиртом, благо этого добра у меня было сколько угодно. Да и закусь у меня водилась - уж очень хозяйственным мужиком был мой старшина.
Будучи инженером полка по вооружению, я, тем не менее не любил жить вместе с полковым штабом. Устраивался обычно поближе к самолетам вместе со старшиной Елисеевым, бывшим колхозным шофером, мужиком добрым и умельцем на все руки. Он был у меня шофером, писарем и, одновременно, папой и мамой. Будучи ровно в два раза старше меня, он действительно относился ко мне почти по-отечески и очень заботился обо мне. Он даже иногда забывался и обращался ко мне "сынок". Так вот Елисееич, как я его называл, терпеть не мог нашего "особняка". "Ууу... гнида, любит на дармовщину" - выражение "на халяву" тогда еще не использовали. Спирта он не жалел - казенный. Но луковицу и ломоть хлеба на закуску приходилось вытягивать из Елисеева клещами.
Особняк никогда не напивался и мы вели долгие и, вообще говоря, добрые беседы. Он был чудовищно невежественен и с видимым удовольствием и интересам расспрашивал меня о всем чем угодно. Говорили мы и о русской истории и о литературе. Всю войну в моем вещевом мешке, вместе с домашними свитером и шерстянными носками ездил томик "Антология русских поэтов", который я купил в городе Троицке Челябинской области перед самым вылетом на фронт. Мы иногда читали что нибудь вслух. Иногда одно и тоже по многу раз. Мы оба очень любили "Вакхическую песнь". Я иногда пробывал что-то сочинять. Мне иногда казалось, что и он тоже: во всяком случае, он хорошо чувствовал музыку русского стиха. Однажды я вернулся с передовой где целую неделю пробыл в качестве офицера связи нашей авиадивизии. Елисеич был рад моему возвращению, где то раздобыл банку свиной тушенки и мы собрались с ним отметить мое благополучное возвращение. И тут в мою землянку ввалился особняк. В тот вечер его приход не испортил настроения даже Елисееву. Мы тогда, как помню, очень славно выпили.
Во время моего дежурства на КП, откуда, если понадобится, я должен был держать связь с авиционным начальством, я написал вот такие стихи:
С утра пушистая зима
Одела праздничным убором
И лес и поле. Из окна
Видны холмистые просторы.
Ковер усыпан серебром,
Блестящим радостным огнем
Бесчисленных песчинок света.
И бруствер снегом занесен,
И танк, как белая громада
На минном поле, заснежен
Разрыв последнего снаряда.
И снова в мире тишина.
Светла прекрасна и ясна
Улыбка зимнего рассвета.
Особняк был первым и, может быть единственным человеком, которому я прочитал эти стихи. Он слушал внимательно и, как мне казалось вполне искренне сказал мне какие то добрые слова. И я внутренне доверял ему. Особенно после того вечера, когда капитан, старший лейтенант и старшина под американскую свиную тушенку выпили хорошую дозу казенного спирта. У меня начали складываться с особняком отношения похожие на дружеские. И я даже говорил моему закадычному другу, отличному летчику и доброму смелому человеку, тогда еще старшему лейтенанту Володе Кравченко - вот и особняки бываю людьми. Но Володя относился к нему совсем по-другому и не раз говорил мне: "не может нормальный парень залезть в шкуру особняка. Вот потребуют от него процента раскрываемости шпионов и продаст он тебя за милую душу". И я, под воздействием таких слов, все-таки, немного остерегался моего неожиданного друга-особняка далеко не выкладывая ему все то, о чем хотелось поговорить. И, как оказалось совсем не зря! А история была, и в самом деле, нестандартная.
Наш полк в 44 году стал получать трофейные авиабомбы. В отличие от наших, они требовали боковых взрывателей (немцы использовали электрические взрыватели без ветрянок. У нас их не было - мы должны были использовать механические взрыватели). У таких взрывателей ось ветряннки должна была быть перпендикулярной боковой поверхности бомбы. Подобные взрыватели использовались в русской армии в первую мировую войну - это, так называемые, взрыватели Орановского. На наше счастье, оказалось, что на военных складах, еще со времен самолета "Илья Муромец", сохранилось довольно много таких взрывателей и они начали поступать в полки. Но с использованием взрывателей Орановского дело гладко не пошло. Очень часто сброшенные авиабомбы, по неизвестной причине просто не взрывались, хотя сами взрыватели были безусловно исправными.
Начальство заволновалось и начало издавать грозные приказы, в которых вина за отказы, само собой разумеется, приписывалась стрелочникам. В приказах приводились одни и теже аргументы: небрежность в подготовке авиационного оружия, нарушение инструкций по эксплоатации. На бедных оружейников сыпались довольно жесткие наказания. Особенно неиствовал мой непосредственный начальник - главный инженер по вооружению 15-ой воздушной армии полковник Тронза - педантичный жестокий латыш, из тех которые делали русскую революцию в 17-ом году. И вот он добрался и до нас. Прилетел однажды в полк на У-2 вместе со своим механиком. Демонстративно при всех снарядил несколько бомб, взлетел на том же У-2 и сбросил их на ближайшем болоте. Все бомбы взорвались!
Тронза публично обвинил меня в предательстве рабоче-крестьянского государства (не родины, а государства!), отстранил от должности и приказал отдать под суд. Одновременно он сказал, что уже давно собирался прислать нового инженера полка. Каждый знал, чем мне грозит происшедшее: по существу это был смертный приговор.
Я ничего не мог понять - мы, готовя бомбы, делали все тоже самое, ни на иоту не отступаясь от того, что делал нагрянувший полковник и его механик. Но у нас бомбы почему-то не взрывались! И в мучительном поиске решения, от которого зависела моя жизнь, неожиданная помощь пришла от Елисеева: решение мне было подсказано. Он сидел в другом конце избы и мрачно смотрел на улицу. Неожиданно он повернулся ко мне с каким то просветленным лицом: "товарищ капитан, может все потому, что он бомбил с У-2?" И меня осенило.