Одуванчик полевой спеленал мне руку ремешком филактерия, и я занавесился чужим талесом от гнилых старух и голого мяса порножурналов.
И оттолкнув бедлам автостанции, вошел к Нему в полный рост, не пошаркав ботинки о тряпку половую, и "оттянул" Его списком поименным:
- Этих Ты не тронешь, понял?!
- Говори.
- Гришку Люкса.
- Говори.
- Мишку Спивака.
- Говори.
- Мишку Риклера.
- Дальше.
- Иоську Хамами.
- Говори.
- Марка Городецкого.
- Говори.
- Натана Каминского.
- Дальше.
- Одеда-маленького.
- Говори быстрей.
- Якова Дагана.
- Говори.
- Рона Иланкиного.
- Ты же его не знаешь!
- Ради Илануш.
- Втюхался?
- По брызговики.
- Вон, похаба! Без тебя мозги засраны.
И я отвесил такой низкий поклон, так "опасно пошел головой", что земные реферюги просто выбросили бы с ринга, а Он улыбался по-доброму...
И я ухнул вниз, к беспризорной канистре и амуниции, по тонкому ремешку филактерия...
Купил Йегонатану двухэтажный трейлер-автовоз, десяток легковушек всех марок, нанял таксера и уехал домой. В Реховот.
* * *
Нога еврея, в чьих жилах течет кровь Первосвященников, не переступит кладбищенской черты.
Так написано в Законе.
Ибо те, кому благословлять Народ, да не прикоснуться к тлену. К падали.
В какой бы степени родства ни находились коэны, в последний путь их провожают чужие люди.
Внизу, во дворе Саадии Хамами, третий день и третью ночь читают псалмы Давида. Отпевают душу старшего сержанта войск связи Биньямина Хамами. Упал мальчишка в Ливане, не оставив после себя долгов. Деревце полевое...
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!
Не рассказывайте в Геве, не возвещайте на улицах Ашкелона, чтобы не радовались дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных".
Доставили вертолетом в хайфский госпиталь РАМБАМ тело Беньки, разорванное миной. Так и ушел, не приходя в сознание и, по милости Б-жьей, не страдая.
"Горы Гиладские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы ни был он помазан елеем.
Дочери Израильские! Плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы.
Как пали сильные на брани!
Сражен Йегонатан на высотах твоих".
Шмыгнул джип с солдатками из комендатуры к дому Саадии и Аувы, и через мгновение возопили к небу: "Яавэ-э-эли! Яавэли!"
Завыли псы в соседних дворах, и толпы пейсатых в черных беретах бронетанковых войск хлынули на пугающий от сотворения мира вопль.
Я смотрел на них сверху, с балкона третьего этажа своей квартиры, как все тесней становится внизу, и вот двор переполнен, и люди уже за металлической сеткой низкой ограды.
"Скорблю о тебе, брат мой Йегонатан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Как пали сильные, погибло оружие бранное!"
И тогда я увидел Иосифа. Я увидел его в проеме двери, куда смотрели все, и вот он вышел с непокрытой головой, и толпа осела, отпрянула назад и замерла.
Я увидел его в полный рост. Серое лицо безумца с выдавленными болью глазами, волокущего за собой ролики Пятикнижия и ручной пулемет МГ с растопыренными опорными ножками и брезентовой круглой сумкой для ленты, пристегнутой и готовой исполнить свое назначение.
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!"
И он бросил пергамент Закона на обезлюженный пятачок земли и топтал его босыми ступнями, и кто-то крикнул: "Во имя Господа, прекрати!"
"Та-та. Та-та, - коротко и жестко хлестнул пулеметом по небу Иосиф. Та-та. Та-та".
От босых ног, попирающих Книгу Книг, во след еще теплым позывным связиста Биньямина. И, ломая опорные столбики ограды кинулись евреи прочь от святотатства.
И я заревел, как маленький Зямка, во всю мочь глотки сорокалетнего мужика...
Йоська лежал ничком на пергаменте в пыли пустого двора. Дышал ровно. Жарища пошла на убыль. Тень дома полностью покрывала его. Из дома - ни звука.
Я собрал стрелянные гильзы, разрядил пулемет и унес к себе.
Пусть уж стоит рядом с моим "Галилем".
Ритка с Зямкой приехали. У Эстер и новорожденного все в порядке.
И мы спустились вниз, к семье Хамами, прихватив все, из чего можно пить, и канистру - чем-то же надо встретить людей, разделяющих скорбь - и они пришли, пришли во множестве в дом, где родился, и рос, и играл на гитаре, и пел еврейские песни тонкий, как прутик, мальчишка Биньямин, и теперь они поют псалмы царя Израиля, Давида, и выговаривают самые лучшие кусочки из незатейливой жизни соседского пацана.
... Дежурил амбуланс. Хлопотали над полумертвой Аувой сестры милосердия. Почтенного вида старикашка в кальсонах на кривых ногах стоял перед Саадией. Просил не нарушать условия союза Авраама с Г-дом - в день восьмой от рождения должно это совершиться с еврейским младенцем.
"Да... - думаю. - Да. Да".
Притих Зямка на коленях у "крестного отца". Смотрит, как плачет оживший Иосиф.
- Халас, Йоси, - просит. - Не плачь.
Две ночи подряд, перед рассветом, когда прогонял меня Йоська к спящему моему семейству, приходила ко мне Илануш.
Позволяла трогать темно-русые волосы, собранные тяжелым узлом и оседающие под собственным грузом. Шептала мне на иврите, чтоб никто в мире не понял ее слов, только я и она. Говорила, что в следующий раз мы уже непременно будем вместе, и если, возвратясь из провала, не забудем пароля, то встретимся обязательно, ибо все повторится.
Грязный, подпитый солдат с больными одиночеством глазами и правнучка венского раввина.
- Только не забывай: ветка пальмы!
- Я запомню.
- Повтори.
- Ветка пальмы.
Она сжимает мои щеки так, что губы растягиваются в рыбий зевок, и целует вовнутрь.
- Мир тебе! - шепчет Илануш в слезах. - Ты еще солоней, чем тогда... Не забывай: ветка пальмы...
... Последняя ночь моего четырехдневного отпуска. Утром от тель-авивского дворца спорта "Яд-Элиягу" повезут отпускников на север Земли Израиля. В Ливан. Но это будет только утром. И нечего думать об этом сейчас.
Мой маленький мужичок - Б-гом данный Зямка - спит со мной рядом. Со злостью и храпом втягивает в дырочки носа, заросшие полипами, горячий воздух хамсина. Осенью, как похолодает, сделают ему операцию.
Короткая стрижка киевлянки горит костерком на подушке в свете луны. Замоталась, бедняга, между родилкой, где сосет молоко из Эстер маленький Биньямин, и домом Саадии Хамами.
Кто подаст и приберет в доме скорбящих?!...
... Впереди процессии шел офицер высокого звания частей раввината.
Шестеро однополчан, равных в звании старшему сержанту Биньямину Хамами, несли прямоугольный ящик, покрытый флагом с шестиконечной звездой.
Следом, с прижатыми к телу карабинами, штыками вверх, топали ребята почетного караула.
Вот и Саадия, поддерживаемый первородным сыном, прошел пасть кладбищенских ворот в конце улицы Яаков.
Идут, идут евреи проводить в последний путь пацана-соплеменника.
Смотри и слушай, Израиль!
И только седая девочка Аюни повисла на руках соседок и стонала:
- Яавэ-эли... Яавэли...
СНЕГ
Приказ по фронту, запрещающий движение транспорта в темное время суток, загнал нас на ночлег в автобазу Заарани.
Шли под грузом отечественных танков на Бейрут, обкатать экипажи, не участвовавшие в боях.
Колонна, поделенная на оперативные тройки-сандвичи (бронетранспортер-тягач-бронетранспортер) месила снег приморского шоссе на пониженной скорости, опасаясь юза.
Пустая дорога вычищена на многие километры патрулем авангарда. Он сметал встречный транспорт на обочину, а ливанские колымаги разворачивали в обратном направлении и гнали перед собой до ближайшего перекрестка.
Там их быстро шмонали, нет ли оружия, и оставляли под надзор военной полиции. С теми не заартачишься. Вертолеты прикрытия исключали капризы.
На исходе дня парковались на обнесенной кольцами "концертины" плошадке автобата шиитского городка Заарани.
Танкисты в дополнение к обычной охране выставили часовых у башенных пулеметов, а шоферы, заперев на ключ дверцы кабин, разбрелись по жарко натопленным палаткам. День кончился. Восьмой месяц ливанского похода.
Так уж случилось в тот вечер, что вся славянская жидовня - Марьян Павловский, Иоська Мильштейн, Иегошуа Пеккер, Элька Гринберг, Нати Шерф, Семка Домениц и я - расшвыряли походный наш скарб под двойной крышей американской арктической палатки.
Сдвинули койки вокруг трубы керосиновой печки, приспособили одну вместо стола, и началась "поножовщина".
Рвали марочные купоны с пробок литровых флаконов "Смирновской", и чистейшая в мире водка пошла по кругу - по кружкам, по глоткам.
Пили не по-советски, не в заглот, дежуря волчьим глазом за рукой на бутылке, а по-людски, с "ле-хаим" и непременными уговорами: "Выпей, брат, все будет в порядке!"
Брат тут же соглашался, выпивал и настаивал на том, чтобы порядок непременно соблюдался, и ему никто не перечил, а всячески уверяли, что выпить с мороза - это и есть порядок, и мы не мальчишки, а "первосвященники" среди шоферни.
Коэны, а не фраера! И не мануфактурой груженные стоим, а танками "Меркава", и вот выпей и загрызи и не говори про снег, потому что снег - это и есть порядок, и я уехал из России потому, что там было слишком много снега, и от снега из души моей выпала матка...
- У меня язва.
- Это не от снега...
- А от чего?
- Не от снега...
- Так от чего?
- Ты уже старый лох, Марьян, и ты пьешь тайманский кофе с тайманцами и жрешь холодную тушенку в одиночку. В твоих польских кишках бардак, и это тебе вылезает боком!
Павловский не желает слушать мои упреки. Отвернул рожу и смотрит, как Йоська Мильштейн, скинув ботинки, лечит "Смирновской" грибки на ногах.
Чудеса.
Спиртные напитки и человеческая жизнь в Ливане 1983 года шли по себестоимости. Без навара.
Почти задарма.
Крупный загул наш влетел во всеобщую попойку.
Заходили бедняги-часовые "уколоться", не присаживаясь, вылавливая мерзлыми пальцами трупики сардин в янтарном масле греческих консервов.
Ремонтники - черная кость армии - пили молча, не кайфа ради, а на согрев. Они-то знали, что быть такого не может, чтобы какой-нибудь долбоеб не попортил военной техники. Такого просто не может быть...
Комроты "Алеф" танков "Меркава".
Погоны майора. Альпийский комбинезон развален до пупа. На шее рябая тряпка арабского платка - куфии...
- Ебнешь?
- Давай.
Плохо пьет майор. Не в коня корм. Мизинец держал на отлете, а потом шмыг из палатки, и слышим - отдает...
- Кус март абук! - бормочет танкист проклятие по-арабски. - Я заряжающим у него в экипаже.
- Положи на него! - советует заряжале Иегошуа Пеккер, старший по возрасту в батальоне военных семитрейлеров. - Мой сын тоже танкист.
- Где?
- Бахамдун. Над Бейрутом.
- Знаю, - врет мальчишка-заряжало и прячет глаза.
- Ничего ты не знаешь, дурак! - рычит Иегошуа и прикрывается ладонью как от солнца. - Отец твой сейчас все знает. И я не завидую твоему отцу.
- Слезь ты с его папашки, - уговаривает Семка пьяного Иегошуа. - Дай пацану спокойно пожрать.
- Ничего, ничего он не знает.
Иегошуа плачет, спрятав лицо в ладони. Элька Гринберг потрошит пачку американских сигарет одну за другой. Ломает мундштук-фильтр, ссыпая табак в горку. Одну за другой...
Для нас не секрет, как уссыкается от страха Иегошуа Пеккер за своего Бузи - единственного сынишку.
Так бы и угробил нам попойку, старый черт, со своим Бузи, не ввались в палатку Гоп-со-смыком.
Перед нами стоял великан, обутый в резиновые ботинки на воздушной подушке (спасение в грязь и в снег), черный лапсердак хаббадника, перепоясанный плетеным шнуром, бронежилет поверх нелепого пальтишки, а на голове - умора - ондатровая рыжая шапка клапанами вниз!
Ох и насмешил нас дядька! Ох и боевой мужик!
- Русский! Наш! - визжит Семка и уступает великану место на койке. Падлюга! Змей залетный! Падай к нам - не пропадешь!
- Рав Элиэзер Блюм, - представился вошедший.
- Забожись, - требует Иоська Мильштейн и смотрит на Марьяна.
С гонором напарник у Иоськи Мильштейна. Крутой. Зря бакланить не позволит. Осек Иоську взглядом - как ошпарил.
Рав снял шапку. Сказал всем "шалом". Присел на край койки и улыбнулся. Разом став похожим на человека.
- Подарки привез я вам, евреи, от Великого рава. От самого Менахема Шнеерсона - Любавического ребе. Водителям войска Израиля - молитву перед дорогой!
- Выпей с нами, брат Элиэзер, - просим мы придурковатого хаббадника. Обогрейся, переночевать у нас оставайся. Подарки утром раздашь. Не горит.
К полуночи утихла палатка.
Гудела печь, раскаленная тонкой струйкой керосина.
Застегнулись в мешки мои сослуживцы, сморенные водкой и хроническим недосыпом.
Лучи прожекторов с бронированных вышек шарили по колючке периметра, и ботинки часовых топтали снег до рассвета...
Столпились в палатке-синагоге на утренней молитве. Шоферюги всех мастей и классов молились Б-гу перед дальней дорогой. Псалмы Давида, царя-бойца, читал рав Элиэзер Блюм. Перед дальней дорогой...
- ... Против Амалека вышли сыны Господни! На святое дело! - вспоминал я полночный шепот Элиэзера. - В памяти поколений жить будем! В истории еврейского народа.
- Не ломись в открытую дверь, мужик, - корю хаббадника. - Не летай. Оппозиция страну расколола. Пятая колонна. Пидоросня киббуцная да волосатики с круглыми очками мира требуют и - немедленно. Против Амалека вышли, а мокрушники с территорий ползают по городам нашим. По бабам нашим похотливыми глазами шарят. Глазами победителей. Мессию ждет Народ, а придурки гужуются. В Иерусалиме последний крик моды - пуленепробиваемый жилет от Пьера Кардена...
Если и вправду Пророк твой рав из Любавича, то место ему на земле Израиля, а не в тухлом Бруклине...
Псалмы Давида поет Элиэзер Блюм.
В моей ладони комок спрессованного снега.
Жар похмелюги сжигает внутренности. Как видно, консервы уже не по мне. Зажрался. А может быть, годы?
Талиты на плечах солдат скрывают знаки различий. Все равны перед Б-гом. Кусочки снега тают, превращаясь в мертвую воду.
Еврей из Ирака, сосед слева, глядит на меня в отчаянии.
"Еврей жрет в синагоге!!!" - чувствую я его мысли.
Уперевшись взглядом в его затылок между кипой и воротничком, мысленно оправдываюсь: "Горит".
Больше он не смотрит в мою сторону.
Толчками воздуха нарастает гул, приближаясь. Уже не слышно пения хаббадника. Вертолет завис над нами низко.
Должно быть, ищет место для посадки.
Толчки турбины давят на уши, как при скоростном спуске в горах.
"Испоганил мужикам заутреню", - долбит по краю сознания. Только начал приходить в себя после попойки...
Потянуло маловерующих из палатки еврейское любопытство. Крутил лопастями тяжелый "Сикорский", выплевывая из брюха фигурки людей.
Снежная пыль выносит на меня знакомую рожу. Наш комбат - Яков Даган. Приперся. Видно, капнули о нашей выпивохе.
- Ахлан, Чико! - приветствует подполковник.
- Здорово, командир, - отвечаю. И готов к разносу. На меня первого наскочил.
- Живой? - спрашивает комбат и щиплет мне щеку, как потаскухе.
- Все и все в порядке, командир.
- Где Иегошуа Пеккер?
- Был в синагоге. Вот палатка.
Комбат смотрит мне в глаза, не мигая.
В ответ вылупил свои, как обмороженные, и не отвожу.
Это я умею, этому я в Израиле научился. Этому можно научиться только на Родине, если ты не урка.
- Будь рядом, Чико, - не требует, а просит командир.
- Что случилось?
- Боаз погиб! Бузи Пеккер!
Стриженый дерн на площадке перед столовой автобазы Кастина.
Свободные от рейсов водилы, развалились мы, сытые, в пахучей траве под весенним, еще не жгучим солнцем. Маленький Бузи лежит рядом с отцом. Вплотную. "Почеши спину", - просит в который раз размякший Иегошуа у Бузи. Пацанчик и рад бы, да нас застеснялся. "Почеши", - говорит отец. Бузи вспрыгивает на спину отца и быстро-быстро снует руками под рубахой полевой формы. Иегошуа стонет от удовольствия, а Бузи, прильнув, кусает отца за мочку уха.
"Черт твоему батьке, - шепчет Иегошуа. И уже не понять, сам с собой или только для Бузи причитает: - Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих... "
- Ты меня, командир, в это не впрягай. Я снега нажрался по горло! Я больше снег видеть не могу. Иди сам. Там, в палатке, люди верующие. Тебе помогут.
Комбат смотрит на меня глазами убитого.
Я не хотел быть на его месте.
Не хотел входить в его положение.
Не хотел видеть Иегошуа и не хотел при этом присутствовать.
- Чико, прошу тебя, - нудит комбат.
- Нет, - сказал я и ушел, не оборачиваясь, туда, где вчера, до пьянки, припарковал свой тягач.
Дрянью сыпало с неба.
Не тяжелыми хлопьями снега России, а колкой крупой, если подставить лицо против Господа Б-га.
Неживой городишко чернел проемами окон вдали, за оградой базы.
Засыпанные снегом громады груженых машин стояли в ряд, как могильные курганы.
Я искал тягач номер 164.
Не открывая кабину, влез на крыло. Не сметая снег, отвалил правую створку капота и дважды проверил щупом уровень масла в моторе. Открыл пробку радиатора и пальцем взболтнул маслянисто-зеленую жидкость антифриза.
Не открывая кабину (перчатки внутри), поплелся обстукивать скаты, определяя на звук, нет ли проколов. Сначала на тягаче суешь руку под крылья брызговиков и слушаешь: "бок-бок-бок". Все цело. А хочется, чтобы именно сейчас, натощак и с похмелья отдало: "пак-пак" размякшего колеса, и забодаться тебе до угара, отвинчивая гайки гужонов.
Семидесятитонный танк-волкодав стоял на платформе под занесенной снегом маскировочной сетью.
"Зачатые, рожденные и жившие в снегах, грешное племя Корах! Земля должна была расступиться и проглотить нас на пересылке в Вене только за то, что мы видели снег".
Лезу на платформу, где к изгибу гузника прикован танк цепями растяжек.
Тут порядок, а сзади, под пушкой, цепи провисли, и, натягивая ратчер, вижу, как звенья ползут по буксирным клыкам, напрягаясь.
Так и стоял на снегу и под снегом и ждал, остолоп, пока визг и клекот вертолета не пропали вдали.
В кабине еще холодней, чем снаружи.
Тяну от себя до отказа рукоять декомпрессора. Стартер крутит маховик налегке, разгоняя стылое масло по системе.
Еще секунда, еще две, и рукоять - на себя. И рявкнул, ожив и набычась, мотор, и стрелки приборов давления воздуха в рессиверах тормозов поплыли вправо к отметке "120".
"Почему Бузи? Разве последнее забирают?"
Грабанул Милосердный старика Иегошуа. Подчистую. "Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих".
Каждое утро на основных дорогах Ливана топчут снег сотни саперов.
Прикрытые патрулем мотопехоты и надрочив миноискатели, прослушивают специалисты кюветы и обочину.
Дистанционная мина - дистанционная смерть.
Перестроившись в тройки-сандвичи, ждем сообщения: "Дорога открыта".
Первые машины выползают на шоссе, круто выворачивая вправо.
На Бейрут.
Напарник Нати Шерф - за рулем. Молчит.
Дважды бегал за барахлом нашим к палатке.
Вижу, взводный Шимон маячит и машет нам красной тряпкой на палочке.
- Погнали, братка!
- Шма, Исраэль! - отвечает Натан.
На выезде из базы Заарани у разведенных в стороны труб шлагбаума стоит рав Элиэзер Блюм.
В темноте кабины ему не различить наши лица.
В бронежилете поверх нелепого в Ливане пальтишка и ондатровой рыжей шапке клапанами вниз.
Снежная пыль от плывущих мимо машин посыпает его.
Он стоит полубоком к колонне, раскачиваясь, будто кланяясь нам.
На развороте успеваю еще раз увидеть его, и меня прожигает: "Как? Как могут глубоко верующие люди безошибочно определить - и повернуть лицо в сторону Иерусалима?!"
ГАШИШ
Банг-банг! - ударила церквушка в Рамле колокольным гулом. - Банг-банг!
Приглушенный многодневным ливнем гул полз по городу-полукровке и оседал за забором центральной тюрьмы Аялон. Банг-банг! - возвещали христиане миру наступление 1989 года.
Банг-банг! - сочится сквозь прутья решеток одиночных иксов и общих камер беспредела. - Банг-банг!
Мерцает уголек в горловине банга... Сидим на матрацах, поджав по-туземному ноги. Лежит на полу чистое полотенце. Ломти хлеба на нем. Там же - банка с майонезом и пластиковый ящик, заваленный вареными лушпайками артишоков... Горит свеча. Справляем Новый Год в третьей камере штрафного блока Вав-штаим. Четырнадцать жильцов в пирушке не участвуют. К делу о распятом они отношения не имеют. Это не грозит им дополнительным сроком, и они преспокойно спят, убаюканные кокаином.
Раскаляется консервная банка с водой на вилке электронагревателя. Варим турецкий кофе.
Банг-банг! - втягивает шахту, пропущенную через водяной фильтр, Альбертия. И еще раз: - Банг-банг!
Банкует на ксесе Шломо. Нарубил табак безопасной бритвой. Разогрел катыши гашиша над пламенем свечи. Месит новую ксесу. Засыпает конус форсунки с горкой, с притопом - чего жалеть? Старый - окочурился. Новый - сиди да меняй.
Банг-банг! - сосет Антуан, араб-христианин из Галилеи. - Банг-банг!...
Он удерживает в себе дым до конвульсий. Это его праздник - христианский канун. А мы - жиды, нам всегда нравились гойские праздники.
Теплая бутылка "банга", прокрутившись у терпигорьцев, зажата в моих руках. Ксеса от Шломо, и пламя зажигалки от Шломо запаляет стартовую смесь. И вот с бульканьем втекает в душу дым. И мгновенно, почти мгновенно тебя заливает невесомой тихой волной безразличия. Это поначалу. А потом отчаянно хочется жрать. Если гашиш хорош, тебя волокет тайфун обжорства. Торнадо! По кускам общакового хлеба, смазанного майонезом. И нет сил соблюсти себя. И еще раз - банг-банг! Хаваем вчетвером. Давясь кусками. Не испытывая стыда. Банг-банг!
Вскипела вода. Дежурный сержант-эфиоп подходит к решеткам двери.
Сержант продрог, ему невтерпеж хлебнуть горячего пойла.
- Яй-я! - дразнит Шломо конвейерной кличкой надзирателей-эфиопов. Зачем ты на ночь пьешь кофе?
- Я замерз, - не врет шакалюга.
- Ну что, мужики, нальем?
- Налей, иво мама ибаль, - не возражает Альбертия. И снова на иврите: Он ведь тоже пожизненно с нами.
Антуан, не вставая, проталкивает пластмассовую чашку в щель под прутьями дверной решетки. Сержант берет и уходит.
Он получил свое, и ему до фени, что внутри камер. Не орут - значит, спят. Банг-банг! - кочует по кругу уголек милосердия. - Банг-банг! Шломо, Антуан и Альбертия - душегубы с приговорами в вечность. Шломо - с прицепом плюс пятнадцать. Выпало чеху отбацать первую четверть срока - до отпуска. Вышел. Девицу с голодухи внаглую оттрахал под пистолетом. За любовь и "смит-вессон" довесили пятнашку. Ему, кроме штрафняка, ничего в подлунном мире не светит. Только выход ногами вперед. Может быть, у восточно-славянских семитов и маманю задолбить не западло, но с таким протоколом в руках на зоне шибко не раскрутишься. А так - мужик как мужик.
Антуан и Альбертия - романтики. Альбертия заколбасил свою жену. Антуан сделал "маню" жене своего хозяина. По обоюдному согласию с хозяином.
Антуан - молчун, в камерные разборки не впрягается. А Альбертия в период летнего обнажения блатует наколками, как шкурой тигровой. Расписан от пальцев ног до головы.
Тузом козырным выколота на груди справка. По-русски. Типовая справка, выданная кулашинским сельсоветом о том, что Альбертия такой-то- вор в рамочках. И заверена печатью. Если очень внимательно присмотреться - круглая печать сельсовета Кулаши.
Четвертым в новогоднем кайфе - я. Кусок... из Комсомольска-на-Амуре. Приговор: два года за хранение противотанковой ракеты "лау". Слегка подержанной реактивной ракеты. Я ежедневно, ежеминутно ощущаю свое ничтожество. Жильцы штрафного блока Вав-штаим не воспринимают меня как реальность. Я для них даже не пассажир. Просто так - нихуя из Снежной страны.
Банг-банг! - по третьему кругу идет бутылка. - Банг-банг!
- Что, мужики, - говорю, - случалось ведь с нами раз в жизни влететь в непонятное? В такое, что сколько ни мни задницу, его не стряхнуть?
- Куда ты едешь, дорогой? - проверяет Альбертия. - Что ты имеешь в виду?
- Про такое, что было за чертой? Что приходит по ночам и пугает. Про НЕ ТО.
Гашиш распирает виски. Я уже на большой высоте. С мягкими провалами в воздушных ямах кейфа. И сидящие в кругу кажутся мне милягами. Чувство сострадания и симпатии охватывает меня. Я понимаю, что становлюсь зомби. И не сопротивляюсь.
Банг-банг! Банг-банг! Банг-банг!
- ... Лет восемь назад гоняли нас на строительство блока "хей", вспоминает Шломо. - Блока психиатрии. Глухонемой островок для уже незрячих. Льем бетон для счастливчиков, а у амалеков - рамадан. Днем не жрут, ночами чавкают и галдят - не заснуть. Помню, это было в среду. Ночью. Смотрел я фильм по телевизору в иксе одиночном. Даже название запомнил: "Мужчины в ловушке". Видели? Там четырех вольняшек попутали бродяги в тайге. Кого задолбили, кого опидарасили. Очень хороший фильм. Ну, а после кино, сами знаете... Выгнали во двор перед сном пробздеться. Все как обычно: потусовались, покурили. Посчитали нас да заперли.
Свет в коридоре в решетки моей двери подсвечивает который год. Койка. Тумбочка. Телевизор. Торчок и фотография Саманты Фукс. И еще - в тот вечер сильно болела голова. Уснул. Не помню, сколько времени прошло. Проснулся от того, что кто-то ходит по постели. Открываю глаза. Знаю, что открываю глаза - и ничего не вижу. Ни света сквозь решетки, ни сисек Саманты Фукс. Гуляет подо мной матрац, продавливается. Чувствую, что-то небольшое, килограммов тридцать весом. Ладони приложил к лицу - чувствую ладони. Все равно - тьма. А койка скрипит. Проминается. Страх меня инеем приморозил. Падалью несет, ребята, будто хомут надели из дохлой кошки. Все, думаю. Со свиданьицем, доктор Сильфан. Хапнул Санта-Марию. В недостроенный корпус "хей" упакуют с паранойей. И в фас, и в профиль.
И оттолкнув бедлам автостанции, вошел к Нему в полный рост, не пошаркав ботинки о тряпку половую, и "оттянул" Его списком поименным:
- Этих Ты не тронешь, понял?!
- Говори.
- Гришку Люкса.
- Говори.
- Мишку Спивака.
- Говори.
- Мишку Риклера.
- Дальше.
- Иоську Хамами.
- Говори.
- Марка Городецкого.
- Говори.
- Натана Каминского.
- Дальше.
- Одеда-маленького.
- Говори быстрей.
- Якова Дагана.
- Говори.
- Рона Иланкиного.
- Ты же его не знаешь!
- Ради Илануш.
- Втюхался?
- По брызговики.
- Вон, похаба! Без тебя мозги засраны.
И я отвесил такой низкий поклон, так "опасно пошел головой", что земные реферюги просто выбросили бы с ринга, а Он улыбался по-доброму...
И я ухнул вниз, к беспризорной канистре и амуниции, по тонкому ремешку филактерия...
Купил Йегонатану двухэтажный трейлер-автовоз, десяток легковушек всех марок, нанял таксера и уехал домой. В Реховот.
* * *
Нога еврея, в чьих жилах течет кровь Первосвященников, не переступит кладбищенской черты.
Так написано в Законе.
Ибо те, кому благословлять Народ, да не прикоснуться к тлену. К падали.
В какой бы степени родства ни находились коэны, в последний путь их провожают чужие люди.
Внизу, во дворе Саадии Хамами, третий день и третью ночь читают псалмы Давида. Отпевают душу старшего сержанта войск связи Биньямина Хамами. Упал мальчишка в Ливане, не оставив после себя долгов. Деревце полевое...
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!
Не рассказывайте в Геве, не возвещайте на улицах Ашкелона, чтобы не радовались дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных".
Доставили вертолетом в хайфский госпиталь РАМБАМ тело Беньки, разорванное миной. Так и ушел, не приходя в сознание и, по милости Б-жьей, не страдая.
"Горы Гиладские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы ни был он помазан елеем.
Дочери Израильские! Плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы.
Как пали сильные на брани!
Сражен Йегонатан на высотах твоих".
Шмыгнул джип с солдатками из комендатуры к дому Саадии и Аувы, и через мгновение возопили к небу: "Яавэ-э-эли! Яавэли!"
Завыли псы в соседних дворах, и толпы пейсатых в черных беретах бронетанковых войск хлынули на пугающий от сотворения мира вопль.
Я смотрел на них сверху, с балкона третьего этажа своей квартиры, как все тесней становится внизу, и вот двор переполнен, и люди уже за металлической сеткой низкой ограды.
"Скорблю о тебе, брат мой Йегонатан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Как пали сильные, погибло оружие бранное!"
И тогда я увидел Иосифа. Я увидел его в проеме двери, куда смотрели все, и вот он вышел с непокрытой головой, и толпа осела, отпрянула назад и замерла.
Я увидел его в полный рост. Серое лицо безумца с выдавленными болью глазами, волокущего за собой ролики Пятикнижия и ручной пулемет МГ с растопыренными опорными ножками и брезентовой круглой сумкой для ленты, пристегнутой и готовой исполнить свое назначение.
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!"
И он бросил пергамент Закона на обезлюженный пятачок земли и топтал его босыми ступнями, и кто-то крикнул: "Во имя Господа, прекрати!"
"Та-та. Та-та, - коротко и жестко хлестнул пулеметом по небу Иосиф. Та-та. Та-та".
От босых ног, попирающих Книгу Книг, во след еще теплым позывным связиста Биньямина. И, ломая опорные столбики ограды кинулись евреи прочь от святотатства.
И я заревел, как маленький Зямка, во всю мочь глотки сорокалетнего мужика...
Йоська лежал ничком на пергаменте в пыли пустого двора. Дышал ровно. Жарища пошла на убыль. Тень дома полностью покрывала его. Из дома - ни звука.
Я собрал стрелянные гильзы, разрядил пулемет и унес к себе.
Пусть уж стоит рядом с моим "Галилем".
Ритка с Зямкой приехали. У Эстер и новорожденного все в порядке.
И мы спустились вниз, к семье Хамами, прихватив все, из чего можно пить, и канистру - чем-то же надо встретить людей, разделяющих скорбь - и они пришли, пришли во множестве в дом, где родился, и рос, и играл на гитаре, и пел еврейские песни тонкий, как прутик, мальчишка Биньямин, и теперь они поют псалмы царя Израиля, Давида, и выговаривают самые лучшие кусочки из незатейливой жизни соседского пацана.
... Дежурил амбуланс. Хлопотали над полумертвой Аувой сестры милосердия. Почтенного вида старикашка в кальсонах на кривых ногах стоял перед Саадией. Просил не нарушать условия союза Авраама с Г-дом - в день восьмой от рождения должно это совершиться с еврейским младенцем.
"Да... - думаю. - Да. Да".
Притих Зямка на коленях у "крестного отца". Смотрит, как плачет оживший Иосиф.
- Халас, Йоси, - просит. - Не плачь.
Две ночи подряд, перед рассветом, когда прогонял меня Йоська к спящему моему семейству, приходила ко мне Илануш.
Позволяла трогать темно-русые волосы, собранные тяжелым узлом и оседающие под собственным грузом. Шептала мне на иврите, чтоб никто в мире не понял ее слов, только я и она. Говорила, что в следующий раз мы уже непременно будем вместе, и если, возвратясь из провала, не забудем пароля, то встретимся обязательно, ибо все повторится.
Грязный, подпитый солдат с больными одиночеством глазами и правнучка венского раввина.
- Только не забывай: ветка пальмы!
- Я запомню.
- Повтори.
- Ветка пальмы.
Она сжимает мои щеки так, что губы растягиваются в рыбий зевок, и целует вовнутрь.
- Мир тебе! - шепчет Илануш в слезах. - Ты еще солоней, чем тогда... Не забывай: ветка пальмы...
... Последняя ночь моего четырехдневного отпуска. Утром от тель-авивского дворца спорта "Яд-Элиягу" повезут отпускников на север Земли Израиля. В Ливан. Но это будет только утром. И нечего думать об этом сейчас.
Мой маленький мужичок - Б-гом данный Зямка - спит со мной рядом. Со злостью и храпом втягивает в дырочки носа, заросшие полипами, горячий воздух хамсина. Осенью, как похолодает, сделают ему операцию.
Короткая стрижка киевлянки горит костерком на подушке в свете луны. Замоталась, бедняга, между родилкой, где сосет молоко из Эстер маленький Биньямин, и домом Саадии Хамами.
Кто подаст и приберет в доме скорбящих?!...
... Впереди процессии шел офицер высокого звания частей раввината.
Шестеро однополчан, равных в звании старшему сержанту Биньямину Хамами, несли прямоугольный ящик, покрытый флагом с шестиконечной звездой.
Следом, с прижатыми к телу карабинами, штыками вверх, топали ребята почетного караула.
Вот и Саадия, поддерживаемый первородным сыном, прошел пасть кладбищенских ворот в конце улицы Яаков.
Идут, идут евреи проводить в последний путь пацана-соплеменника.
Смотри и слушай, Израиль!
И только седая девочка Аюни повисла на руках соседок и стонала:
- Яавэ-эли... Яавэли...
СНЕГ
Приказ по фронту, запрещающий движение транспорта в темное время суток, загнал нас на ночлег в автобазу Заарани.
Шли под грузом отечественных танков на Бейрут, обкатать экипажи, не участвовавшие в боях.
Колонна, поделенная на оперативные тройки-сандвичи (бронетранспортер-тягач-бронетранспортер) месила снег приморского шоссе на пониженной скорости, опасаясь юза.
Пустая дорога вычищена на многие километры патрулем авангарда. Он сметал встречный транспорт на обочину, а ливанские колымаги разворачивали в обратном направлении и гнали перед собой до ближайшего перекрестка.
Там их быстро шмонали, нет ли оружия, и оставляли под надзор военной полиции. С теми не заартачишься. Вертолеты прикрытия исключали капризы.
На исходе дня парковались на обнесенной кольцами "концертины" плошадке автобата шиитского городка Заарани.
Танкисты в дополнение к обычной охране выставили часовых у башенных пулеметов, а шоферы, заперев на ключ дверцы кабин, разбрелись по жарко натопленным палаткам. День кончился. Восьмой месяц ливанского похода.
Так уж случилось в тот вечер, что вся славянская жидовня - Марьян Павловский, Иоська Мильштейн, Иегошуа Пеккер, Элька Гринберг, Нати Шерф, Семка Домениц и я - расшвыряли походный наш скарб под двойной крышей американской арктической палатки.
Сдвинули койки вокруг трубы керосиновой печки, приспособили одну вместо стола, и началась "поножовщина".
Рвали марочные купоны с пробок литровых флаконов "Смирновской", и чистейшая в мире водка пошла по кругу - по кружкам, по глоткам.
Пили не по-советски, не в заглот, дежуря волчьим глазом за рукой на бутылке, а по-людски, с "ле-хаим" и непременными уговорами: "Выпей, брат, все будет в порядке!"
Брат тут же соглашался, выпивал и настаивал на том, чтобы порядок непременно соблюдался, и ему никто не перечил, а всячески уверяли, что выпить с мороза - это и есть порядок, и мы не мальчишки, а "первосвященники" среди шоферни.
Коэны, а не фраера! И не мануфактурой груженные стоим, а танками "Меркава", и вот выпей и загрызи и не говори про снег, потому что снег - это и есть порядок, и я уехал из России потому, что там было слишком много снега, и от снега из души моей выпала матка...
- У меня язва.
- Это не от снега...
- А от чего?
- Не от снега...
- Так от чего?
- Ты уже старый лох, Марьян, и ты пьешь тайманский кофе с тайманцами и жрешь холодную тушенку в одиночку. В твоих польских кишках бардак, и это тебе вылезает боком!
Павловский не желает слушать мои упреки. Отвернул рожу и смотрит, как Йоська Мильштейн, скинув ботинки, лечит "Смирновской" грибки на ногах.
Чудеса.
Спиртные напитки и человеческая жизнь в Ливане 1983 года шли по себестоимости. Без навара.
Почти задарма.
Крупный загул наш влетел во всеобщую попойку.
Заходили бедняги-часовые "уколоться", не присаживаясь, вылавливая мерзлыми пальцами трупики сардин в янтарном масле греческих консервов.
Ремонтники - черная кость армии - пили молча, не кайфа ради, а на согрев. Они-то знали, что быть такого не может, чтобы какой-нибудь долбоеб не попортил военной техники. Такого просто не может быть...
Комроты "Алеф" танков "Меркава".
Погоны майора. Альпийский комбинезон развален до пупа. На шее рябая тряпка арабского платка - куфии...
- Ебнешь?
- Давай.
Плохо пьет майор. Не в коня корм. Мизинец держал на отлете, а потом шмыг из палатки, и слышим - отдает...
- Кус март абук! - бормочет танкист проклятие по-арабски. - Я заряжающим у него в экипаже.
- Положи на него! - советует заряжале Иегошуа Пеккер, старший по возрасту в батальоне военных семитрейлеров. - Мой сын тоже танкист.
- Где?
- Бахамдун. Над Бейрутом.
- Знаю, - врет мальчишка-заряжало и прячет глаза.
- Ничего ты не знаешь, дурак! - рычит Иегошуа и прикрывается ладонью как от солнца. - Отец твой сейчас все знает. И я не завидую твоему отцу.
- Слезь ты с его папашки, - уговаривает Семка пьяного Иегошуа. - Дай пацану спокойно пожрать.
- Ничего, ничего он не знает.
Иегошуа плачет, спрятав лицо в ладони. Элька Гринберг потрошит пачку американских сигарет одну за другой. Ломает мундштук-фильтр, ссыпая табак в горку. Одну за другой...
Для нас не секрет, как уссыкается от страха Иегошуа Пеккер за своего Бузи - единственного сынишку.
Так бы и угробил нам попойку, старый черт, со своим Бузи, не ввались в палатку Гоп-со-смыком.
Перед нами стоял великан, обутый в резиновые ботинки на воздушной подушке (спасение в грязь и в снег), черный лапсердак хаббадника, перепоясанный плетеным шнуром, бронежилет поверх нелепого пальтишки, а на голове - умора - ондатровая рыжая шапка клапанами вниз!
Ох и насмешил нас дядька! Ох и боевой мужик!
- Русский! Наш! - визжит Семка и уступает великану место на койке. Падлюга! Змей залетный! Падай к нам - не пропадешь!
- Рав Элиэзер Блюм, - представился вошедший.
- Забожись, - требует Иоська Мильштейн и смотрит на Марьяна.
С гонором напарник у Иоськи Мильштейна. Крутой. Зря бакланить не позволит. Осек Иоську взглядом - как ошпарил.
Рав снял шапку. Сказал всем "шалом". Присел на край койки и улыбнулся. Разом став похожим на человека.
- Подарки привез я вам, евреи, от Великого рава. От самого Менахема Шнеерсона - Любавического ребе. Водителям войска Израиля - молитву перед дорогой!
- Выпей с нами, брат Элиэзер, - просим мы придурковатого хаббадника. Обогрейся, переночевать у нас оставайся. Подарки утром раздашь. Не горит.
К полуночи утихла палатка.
Гудела печь, раскаленная тонкой струйкой керосина.
Застегнулись в мешки мои сослуживцы, сморенные водкой и хроническим недосыпом.
Лучи прожекторов с бронированных вышек шарили по колючке периметра, и ботинки часовых топтали снег до рассвета...
Столпились в палатке-синагоге на утренней молитве. Шоферюги всех мастей и классов молились Б-гу перед дальней дорогой. Псалмы Давида, царя-бойца, читал рав Элиэзер Блюм. Перед дальней дорогой...
- ... Против Амалека вышли сыны Господни! На святое дело! - вспоминал я полночный шепот Элиэзера. - В памяти поколений жить будем! В истории еврейского народа.
- Не ломись в открытую дверь, мужик, - корю хаббадника. - Не летай. Оппозиция страну расколола. Пятая колонна. Пидоросня киббуцная да волосатики с круглыми очками мира требуют и - немедленно. Против Амалека вышли, а мокрушники с территорий ползают по городам нашим. По бабам нашим похотливыми глазами шарят. Глазами победителей. Мессию ждет Народ, а придурки гужуются. В Иерусалиме последний крик моды - пуленепробиваемый жилет от Пьера Кардена...
Если и вправду Пророк твой рав из Любавича, то место ему на земле Израиля, а не в тухлом Бруклине...
Псалмы Давида поет Элиэзер Блюм.
В моей ладони комок спрессованного снега.
Жар похмелюги сжигает внутренности. Как видно, консервы уже не по мне. Зажрался. А может быть, годы?
Талиты на плечах солдат скрывают знаки различий. Все равны перед Б-гом. Кусочки снега тают, превращаясь в мертвую воду.
Еврей из Ирака, сосед слева, глядит на меня в отчаянии.
"Еврей жрет в синагоге!!!" - чувствую я его мысли.
Уперевшись взглядом в его затылок между кипой и воротничком, мысленно оправдываюсь: "Горит".
Больше он не смотрит в мою сторону.
Толчками воздуха нарастает гул, приближаясь. Уже не слышно пения хаббадника. Вертолет завис над нами низко.
Должно быть, ищет место для посадки.
Толчки турбины давят на уши, как при скоростном спуске в горах.
"Испоганил мужикам заутреню", - долбит по краю сознания. Только начал приходить в себя после попойки...
Потянуло маловерующих из палатки еврейское любопытство. Крутил лопастями тяжелый "Сикорский", выплевывая из брюха фигурки людей.
Снежная пыль выносит на меня знакомую рожу. Наш комбат - Яков Даган. Приперся. Видно, капнули о нашей выпивохе.
- Ахлан, Чико! - приветствует подполковник.
- Здорово, командир, - отвечаю. И готов к разносу. На меня первого наскочил.
- Живой? - спрашивает комбат и щиплет мне щеку, как потаскухе.
- Все и все в порядке, командир.
- Где Иегошуа Пеккер?
- Был в синагоге. Вот палатка.
Комбат смотрит мне в глаза, не мигая.
В ответ вылупил свои, как обмороженные, и не отвожу.
Это я умею, этому я в Израиле научился. Этому можно научиться только на Родине, если ты не урка.
- Будь рядом, Чико, - не требует, а просит командир.
- Что случилось?
- Боаз погиб! Бузи Пеккер!
Стриженый дерн на площадке перед столовой автобазы Кастина.
Свободные от рейсов водилы, развалились мы, сытые, в пахучей траве под весенним, еще не жгучим солнцем. Маленький Бузи лежит рядом с отцом. Вплотную. "Почеши спину", - просит в который раз размякший Иегошуа у Бузи. Пацанчик и рад бы, да нас застеснялся. "Почеши", - говорит отец. Бузи вспрыгивает на спину отца и быстро-быстро снует руками под рубахой полевой формы. Иегошуа стонет от удовольствия, а Бузи, прильнув, кусает отца за мочку уха.
"Черт твоему батьке, - шепчет Иегошуа. И уже не понять, сам с собой или только для Бузи причитает: - Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих... "
- Ты меня, командир, в это не впрягай. Я снега нажрался по горло! Я больше снег видеть не могу. Иди сам. Там, в палатке, люди верующие. Тебе помогут.
Комбат смотрит на меня глазами убитого.
Я не хотел быть на его месте.
Не хотел входить в его положение.
Не хотел видеть Иегошуа и не хотел при этом присутствовать.
- Чико, прошу тебя, - нудит комбат.
- Нет, - сказал я и ушел, не оборачиваясь, туда, где вчера, до пьянки, припарковал свой тягач.
Дрянью сыпало с неба.
Не тяжелыми хлопьями снега России, а колкой крупой, если подставить лицо против Господа Б-га.
Неживой городишко чернел проемами окон вдали, за оградой базы.
Засыпанные снегом громады груженых машин стояли в ряд, как могильные курганы.
Я искал тягач номер 164.
Не открывая кабину, влез на крыло. Не сметая снег, отвалил правую створку капота и дважды проверил щупом уровень масла в моторе. Открыл пробку радиатора и пальцем взболтнул маслянисто-зеленую жидкость антифриза.
Не открывая кабину (перчатки внутри), поплелся обстукивать скаты, определяя на звук, нет ли проколов. Сначала на тягаче суешь руку под крылья брызговиков и слушаешь: "бок-бок-бок". Все цело. А хочется, чтобы именно сейчас, натощак и с похмелья отдало: "пак-пак" размякшего колеса, и забодаться тебе до угара, отвинчивая гайки гужонов.
Семидесятитонный танк-волкодав стоял на платформе под занесенной снегом маскировочной сетью.
"Зачатые, рожденные и жившие в снегах, грешное племя Корах! Земля должна была расступиться и проглотить нас на пересылке в Вене только за то, что мы видели снег".
Лезу на платформу, где к изгибу гузника прикован танк цепями растяжек.
Тут порядок, а сзади, под пушкой, цепи провисли, и, натягивая ратчер, вижу, как звенья ползут по буксирным клыкам, напрягаясь.
Так и стоял на снегу и под снегом и ждал, остолоп, пока визг и клекот вертолета не пропали вдали.
В кабине еще холодней, чем снаружи.
Тяну от себя до отказа рукоять декомпрессора. Стартер крутит маховик налегке, разгоняя стылое масло по системе.
Еще секунда, еще две, и рукоять - на себя. И рявкнул, ожив и набычась, мотор, и стрелки приборов давления воздуха в рессиверах тормозов поплыли вправо к отметке "120".
"Почему Бузи? Разве последнее забирают?"
Грабанул Милосердный старика Иегошуа. Подчистую. "Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих".
Каждое утро на основных дорогах Ливана топчут снег сотни саперов.
Прикрытые патрулем мотопехоты и надрочив миноискатели, прослушивают специалисты кюветы и обочину.
Дистанционная мина - дистанционная смерть.
Перестроившись в тройки-сандвичи, ждем сообщения: "Дорога открыта".
Первые машины выползают на шоссе, круто выворачивая вправо.
На Бейрут.
Напарник Нати Шерф - за рулем. Молчит.
Дважды бегал за барахлом нашим к палатке.
Вижу, взводный Шимон маячит и машет нам красной тряпкой на палочке.
- Погнали, братка!
- Шма, Исраэль! - отвечает Натан.
На выезде из базы Заарани у разведенных в стороны труб шлагбаума стоит рав Элиэзер Блюм.
В темноте кабины ему не различить наши лица.
В бронежилете поверх нелепого в Ливане пальтишка и ондатровой рыжей шапке клапанами вниз.
Снежная пыль от плывущих мимо машин посыпает его.
Он стоит полубоком к колонне, раскачиваясь, будто кланяясь нам.
На развороте успеваю еще раз увидеть его, и меня прожигает: "Как? Как могут глубоко верующие люди безошибочно определить - и повернуть лицо в сторону Иерусалима?!"
ГАШИШ
Банг-банг! - ударила церквушка в Рамле колокольным гулом. - Банг-банг!
Приглушенный многодневным ливнем гул полз по городу-полукровке и оседал за забором центральной тюрьмы Аялон. Банг-банг! - возвещали христиане миру наступление 1989 года.
Банг-банг! - сочится сквозь прутья решеток одиночных иксов и общих камер беспредела. - Банг-банг!
Мерцает уголек в горловине банга... Сидим на матрацах, поджав по-туземному ноги. Лежит на полу чистое полотенце. Ломти хлеба на нем. Там же - банка с майонезом и пластиковый ящик, заваленный вареными лушпайками артишоков... Горит свеча. Справляем Новый Год в третьей камере штрафного блока Вав-штаим. Четырнадцать жильцов в пирушке не участвуют. К делу о распятом они отношения не имеют. Это не грозит им дополнительным сроком, и они преспокойно спят, убаюканные кокаином.
Раскаляется консервная банка с водой на вилке электронагревателя. Варим турецкий кофе.
Банг-банг! - втягивает шахту, пропущенную через водяной фильтр, Альбертия. И еще раз: - Банг-банг!
Банкует на ксесе Шломо. Нарубил табак безопасной бритвой. Разогрел катыши гашиша над пламенем свечи. Месит новую ксесу. Засыпает конус форсунки с горкой, с притопом - чего жалеть? Старый - окочурился. Новый - сиди да меняй.
Банг-банг! - сосет Антуан, араб-христианин из Галилеи. - Банг-банг!...
Он удерживает в себе дым до конвульсий. Это его праздник - христианский канун. А мы - жиды, нам всегда нравились гойские праздники.
Теплая бутылка "банга", прокрутившись у терпигорьцев, зажата в моих руках. Ксеса от Шломо, и пламя зажигалки от Шломо запаляет стартовую смесь. И вот с бульканьем втекает в душу дым. И мгновенно, почти мгновенно тебя заливает невесомой тихой волной безразличия. Это поначалу. А потом отчаянно хочется жрать. Если гашиш хорош, тебя волокет тайфун обжорства. Торнадо! По кускам общакового хлеба, смазанного майонезом. И нет сил соблюсти себя. И еще раз - банг-банг! Хаваем вчетвером. Давясь кусками. Не испытывая стыда. Банг-банг!
Вскипела вода. Дежурный сержант-эфиоп подходит к решеткам двери.
Сержант продрог, ему невтерпеж хлебнуть горячего пойла.
- Яй-я! - дразнит Шломо конвейерной кличкой надзирателей-эфиопов. Зачем ты на ночь пьешь кофе?
- Я замерз, - не врет шакалюга.
- Ну что, мужики, нальем?
- Налей, иво мама ибаль, - не возражает Альбертия. И снова на иврите: Он ведь тоже пожизненно с нами.
Антуан, не вставая, проталкивает пластмассовую чашку в щель под прутьями дверной решетки. Сержант берет и уходит.
Он получил свое, и ему до фени, что внутри камер. Не орут - значит, спят. Банг-банг! - кочует по кругу уголек милосердия. - Банг-банг! Шломо, Антуан и Альбертия - душегубы с приговорами в вечность. Шломо - с прицепом плюс пятнадцать. Выпало чеху отбацать первую четверть срока - до отпуска. Вышел. Девицу с голодухи внаглую оттрахал под пистолетом. За любовь и "смит-вессон" довесили пятнашку. Ему, кроме штрафняка, ничего в подлунном мире не светит. Только выход ногами вперед. Может быть, у восточно-славянских семитов и маманю задолбить не западло, но с таким протоколом в руках на зоне шибко не раскрутишься. А так - мужик как мужик.
Антуан и Альбертия - романтики. Альбертия заколбасил свою жену. Антуан сделал "маню" жене своего хозяина. По обоюдному согласию с хозяином.
Антуан - молчун, в камерные разборки не впрягается. А Альбертия в период летнего обнажения блатует наколками, как шкурой тигровой. Расписан от пальцев ног до головы.
Тузом козырным выколота на груди справка. По-русски. Типовая справка, выданная кулашинским сельсоветом о том, что Альбертия такой-то- вор в рамочках. И заверена печатью. Если очень внимательно присмотреться - круглая печать сельсовета Кулаши.
Четвертым в новогоднем кайфе - я. Кусок... из Комсомольска-на-Амуре. Приговор: два года за хранение противотанковой ракеты "лау". Слегка подержанной реактивной ракеты. Я ежедневно, ежеминутно ощущаю свое ничтожество. Жильцы штрафного блока Вав-штаим не воспринимают меня как реальность. Я для них даже не пассажир. Просто так - нихуя из Снежной страны.
Банг-банг! - по третьему кругу идет бутылка. - Банг-банг!
- Что, мужики, - говорю, - случалось ведь с нами раз в жизни влететь в непонятное? В такое, что сколько ни мни задницу, его не стряхнуть?
- Куда ты едешь, дорогой? - проверяет Альбертия. - Что ты имеешь в виду?
- Про такое, что было за чертой? Что приходит по ночам и пугает. Про НЕ ТО.
Гашиш распирает виски. Я уже на большой высоте. С мягкими провалами в воздушных ямах кейфа. И сидящие в кругу кажутся мне милягами. Чувство сострадания и симпатии охватывает меня. Я понимаю, что становлюсь зомби. И не сопротивляюсь.
Банг-банг! Банг-банг! Банг-банг!
- ... Лет восемь назад гоняли нас на строительство блока "хей", вспоминает Шломо. - Блока психиатрии. Глухонемой островок для уже незрячих. Льем бетон для счастливчиков, а у амалеков - рамадан. Днем не жрут, ночами чавкают и галдят - не заснуть. Помню, это было в среду. Ночью. Смотрел я фильм по телевизору в иксе одиночном. Даже название запомнил: "Мужчины в ловушке". Видели? Там четырех вольняшек попутали бродяги в тайге. Кого задолбили, кого опидарасили. Очень хороший фильм. Ну, а после кино, сами знаете... Выгнали во двор перед сном пробздеться. Все как обычно: потусовались, покурили. Посчитали нас да заперли.
Свет в коридоре в решетки моей двери подсвечивает который год. Койка. Тумбочка. Телевизор. Торчок и фотография Саманты Фукс. И еще - в тот вечер сильно болела голова. Уснул. Не помню, сколько времени прошло. Проснулся от того, что кто-то ходит по постели. Открываю глаза. Знаю, что открываю глаза - и ничего не вижу. Ни света сквозь решетки, ни сисек Саманты Фукс. Гуляет подо мной матрац, продавливается. Чувствую, что-то небольшое, килограммов тридцать весом. Ладони приложил к лицу - чувствую ладони. Все равно - тьма. А койка скрипит. Проминается. Страх меня инеем приморозил. Падалью несет, ребята, будто хомут надели из дохлой кошки. Все, думаю. Со свиданьицем, доктор Сильфан. Хапнул Санта-Марию. В недостроенный корпус "хей" упакуют с паранойей. И в фас, и в профиль.