Винокур Моисей. Голаны

   Потянулся за заточкой под подушкой. И, может быть, впервые по ляжкам кипящий понос потек. И - я вам уже говорил - ничего не вижу. Вдруг паскуда эта как рванет за руку. Слетел я с койки, ебанулся головой о стенку. И отключился.
   - Врет все, хуеглотина! - вскрикивает обшмаленный Альбертия. - Зачем на ночь такое рассказывать?
   - Заткнись, придурок, - вмешивается Антуан. - Дай Шломику доехать до конца.
   - ... Очухался от боли под мышкой. Вздулась лимфа, горит. На койку я уже не ложился. Сидел до утра, прижавшись к стене. Держал двумя руками хинджар и трясся.
   - Чего ж не позвал выводного, - подъебывает Антуан.
   Шломо смеется. В этом мире нельзя просить помощи. Ни у кого. Соблюдающий себя зэк помощи не попросит. Тем более у выводного.
   - Это тебе померещилось, - не унимается Альбертия.
   - Продрысни на хуй! - закипает чех на полном серьезе.
   - Что же это было, Шломо?
   - А хер его знает!... Утром на разводе встречаю козырных: Сильвер. Киш. Гуэта. Коэн. Жмутся мужики, как сучье подзащитное, блядуют глазами да сигарету об сигарету прикуривают. Подхожу.
   - Что, братва, хороша ночь была?
   - Не вспоминай! - обрывает Гуэта. - А начальника по режиму дергать надо. И срочно.
   - Так мне это не приснилось?
   - Нет, - сказал Гуэта. - Но вспоминать не смей. На работу не идем.
   Ну-ну... На работу не идем. Сержант в крик: "Саботаж! Балаган!" ... на работу не идем. Трешь-мнешь, но Карнаф прибежал. И ларьком грозил обделить, и свиданьями. Цим тухес.
   - Завари дверь арабского отсека, - орем в одну глотку, - и щели не оставляй. Руби им дверь хоть из своего кабинета, а нас - отдели... Вот какая была история, - заканчивает от своего непонятного Шломо и трамбует в банг новую порцию. - Только дверь с той поры занавесили листовым железом.
   Бутылка банга ходит по кругу, и мне, опейсатевшему в тюрьмишке Тель-Монд, мерещатся мочащиеся к стене амалеки, помилованные Шаулем на поножовщине в Газе. Пророк Шмуэль и проклятье на вечные времена. На барашков жирных позарился красавчик-царек от плеча выше любого в Израиле, а платить паранойей моему Шломику.
   - Теперь, Лау, рассказывай ты, - объявляет Антуан. - Ты замутил на ночь глядя, вот и вспоминай про свое.
   Что могу я рассказать этим людям с приговором в вечность? За год моей отсидки за забором ничего "абсурдного" со мной не произошло.
   Шломо греет меня двумя новыми затяжками, и я влетаю в историю 17-летней давности.
   - ... Гнали танки на маневры из Джулиса в Бекаа. Напарник Натан катал в покер всю ночь накануне и за руль не садился. Перли на подъем до Иерусалима, гудели в Рамат-Эшколь, вывернули на затяжной спуск до Иерихона и давай упираться и осаживать стотонный комплект. Это был мой первый спуск к Мертвому морю, и когда запарковались против ворот базы Гади, я понял, что ничего тяжелее и серьезнее этого спуска в жизни не проходил. Натан отоспался, но чувствует, сукачок, что перепрессовал. Схватил тендер сопровождения и говорит:
   - Давай, Мишаня, я тебе город Ерихо покажу. Тебя здесь еще черти не носили.
   - Давай, - говорю, - только с тебя банок пять "Амстеля" причитается за порванную жопу. Давай, поехали!
   Похватали "узи", пристегнули рожки и поехали. Наваливаем в Иерихон. Базар да лавки, банк да ратуша. Вонь мочи и кислятины, как на всех мусульманских стойбищах. От Ташкента до Иерихона.
   - Натанчик, - говорю, - ну скажи, был я в Ерихо?
   - Нет.
   - Вот и я говорю, что нет! Только смотри, чтоб крыша не поехала...
   - Перегрелся ты, брат, на спуске. Давай, сначала пивком остынь.
   Ну, подходим. Натан трекает по-арабски. Пакет кофе с гэлем купил, сигареты, пиво. Стоим, пьем.
   - Так что, Натанчик, был я в Ерихо?
   - А хуй тебя знает, - говорит мой напарник Натан, - но с тех пор, как я тебя знаю, могу забожиться, что нет!
   - Натан, - говорю, - и я знаю, что не бывал никогда. Только там, с тыльной, с обратной стороны улицы, прямо напротив лавки этой, есть кузница. Старая прокопченная кузница. И сидит там древний, как дерьмо мамонта, чучмек. И я помажу с тобой фунт за сто, что так оно и есть. Ну, помажем?
   - Ох, Миша-Миша, - втыкается укайфованный до отказа Альбертия и переходит на русский язык. - Что хорошего я от тебя вижу? Что здесь НЕ ТО, блядь, ты хотел рассказать?
   - Хевре, - говорит Альбертия на иврите, - я расскажу вам случай машеху бен-зона! Голову поломал и даже под планом понять не могу... Был в нашем городе автоинспектор Федор Иванович Потухаев.
   - Автоинспектор что? - Спрашивает Антуан, утерявший нить от неслыханных в своей жизни ФИО.
   - Козел был такой, что весь город его бздел, как беса. Раз поймал меня с левым грузом и деньги брать не хочет. Давай, говорит, документы. Я даю деньги. Он говорит: нет, давай документы. Я уже ничего не понимаю. Совсем. Он берет технический талон и начинает писать. Писал-писал, писал-писал, места не хватило - на крыле стал писать!
   От ужаса грузинского эпоса у меня взорвался чердак. На ватных ногах иду отлить за фанерную загородку толчка. Колики хохота разрывают мои кишки. В голос ржут "убитые" вором "в законе" Антуан и Шломо. Обеспокоенная камера цыкает на нас матом и проклятьями.
   - Соэр! Соэр! - оглашает прогулочный двор штрафного блока крик жильца из соседней камеры. - Ответь же, надзиратель, почему молчишь и не отвечаешь? Вакнин вены вышвырнул...
   ... Покропили Новый Год - вышибают из меня придурь гашиша чужие ломки вскрытых вен. Шломо гасит свечу. В темноте расползлись по матрацам. Сейчас надзиратель поднимет "вайдод", и набегут удальцы спецконвоя.
   Я лежу весь сезон дождей под неостекленным окном, завернувшись в сырое сукно одеяла. Пыль дождя на моей бороде и плеши. Из ошпаренных планом глазниц тоже дождь по ненужной жизни.
   - Эй, Моше, - говорит Антуан. - Ты чего нас держишь за яйца? Показал ты напарнику кузню?
   - Спи, христианин, и дай спать другим. Нам уже не нужен Ерихо...
   ПАРДЕС
   (У ПОДНОЖИЯ ТАЙНОГО УЧЕНИЯ)
   Глава первая
   ПШАТ
   Сидели под замком в тюремной синагоге. Ждали десятого на миньян. Шел контрольный пересчет заключенных в штрафном блоке Вав-штаим. В резиновых сапогах до мудей бегал по лужам старший надзиратель Хабака, друз с мертворожденной рожей и амбарной книгой в руках.
   Ничего хорошего эти побежки вброд нам не сулили и, как факт, завопили сирены над Аялонской крыткой.
   Десятого не привели, но двор заполнили специалисты с тележкой "Габизон" (сочинил жид по фамилии Габизон агрегат на колесах, слезу у коллектива вышибать) и удальцы с дубинами из белой пластмассы.
   Трепали первую камеру, вызывая злодеев поименно.
   Вставала под февральский дождь козырная семитская масть Земли Обетованной.
   - Бакобза! - кричит из будки охраны дежурный офицер по кличке Носорог.
   - Яаков бен-Моше! - отворяет беззубый рот кокаиновый жилец Бакобза. Приговор - пожизненно.
   - Встань у стены и замри, - советует мужик с газометом.
   Щуплый Бакобза форсирует водный рубеж в полуботинках и прилипает к стене. Напротив, на дистанции одного скачка, встает боец с дубиной.
   - Шхадэ!
   - Абдулкарим абу-Снин! Приговор - пожизненно.
   - Рибавчи!
   - Иссахар бен-Шаул! Пожизненно.
   И по луже к Бакобзе и Шхадэ...
   - Шимонович!
   - Файвл бен-Ицхак! Осужден на девять лет.
   Редким крапом в блоке Вав-штаим приговор в однозначную цифру.
   Мастер в офицерских погонах прессует публично:
   - За что?
   Шимонович мнется... Ему неудобно... Вот так, при всех? А его удалец дубиной наотмашь - хрясь!
   - Растление малолетних!
   - К стене, мразь! - командует Носорог.
   Шимонович бежит к стене - аргентинец с забацанными гормонами, собственных детишек еб, равноправный член беспредельной кичи; даже блатует порой...
   - Смотри сюда! - корит меня Йосенька Абрамович и тычет двумя пальцами рогаткой в священную книгу Нида. - У тебя в конце месяца тест!
   В моих наставниках Йосенька-Молоток, таксист из Хайфы, и мы читаем запоем книгу Нида.
   - Йос, - говорю я старенькому Абрамовичу, я боюсь выходить с двушкой в приговоре под палки вон тех.
   - Ты не из нашей кодлы, - успокаивает Молоток. - Ты под лапкой Шабака.
   - Да... - говорю. - Да, да...
   Тот, что огрел Шимоновича, прости за пошлость фразы, волнует мое воображение. Гнедой бес с лицом еврейского гладиатора и бабьими бровями!
   Кандехаю на ватных ногах четыре шага и липну к прутьям двери.
   Валлак, арс! И этот жизнелюб легкого поведения, любитель арены!
   Тот же румынский синдром в глазах свинцовой непорочности. Так смотрел на меня подельник. Там, в следственной тюрьме Петах-Тиквы.
   ... Прострация бетонной норы без окон. Девять ступней в длину, пять в ширину. Жужжит вента про печки-лавочки прошлой жизни... именины в сорок четвертый раз... следак Эранчик. Не бьет... Февраль... Хешбон нефеш...
   - Выводной! - ору. - Выводной!
   - Что ты хочешь?
   - Пить.
   - Подойди к волчку.
   Подхожу, мудила грешный...
   - Тьфу! - орошает плевком выводной. - Пей, Калманович ебаный!!!
   Тайманец-патриот окрестил меня Шаббтулей Калмановичем. Ничего. Отмыл очко сральника. Напился от пуза... Эранчик, Эранчик, Эранчик и выкладки компьютера: номер базы, номер склада, номер ракеты... Восьмерки крутишь, дурак! Подпиши, что НЕ ТЫ крал, и домой...
   "Вот мчится тройка почтова-а-я... По Волге-матушке зимой... "
   Пиздец! - прожигает. И он здесь... поет...
   Я еще не въехал, читатель. Невдомек, за что и почем...
   - Возвышаемся, братка! - ору. - Возвышаемся!!!
   - Мойшеле, - слышу, - не бзди! Они пойдут с нами на соглашение. - Как в воду глядел побратим. И был прав. А когда человек прав, он не виноват. Это точно. Разве можно винить двуногих за жизнелюбие?
   ... Тусовались во дворе тюрьмишки поганой. Время прогулки для сук, подзащитных властью. То блядво! И мы с ними.
   У меня уже, слава Б-гу, двушка в приговоре и два в "уме", а подельник о соглашении чирикает и стихи странные пишет. "Меня, как подушку, вспороли. А пух не собрать никогда!"
   Я уже и ракета, и ракетоноситель, и завтра утром меня воронок закинет в созвездие Ницан, и вот мы приняли спиртяги от доктора милосердного и тусуемся на прощанье, трекаем, как соскочит, отдышится и листочки мои сволокет издателю путному. Гонорар чтоб на ларек осел...
   - Миша! - говорит мне подельник и руки на плечи кладет, чтоб я лучше слышал. - Я-то какое отношение имею к ракете?! (Это он меня, но уже как бы медиум спрашивает.) Я причастен к ракете??!
   И уже не ртом, а глоткой:
   - Ты, тварь, свидетель обвинения!!!
   Ну, что ж, я еще не зек, читатель. Я только абитуриент с приговором и оседаю, немею под наглостью. Нагрузился чужой паловой, сплю, фраерок, и еще не понял. Жизнелюбы вообще не спят. Никогда!
   - Йосенька, - говорю. - Что должен сотворить семит в Израиле, чтобы попасть под домашний арест?
   - О-о-о!!! - сказал Йосенька Абрамович. - О-гого-гого!!! О-гого-гого-гого и даже больше!!! Прочтем книгу Нида, все узнаешь.
   - Радар?
   - Все не так просто, пацан. Все совсем не просто. Тебя мамой не прессовали?
   - Б-г миловал, - говорю. - Прибрал в малолетстве.
   - Дай скорее сигарету и сопи в тряпочку, - сказал Йосенька Абрамович и дважды ударил себя ладонью в грудь. - Я тебе расскажу, как прессуют! Подпускают в нужный момент старенькую еврейскую маму к сыночку-преступнику. Старенькую больную маму, обезумевшую от наглого шмона на предмет наркотиков и холодного оружия между ног. Старенькая больная еврейская мама рыдает "цим ломп" Ей страшно и стыдно среди казенных жоп, решеток и шлюх с оловянными рожами. Орут дети и надзиратели. Мама явственно хочет пить и сбежать одновременно. Но... Дай сигарету! - прессует Йосенька.
   У меня нет выхода. Мне интересно, куда убежала мама...
   - Но... - продолжает счастливый старик. - Открывается дверь, и вас, дюжину хуеглотов в оранжевых рубахах с синим отложным воротничком и клеймом на груди "Шабас", вводят в комнатушечку с мелкой сетью до потолка. Бездельники за сетью бросаются на абордаж, мнут и давят друг друга, а вам простор. Вам даже комфортно, только курить хочется. Пару б затяжек. Терпигорьцы твои уже устроились по хамулам, а ты все не видишь, кто к тебе пришел. Воровским ухом на микропоре ловишь родной писк: "Сынок! Я тебя не вижу!"
   Твои мозги хорошо задрочены текущими событиями, и тебе кажется, нет, ты даже уверен, что слышал: "Сынок, я тебя больше не увижу!"
   - Мама! Мамуня!!! - кидаешься ты на голос, на сеть. - Пропустите, бляди, старую женщину!
   Семиты жалеют твою еврейскую маму, и вот она рядом. Она видит тебя и плачет.
   - Майн зин, - спрашивает мама, - где твоя одежда?
   - Стирают, мама. Скоро просохнет...
   - Это хорошо, что ты стал религиозным, - шепчет старушка. - Теперь я спокойна.
   - О чем ты говоришь, мама! Какая религия на пересылке?!
   - Не лги мне! Маме не лгут. У тебя на сорочке написано "Шабес".
   - Да, мамочка... Ты сигареты не принесла?
   - Нет, сынок. Сказали, нельзя.
   - Хорошо, мамочка. Дай я тебя поцелую.
   - Как, сынок?
   - Крепко. Просунь в сеть палец.
   И ты берешь губами корявый палец своей старухи, как соску-пустышку в детстве, и мама затихает...
   - Э-э! - оттягивает тебя за отложной воротничок надзиратель-грузин. Пашель!!!
   Кусок нихуя из Кулаши заподозрил членовредительство. Он не хочет, чтобы старушке отгрызли палец в его смену.
   Свидание окончено.
   - Всо! - объявляет. - Иды!
   - Береги себя, мамочка!
   - Молись и не лги, сынок! Никому не лги. Я буду тебя навещать...
   - Кончай, Молоток, - обрываю Йосеньку. - Хабака к нам идет.
   - Так тебя мамой не прессовали?
   - Нет.
   - Жаль. Очень жаль следователя. С несерьезным клиентом связался.
   - Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду, ну, не дай Б-г, сяду, я его на зоне завалю!"
   - Крутой, видать, сионист!
   - Да, Йосенька. Это у них семейное.
   - А ты, шмок, вены вышвырнул?
   Я молчу, соглашаясь.
   - И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?
   Я молчу, соглашаясь.
   - Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?
   - Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно. Вот я и вышвырнул.
   - Шмок, - говорит Йосенька.
   Я молчу, соглашаясь.
   Глава вторая
   РЕМЕЗ
   Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой за жизнь и ждали десятого, благодати ради.
   Во дворе "купали" какую-то камеру, лил февральский дождь, а время на послеполуденную молитву подпирало.
   - Машиях не придет! - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.
   Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.
   Реб Гурджи тоже снял талес.
   У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.
   Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем большого пальца отмерил лучшую половину, сказал: "Леитраот", - и исчез, как каббалист.
   Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.
   Осталось нас, вменяемых, семеро.
   - Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.
   - Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.
   Реб Йоселе Абрамович встал на простреленных ногах инвалида Войны за Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.
   - Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек они будут хвалить Тебя! повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел таков. - Реб Йоси творит молитву на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на концовках, и к этому надо привыкнуть. Иначе все кажется антисемитской шуткой. - Счастлив народ, чей Б-г Господь!
   Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...
   Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...
   Четвертый год от приговора в вечность Абрамович на штрафняке. Загнала жена-старушка блядством в аффектацию (на горячем поймал бабку с сосунками-арабчатами в собственном доме на Кармеле), молотком слесарным двадцать один раз грохнул. Очко! Постель в кровище, а бабуся все ляжками грязными сучит. Уйди ж, дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но злодей Йосеф бьет еще раз. Успокоил. Ну, а двадцать два - это перебор по-любому. Это и в Африке - перебор!
   Будь же справедлив, читатель!
   Где в Сионе извергов держать?
   Точно! На убой их в Вав-штаим. Там косоголовые. Последнее заберут и пайку тоже. А почему нет? Дед свое за семьдесят лет сожрал. У него холестерин. Сам не отдаст - помогут и морду майлом попортят. Как к Б-гу с пенсами на морде являться? Да. Опять же, молодняк жить хочет. Жажда, так сказать, жизни.
   Текут, переливаются от Моисея вечным ручейком надежды слова Б-га единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.
   Уже встаем на Шмона-эсре, а тут Хабака замком гремит. Над задвижкой застрявшей старается.
   Мы к двери хором:
   - Не губи молитву!
   - Заткните свои рты, падлаот! - вскипает промокший друз. - У вас еще будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!
   Снимаем талиты, не складывая.
   - Ханания! - выкликают.
   Пошел Ханания.
   - Авшалом бен-Барух! - кричит.
   - Осужден на семнадцать.
   - Винокур!
   - Моше бен-Залман. Осужден на два года.
   Слышу хохот и крики:
   - Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!
   И конвой щерится. И тем смешно.
   - Синай!
   - Алон бен-Давид. Два пожизненно.
   Тишайший перс, этот Синай. (Кличка - Хумейни.) Большой ценитель покоя. За то и крест свой несет. (Катал юноша девушку на мотоцикле под окнами у перса. Долго катал. Тарахтел драндулетом... У господина Синая - нервы! Вышел с ломиком-гвоздодером. Успокоил и юношу, и девушку.) Теперь не слышит шума городского. И не нервничает.
   - Цадок!
   - Гурджи бен-Ишай. Пожизненно. (Брата родного, "Авеля", замочил в споре за басту на базаре.)
   - Абрамович!
   - Йосеф бен-Шимон! Пожизненно.
   Стоим во дворике. Слева Гурджи, справа Йоселе. Перед нами Рыжий с дубиной. Дворик наш - сорок шагов в длину и шестнадцать в ширину. На тусовках не раз вымерял. Можешь верить. Ровно на полхуя ниже уровня Мертвого моря. Ган Эден! От стены вправо - комнатенка, где белье из стирки получаем, и клуб для разборок с пристрастием. Дальше по периметру - вход в блок. С дистанционным замком калитка, видео-шнифтом и говорильным устройством.
   Теперь идет жилье. Первая камера, вторая, наша третья (мой с Йосенькой апартмент. Четыре койки на восемнадцать жильцов, и ты уже въехал, читатель, что там спало?! На коечках этих?), синагога и четвертая. За углом - пятая и шестая (арабские), кусок стены, смежный с тюремной кухней, и заканчивается седьмой, восьмой и будкой охраны.
   Вот и весь Вав-штаим. Турецкими зодчими в начале века воздвигнутые конюшни оборудовали прочными решетками сионизма, теленадзором и стальной сетью поверх двора, чтобы аисты нас, блядей, не унесли. Да надпись наскальная над синагогой: "Жизнь хороша и без наркотиков".
   - Гурджи, - шепчу, - что там написано?
   - Где?
   - Напротив.
   - Н-ну! - отшивает незлобно адолановый зек. - У грамотных спроси.
   Мы с Гурджи - ништяк. Гурджи в блоке самый козырный! Это он, услышав арабский "трешь-мнешь" за "Лау", принес японскую бритву.
   - Не бзди! - успокоил. - Ты не проснешься - и они не проснутся.
   Я ему верю. У меня нет выхода.
   Йосенька Абрамович дохнет под дождем. Ему ну никак нельзя с простреленными ногами по щиколотки в воде.
   - Держись, старик. У нас еще пять сигарет есть! На пару.
   - Держусь, - сипит Молоток. - Выхода нет.
   - Эй, раввины! - командует Носорог. - Бегом в синагогу.
   Посреди лужи Хабака в ботфортах. Ловит шанс - кого бы огреть!
   Молоток по-рачьи шустрит под замок. Я - за ним.
   - Лау, - окликает Хабака. - Ты мне делаешь нервы!
   Ему показалось, что я бегу с ленцой.
   - Сколько еще ты будешь трепать мне нервы?
   - Прости, Хабака! Я ошибся. Я больше ошибаться не буду. Сто процентов.
   Мертворожденный друз абсолютно непредсказуем. В его смену даже супер-козырного Гурджи прохватывает понос. Не про нас, шваль, будь сказано.
   - Ну беги, - не бьет Хабака. - Я тебе верю.
   "Какой доверчивый парень? - думаю. - И на тебе - нервный".
   Еще не понял, что нервничать нельзя. Это привилегия вольняшек. Недуг и порок одновременно. Тебя б в любую из камер закинуть на исцеление. А? Ты б уж больше не нервничал. Никогда. Шибко нервных на зоне, прости за выражение, в жопу ебут! Без спроса и любви. Шокотерапия народная, но, увы, излечивает. Раз и навсегда.
   Теперь, думаю, после водных процедур и счастливых стечений обстоятельств напишу-ка я супруге письмо. И гори все синим огнем.
   Глава третья
   ДРАШ
   Сидели под замком в тюремной синагоге. Закурили. Обсыхаем.
   Круговорот воды в природе, а мы не жрамши.
   Господи, думаю. Ведь это не вода, а я испаряюсь. Йосенька, Гурджи...
   Рабы Твои... Почему пути Твои неисповедимы? Йоська учит: учи Нида, Коэлет твердит обратное... Умножающий знания - умножает скорбь... В доме праведников родился и там бородой оброс, но не научился мудрости выше, чем мудрость молчания, а тебя любой гандон в паранойю вгоняет: "Почему ты, бахурчик, молчишь и не отвечаешь?"
   Из подлунного мира у тебя волокуша к светлому, а там беспредел, и нет ничего нового под солнцем.
   Наглядный тому пример - Мики Перелмуттер.
   Знаешь, читатель, какой это зек был? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ ЭТО ЗЕК БЫЛ???!!! У него яйца были такой крепости, что росли впереди ушей, на висках!!! И каждое в собственной мошонке! Где у нормальных людей пейсы - там у Мики Перелмуттера болтались яйца. С ним Нацив разговаривал стоя и в третьем лице, как с императором Хайло Силасио Первым! Ципорим наперегонки птичье молоко таскали. Из своего кармана доились! Вертухаи его икс гуттаперчевым ключом отпирали, чтоб не шуметь, так он их кетменем в боевой шок вогнал и с тех пор сам себя запирал. Произвольно. Когда сам хотел. Но зеков не обижал и шестерками брезговал. Столбовой был урка. Крутой!!!
   Раз приходит хозяин кичи. На цирлах. Постучался и говорит:
   - Микилианджело Перелмуттер!
   - Н-ну?
   - Ваш срок весь вышел!
   - Ну?
   - Все бумаги оформлены, и такси за забором стоит!
   - Ступай, - говорит Мики Перелмуттер. - Я подумаю.
   У хозяина понос по жопе течет, а Мики Перелмуттер делает предложение, от которого невозможно отказаться:
   - Я, - говорит, - хочу с контингентом посовещаться, но чтоб администрации духу не было! Такси, - говорит, - пусть въедет и ждет на вахте. Да покормить водилу не забудь!
   Как мы прощались, читатель!!! Как прощались!!!
   Для каждого теплое слово нашел!
   - Пьянь ты, Моисей Зямович! - говорит Мики. - Пьянь! И нельзя тебе оружие доверять.
   Я стою, и скупые мужские слезы (грамм сто, не больше) льются вовнутрь, обжигая гортань.
   Остограммился, а Перелмуттер утешает:
   - Пьяница проспится, - говорит, - а пидор - никогда!!! Прибей, говорит, - слова эти на дверном косяке сердца твоего. И сынам сыновей своих передай: пусть куда угодно идут, только не на соглашения!
   Кем, ты думаешь, читатель, стал такой калибр на свободе? Ну?
   А я отвечу: Микеланджело Перелмуттер стал Эсквайром!!!
   Купил на Масличном бугре четыре могилки и сдает их помесячно.
   Как меблирашки. Для репатриантов.
   Ибо сказал Коэлет: Суета сует и всяческая суета... Да.
   Однако я отвлекся.
   Третьего дня вызывают меня натощак к референтше по делам заключенных тунисайке по имени Мизи Барехов.
   - Фарадж, - говорю надзирателю, - за что ты меня к ней тащишь? У меня по режиму ни одного нарушения нет. У меня к референтше нет никаких вопросов. Почему ты меня к ней тащишь?
   - Ничего не знаю, - сказал выводной Фарадж заячьей губой. - Велела привести и все. Шевелись.
   Шустрю, сворачивая сырой матрац и мокрые одеяла (сезон дождей на родине), а мы с Йосенькой на бетонном полу под окном. Рожу ополоснул и готов.
   Йоська мне носовой платочек сует зашмарканный: "Обоссы, отожми и притырь, - поучает. - Не ты первый... " Выхожу из будуарчика, а племя махровым антагонизмом кипит, и это, пожалуй, требует объяснения. Не нервничай, читатель, сейчас объясню.
   Дело в том, что камера наша нищая до святости. У козырных хронический криз. Дрищут и блюют, а "джяджя" больших тюремных деньжищ стоит. Аж пятьдесят пачек ларьковых сигарет!!! (Нюхни, читатель, в должок, если ты молод, белокур, средней упитанности и либерал-гуманист.) Адолан, опять же, не всем и не вволю. Вот на махнаке и порют вены, да к референтше Миздаенет Барехов просятся... на шару.
   Дело в том, что госпожа референтша обладает природным даром анестезии!
   Госпожа референтша имеет моду беседовать с заключенным сидя и исключительно лицом к лицу. Вплотную. У нее мнение, что это сближает!
   Тунисайка раскрывает пасть, и оппонента обуревает восторг! Были счастливцы на зоне, неделю летали на дармовом ширеве! Не референтша, а газопровод Бухара - Урал!
   И вот зайцегубый Фарадж волокет меня к референтше.
   Референтша сидит, понимаешь, и ждет, а меня за каждой калиткой шмонают с пристрастием. В коридоре управления опять же приютили в закутке, но только хитрожопой машинкой с зуммером, и впустили.
   Стою и недоумеваю. По коридору туда и сюда, а потом сюда и туда, но уже с подносом, тусуются какие-то странные зеки в опрятной глаженой робе, с чистобритыми ряшками апикорсов, и выглядят абсолютно не задроченными!
   Стою и недоумеваю.
   Тут ко мне подходит неизвестный Бен-Ами с мальбориной на губе и на ухе, а в "чердачке" нагрудного кармана их целая россыпь, и принимается шантажировать меня за сигарету.