Разговор же прокурора с начальством был Евгению известен, пусть и не присутствовал он при этом разговоре.
   Оперуполномоченный знал стереотипы прокурорского мышления.
   Наверняка поведал молодой да ранний своему патрону о Дробызгалове как о грубияне и беспринципном типе, потакающем уголовникам, а начальство в ответ: э, дескать, у них в милиции темна вода, у них где закон начинается, а где криминал – не разобрать, а вообще-то… того, надо им хвост прищемить. Надо!
   И прищемим.
   Им, прокурорам, плевать, какой кровью раскрытия даются, им
   – чтобы на бумаге порядок был, а там – хоть солнце красное не всходи. Будь бы по их, и осведомителей они упразднили, хотя без армии стукачей раскрываемость вообще бы на нулевой отметке застопорилась. Это обыватель полагает, с забавным детективчиком под абажуром нежась, что умный следователь все распутывает да отважный сыщик… Нет, всякие «мордашки» в основном… Пусть и праздная у некоторых из них жизнь, и аморальная… Но как по льду, из которого лезвия отточенные торчат, идут они каждый день, каждый час… Да и кто из нормальных людей согласится в стукачи?… А он, Дробызгалов, он что от своей доблестной службы имеет? Вздрючки, четыре часа сна в сутки и – голую зарплату, которую тот же Мордашка в самый свой неудачный день лежа на диване делает. И мысль, все более неотвязную и жгучую: когда же на пенсию? И – выйду ли, дотяну? Чем завершится эта гонка сумасшедшая, где на любом метре – или колдобина, или подножка?
   Вон вчера… Пришел человек по повестке, а вернее, жулик, знающий – несдобровать ему, а в кармане жулика – тысяча. За дверью же – люди из ГУБХСС, которым он только что заявление о вымогательстве взятки накатал… Хорошо, нутром учуял Дробызгалов неладное, да и у провокатора нервы сдали – нет чтобы взятку куда-нибудь тихо между бумаг сунуть, когда Дробызгалов отвернется, попытался всучить по-наглому, нахрапом, чем и выдал себя, а прояви хитроумие и выдержку, плыл бы сейчас милицейский ворог его к причалу спецзоны в тюремной ладье…
   И ведь не докажешь, что имел как оперуполномоченный слишком весомые аргументы против мошенника, оттого и затеял тот вероломную пакость… И так – каждый день. Эх, пенсия, ты – финишная ленточка для марафонца, но марафонцу что? – сошел с дистанции – и пусть, а ему куда? Ни специальности, ни образования стоящего, водительские права и то любительские…
   Размышляя подобным образом, вошел Дробызгалов в кабинет полковника, сразу же уловив на себе со стены неодобрительный взгляд основоположника ЧК Дзержинского, рыцаря пролетарской революции.
   Полковник тоже посмотрел на Дробызгалова без радушия.
   Полковник был назначен сюда несколько лет назад, но отношений с подчиненными наладить так и не сумел, ибо считали его дилетантом без шанса на перспективу. Раньше полковник служил в госбезопасности, откуда и был переведен с большой группой старших офицеров в МВД для очередного «укрепления» кадров, но укрепление не состоялось, поскольку специфика милицейской работы оказалась иной и требовала к тому же богатого и именно что милицейского опыта, и при следующей перетасовке руководства завис полковник в кадровом вакууме, откуда угодил в нижние слои
   – управлять Дробызгаловым и ему подобными, что тоже имели на своем невысоком районном уровне опять-таки неведомые полковнику стиль и методы работы.
   Сознавая личную некомпетентность, полковник гонора не выказывал, осторожничал, даже когда резкость произнести хотел, взгляд отводил и бубнил отчужденно, лишь в интонации подчеркивая свою неприязнь к тому или иному факту.
   – Ну так… зачем же вы себе позволяете оскорбления, а?…
   В адрес работников прокуратуры? – промямлил полковник.
   – Товарищ полковник… – Дробызгалов приложил руку к груди. – Этот прокурор… он же… – И последовала нелестная характеристика молодого прокурора.
   Характеристику полковник выслушал бесстрастно, а вернее, как почувствовал Дробызгалов, – пропустил ее мимо ушей. И еще уяснил оперуполномоченный благодаря изощренному своему нюху: в затаенном молчании начальства кроется нечто большее, нежели личное нерасположение и служебное недовольство.
   – Ставится вопрос о вашей профпригодности, – откликаясь на нехорошие предчувствия подчиненного, молвил бесцветно полковник. – Мне предложено подготовить материалы…
   – Кем… ставится? – вырвалось у Дробызгалова невольно, хотя яснее ясного было, что инициатива по вопросу о пригодности строптивого оперуполномоченного к службе лично полковнику и принадлежит.
   – Предложено, – повторил тот, как тупым топором рубанул.
   – Но…
   – Провалили этого вашего… Аверина…
   – Да не провалил, обеспечил все, что мог… Если бы не прокуратура…
   – Ну, так или иначе… Потом – что-то у вас сплошные срывы… Вчера вот… со взяткой…
   – Да ведь провокация!
   – Выговор у вас за пьянку…
   Да, тут не отвертишься. Задержал Дробызгалова патруль, когда в форме, дурак, в метро ехал. Всего-то за запах, а пострадал. Но когда было! Четыре года назад, этот полковник еще шпионов ловил или настроениями интеллигенции занимался…
   – В общем, – подытожил начальник иезуитски-стеснительно, – подумайте: может, перейти…
   – Куда? – спросил Дробызгалов с надеждой.
   – Ну, я не знаю… С оперативной работой что-то у вас не ладится… Смотрите… – Полковник как обычно прибегал к обтекаемым формулировкам.
   Так. Конец. «Гражданка», сдача удостоверения.
   – А с Авериным как? – спросил Дробызгалов по инерции.
   – Очевидно, будут судить…
   – Но мы же его сами… А потом – это же чепе…
   – Чепе, – согласился полковник, вдохнув лицемерно.
   Дробызгалов тоже вздохнул. Но – от души. Полковник, конечно же, в случае чего оправдается: дескать, полезно зажравшемуся спекулянту Мордашке попариться в зоне – выйдет, большой авторитет иметь будет, да и страха прибавится, покорности. А виновного в провале оперуполномоченного он, полковник, накажет по всей строгости. А может, и не придется стеснительному полковнику никого наказывать: поймет Дробызгалов деликатный намек, и сам черкнет рапорт об увольнении из органов…
   – Разрешите идти? – с ненавистью вопросил Дробызгалов.
   – Да, пожалуйста. И… проведите с Авериным этим… воспитательную работу.
   – В смысле? – искренне удивился Дробызгалов.
   – Чтобы… осознал положение…
   Шагая по коридору и нащупывая в кармане ключи от кабинета Дробызгалов оценивал сложившуюся ситуацию.
   Мямля-иезуит с прокуратурой ссориться не станет, не с руки ему, тем более сам еле на месте держится – пришел в милицию на большой волне, с начальством своим бывшим, да схлынула волна, и висит он теперь между землей и небом, все отчетливее сознавая: чуть что и – предложат ему почетную пенсию. А она, пенсия, хоть и полковничья, да по нынешним временам инфляции – курам на смех. У Мордашки только в неделю на сигареты такая пенсия уходит.
   Опустившись в облезлое казенное кресло за своим письменным столом, Дробызгалов перевел мысли на личные перспективы. Итак, предположим, распрощается он с органами. Куда идти? Просто некуда. А с жильем как? Так и застрянет на пятнадцати коммунальных метрах, где, помимо него, еще жена с ребенком? А детсад? Покуда в милиции, обещали подсобить с очередью, а уйти
   – ребенка куда?
   Выпить бы вот с горя… Тоже – закавыка! Сейчас пойдешь и возьмешь в любое время у тети Шуры из винного, потому как при удостоверении и власти… А завтра? В очередь? Хотя, с другой стороны, шатания по магазинам с черного хода стали небезопасны
   – ущемленные обэхээсники принялись в последнее время рьяно защищать монополию на сферы своего влияния. И та же тетя Шура в любое время им настучит: мол, шуганите участковых и уголовку, а то что за дела? – вас кормить не успеваем, а тут еще и они… А там такая сволота в отделе борьбы этом…
   Об отделе борьбы Дробызгалов вспомнил некстати, – словно нарочно позвонил по внутреннему телефону полковник, спросил:
   – Что у вам нового по Фридману?
   – Работаем с ГУБХСС, – промямлил Дробызгалов. – В контакте…
   – Результат?
   – Ну… будет! Я, кстати, Аверина хотел подключить вплотную. Он ведь имеет выход на него через сестру, я докладывал… А теперь даже не знаю… Если нарушу это… психологическое равновесие, какая работа?
   – Аверину пока ничего не говорите… С прокуратурой я свяжусь, арестовывать его не будем до поры… Н-да, звонили из министерства, дело Фридмана из ГУБХСС передано в КГБ…
   «Вот оно что!» – понял Евгений.
   – Поэтому так: решите задачу – будет… другой поворот отношения к вам, – закончил полковник.
   Дробызгалов покосился с ненавистью на пищавшую короткими гудками трубку. Вот так. Результат любой ценой. Как понимать полковника – ясно: раскрутишь дело с Фридманом – поглядим, может, и милость проявим… А может, и нет, твердых обещаний не дается. Мордашке за помощь в данном вопросе тоже милость – до суда сладко пожрать-попить и с девками всласть в простынях покувыркаться. Ну, на Мордашку-то плевать, он заслужил, барыга, а ему, Дробызгалову, за что такой компот кислый? За что?!
   Обэхээсникам и комитетчикам плевать и на Дробызгалова, и на Мордашку. Сливки в случае удачи снимут они, уголовный розыск здесь не более чем подспорье, хотя он-то всю задачу и решает.
   Задачу сложнейшую, невыполнимую, потому и свалили дело в район, не сумев справиться даже своими, куда более могучими силами.
   Валерий Фридман в свое время был причастен к деятельности цеховиков – севших, но его не выдавших. Ничего, кроме оперативных данных, на Фридмана не имелось, а судя по оперданным, являлся он как бы банкиром тех, кто ныне находился за решеткой или уже отбыл в мир иной, не увидев свободы.
   Предполагалось финансирование Фридманом крупных преступных группировок, организация всяческой контрабанды, в том числе и промышленной, но доказательств тому не имелось никаких. Потому ставилась простая по сути задача: выявить тайники, где хранятся ценности.
   Но попробуй выяви! В уголовной среде Фридман пользовался немалым авторитетом, созданным ему воротилами теневой экономики, кровно заинтересованными в неприкосновенности своего банкира от домоганий рэкета, а что касалось каких-либо милицейских провокаций, тут бы нашлись заступники из высоких административных сфер – в том числе и правоохранительных, связи у Фридмана были мощные.
   Вероятно, как Евгений догадывался, заступники эти быстро бы аннулировали все сегодняшние усилия органов в отношении Фридмана, если бы сам он не нарушил застойную оперативную ситуацию вокруг себя, пожелав эмигрировать из страны.
   Желание удовлетворили, одновременно приняв решение: вплотную заняться материальной базой кандидата в американские граждане.
   Воплотить это решение в арест Фридмана и изъятие у него ценностей надлежало обэхээсникам и Дробызгалову.
   Однако люди из ГУБХСС, сознавая недосягаемость цели, от работы под всякими благовидными предлогами отлынивали, и основной груз лег на плечи Евгения, в свою очередь также не ведавшего, каким образом осуществить намеченное руководством.
   Хотя в лени и оперативной несостоятельности упрекнуть себя Дробызгалов не мог. Квартиру Фридмана он исследовал до пылинки, затем – дачу, жилища всех близких «теневику» людей, трясясь при этом от страха, что застанут при незаконном производстве обыска, да ладно застанут – убьют! – однако ни одного тайника не обнаружил. В квартире, правда, нашел за шкафом около тридцати тысяч в бумажном засаленном пакете, но что это? – крохи! И просто снился Евгению тот сладостный миг, когда берет он в руки заветную кубышку, целует ее страстно, а после мчится за постановлением о проведении обыска. А затем входит с понятыми, следует к заветному месту под гневные комментарии хозяина и – захлопывается рот Фридмана, а вернее, открывается в изумлении… А он, Дробызгалов, невозмутимо корректен и загадочен – мол, знай наших, все насквозь видим!
   Существовал, однако, вопрос: а вдруг да уплыли уже за рубеж искомые ценности? Но визу Фридман получил недавно, с получением ее находился под контролем, а до этого момента, целиком завися от произвола властей, вряд ли стал бы предпринимать безоглядный маневр с капиталом… Хотя относительно эффективности контроля Дробызгалов весьма сомневался. Фридмана круглосуточно охранял едва ли не взвод боевых ребят спортивного сложения, имелись у него свои посыльные и связные, мощная автотранспортная база и личная радиосвязь; кроме того, Фридман как представитель фирмы США, владельцем которой являлся его старший брат, встречался с приезжими коммерсантами, крутил дела с совместными предприятиями, и уследить за всей кутерьмой его контактов было задачей невероятной. Конечно, кое-что подслушивалось, записывалось, фирмачей проверяли таможенники, доверенных лиц Фридмана порой задерживали и обрабатывали, но – толку?
   – Дробызгалов? Ко мне, срочно! – потребовал полковник по селектору.
   Матюкнувшись, Евгений подчинился.
   – Звонили из КГБ, – сказал начальник. – По их данным, все деньги вложены Фридманом в очень серьезную партию бриллиантов старинной огранки. Вещи уникальные, дореволюционные. Готовится контрабанда, поняли? Если предотвратите…
   – Будем стараться, – откликнулся Евгений не без издевки в интонации, подумав при этом не без удивления, что кого-то, видимо, из ближайшего окружения Фридмана удалось завербовать всерьез и прочно. Работать гэбэ умеет, не перевелись там таланты неумолимого сыска, машина проржавела, но мощь сохранила… Хотя, с другой стороны, на что-либо конкретное комитетчики все равно не вышли. Так, общая информашка…
   Свой план работы по данному делу Дробызгалов связывал с Мордашкой, чья сестра Марина – женщина ослепительной красоты, дорогая валютная проститутка – крутила с Валерой Фридманом роман, и крутила не без умысла, надеясь на состояние жениха и на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не ведал, да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с многоопытной бандершей.
   Прищучить проститутку Дробызгалов не мог, был у нее основательный «отмаз», в чем Евгений убедился еще год назад, когда сам положил глаз на Марину, познакомившись с ней у Мордашки – та как-то заглянула к братцу в гости.
   Посидели, попили кофе, посмотрели какой-то фильм, и тут предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.
   Мишка, взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно, но тот поначалу не уяснил смысла его гаденьких улыбочек, смысл открылся позже, когда вышел с Мариной из такси, дрожа в неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры, длинной ее шеи, маленькой головы, припухлых губ, одуряющего запаха духов – морозно-тонкого… И еще: от того, что уже знал: живет Марина одна, и достаточно подняться сейчас к ней на ту сакраментальную чашечку кофе…
   Такси он отпустил. Сжал ее руку. Выдохнул сиплым дискантом:
   – Может… чаем напоишь?
   Взгляд ее вдруг изменился. Приветливо-дружеский, он вдруг стал оценивающе куражливым.
   – Трахнуться хочешь, опер?
   Как обухом…
   – Ну, что молчишь?
   – Ну-ну… – протянул он, удивленно и неуверенно, с каким-то стыдом даже.
   – Сто долларов есть?
   – Чего?
   – Ничего. Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не платить. Понял, оперок?
   – Сто рублей есть, – процедил он, отвернувшись, все наконец уяснив.
   – Ну и засунь их себе в одно место. – Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд – красивая, верткая птица – недосягаемая.
   А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость…
   Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же…
   У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое-что полезное – в частности, информация о ее романе с Фридманом – в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта валюты… А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.
   – Ну, – сказал в итоге, – сто зеленых по крайней мере наш разговор стоит, как ты считаешь?
   – Сто зеленых отдать? – усмехнулась она.
   – Не, – зевнул он, – предпочитаю натурой.
   – Завтра получишь, – согласилась скучно.
   И – получил Дробызгалов!
   С утра, когда вышел из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу», с частным номером и государственным радиотелефоном, где помимо шофера находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, молодые люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям в любой момент может стать обыкновенным гражданином…
   С отдавленными боками – на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно – Дробызгалов побрел на службу, вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался до управления часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.
   Со «старшими братьями», кому оказывала Марина кое-какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить.
   Несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.
   Успокаивало Евгения, что, пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.
   С такими размышлениями явился Дробызгалов домой.
   Открыл двухстворчатую входную дверь – перекосившуюся, с разболтанным замком – ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.
   Тотчас обрушился на Евгения детский гомон, пар от стирки и жирные кухонные ароматы.
   Соседка Валентина – незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят – все от разных отцов, а рожала она как кошка,
   – встретила Дробызгалова направленным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!
   – Безобразие! – орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. – Замотали! День и ночь!
   Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но – промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия.
   Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка
   – старуха, провонявшая всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.
   – Пошли вы! – вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было – уехали к теще. Уже легче!
   С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене – жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол…
   Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину – хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции.
   Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же – убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню – Дробызгалов обычно шел как на казнь.
   Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка остатками выдохшегося «Боржоми», стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки-дрозофилы.
   Сильный стук потряс хлипкую дверь.
   – Телефон! – заорала соседка. – Опять, твою мать!
   – Заткнись, стерва! – в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая трубку, свисающую до пола, всю в утолщениях изоляции – синей и красной.
   – Женька? – послышался голос одного из приятелей – клерка в аппарате больших милицейских властей. – Ты когда из норы своей наконец переселишься?
   – Разве в другую нору, в могилу, – морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. – Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?
   – Нет… У нас все мимо… Как перетасовка штатов – из других городов кадры прибывают, и весь фонд – им… Тоже – кошмар! Теща, тесть, дети… Вшестером в двух комнатах.
   – Но хоть все свои…
   – Тебе бы таких своих… Ладно. Тут разговор я слышал… Я из автомата звоню, усекаешь?
   – Та-ак… – похолодел Дробызгалов.
   – Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.
   – Выход? – произнес Дробызгалов отрывисто.
   – Какой еще выход?! Там… беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил…
   Держишься пока на теневике этом… В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! – решай срочно, а то вызовут к нам и – привет. В комендатуре наручники и в кепезе… Система отработана. Думай, Женек, взвешивай.
   Пока!
   Дробызгалов понуро застыл. Положил нетвердой рукой трубку.
   Затем, преисполнившись решимости, оделся и вышел на улицу.
   Он ехал к Мордашке.

ИЗ ЖИЗНИ АДОЛЬФА БЕРНАЦКОГО

   Наверное, именно по возвращении в Нью-Йорк Алик понял, что безнадежно постарел…
   Шалили сосуды, скакало давление, ныл крестец от долгого сидения в машине, к близорукости прибавилась напасть дальнозоркости и пришлось разориться на сложные двойные стекла для очков.
   Вставать чуть свет на таксистскую службу было мукой, а для самой службы элементарно недоставало сил.
   Изматывало и безденежье. Пришлось вскоре продать прожорливый «линкольн» и приобрести более экономичный «крайслер нью-йоркер» с японским движком и бортовым компьютером, каждый раз при открывании дверцы механическим голосом приказывающим застегнуть ремни и говорящим, если подчинялись его команде, «спасибо». Алика это умиляло. Компьютер также сообщал о неисправностях, возникающих в автомобиле, но иногда ошибался – что-то в нем замыкало.
   Сам по себе автомобиль был небольшим, но удобным: салон обтянут лайкой, отделан карельской березой, кресла на электроприводе, цифровая магнитола… С такой тележкой вполне можно было устроиться в «Лимузин-сервис», куда Алика взяли бы даже без спецномера, по дружбе, однако контора располагалась в глубине Манхэттена и добираться туда с рассветом, чтобы, возвратившись в полночь домой, рухнуть на топчан в подвале Адольфу не жаждалось.
   Устроился в «Кар-сервис»[7] на Брайтоне, на подхвате. Работа шла слабенько, выходило от тридцати до пятидесяти долларов в день, «крайслер» барахлил, а ремонт съедал едва ли не все заработанное. С любимых сигарет «Салэм» Алик перешел на дешевку
   – «Малибу», «Вайсрой», Белэйр», начал выгадывать на еде…
   Единственной удачей был день, когда в очередной раз на перешейке подземки «Бруклин – Манхэттен» прорвало подводный туннель и публику пришлось перевозить на машинах в ударном порядке. Народ «голосовал» на тротуарах, как в России, Алик снимал по четыре пассажира за раз и заработал в тот день пятьсот зеленых, но затем от перенапряжения не мог встать с дивана неделю, так что в итоге все равно получилось кисловато.
 
   Начавшаяся перестройка открыла Алику дорогу назад, в Россию, многие неудачники уже отчалили туда, подумывал и Адольф: ведь там старая мама, квартира, а вдруг и заработает он чуть-чуть, обменяет зеленые на деревянные по громадному коэффициенту, что здесь, на Брайтоне, проще простого: здесь отдаст, там получит или наоборот… А уж коэффициент на Брайтоне самый высокий, тут рады лишь бы как обменять, дабы заполучить реальные деньги, а не те, прошлые, мики-маус-мани – игрушечные…
   Так размышлял Алик, копаясь в багажнике своего «крайслера», когда почувствовал неожиданно настойчивую боль в ногах чуть выше колен и сообразил, что к бамперу собственной машины придавливает его бампер машины иной, придавливает планомерно и беспощадно.
   Боль стала невыносимой, Алик заорал что есть мочи, и водитель, неудачно парковавший грузовик, подал вперед. Адольф грохнулся на асфальт, хватая ртом воздух.
   Грузовик принадлежал богатой компании «Пепсико», и Алик смело подал на компанию в суд.
   Два Аликина синяка обошлись капиталистам в сто тысяч долларов, но половину суммы забрал адвокат, не без труда выигравший процесс, ибо юристы компании выдвинули версию, будто мистер Бернацкий подставился под грузовик с умыслом.
   Алик, тряся на суде костылями, бросал в сторону враждебного адвоката испепеляющие взоры и русские нецензурные слова, чем, видимо, убедил судью в своей правоте.
   Костыли, говоря по правде, были использованы так, театра ради, посоветовали умные люди.
   Пятьдесят тысяч для среднего нормально работающего американца – сумма, ничего принципиально в жизни не определяющая, однако для Алика – богатство. Пять тысяч было пропито на радостях в течение недели. Бары, казино в Атлантик-Сити, распутные жизнерадостные девочки, прогулки на яхте в океан…