Страница:
Нам пришлось провести у постели больного около полутора часов, полных надежд и страха. Но вот наконец сердце больного начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющие средства и снова потянулись бесконечные минуты ожидания…
Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.
Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.
Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.
— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Победа!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…
Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.
В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.
18 ноября
Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.
Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.
Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, "частоту колебаний", если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.
— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.
— Охотно, — ответил я. — Думаю, вам будет не трудно меня понять. Вероятно, каждый из нас бывал под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба согласно кивнули.
— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у разных людей. Одни озлобляются, начинают грубить, другие просто засыпают. Одни становятся милыми, общительными, другие мрачнеют, замыкаются в себе. Существует масса вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?
Они снова наклонили головы, генерал тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь приблизительное — можно только, с помощью исчерпывающего знания окружающей больного обстановки и среды.
Тут вице-президент снова сделал протестующее движение, и ордена на его мундире зазвенели. Я понял в чем дело: уже долгое время поговаривали о своеобразных отношениях, которые сложились между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально именуемой «домоправительницей» резиденции президента. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее его бывшей возлюбленной, которую диктатор отбил, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чемуто с этим связанному Кабан был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога, словно в подтверждение гривуазных слухов, промелькнуло ехидное выражение, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя — яростные соперники и смертельные враги, и лишь безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Министр пропаганды искоса глянул на вице-президента. Потом он сказал:
— Будь по-вашему, ничего не поделаешь… А когда вы намерены этим заняться, господин профессор?
— Чем раньше, тем лучше, — ответил я. И мы договорились завтра рано утром — сегодня было уже поздно — втроем поехать во дворец президента. Кабан удалился с кислой физиономией.
Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что его положение безнадежно и очень скоро все наши усилия могут оказаться тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября
Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на каждом перекрестке стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие предметы личного обихода, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках их хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали неохотно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому необходимо знать детали в интересах больного. И все же они рассказывали о поведении президента в домашней обстановке только по настоянию руководителя пропаганды — сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, груб, что любит слушать по радио, какие передачи смотрит по телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; повариха рассказала о его любимых блюдах, камердинер — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, осмотрелбиблиотеку и только после этого обратился с вопросами к двум сопровождавшим меня помощникам президента. От них я хотел узнать, как ведет себя диктатор во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а его индивидуальных особенностей, склонностей.
Наконец настало время самой щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица брюнетка, но в ее сдержанных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике — было что-то неприятное. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив цель моей встречи, я сослался на врачебную этику и попросил оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.
О подробностях беседы я писать не стану.
Из дворца я вернулся в институт и еще раз осмотрел президента. В его состоянии перемен не произошло.
Вечером я поделился с Фельсеном своими впечатлениями. Он с удивлением спросил, зачем мне все это понадобилось. Я ничего не смог ему ответить, так как действовал под влиянием каких-то смутных побуждений.
20 ноября
В полдень ко мне вбежал Фельсен и сказал, что состояние президента ухудшилось.
Начиная с этой минуты, меня охватило странное душевное состояние. Словно прорвалась какая-то плотина и меня подхватил неудержимый поток активности. Я говорил и действовал почти бессознательно, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Прежде всего я распорядился перенести пациента в экспериментальную лабораторию и сам поспешил туда же, таща за собой испуганного до полусмерти Фельсена. По дороге я заметил, что у дверей лаборатории тоже стоит охранник, но в тот момент не придал этому значения…
Когда больного вкатили на носилках и по установленному у нас порядку посторонние вышли из лаборатории, я усадил ошеломленного Фельсена в кресло и высказал ему свои соображения. Я напомнил ему о нашем разговоре и о том, что сохранение жизни президента в данный момент совпадает с интересами страны. Однако положение его безнадежно, он в любой момент может умереть, а потому времени для колебаний у нас нет.
— Что вы задумали? — с тревогой спросил Фельсен.
— Повторить операцию "Фишер — Вейлер", — ответил я.
Фельсен вскочил и заметался по тесному помещению. Я поймал его за руки и, нажав на плечи, заставил опуститься в кресло. Не в силах унять волнения, он простонал:
— Но кто же второй?
— Я!
Какой-то инстинкт заставлял меня говорить очень быстро, поэтому я частил скороговоркой, стремясь заглушить овладевавший мною страх: при мысли о том, что через несколько минут я стану безжизненным телом, все мое существо запротестовало.
Фельсен не мог произнести ни слова.
— Поймите, другого выхода у нас нет, — сказал я и с силой тряхнул его, чтобы вывести из оцепенения.
— Профессор, — простонал ой наконец. — Вам ли, прославленному ученому, рисковать собой ради такого негодяя?!
— Не ради него, а ради всех нас, ради будущего. И для этого есть лишь одна возможность: он должен жить! Подумай еще об одном, — в пылу спора я назвал его на «ты», чего раньше никогда не случалось, — подумай, что в святая святых нашего главного врага проникнет человек, который попытается изнутри воздействовать на диктатора, ослабить этот проклятый режим, привести его к гибели. Разве не стоит ради этого рискнуть собственной жизнью?
— Но почему именно вы?
— А кому доверить? Кто может поручиться, что мы не променяем кукушку на ястреба?! Да и времени у нас нет. — И указав на пациента, я крикнул: — Быстрее!
Окрик, видимо, подействовал, Фельсен сделал над собой усилие и, побледнев, выдавил из себя:
— Я буду донором!
— Нельзя, дружок. — Я притянул его к себе. — Я все разузнал, ознакомился с окружением президента, с обстановкой, в которой он жил. Думаю, это пригодится, по крайней мере на первых порах, чтобы никто ничего не заподозрил и чтобы волчьей стае не представилось повода разорвать своего вожака… Я старше тебя, опытнее. Да и в политике ты человек неискушенный. Это было бы бессмысленной жертвой с твоей стороны и с моей тоже. В науке ты олицетворяешь собой будущее, а я до некоторой степени уже в прошлом… Начинай! — закричал я, заметив, что тело президента задергалось.
— Но… — заикнулся было Фельсен.
Я выхватил пистолет, который утром, повинуясь какому-то инстинкту, взял с собой из дому, прицелился в своего ученика и вне себя от волнения крикнул:
— Немедленно убирайся отсюда, или я пристрелю тебя как собаку! Ты недостоин доверия!
Лицо Фельсена еще больше побелело, он в страхе попятился.
— Оперировать буду я сам. Через десять минут ты войдешь, возьмешь железную перекладину от верхней поддерживающей конструкции, которую сейчас снимешь, и голову… — Тут я запнулся. — Вытащишь меня из машины и положишь сюда, — я указал место. — Постарайся размозжить мне голову одним ударом, а потом позови на помощь, выбеги и скажи, что во время операции верхняя часть конструкции упала на профессора. Это ты должен сделать сразу же после операции, не то следствие, если его начнут, установит, что смерть наступила раньше… Понял? А если я буду вынужден сейчас тебя пристрелить, то перед началом операции дам тревожный сигнал, и, когда люди войдут, они увидят трупы двух врачей и президента, который, надо надеяться, будет жить, ибо, пока они сумеют войти, операция уже осуществится. А когда президент придет в себя, он все объяснит, заявив, что был в сознании… Ну, убирайся…
Фельсен вздрогнул, проглотил комок в горле и заговорил:
— Не уйду, профессор. Я согласен сделать операцию и все, что потребуется. — Но его бледному лицу текли слезы, губы дергались. Но вот он выпрямился и начал вывинчивать верхнюю часть конструкции.
— Быстрее, — торопил я, — быстрее!
При мысли, что через несколько минут этот железный брус разнесет на куски мой череп, у меня по спине побежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелую перекладнру.
— Начинай, — сказал я Фельсену, забираясь в аппарат, который со времени нашей первой операции претерпел ряд усовершенствований. Теперь, когда его включали, он автоматически направлял поток изотопов и даже сам мог провести замену мозга, хотя мы считали, что столь тонкую операцию лучше делать вручную. Уже лежа, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. Но в последний момент я вдруг схватил его за рукав и, напружинив тело, с отчаянным криком попытался выбраться из аппарата.
Фельсен быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня и затолкал в аппарат…
Одной рукой я сжимаю рычаги управления танка, другой держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше очковая змея, ведающая пропагандой, устанавливает прицел пушки. Танк движется по мостовой. На улице темно, нигде ни огонька, ни человеческой души. На мне генеральский мундир. Ногой в лаковом сапоге я нажимаю на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. В первом ряду я неожиданно замечаю отца и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Я пытаюсь остановить танк, но он упрямо движется вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея подмигивает мне, а машина продолжает идти дальше. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и, не снижая хода, устремляется вперед, сметая на своем пути дома, которые рушатся на мостовую…
…Я очнулся на полу, весь мокрый от пота.
Надо мной сияют знакомые лампы лаборатории, вокруг что-то лязгает, звенит. Я пытаюсь собраться с мыслями. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло! На груди у меня лежит лист бумаги с наспех нацарапанными каракулями. Машинально беру лист в руки и читаю: "Профессор, заканчивайте операцию!" Мой взгляд падает на аппарат, я вскакиваю и с воплем бросаюсь к нему. Стрелки показывают, что трепанация черепа уже произведена, сосуды и нервы перерезаны…
Вне себя от отчаяния я едва удерживаюсь на ногах. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из аппарата, занял мое место и включил автомат… С тех пор как исчез пульс у обоих, прошло несколько минут. Значит, нельзя терять времени! Я действую автоматически, подчиняясь навыку, ни о чем не думая. Меняю местами мозг Фельсена и президента, произвожу регенерацию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины и тащу к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину, движимый смутной мыслью тщательно стираю с нее следы пальцев Фельсена, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего любимого ученика и сотрудника.
Мне казалось, что многолетний опыт приучил меняле реагировать на зрелище смерти, на вид крови. Но я ошибался. Мир словно перевернулся во мне, а вместе с ним и желудок — что поделать, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы дать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи…
Когда я пришел в себя, возле меня собрались все сотрудники. Заметив, что я очнулся, они быстро вышли из комнаты, остались лишь мои второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил:
— Что с Фельсеном?
Видимо, заместителю не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена, судя по всему, упала расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.
— Но что с ним? — повторил я, не в силах унять дрожь, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.
— Фельсен умер, — ответил врач.
После того как машина закончила все операции, президента, чью голову украшал огромный белый тюрбан, отвезли в палату. Там же установили кровать и для меня, так как я пожелал лично наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить в палату лишь по моему специальному вызову.
22 ноября
За последние два дня в состоянии президента не произошло перемен, он по-прежнему без сознания, но по отдельным мелким признакам можно судить о некотором улучшении. Кажется, операция сошла удачно. Но я не нахожу себе места от беспокойства.
В здании института, где лежит президент, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей палаты. Несколько раз мелькала красная физиономия Кабана…
23 ноября
Сегодня похоронили Фельсена. В состоянии президента намечается улучшение. Пока никого к нему не допускаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.
24 ноября
Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая языком, он произнес:
— Док…
Я вздрогнул. Меня президент не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то без свидетелей! На мгновенье я замер, но затем выслал сестру из палаты и, повинуясь безотчетному порыву, склонился над больным. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:
— Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?
Взгляд его стал еще более внимательным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:
— Как вы себя чувствуете, господин президент?
С каждым разом мой голос становился взволнованнее.
— Но, док… — снова проговорил больной, удивленно обвел взглядом вокруг и перевел глаза на меня.
Я обессиленно опустился на стул, от волнения зубы у меня выбивали дробь. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.
Не знаю, сколько времени я так просидел, но вот президент повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к постели.
— Как поживаете, док? — ласково спросил он.
Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул: так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен.
— Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным по радио глубоким баритоном диктатора. Он сделал попытку подняться, но тут же опрокинулся навзничь.
— Осторожнее! — закричал я. — Вам нельзя двигаться!
Справившись с волнением, я присел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь, поросшая волосами. Невольно мне вспомнилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…
— У меня все в порядке, — произнес я, но голос мне не повиновался. Я глубоко вздохнул. — Как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?
Он сделал движение, словно спрашивая: "В самом деле, где я?" — задумался и в замешательстве пожал плечами.
— Что вы помните? — спросил я и как бы походя добавил: — Экспериментальная лаборатория… Аппарат для черепных операций…
— Погодите! — вскричал он. — Док, я влез на ваше место!
Видимо, он считал происшедшее в порядке вещей.
— А потом?
— Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я оброс, — сказал он, проводя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так пахнет?
— Это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.
— Но раньше я никогда не обращал на это внимания! — воскликнул он.
— Рыба собственной косточкой не давится!
Он насторожился и, казалось, начал что-то вспоминать.
— Вы забрались в аппарат и включили его… В параллельном аппарате лежал президент, помните?
На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого выхода у меня не было: пришлось прыгать головой в воду. Я снял висевшее на стене зеркало и поднес к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — вряд ли диктатор был способен на такое проявление чувств — закрыл лицо руками и потерял сознание.
Очнувшись, он разрыдался. За свою жизнь мне не раз приходилось сталкиваться с отчаянием, слышать горькие рыдания, но так плакать мог лишь тот, кто потерял самое дорогое на свете — самого себя… Лишь в эту минуту я осознал, что произошло, что мы сотворили, точнее, что сотворил я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека!..
Его удалось успокоить только с помощью самых сильных средств. Когда он, наконец, заснул, я, смертельно измученный, тоже повалился на кровать…
25 ноября
Сегодня я проснулся раньше него. Когда он пробудился, я сказал:
— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, и я понял, что он вот-вот опять потеряет сознание. Тогда я переменил тон. — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу.
Я говорил тихо, но спокойно и решительно. А его взгляд стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения так не глядел на мир…
— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фельсена по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты молод, энергичен. — Тут он протестующим жестом поднял руку, но продолжал слушать. — Если кто и способен проникнуть в суть явлений, разгадать, что скрывается за внешней оболочкой, то это мы, именно мы — ты и я. Это побудило нас осмелиться на величайший эксперимент в истории человечества. — Он слушал меня, не прерывая. — И уж если мы на него решились, то должны мужественно встретить и последствия. — При этих словах сердце у меня сжалось. — Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этой минуты ты президент страны Хавер Фелициус, и никогда не был никем иным! Первое время тебе будет тяжело, придется привыкать к множеству непривычных для себя вещей, но потом все наладится и ты будешь плавать, как рыба в воде…
Он никак не отреагировал на мои слова. Я сообщил представителям совета, что через дватри дня президент сможет принять на несколько минут двух советников, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как это может помешать начавшемуся выздоровлению. Для полного излечения очень важно абсолютное спокойствие.
Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.
Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.
Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.
— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Победа!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…
Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.
В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.
18 ноября
Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.
Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.
Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, "частоту колебаний", если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.
— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.
— Охотно, — ответил я. — Думаю, вам будет не трудно меня понять. Вероятно, каждый из нас бывал под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба согласно кивнули.
— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у разных людей. Одни озлобляются, начинают грубить, другие просто засыпают. Одни становятся милыми, общительными, другие мрачнеют, замыкаются в себе. Существует масса вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?
Они снова наклонили головы, генерал тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь приблизительное — можно только, с помощью исчерпывающего знания окружающей больного обстановки и среды.
Тут вице-президент снова сделал протестующее движение, и ордена на его мундире зазвенели. Я понял в чем дело: уже долгое время поговаривали о своеобразных отношениях, которые сложились между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально именуемой «домоправительницей» резиденции президента. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее его бывшей возлюбленной, которую диктатор отбил, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чемуто с этим связанному Кабан был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога, словно в подтверждение гривуазных слухов, промелькнуло ехидное выражение, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя — яростные соперники и смертельные враги, и лишь безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Министр пропаганды искоса глянул на вице-президента. Потом он сказал:
— Будь по-вашему, ничего не поделаешь… А когда вы намерены этим заняться, господин профессор?
— Чем раньше, тем лучше, — ответил я. И мы договорились завтра рано утром — сегодня было уже поздно — втроем поехать во дворец президента. Кабан удалился с кислой физиономией.
Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что его положение безнадежно и очень скоро все наши усилия могут оказаться тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября
Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на каждом перекрестке стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие предметы личного обихода, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках их хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали неохотно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому необходимо знать детали в интересах больного. И все же они рассказывали о поведении президента в домашней обстановке только по настоянию руководителя пропаганды — сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, груб, что любит слушать по радио, какие передачи смотрит по телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; повариха рассказала о его любимых блюдах, камердинер — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, осмотрелбиблиотеку и только после этого обратился с вопросами к двум сопровождавшим меня помощникам президента. От них я хотел узнать, как ведет себя диктатор во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а его индивидуальных особенностей, склонностей.
Наконец настало время самой щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица брюнетка, но в ее сдержанных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике — было что-то неприятное. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив цель моей встречи, я сослался на врачебную этику и попросил оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.
О подробностях беседы я писать не стану.
Из дворца я вернулся в институт и еще раз осмотрел президента. В его состоянии перемен не произошло.
Вечером я поделился с Фельсеном своими впечатлениями. Он с удивлением спросил, зачем мне все это понадобилось. Я ничего не смог ему ответить, так как действовал под влиянием каких-то смутных побуждений.
20 ноября
В полдень ко мне вбежал Фельсен и сказал, что состояние президента ухудшилось.
Начиная с этой минуты, меня охватило странное душевное состояние. Словно прорвалась какая-то плотина и меня подхватил неудержимый поток активности. Я говорил и действовал почти бессознательно, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Прежде всего я распорядился перенести пациента в экспериментальную лабораторию и сам поспешил туда же, таща за собой испуганного до полусмерти Фельсена. По дороге я заметил, что у дверей лаборатории тоже стоит охранник, но в тот момент не придал этому значения…
Когда больного вкатили на носилках и по установленному у нас порядку посторонние вышли из лаборатории, я усадил ошеломленного Фельсена в кресло и высказал ему свои соображения. Я напомнил ему о нашем разговоре и о том, что сохранение жизни президента в данный момент совпадает с интересами страны. Однако положение его безнадежно, он в любой момент может умереть, а потому времени для колебаний у нас нет.
— Что вы задумали? — с тревогой спросил Фельсен.
— Повторить операцию "Фишер — Вейлер", — ответил я.
Фельсен вскочил и заметался по тесному помещению. Я поймал его за руки и, нажав на плечи, заставил опуститься в кресло. Не в силах унять волнения, он простонал:
— Но кто же второй?
— Я!
Какой-то инстинкт заставлял меня говорить очень быстро, поэтому я частил скороговоркой, стремясь заглушить овладевавший мною страх: при мысли о том, что через несколько минут я стану безжизненным телом, все мое существо запротестовало.
Фельсен не мог произнести ни слова.
— Поймите, другого выхода у нас нет, — сказал я и с силой тряхнул его, чтобы вывести из оцепенения.
— Профессор, — простонал ой наконец. — Вам ли, прославленному ученому, рисковать собой ради такого негодяя?!
— Не ради него, а ради всех нас, ради будущего. И для этого есть лишь одна возможность: он должен жить! Подумай еще об одном, — в пылу спора я назвал его на «ты», чего раньше никогда не случалось, — подумай, что в святая святых нашего главного врага проникнет человек, который попытается изнутри воздействовать на диктатора, ослабить этот проклятый режим, привести его к гибели. Разве не стоит ради этого рискнуть собственной жизнью?
— Но почему именно вы?
— А кому доверить? Кто может поручиться, что мы не променяем кукушку на ястреба?! Да и времени у нас нет. — И указав на пациента, я крикнул: — Быстрее!
Окрик, видимо, подействовал, Фельсен сделал над собой усилие и, побледнев, выдавил из себя:
— Я буду донором!
— Нельзя, дружок. — Я притянул его к себе. — Я все разузнал, ознакомился с окружением президента, с обстановкой, в которой он жил. Думаю, это пригодится, по крайней мере на первых порах, чтобы никто ничего не заподозрил и чтобы волчьей стае не представилось повода разорвать своего вожака… Я старше тебя, опытнее. Да и в политике ты человек неискушенный. Это было бы бессмысленной жертвой с твоей стороны и с моей тоже. В науке ты олицетворяешь собой будущее, а я до некоторой степени уже в прошлом… Начинай! — закричал я, заметив, что тело президента задергалось.
— Но… — заикнулся было Фельсен.
Я выхватил пистолет, который утром, повинуясь какому-то инстинкту, взял с собой из дому, прицелился в своего ученика и вне себя от волнения крикнул:
— Немедленно убирайся отсюда, или я пристрелю тебя как собаку! Ты недостоин доверия!
Лицо Фельсена еще больше побелело, он в страхе попятился.
— Оперировать буду я сам. Через десять минут ты войдешь, возьмешь железную перекладину от верхней поддерживающей конструкции, которую сейчас снимешь, и голову… — Тут я запнулся. — Вытащишь меня из машины и положишь сюда, — я указал место. — Постарайся размозжить мне голову одним ударом, а потом позови на помощь, выбеги и скажи, что во время операции верхняя часть конструкции упала на профессора. Это ты должен сделать сразу же после операции, не то следствие, если его начнут, установит, что смерть наступила раньше… Понял? А если я буду вынужден сейчас тебя пристрелить, то перед началом операции дам тревожный сигнал, и, когда люди войдут, они увидят трупы двух врачей и президента, который, надо надеяться, будет жить, ибо, пока они сумеют войти, операция уже осуществится. А когда президент придет в себя, он все объяснит, заявив, что был в сознании… Ну, убирайся…
Фельсен вздрогнул, проглотил комок в горле и заговорил:
— Не уйду, профессор. Я согласен сделать операцию и все, что потребуется. — Но его бледному лицу текли слезы, губы дергались. Но вот он выпрямился и начал вывинчивать верхнюю часть конструкции.
— Быстрее, — торопил я, — быстрее!
При мысли, что через несколько минут этот железный брус разнесет на куски мой череп, у меня по спине побежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелую перекладнру.
— Начинай, — сказал я Фельсену, забираясь в аппарат, который со времени нашей первой операции претерпел ряд усовершенствований. Теперь, когда его включали, он автоматически направлял поток изотопов и даже сам мог провести замену мозга, хотя мы считали, что столь тонкую операцию лучше делать вручную. Уже лежа, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. Но в последний момент я вдруг схватил его за рукав и, напружинив тело, с отчаянным криком попытался выбраться из аппарата.
Фельсен быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня и затолкал в аппарат…
Одной рукой я сжимаю рычаги управления танка, другой держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше очковая змея, ведающая пропагандой, устанавливает прицел пушки. Танк движется по мостовой. На улице темно, нигде ни огонька, ни человеческой души. На мне генеральский мундир. Ногой в лаковом сапоге я нажимаю на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. В первом ряду я неожиданно замечаю отца и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Я пытаюсь остановить танк, но он упрямо движется вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея подмигивает мне, а машина продолжает идти дальше. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и, не снижая хода, устремляется вперед, сметая на своем пути дома, которые рушатся на мостовую…
…Я очнулся на полу, весь мокрый от пота.
Надо мной сияют знакомые лампы лаборатории, вокруг что-то лязгает, звенит. Я пытаюсь собраться с мыслями. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло! На груди у меня лежит лист бумаги с наспех нацарапанными каракулями. Машинально беру лист в руки и читаю: "Профессор, заканчивайте операцию!" Мой взгляд падает на аппарат, я вскакиваю и с воплем бросаюсь к нему. Стрелки показывают, что трепанация черепа уже произведена, сосуды и нервы перерезаны…
Вне себя от отчаяния я едва удерживаюсь на ногах. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из аппарата, занял мое место и включил автомат… С тех пор как исчез пульс у обоих, прошло несколько минут. Значит, нельзя терять времени! Я действую автоматически, подчиняясь навыку, ни о чем не думая. Меняю местами мозг Фельсена и президента, произвожу регенерацию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины и тащу к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину, движимый смутной мыслью тщательно стираю с нее следы пальцев Фельсена, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего любимого ученика и сотрудника.
Мне казалось, что многолетний опыт приучил меняле реагировать на зрелище смерти, на вид крови. Но я ошибался. Мир словно перевернулся во мне, а вместе с ним и желудок — что поделать, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы дать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи…
Когда я пришел в себя, возле меня собрались все сотрудники. Заметив, что я очнулся, они быстро вышли из комнаты, остались лишь мои второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил:
— Что с Фельсеном?
Видимо, заместителю не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена, судя по всему, упала расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.
— Но что с ним? — повторил я, не в силах унять дрожь, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.
— Фельсен умер, — ответил врач.
После того как машина закончила все операции, президента, чью голову украшал огромный белый тюрбан, отвезли в палату. Там же установили кровать и для меня, так как я пожелал лично наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить в палату лишь по моему специальному вызову.
22 ноября
За последние два дня в состоянии президента не произошло перемен, он по-прежнему без сознания, но по отдельным мелким признакам можно судить о некотором улучшении. Кажется, операция сошла удачно. Но я не нахожу себе места от беспокойства.
В здании института, где лежит президент, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей палаты. Несколько раз мелькала красная физиономия Кабана…
23 ноября
Сегодня похоронили Фельсена. В состоянии президента намечается улучшение. Пока никого к нему не допускаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.
24 ноября
Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая языком, он произнес:
— Док…
Я вздрогнул. Меня президент не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то без свидетелей! На мгновенье я замер, но затем выслал сестру из палаты и, повинуясь безотчетному порыву, склонился над больным. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:
— Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?
Взгляд его стал еще более внимательным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:
— Как вы себя чувствуете, господин президент?
С каждым разом мой голос становился взволнованнее.
— Но, док… — снова проговорил больной, удивленно обвел взглядом вокруг и перевел глаза на меня.
Я обессиленно опустился на стул, от волнения зубы у меня выбивали дробь. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.
Не знаю, сколько времени я так просидел, но вот президент повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к постели.
— Как поживаете, док? — ласково спросил он.
Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул: так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен.
— Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным по радио глубоким баритоном диктатора. Он сделал попытку подняться, но тут же опрокинулся навзничь.
— Осторожнее! — закричал я. — Вам нельзя двигаться!
Справившись с волнением, я присел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь, поросшая волосами. Невольно мне вспомнилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…
— У меня все в порядке, — произнес я, но голос мне не повиновался. Я глубоко вздохнул. — Как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?
Он сделал движение, словно спрашивая: "В самом деле, где я?" — задумался и в замешательстве пожал плечами.
— Что вы помните? — спросил я и как бы походя добавил: — Экспериментальная лаборатория… Аппарат для черепных операций…
— Погодите! — вскричал он. — Док, я влез на ваше место!
Видимо, он считал происшедшее в порядке вещей.
— А потом?
— Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я оброс, — сказал он, проводя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так пахнет?
— Это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.
— Но раньше я никогда не обращал на это внимания! — воскликнул он.
— Рыба собственной косточкой не давится!
Он насторожился и, казалось, начал что-то вспоминать.
— Вы забрались в аппарат и включили его… В параллельном аппарате лежал президент, помните?
На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого выхода у меня не было: пришлось прыгать головой в воду. Я снял висевшее на стене зеркало и поднес к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — вряд ли диктатор был способен на такое проявление чувств — закрыл лицо руками и потерял сознание.
Очнувшись, он разрыдался. За свою жизнь мне не раз приходилось сталкиваться с отчаянием, слышать горькие рыдания, но так плакать мог лишь тот, кто потерял самое дорогое на свете — самого себя… Лишь в эту минуту я осознал, что произошло, что мы сотворили, точнее, что сотворил я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека!..
Его удалось успокоить только с помощью самых сильных средств. Когда он, наконец, заснул, я, смертельно измученный, тоже повалился на кровать…
25 ноября
Сегодня я проснулся раньше него. Когда он пробудился, я сказал:
— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, и я понял, что он вот-вот опять потеряет сознание. Тогда я переменил тон. — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу.
Я говорил тихо, но спокойно и решительно. А его взгляд стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения так не глядел на мир…
— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фельсена по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты молод, энергичен. — Тут он протестующим жестом поднял руку, но продолжал слушать. — Если кто и способен проникнуть в суть явлений, разгадать, что скрывается за внешней оболочкой, то это мы, именно мы — ты и я. Это побудило нас осмелиться на величайший эксперимент в истории человечества. — Он слушал меня, не прерывая. — И уж если мы на него решились, то должны мужественно встретить и последствия. — При этих словах сердце у меня сжалось. — Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этой минуты ты президент страны Хавер Фелициус, и никогда не был никем иным! Первое время тебе будет тяжело, придется привыкать к множеству непривычных для себя вещей, но потом все наладится и ты будешь плавать, как рыба в воде…
Он никак не отреагировал на мои слова. Я сообщил представителям совета, что через дватри дня президент сможет принять на несколько минут двух советников, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как это может помешать начавшемуся выздоровлению. Для полного излечения очень важно абсолютное спокойствие.