Страница:
— Попробую добраться до деревни. Хочу посидеть немного со старым Мартином Стронгом. Он при смерти
,и в эти дни ему очень одиноко. У него почти нет друзей — он всю жизнь был слишком занят, чтобы их заводить. Зато нажил большие деньги.
— Да, он думал, что раз уж нельзя служить и Богу и мамоне [38], то ему лучше оставаться верным мамоне, — выразительно добавила мисс Корнелия. — Так что пусть не жалуется, если мамона не кажется ему теперь приятным обществом.
Капитан Джим вышел во двор, но, вспомнив о чем-то, на минуту вернулся в дом.
— Я получил письмо от мистера Форда, мистрис Блайт. Он говорит, что «книга жизни» принята издательством и выйдет в свет следующей осенью. У меня здорово поднялось настроение, когда я получил это известие. Подумать только! Я увижу ее наконец напечатанной.
— Этот человек явно помешался на своей «книге жизни», — заметила сочувственно мисс Корнелия. — Что же до меня, то я считаю, что на свете и так уже слишком много книг.
Глава 29
Глава 30
— Да, он думал, что раз уж нельзя служить и Богу и мамоне [38], то ему лучше оставаться верным мамоне, — выразительно добавила мисс Корнелия. — Так что пусть не жалуется, если мамона не кажется ему теперь приятным обществом.
Капитан Джим вышел во двор, но, вспомнив о чем-то, на минуту вернулся в дом.
— Я получил письмо от мистера Форда, мистрис Блайт. Он говорит, что «книга жизни» принята издательством и выйдет в свет следующей осенью. У меня здорово поднялось настроение, когда я получил это известие. Подумать только! Я увижу ее наконец напечатанной.
— Этот человек явно помешался на своей «книге жизни», — заметила сочувственно мисс Корнелия. — Что же до меня, то я считаю, что на свете и так уже слишком много книг.
Глава 29
Гилберт и Аня расходятся во мнениях
Гилберт отложил в сторону массивный медицинский том, над которым сидел весь вечер, пока сгущающиеся мартовские сумерки не заставили его прервать чтение. Он откинулся на спинку кресла и с задумчивым видом уставился в окно. Стояла ранняя весна — самое, вероятно, неприятное время года. Даже закат не мог украсить безжизненный, словно промокший насквозь пейзаж и почерневший рыхлый лед в гавани, на которую смотрел Гилберт. Нигде не было видно ни признака жизни, если не считать большой черной вороны, одиноко летящей над свинцово-серым полем. Гилберт лениво размышлял об этой вороне. Был ли это отец семейства, которого ждет в лесах за деревней черная, но миловидная ворона-жена? Или это блестящий молодой щеголь, занятый мыслями об ухаживании? Или это циничный холостяк, убежденный, что «тот всех скорей идет вперед, кто в путь идет один»
[39]? Кем бы ни была эта птица, ее силуэт вскоре слился с сумраком, а Гилберт обратил взор на более приятное зрелище в стенах дома.
Огонь в камне то и дело вспыхивал, бросая свой отблеск на бело-зеленые шубки Гога и Магога, на глянцевитую, каштановую голову красивого сеттера, греющегося на каминном коврике, на рамы развешанных на стенах картин, на вазу, полную желтых нарциссов, выросших в Анином «садике» на подоконнике, на саму Аню, сидящую возле маленького швейного столика, — ее шитье лежало рядом с ней, руки были сцеплены на колене, а взгляд устремлен в огонь, на рисуемые пламенем воздушные замки с их легкими, изящными башенками, пронзающими освещенное лупой облако и бросающими тень на окрашенную закатом песчаную отмель… и корабли, плывущие из гавани Добрых Надежд прямо в гавань Четырех Ветров с драгоценным грузом на борту. Да, Аня опять предавалась светлым мечтам, хотя жестокий призрак страха стоял рядом с ней день и ночь, омрачая ее чудесные видения.
Гилберт привык называть себя «старым женатым человеком». Однако он по-прежнему смотрел на Аню недоверчивым взглядом влюбленного. Он все еще не до конца верил в то, что с полным правом может назвать ее своей. Быть может, это только сон, часть грезы, какой является этот волшебный Дом Мечты. Его душа по-прежнему словно ходила на цыпочках перед ней, чтобы чары не рассеялись и мечта не развеялась как дым.
— Аня, — начал он медленно. — Выслушай меня. Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
Аня бросила на него взгляд сквозь полумрак слабо освещенной огнем комнаты.
— О чем? — спросила она весело. — У тебя ужасно серьезный вид, Гилберт. Я, право же, не проказничала сегодня. Не веришь — спроси у Сюзан.
— Это не о тебе… и не о нас… я хочу поговорить… Я хотел бы поговорить о Дике Муре.
— О Дике Муре? — повторила вслед за ним Аня, выпрямившись и насторожившись. — Помилуй, что такое ты можешь сказать о Дике Муре?
— Я много думал о нем в последнее время. Помнишь, прошлым летом я лечил его, когда у него появился фурункул на шее?
— Да… помню.
— Я воспользовался случаем, чтобы внимательно осмотреть шрамы на его голове. Мне всегда представлялось, что, с медицинской точки зрения, случай Дика весьма интересен. В последнее время я изучаю историю возникновения такого метода, как трепанация черепа [40], и те случаи, в которых этот метод успешно применялся. И знаешь, Аня, я пришел к заключению, что если бы Дика Мура отвезли в хорошую больницу и сделали ему операцию, его память и умственные способности могли бы восстановиться.
— Гилберт! — В Анином голосе звучал протест. — Ты шутишь!
— Я действительно так думаю. И я решил, что мой долг поднять этот вопрос в разговоре с Лесли.
— Гилберт, ты не сделаешь ничего подобного! — вскричала Аня. — О, Гилберт, ты не сделаешь… не сделаешь этого. Ты не способен на такую жестокость. Обещай мне, что ты ничего не скажешь ей.
— Но почему, девочка моя? Я не предполагал, что ты такотнесешься к этому. Будь благоразумна…
— Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… Я очень благоразумна. Это ты не благоразумен. Гилберт, ты хоть раз подумал о том, что это будет означать для Лесли, если Дик Мур снова окажется в здравом уме? Ты только остановись и подумай! Да, она несчастна в своем нынешнем положении, но оставаться нянькой и сиделкой Дика для нее в тысячу раз легче, чем снова стать его женой. Я знаю… да, я знаю!То, что ты предлагаешь, трудно себе даже представить. Не вмешивайся в это дело. Оставь все как есть.
— Я рассмотрел дело и с этой стороны, Аня. Но я считаю, что врач обязан ставить священную заботу о теле и рассудке пациента выше всех иных соображений, невзирая на то, какие при этом возможны последствия. Я убежден, что долг врача — постараться восстановить физическое и психическое здоровье человека, если есть хоть малейшая надежда на то, что это может быть сделано.
— Что касается этого соображения. Дик не твой пациент, — воскликнула Аня, меняя тактику. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли чем-то помочь ему, тогда,возможно, твоим долгом было бы сказать ей, что ты действительно думаешь по этому поводу. Но ты не имеешь никакого права вмешиваться не в свое дело.
— Я не считаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Двенадцать лет назад дядя Дейв сказал Лесли, что медицина ничего не может сделать для Дика, и Лесли, разумеется, до сих пор верит в это.
— А почему дядя Дейв сказал ей это, если это неправда? — торжествующе воскликнула Аня. — Разве ему известно об этом не столько же, сколько тебе?
— Думаю, что нет… хотя, быть может, это покажется тебе заносчивостью и самонадеянностью. Ты не хуже меня знаешь, что он в известной мере предубежден против, как он выражается, «новомодных идей о рассечениях и разрезаниях». Он даже против операций при аппендиците.
— Он прав! — воскликнула Аня, круто меняя свои взгляды. — Я сама думаю, что вы, современные доктора, слишком любите ставить эксперименты на живых людях.
— Роды Аллонби не было бы сегодня среди живых, если бы я побоялся провести один из таких экспериментов, — возразил Гилберт. — Я пошел на риск и в результате спас ей жизнь.
— Мне до смерти надоели эти разговоры про Роду Аллонби! — воскликнула Аня. Это было в высшей степени несправедливо и нехорошо по отношению к Гилберту, поскольку сам он ни разу не упоминал о миссис Аллонби с того дня, когда рассказал Ане о своем успехе. И на него никак нельзя было возложить вину за то, что другие не уставали обсуждать этот случай.
Гилберт почувствовал себя уязвленным.
— Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, — сказал он немного холодно, встал и направился к двери своего кабинета. Впервые в жизни они были близки к ссоре.
Но Аня тут же бросилась за ним и потянула его обратно к камину.
— Ну-ну, Гилберт ты не удалишься в гневе. Сядь здесь, и я принесу тебе свои глу-у-убо-чайшие извинения. Мне, конечно же, не следовало говорить так. Но… если бы ты знал… — Аня остановилась как раз вовремя. Она чуть было не выдала Гилберту секрет Лесли. — Если бы ты знал, что чувствует женщина в подобном случае, — неуклюже закончила она начатую фразу.
— Я думаю, что знаю это. Я постарался взглянуть на дело со всех точек зрения и пришел к заключению, что мой долг — высказать Лесли мое мнение о возможности возвратить Дику рассудок. На этом мои обязанности заканчиваются. Ей решать, что она будет делать.
— На мой взгляд, ты не вправе возлагать на нее такую ответственность. Ей и без того нелегко. Она бедна — где она возьмет средства на дорогостоящую операцию?
— Это ей решать, — упрямо возразил Гилберт.
— Ты думаешь, что Дика можно излечить. Но уверен ли ты в этом?
— Конечно, нет. Никто не мог бы сказать это однозначно. Возможно, поврежден сам головной мозг, и последствия этих повреждений необратимы. Но если, как я предполагаю, потеря памяти и утрата умственных способностей вызваны лишь нажимом на мозговые центры определенных вдавленных частей черепа, то он может быть излечен.
— Однако это только предположение! — упорствовала Аня. — Допустим, ты говоришь все это Лесли и она решает, что следует сделать Дику операцию. Это будет стоить немалых денег. Ей придется либо взять в долг крупную сумму, либо продать ее маленькую ферму. Положим, операция окажется неудачной, и Дик останется таким же, какой он сейчас. Как она сможет выплатить долг или заработать на жизнь себе и этому больному беспомощному существу, если ферма будет продана?
— Я знаю… я знаю. Но мой долг — сказать ей. Я не могу отказаться от этого убеждения.
— О, мне известно упрямство Блайтов, — простонала Аня. — Но не бери ответственность за такое важное решение исключительно на себя. Посоветуйся с доктором Дейвом.
— Я уже советовался с ним, — неохотно признался Гилберт.
— И что он сказал?
— Если обобщить… примерно то же, что и ты: оставь все как есть. Боюсь, он не только предубежден против «новомодной хирургии», но и разделяет твою точку зрения: не делай этого — ради Лесли.
— Ну вот! — с торжеством воскликнула Аня. — Я убеждена, Гилберт, что тебе следует руководствоваться мнением человека, которому почти восемьдесят лет и который немало повидал на своем веку и сам спас десятки жизней, — конечно же, его мнение должно иметь куда больший вес, чем мнение того, кто, по сути дела, совсем еще мальчишка.
— Спасибо.
— Не смейся. Все это слишком серьезно.
— Именно это я и подчеркиваю. Дело действительно серьезное. Перед нами беспомощный человек, обуза для других. Есть возможность возвратить ему рассудок и снова сделать его полезным…
— Чрезвычайно много пользы было от него прежде! — вставила Аня, сопровождая свои слова уничтожающим взглядом.
— Он может получить шанс выйти в люди и исправить ошибки прошлого. Его жена не знает об этом. Я знаю. Именно поэтому мой долг — сказать ей, что имеется такая возможность. Это, по существу, и есть мое решение.
— Не называй пока это решением, Гилберт. Посоветуйся с кем-нибудь еще. Спроси капитана Джима, что он об этом думает.
— Хорошо. Но я не обещаю руководствоваться его мнением. Здесь тот случай, когда человек должен принимать решение сам. Моя совесть никогда не была бы спокойна, если бы я продолжал молчать об этом.
— О, твоя совесть! — снова застонала Аня. — Я полагаю, у дяди Дейва тоже есть совесть, разве не так?
— Да. Но я не блюститель его совести. Полно, Аня, если бы это не касалось Лесли — если бы это был чисто абстрактный пример, — ты согласилась бы со мной. Ты знаешь, что согласилась бы.
— Нет, не согласилась бы, — торжественно заявила Аня, стараясь сама поверить в это. — Ты можешь доказывать свою правоту хоть до утра, но тебе не удастся убедить меня в ней. Спроси-ка у мисс Корнелии, что она об этом думает.
— Ты чувствуешь, что терпишь поражение, Аня, если тебе приходится подтягивать в качестве подкрепления мисс Корнелию. Она скажет: «Чего же еще ожидать от мужчины?» — и будет рвать и метать. Это не имеет значения. He мисс Корнелии решать, что делать. Решать должна только Лесли.
— Ты отлично знаешь, каким будет ее решение, — сказала Аня почти со слезами. — У нее тоже идеальные представления о долге. Не понимаю, как ты можешь брать на себя такую ответственность. Яне смогла бы.
Прав тот, кто выбрал путь прямой
И все последствия презрел [41], —
процитировал Гилберт.
— О, ты думаешь, что две строчки из стихотворения — убедительный аргумент, — саркастически заметила Аня. — Это так по-мужски.
Тут она невольно рассмеялась. Ее слова звучали как эхо любимой фразы мисс Корнелии.
— Что ж, если Теннисон для тебя не авторитет, быть может, ты поверишь словам Того, кто несравнимо более Велик, — сказал Гилберт серьезно. — «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» [42]. Я верю в это, Аня, всей душой. Это самый важный и самый замечательный стих в Библии — да и во всей литературе — и самый правильный,если существуют разные степени правильности. Первейший долг человека — говорить правду, как он видит ее и как он ее понимает.
— В данном случае истина не сделает Лесли свободной, — вздохнула Аня. — Дело, вероятно, кончится тем, что она окажется в еще более жестокой кабале. Ах, Гилберт, я не могуповерить, что ты прав.
Огонь в камне то и дело вспыхивал, бросая свой отблеск на бело-зеленые шубки Гога и Магога, на глянцевитую, каштановую голову красивого сеттера, греющегося на каминном коврике, на рамы развешанных на стенах картин, на вазу, полную желтых нарциссов, выросших в Анином «садике» на подоконнике, на саму Аню, сидящую возле маленького швейного столика, — ее шитье лежало рядом с ней, руки были сцеплены на колене, а взгляд устремлен в огонь, на рисуемые пламенем воздушные замки с их легкими, изящными башенками, пронзающими освещенное лупой облако и бросающими тень на окрашенную закатом песчаную отмель… и корабли, плывущие из гавани Добрых Надежд прямо в гавань Четырех Ветров с драгоценным грузом на борту. Да, Аня опять предавалась светлым мечтам, хотя жестокий призрак страха стоял рядом с ней день и ночь, омрачая ее чудесные видения.
Гилберт привык называть себя «старым женатым человеком». Однако он по-прежнему смотрел на Аню недоверчивым взглядом влюбленного. Он все еще не до конца верил в то, что с полным правом может назвать ее своей. Быть может, это только сон, часть грезы, какой является этот волшебный Дом Мечты. Его душа по-прежнему словно ходила на цыпочках перед ней, чтобы чары не рассеялись и мечта не развеялась как дым.
— Аня, — начал он медленно. — Выслушай меня. Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
Аня бросила на него взгляд сквозь полумрак слабо освещенной огнем комнаты.
— О чем? — спросила она весело. — У тебя ужасно серьезный вид, Гилберт. Я, право же, не проказничала сегодня. Не веришь — спроси у Сюзан.
— Это не о тебе… и не о нас… я хочу поговорить… Я хотел бы поговорить о Дике Муре.
— О Дике Муре? — повторила вслед за ним Аня, выпрямившись и насторожившись. — Помилуй, что такое ты можешь сказать о Дике Муре?
— Я много думал о нем в последнее время. Помнишь, прошлым летом я лечил его, когда у него появился фурункул на шее?
— Да… помню.
— Я воспользовался случаем, чтобы внимательно осмотреть шрамы на его голове. Мне всегда представлялось, что, с медицинской точки зрения, случай Дика весьма интересен. В последнее время я изучаю историю возникновения такого метода, как трепанация черепа [40], и те случаи, в которых этот метод успешно применялся. И знаешь, Аня, я пришел к заключению, что если бы Дика Мура отвезли в хорошую больницу и сделали ему операцию, его память и умственные способности могли бы восстановиться.
— Гилберт! — В Анином голосе звучал протест. — Ты шутишь!
— Я действительно так думаю. И я решил, что мой долг поднять этот вопрос в разговоре с Лесли.
— Гилберт, ты не сделаешь ничего подобного! — вскричала Аня. — О, Гилберт, ты не сделаешь… не сделаешь этого. Ты не способен на такую жестокость. Обещай мне, что ты ничего не скажешь ей.
— Но почему, девочка моя? Я не предполагал, что ты такотнесешься к этому. Будь благоразумна…
— Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… Я очень благоразумна. Это ты не благоразумен. Гилберт, ты хоть раз подумал о том, что это будет означать для Лесли, если Дик Мур снова окажется в здравом уме? Ты только остановись и подумай! Да, она несчастна в своем нынешнем положении, но оставаться нянькой и сиделкой Дика для нее в тысячу раз легче, чем снова стать его женой. Я знаю… да, я знаю!То, что ты предлагаешь, трудно себе даже представить. Не вмешивайся в это дело. Оставь все как есть.
— Я рассмотрел дело и с этой стороны, Аня. Но я считаю, что врач обязан ставить священную заботу о теле и рассудке пациента выше всех иных соображений, невзирая на то, какие при этом возможны последствия. Я убежден, что долг врача — постараться восстановить физическое и психическое здоровье человека, если есть хоть малейшая надежда на то, что это может быть сделано.
— Что касается этого соображения. Дик не твой пациент, — воскликнула Аня, меняя тактику. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли чем-то помочь ему, тогда,возможно, твоим долгом было бы сказать ей, что ты действительно думаешь по этому поводу. Но ты не имеешь никакого права вмешиваться не в свое дело.
— Я не считаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Двенадцать лет назад дядя Дейв сказал Лесли, что медицина ничего не может сделать для Дика, и Лесли, разумеется, до сих пор верит в это.
— А почему дядя Дейв сказал ей это, если это неправда? — торжествующе воскликнула Аня. — Разве ему известно об этом не столько же, сколько тебе?
— Думаю, что нет… хотя, быть может, это покажется тебе заносчивостью и самонадеянностью. Ты не хуже меня знаешь, что он в известной мере предубежден против, как он выражается, «новомодных идей о рассечениях и разрезаниях». Он даже против операций при аппендиците.
— Он прав! — воскликнула Аня, круто меняя свои взгляды. — Я сама думаю, что вы, современные доктора, слишком любите ставить эксперименты на живых людях.
— Роды Аллонби не было бы сегодня среди живых, если бы я побоялся провести один из таких экспериментов, — возразил Гилберт. — Я пошел на риск и в результате спас ей жизнь.
— Мне до смерти надоели эти разговоры про Роду Аллонби! — воскликнула Аня. Это было в высшей степени несправедливо и нехорошо по отношению к Гилберту, поскольку сам он ни разу не упоминал о миссис Аллонби с того дня, когда рассказал Ане о своем успехе. И на него никак нельзя было возложить вину за то, что другие не уставали обсуждать этот случай.
Гилберт почувствовал себя уязвленным.
— Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, — сказал он немного холодно, встал и направился к двери своего кабинета. Впервые в жизни они были близки к ссоре.
Но Аня тут же бросилась за ним и потянула его обратно к камину.
— Ну-ну, Гилберт ты не удалишься в гневе. Сядь здесь, и я принесу тебе свои глу-у-убо-чайшие извинения. Мне, конечно же, не следовало говорить так. Но… если бы ты знал… — Аня остановилась как раз вовремя. Она чуть было не выдала Гилберту секрет Лесли. — Если бы ты знал, что чувствует женщина в подобном случае, — неуклюже закончила она начатую фразу.
— Я думаю, что знаю это. Я постарался взглянуть на дело со всех точек зрения и пришел к заключению, что мой долг — высказать Лесли мое мнение о возможности возвратить Дику рассудок. На этом мои обязанности заканчиваются. Ей решать, что она будет делать.
— На мой взгляд, ты не вправе возлагать на нее такую ответственность. Ей и без того нелегко. Она бедна — где она возьмет средства на дорогостоящую операцию?
— Это ей решать, — упрямо возразил Гилберт.
— Ты думаешь, что Дика можно излечить. Но уверен ли ты в этом?
— Конечно, нет. Никто не мог бы сказать это однозначно. Возможно, поврежден сам головной мозг, и последствия этих повреждений необратимы. Но если, как я предполагаю, потеря памяти и утрата умственных способностей вызваны лишь нажимом на мозговые центры определенных вдавленных частей черепа, то он может быть излечен.
— Однако это только предположение! — упорствовала Аня. — Допустим, ты говоришь все это Лесли и она решает, что следует сделать Дику операцию. Это будет стоить немалых денег. Ей придется либо взять в долг крупную сумму, либо продать ее маленькую ферму. Положим, операция окажется неудачной, и Дик останется таким же, какой он сейчас. Как она сможет выплатить долг или заработать на жизнь себе и этому больному беспомощному существу, если ферма будет продана?
— Я знаю… я знаю. Но мой долг — сказать ей. Я не могу отказаться от этого убеждения.
— О, мне известно упрямство Блайтов, — простонала Аня. — Но не бери ответственность за такое важное решение исключительно на себя. Посоветуйся с доктором Дейвом.
— Я уже советовался с ним, — неохотно признался Гилберт.
— И что он сказал?
— Если обобщить… примерно то же, что и ты: оставь все как есть. Боюсь, он не только предубежден против «новомодной хирургии», но и разделяет твою точку зрения: не делай этого — ради Лесли.
— Ну вот! — с торжеством воскликнула Аня. — Я убеждена, Гилберт, что тебе следует руководствоваться мнением человека, которому почти восемьдесят лет и который немало повидал на своем веку и сам спас десятки жизней, — конечно же, его мнение должно иметь куда больший вес, чем мнение того, кто, по сути дела, совсем еще мальчишка.
— Спасибо.
— Не смейся. Все это слишком серьезно.
— Именно это я и подчеркиваю. Дело действительно серьезное. Перед нами беспомощный человек, обуза для других. Есть возможность возвратить ему рассудок и снова сделать его полезным…
— Чрезвычайно много пользы было от него прежде! — вставила Аня, сопровождая свои слова уничтожающим взглядом.
— Он может получить шанс выйти в люди и исправить ошибки прошлого. Его жена не знает об этом. Я знаю. Именно поэтому мой долг — сказать ей, что имеется такая возможность. Это, по существу, и есть мое решение.
— Не называй пока это решением, Гилберт. Посоветуйся с кем-нибудь еще. Спроси капитана Джима, что он об этом думает.
— Хорошо. Но я не обещаю руководствоваться его мнением. Здесь тот случай, когда человек должен принимать решение сам. Моя совесть никогда не была бы спокойна, если бы я продолжал молчать об этом.
— О, твоя совесть! — снова застонала Аня. — Я полагаю, у дяди Дейва тоже есть совесть, разве не так?
— Да. Но я не блюститель его совести. Полно, Аня, если бы это не касалось Лесли — если бы это был чисто абстрактный пример, — ты согласилась бы со мной. Ты знаешь, что согласилась бы.
— Нет, не согласилась бы, — торжественно заявила Аня, стараясь сама поверить в это. — Ты можешь доказывать свою правоту хоть до утра, но тебе не удастся убедить меня в ней. Спроси-ка у мисс Корнелии, что она об этом думает.
— Ты чувствуешь, что терпишь поражение, Аня, если тебе приходится подтягивать в качестве подкрепления мисс Корнелию. Она скажет: «Чего же еще ожидать от мужчины?» — и будет рвать и метать. Это не имеет значения. He мисс Корнелии решать, что делать. Решать должна только Лесли.
— Ты отлично знаешь, каким будет ее решение, — сказала Аня почти со слезами. — У нее тоже идеальные представления о долге. Не понимаю, как ты можешь брать на себя такую ответственность. Яне смогла бы.
Прав тот, кто выбрал путь прямой
И все последствия презрел [41], —
процитировал Гилберт.
— О, ты думаешь, что две строчки из стихотворения — убедительный аргумент, — саркастически заметила Аня. — Это так по-мужски.
Тут она невольно рассмеялась. Ее слова звучали как эхо любимой фразы мисс Корнелии.
— Что ж, если Теннисон для тебя не авторитет, быть может, ты поверишь словам Того, кто несравнимо более Велик, — сказал Гилберт серьезно. — «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» [42]. Я верю в это, Аня, всей душой. Это самый важный и самый замечательный стих в Библии — да и во всей литературе — и самый правильный,если существуют разные степени правильности. Первейший долг человека — говорить правду, как он видит ее и как он ее понимает.
— В данном случае истина не сделает Лесли свободной, — вздохнула Аня. — Дело, вероятно, кончится тем, что она окажется в еще более жестокой кабале. Ах, Гилберт, я не могуповерить, что ты прав.
Глава 30
Лесли принимает решение
Неожиданно вспыхнувшая в Глене и в рыбачьей деревушке эпидемия гриппа заставила Гилберта очень напряженно работать на протяжении следующих двух недель, так что у него не было времени, чтобы, как он обещал, сходить к капитану Джиму и поговорить с ним. Аня надеялась вопреки всему, что он отказался от своих намерений в отношении Дика Мура, и, решив не будить лиха, ничего больше не говорила на эту тему. Но думала она об этом непрерывно.
«Может быть, мне следует сказать Гилберту, что Лесли любит Оуэна? — размышляла она. — Он никогда не дает ей повода заподозрить, будто ему что-то известно о ее тайне, так что ее самолюбие не будет задето, а мне таким способом, возможно, удалось бы убедить его, что следует оставить Дика Мура в покое. Поступить ли мне так? Нет, все же я не могу сделать это. Обещание должно быть нерушимо, и я не имею никакого права выдавать секрет Лесли. Но еще ничто в жизни не вызывало у меня такого беспокойства, какое я испытываю сейчас. Оно портит весну… оно портит все».
Однажды вечером Гилберт неожиданно предложил сходить вдвоем к капитану Джиму. С упавшим сердцем Аня согласилась, и они вышли из дома. За две недели живительный солнечный свет совершил чудо, неузнаваемо преобразив мрачный пейзаж с одиноко летящей над полями вороной, за которой следил из окна своей гостиной Гилберт. Холмы и поля лежали сухие, бурые и теплые, уже готовые покрыться зеленью и цветами; голубая гавань опять играла и смеялась; длинная прибрежная дорога казалась блестящей красной лентой. На песчаной косе компания мальчишек в преддверии сезона рыбной ловли жгла густую сухую траву, оставшуюся там с прошлого лета. Пламя весело неслось по дюнам, размахивая своими ярко-красными знаменами на фоне темно-синего залива и бросая отблески на пролив и рыбачью деревушку. Это была очень живописная сцена, которая в другое время порадовала бы Анин взор, но нынешняя прогулка не доставляла ей удовольствия. Гилберту тоже. Обычный для их отношений дух товарищества и свойственная племени, знающих Иосифа, общность вкусов и взглядов, увы, отсутствовали в этот вечер. Анино неодобрение всей затеи мужа выражалось в надменно поднятой голове и нарочитой любезности ее коротких фраз. Рот Гилберта был сжат со всем Блайтовским упрямством, но глаза сохраняли озабоченное выражение. Он намеревался сделать то, что считал своим долгом, но оказаться из-за этого в натянутых отношениях с Аней означало дорого заплатить за осуществление этих намерений. В результате оба были рады, когда наконец добрались до маяка… и полны раскаяния оттого, что радуются этому.
Капитан Джим отложил рыболовную сеть починкой которой занимался, и радостно приветствовал их. В резком свете весеннего вечера он выглядел таким старым, каким Аня никогда не видела его прежде. В его волосах стало гораздо больше седины, а мускулистая старая рука чуть заметно дрожала. Но его голубые глаза оставались ясными и спокойными, и стойкая душа смотрела из их глубины, прекрасная и неустрашимая.
Капитан Джим в изумлении молча слушал Гилберта, говорившего то, что он пришел сказать. Аня, хорошо знавшая, как глубоко любит старик Лесли, ничуть не сомневалась, что он встанет на ее, Анину, сторону, хотя и не питала особых надежд на то, что это повлияет на Гилберта. Поэтому она безмерно удивилась, когда капитан Джим, медленно и печально, но без всяких колебаний, выразил мнение, что Лесли должна знать правду.
— Я никак не предполагала, капитан Джим, что услышу от вас такое! — воскликнула она с упреком. — Я думала, вы не захотите обречь ее на новые страдания.
Капитан Джим покачал головой.
— Я не хочу, чтобы она страдала, и знаю, какие чувства переполняют вашу душу, мистрис Блайт, — те же, что и мою собственную. Но не чувства должны заставлять нас поворачивать штурвал нашей жизни — нет, мы слишком часто терпели бы кораблекрушение, если бы поступали так. Есть только один надежный компас, и мы должны прокладывать наш курс по нему. Этот компас — ответ на вопрос: какой поступок будет правильным? Я согласен с доктором. Если есть шанс вернуть рассудок Дику, следует сказать об этом Лесли. Я считаю, что двух мнений здесь быть не может.
— Ну, — простонала Аня в отчаянии, теряя последнюю надежду, — подождите, доберется до вас двоих мисс Корнелия!
— Корнелия обстреляет нас от кормы до носа, это как пить дать, — согласился капитан Джим. — Вы, женщины, — прелестные создания, мистрис Блайт, но чуточку нелогичны. У вас университетское образование — у Корнелии его нет, но в том, что касается логики, вы похожи как две капли воды. Впрочем, это ничуть не умаляет ваших достоинств. Логика — вещь суровая и безжалостная… Заварю-ка я чайку, и мы выпьем по чашечке и поговорим о чем-нибудь приятном, чтобы немного успокоить наши умы.
Чай капитана Джима и разговор с ним успокоили Анин ум до такой степени, что на обратном пути она не заставляла Гилберта страдать так сильно, как это входило в ее первоначальные планы. Она даже не вспоминала о самом животрепещущем вопросе, но беседовала мило и любезно на другие темы, и Гилберт понял, что, пусть неохотно, но все же прощен.
— Капитан Джим кажется очень слабым и сгорбленным этой весной. Он очень постарел за зиму, — заметила Аня с грустью. — Боюсь, скоро он уйдет на поиски пропавшей Маргарет. Мне тяжело думать об этом.
— Гавань Четырех Ветров уже не будет той, что прежде, когда капитан Джим «отправится в свое последнее плавание», — согласился Гилберт.
На следующий вечер Гилберт один пошел к старому серому дому, окруженному ивами. Аня, не находя себе места от волнения и тревоги, расхаживала по гостиной, пока он не вернулся.
— Ну, что же сказала Лесли? — торопливо спросила она, как только Гилберт появился на пороге.
— Почти ничего. Я думаю, она была несколько ошеломлена.
— И она хочет, чтобы Дику была сделана операция?
— Она намерена все обдумать и вскоре примет решение.
Гилберт безвольно упал в стоящее перед камином мягкое кресло. Он выглядел утомленным. Разговор с Лесли оказался нелегким для него. И выражение ужаса, которое появилось в ее глазах, когда смысл сказанного им дошел до нее, не было тем, о чем приятно вспомнить. Теперь, когда жребий был брошен, Гилберта осаждали сомнения в собственном благоразумии.
Аня посмотрела на него с упреком, потом она опустилась на ковер возле его кресла и положила свою блестящую рыжую голову на его руку.
— Гилберт, я вела себя отвратительно в этой истории. Больше не буду. Пожалуйста, обзови меня рыжей и прости.
Из чего Гилберт заключил, что каковы бы ни были последствия, он никогда не услышит: «Я же тебе говорила!» Но это не совсем успокоило его. Долг как абстракция — одно, долг как нечто конкретное — совсем другое, особенно когда исполняющего этот долг встречают полные ужаса женские глаза.
Какое-то внутреннее чувство заставляло Аню сторониться Лесли в следующие три дня. На третий день, под вечер, Лесли сама пришла в маленький домик и сказала Гилберту, что приняла решение. Она отвезет Дика в Монреаль, чтобы ему сделали операцию. Она была очень бледна, и, казалось, прежняя отчужденность вновь окутала ее словно покрывало. Но в ее глазах не было того выражения, которое все эти три дня преследовало Гилберта, — они были холодными и ясными. Она сухо и по-деловому обсудила с ним подробности своего плана. Предстояло многое продумать и подготовить. Выяснив все, что ее интересовало, Лесли направилась домой. Аня хотела проводить ее.
— Лучше не надо, — отрывисто и грубовато сказала Лесли. — Сегодня шел дождь. Земля еще сырая. До свидания.
— Неужели я потеряла мою подругу? — вздохнула Аня. — Если операция окажется успешной и Дик Мур станет прежним Диком Муром, Лесли удалится в какую-нибудь сокровенную цитадель своей души, где никто из нас никогда не сможет отыскать ее.
— Может быть, она уйдет от него, — предложил Гилберт.
— Лесли никогда не сделает этого. Чувство долга развито у нее очень сильно. Она говорила мне однажды, что ее бабушка, миссис Уэст, всегда внушала ей мысль о том, что если человек берет на себя какую-либо ответственность, он не должен пытаться увильнуть от нее, какими бы ни были последствия. И это одно из главных жизненных правил Лесли. Хотя, я полагаю, это весьма устаревший подход.
— Сейчас в тебе говорят ожесточение и горечь, девочка моя. Но ты знаешь, что на самом деле вовсе не считаешь этот подход устаревшим… ты знаешь, что у тебя то же самое представление о священности принятых на себя обязательств. И ты права. Уход от ответственности — бич современного общества, тайная причина всей той неуспокоенности и неудовлетворенности, которых полон этот мир. — Так говорит проповедник, — с иронией заключила Аня. Однако за насмешкой скрывалось сознание того, что он прав, и душа у нее болела за Лесли.
Неделю спустя на маленький домик подобно снежной лавине обрушилась мисс Корнелия. Гилберт отсутствовал, так что Ане пришлось принять удар на себя.
Едва успев снять шляпу, мисс Корнелия начала:
— Аня, неужели правда то, что я слышала… будто доктор Блайт сказал Лесли, что Дика можно вылечить, и будто она собирается везти его в Монреаль на операцию?
— Да, это именно так, мисс Корнелия, — храбро отвечала Аня.
— Да это нечеловеческая жестокость, вот что это такое! — вскричала мисс Корнелия в гневе и возбуждении. — Я считала доктора Блайта порядочным мужчиной и никак не предполагала, что он способен на такое!
— Доктор Блайт счел своим долгом сказать Лесли, что у Дика есть шанс снова обрести рассудок, — с достоинством отвечала Аня и добавила, поскольку верность Гилберту взяла верх над всеми остальными чувствами: — Я с ним согласна.
— Ничуть вы с ним не согласны, душенька, — заявила мисс Корнелия. — Ни один человек, обладающий способностью сострадать ближнему, не согласился бы с ним.
— Капитан Джим тоже согласился.
— Не ссылайтесь на этого старого дурачину! — вскипела мисс Корнелия. — Да я и знать не желаю, кто с кем соглашается! Вы только подумайте, подумайте,что это значит для бедной, загнанной, измученной девушки!
— Мы думаемоб этом. Но Гилберт убежден в том, что врач должен ставить заботу о физическом и психическом здоровье пациента выше всех остальных соображений.
— Чего же еще ожидать от мужчины? Но от вас, Аня, я ожидала совсем иного, — заявила мисс Корнелия, скорее огорченно, чем гневно. Затем она принялась атаковать Аню теми самыми аргументами, которыми последняя прежде атаковала Гилберта, и Аня доблестно защищала своего мужа оружием, которое тот прежде использовал для самозащиты. Схватка была долгой, но в конце концов она завершилась.
— Это чудовищно! — заявила мисс Корнелия почти со слезами. — Именно так — чудовищно! Бедная, бедная Лесли!
— Вам не кажется, что следовало бы подумать немного и о Дике? — спросила Аня.
— Дик! Дик Мур! Емуи так хорошо. Сейчас он гораздо более положительный и приличный член общества, чем когда-либо прежде. Он был пьяница, а то и похуже… И вы хотите опять дать ему волю, чтобы он горланил да нажирался?
— Возможно, он исправится, — предположила бедная Аня, осаждаемая неприятелем снаружи и изменником изнутри.
— Исправится! Как бы не так! — отрезала мисс Корнелия. — Травмы, из-за которых Дик Мур находится в его нынешнем состоянии, он получил в пьяной драке. Он заслуживаетсвоей участи. То, что произошло, было послано ему как наказание. Я считаю, что доктор не имеет никакого права вмешиваться в то, что есть кара Божия!
— Никто не знает, как Дик получил эти травмы, мисс Корнелия. Быть может, это произошло вовсе не в пьяной драке. Его могли подстеречь и ограбить. Такое бывает.
— Бывает, что коровы летают, — сердито сказала мисс Корнелия. — Ну что ж, суть того, что вы мне сообщили: решение принято и бесполезно что-либо говорить. Я не охотница толочь воду в ступе. Если что-то неизбежно, я уступаю. Однако предпочитаю сначала удостовериться, что это в самом деле неизбежно. Теперь я направлю все
«Может быть, мне следует сказать Гилберту, что Лесли любит Оуэна? — размышляла она. — Он никогда не дает ей повода заподозрить, будто ему что-то известно о ее тайне, так что ее самолюбие не будет задето, а мне таким способом, возможно, удалось бы убедить его, что следует оставить Дика Мура в покое. Поступить ли мне так? Нет, все же я не могу сделать это. Обещание должно быть нерушимо, и я не имею никакого права выдавать секрет Лесли. Но еще ничто в жизни не вызывало у меня такого беспокойства, какое я испытываю сейчас. Оно портит весну… оно портит все».
Однажды вечером Гилберт неожиданно предложил сходить вдвоем к капитану Джиму. С упавшим сердцем Аня согласилась, и они вышли из дома. За две недели живительный солнечный свет совершил чудо, неузнаваемо преобразив мрачный пейзаж с одиноко летящей над полями вороной, за которой следил из окна своей гостиной Гилберт. Холмы и поля лежали сухие, бурые и теплые, уже готовые покрыться зеленью и цветами; голубая гавань опять играла и смеялась; длинная прибрежная дорога казалась блестящей красной лентой. На песчаной косе компания мальчишек в преддверии сезона рыбной ловли жгла густую сухую траву, оставшуюся там с прошлого лета. Пламя весело неслось по дюнам, размахивая своими ярко-красными знаменами на фоне темно-синего залива и бросая отблески на пролив и рыбачью деревушку. Это была очень живописная сцена, которая в другое время порадовала бы Анин взор, но нынешняя прогулка не доставляла ей удовольствия. Гилберту тоже. Обычный для их отношений дух товарищества и свойственная племени, знающих Иосифа, общность вкусов и взглядов, увы, отсутствовали в этот вечер. Анино неодобрение всей затеи мужа выражалось в надменно поднятой голове и нарочитой любезности ее коротких фраз. Рот Гилберта был сжат со всем Блайтовским упрямством, но глаза сохраняли озабоченное выражение. Он намеревался сделать то, что считал своим долгом, но оказаться из-за этого в натянутых отношениях с Аней означало дорого заплатить за осуществление этих намерений. В результате оба были рады, когда наконец добрались до маяка… и полны раскаяния оттого, что радуются этому.
Капитан Джим отложил рыболовную сеть починкой которой занимался, и радостно приветствовал их. В резком свете весеннего вечера он выглядел таким старым, каким Аня никогда не видела его прежде. В его волосах стало гораздо больше седины, а мускулистая старая рука чуть заметно дрожала. Но его голубые глаза оставались ясными и спокойными, и стойкая душа смотрела из их глубины, прекрасная и неустрашимая.
Капитан Джим в изумлении молча слушал Гилберта, говорившего то, что он пришел сказать. Аня, хорошо знавшая, как глубоко любит старик Лесли, ничуть не сомневалась, что он встанет на ее, Анину, сторону, хотя и не питала особых надежд на то, что это повлияет на Гилберта. Поэтому она безмерно удивилась, когда капитан Джим, медленно и печально, но без всяких колебаний, выразил мнение, что Лесли должна знать правду.
— Я никак не предполагала, капитан Джим, что услышу от вас такое! — воскликнула она с упреком. — Я думала, вы не захотите обречь ее на новые страдания.
Капитан Джим покачал головой.
— Я не хочу, чтобы она страдала, и знаю, какие чувства переполняют вашу душу, мистрис Блайт, — те же, что и мою собственную. Но не чувства должны заставлять нас поворачивать штурвал нашей жизни — нет, мы слишком часто терпели бы кораблекрушение, если бы поступали так. Есть только один надежный компас, и мы должны прокладывать наш курс по нему. Этот компас — ответ на вопрос: какой поступок будет правильным? Я согласен с доктором. Если есть шанс вернуть рассудок Дику, следует сказать об этом Лесли. Я считаю, что двух мнений здесь быть не может.
— Ну, — простонала Аня в отчаянии, теряя последнюю надежду, — подождите, доберется до вас двоих мисс Корнелия!
— Корнелия обстреляет нас от кормы до носа, это как пить дать, — согласился капитан Джим. — Вы, женщины, — прелестные создания, мистрис Блайт, но чуточку нелогичны. У вас университетское образование — у Корнелии его нет, но в том, что касается логики, вы похожи как две капли воды. Впрочем, это ничуть не умаляет ваших достоинств. Логика — вещь суровая и безжалостная… Заварю-ка я чайку, и мы выпьем по чашечке и поговорим о чем-нибудь приятном, чтобы немного успокоить наши умы.
Чай капитана Джима и разговор с ним успокоили Анин ум до такой степени, что на обратном пути она не заставляла Гилберта страдать так сильно, как это входило в ее первоначальные планы. Она даже не вспоминала о самом животрепещущем вопросе, но беседовала мило и любезно на другие темы, и Гилберт понял, что, пусть неохотно, но все же прощен.
— Капитан Джим кажется очень слабым и сгорбленным этой весной. Он очень постарел за зиму, — заметила Аня с грустью. — Боюсь, скоро он уйдет на поиски пропавшей Маргарет. Мне тяжело думать об этом.
— Гавань Четырех Ветров уже не будет той, что прежде, когда капитан Джим «отправится в свое последнее плавание», — согласился Гилберт.
На следующий вечер Гилберт один пошел к старому серому дому, окруженному ивами. Аня, не находя себе места от волнения и тревоги, расхаживала по гостиной, пока он не вернулся.
— Ну, что же сказала Лесли? — торопливо спросила она, как только Гилберт появился на пороге.
— Почти ничего. Я думаю, она была несколько ошеломлена.
— И она хочет, чтобы Дику была сделана операция?
— Она намерена все обдумать и вскоре примет решение.
Гилберт безвольно упал в стоящее перед камином мягкое кресло. Он выглядел утомленным. Разговор с Лесли оказался нелегким для него. И выражение ужаса, которое появилось в ее глазах, когда смысл сказанного им дошел до нее, не было тем, о чем приятно вспомнить. Теперь, когда жребий был брошен, Гилберта осаждали сомнения в собственном благоразумии.
Аня посмотрела на него с упреком, потом она опустилась на ковер возле его кресла и положила свою блестящую рыжую голову на его руку.
— Гилберт, я вела себя отвратительно в этой истории. Больше не буду. Пожалуйста, обзови меня рыжей и прости.
Из чего Гилберт заключил, что каковы бы ни были последствия, он никогда не услышит: «Я же тебе говорила!» Но это не совсем успокоило его. Долг как абстракция — одно, долг как нечто конкретное — совсем другое, особенно когда исполняющего этот долг встречают полные ужаса женские глаза.
Какое-то внутреннее чувство заставляло Аню сторониться Лесли в следующие три дня. На третий день, под вечер, Лесли сама пришла в маленький домик и сказала Гилберту, что приняла решение. Она отвезет Дика в Монреаль, чтобы ему сделали операцию. Она была очень бледна, и, казалось, прежняя отчужденность вновь окутала ее словно покрывало. Но в ее глазах не было того выражения, которое все эти три дня преследовало Гилберта, — они были холодными и ясными. Она сухо и по-деловому обсудила с ним подробности своего плана. Предстояло многое продумать и подготовить. Выяснив все, что ее интересовало, Лесли направилась домой. Аня хотела проводить ее.
— Лучше не надо, — отрывисто и грубовато сказала Лесли. — Сегодня шел дождь. Земля еще сырая. До свидания.
— Неужели я потеряла мою подругу? — вздохнула Аня. — Если операция окажется успешной и Дик Мур станет прежним Диком Муром, Лесли удалится в какую-нибудь сокровенную цитадель своей души, где никто из нас никогда не сможет отыскать ее.
— Может быть, она уйдет от него, — предложил Гилберт.
— Лесли никогда не сделает этого. Чувство долга развито у нее очень сильно. Она говорила мне однажды, что ее бабушка, миссис Уэст, всегда внушала ей мысль о том, что если человек берет на себя какую-либо ответственность, он не должен пытаться увильнуть от нее, какими бы ни были последствия. И это одно из главных жизненных правил Лесли. Хотя, я полагаю, это весьма устаревший подход.
— Сейчас в тебе говорят ожесточение и горечь, девочка моя. Но ты знаешь, что на самом деле вовсе не считаешь этот подход устаревшим… ты знаешь, что у тебя то же самое представление о священности принятых на себя обязательств. И ты права. Уход от ответственности — бич современного общества, тайная причина всей той неуспокоенности и неудовлетворенности, которых полон этот мир. — Так говорит проповедник, — с иронией заключила Аня. Однако за насмешкой скрывалось сознание того, что он прав, и душа у нее болела за Лесли.
Неделю спустя на маленький домик подобно снежной лавине обрушилась мисс Корнелия. Гилберт отсутствовал, так что Ане пришлось принять удар на себя.
Едва успев снять шляпу, мисс Корнелия начала:
— Аня, неужели правда то, что я слышала… будто доктор Блайт сказал Лесли, что Дика можно вылечить, и будто она собирается везти его в Монреаль на операцию?
— Да, это именно так, мисс Корнелия, — храбро отвечала Аня.
— Да это нечеловеческая жестокость, вот что это такое! — вскричала мисс Корнелия в гневе и возбуждении. — Я считала доктора Блайта порядочным мужчиной и никак не предполагала, что он способен на такое!
— Доктор Блайт счел своим долгом сказать Лесли, что у Дика есть шанс снова обрести рассудок, — с достоинством отвечала Аня и добавила, поскольку верность Гилберту взяла верх над всеми остальными чувствами: — Я с ним согласна.
— Ничуть вы с ним не согласны, душенька, — заявила мисс Корнелия. — Ни один человек, обладающий способностью сострадать ближнему, не согласился бы с ним.
— Капитан Джим тоже согласился.
— Не ссылайтесь на этого старого дурачину! — вскипела мисс Корнелия. — Да я и знать не желаю, кто с кем соглашается! Вы только подумайте, подумайте,что это значит для бедной, загнанной, измученной девушки!
— Мы думаемоб этом. Но Гилберт убежден в том, что врач должен ставить заботу о физическом и психическом здоровье пациента выше всех остальных соображений.
— Чего же еще ожидать от мужчины? Но от вас, Аня, я ожидала совсем иного, — заявила мисс Корнелия, скорее огорченно, чем гневно. Затем она принялась атаковать Аню теми самыми аргументами, которыми последняя прежде атаковала Гилберта, и Аня доблестно защищала своего мужа оружием, которое тот прежде использовал для самозащиты. Схватка была долгой, но в конце концов она завершилась.
— Это чудовищно! — заявила мисс Корнелия почти со слезами. — Именно так — чудовищно! Бедная, бедная Лесли!
— Вам не кажется, что следовало бы подумать немного и о Дике? — спросила Аня.
— Дик! Дик Мур! Емуи так хорошо. Сейчас он гораздо более положительный и приличный член общества, чем когда-либо прежде. Он был пьяница, а то и похуже… И вы хотите опять дать ему волю, чтобы он горланил да нажирался?
— Возможно, он исправится, — предположила бедная Аня, осаждаемая неприятелем снаружи и изменником изнутри.
— Исправится! Как бы не так! — отрезала мисс Корнелия. — Травмы, из-за которых Дик Мур находится в его нынешнем состоянии, он получил в пьяной драке. Он заслуживаетсвоей участи. То, что произошло, было послано ему как наказание. Я считаю, что доктор не имеет никакого права вмешиваться в то, что есть кара Божия!
— Никто не знает, как Дик получил эти травмы, мисс Корнелия. Быть может, это произошло вовсе не в пьяной драке. Его могли подстеречь и ограбить. Такое бывает.
— Бывает, что коровы летают, — сердито сказала мисс Корнелия. — Ну что ж, суть того, что вы мне сообщили: решение принято и бесполезно что-либо говорить. Я не охотница толочь воду в ступе. Если что-то неизбежно, я уступаю. Однако предпочитаю сначала удостовериться, что это в самом деле неизбежно. Теперь я направлю все