Страница:
— Вы хотите сказать, что у вас есть фотография маленького Тедди Армстронга? — воскликнул мистер Меррилл.
— Именно так, и притом совсем неплохая. — Льюис развернул бумагу и с гордостью протянул ему снимок. — Не думаю, чтобы даже профессиональный фотограф сумел снять лучше.
Мистер Меррилл звучно хлопнул себя по бедру.
— Вот это да! Ведь Малыш Армстронг умер…
— Умер! — в ужасе вскрикнула Аня. — Не может быть! Ох, мистер Меррилл, не говорите мне… что этот милый мальчик…
— Мне очень жаль, мисс, но это так. Его отец вне себя от отчаяния, тем более что у него не осталось даже портрета мальчика. А тут у вас отличный снимок! Ну и ну!
— Это… это кажется невозможным! — Глаза Ани были полны слез. Она снова видела перед собой стройную маленькую фигурку, стоящую на низком каменном парапете и машущую им на прощание рукой.
— Сожалею, но это чистейшая правда. Скоро три недели, как он умер. Воспаление легких. Мучился, говорят, ужасно, но был мужественнее и терпеливее любого взрослого. Не знаю, что теперь будет с Джимом Армстронгом. Говорят, он совсем как безумный — ни на что не глядит и лишь бормочет все время про себя: «Если бы у меня только был портрет моего Малыша!»
— Мне очень жаль этого человека, — неожиданно произнесла миссис Меррилл. Она стояла рядом с мужем — сухопарая, с седеющими волосами, в потрепанном ситцевом платье и простом клетчатом переднике — и до сих пор не вмешивалась в разговор. — Он довольно зажиточный, и я всегда чувствовала, что он смотрит на нас свысока, так как мы бедны. Но у нас есть наш мальчик. А пока у людей есть что любить, не имеет никакого значения, насколько они бедны.
Аня взглянула на миссис Меррилл с особым уважением. Запавшие серые глаза этой женщины не были красивы, но когда она встретилась взглядом с Аней, обе почувствовали, что между ними существует нечто вроде духовного родства. Аня никогда прежде не видела миссис Меррилл и никогда больше не встречалась с ней, но всегда вспоминала ее как женщину, которая постигла глубочайший секрет жизни: вы не бедны, если у вас есть что любить.
Этот чудесный осенний день вдруг потерял для Ани всю свою прелесть. Малыш каким-то удивительным образом сумел покорить ее сердце за время их короткой встречи. В молчании она и Льюис проехали по Гленкоув-роуд и затем по узкой, поросшей травой дорожке. На камне перед голубой дверью лежал Карло. Когда они вылезли из брички, он подошел к ним и, лизнув Анину руку, взглянул ей в лицо большими печальными глазами, словно желая узнать, нет ли каких-нибудь новостей о его маленьком друге. Дверь была открыта, и в тускло освещенной комнате они увидели человека, который сидел уронив голову на стол. Когда Аня постучала, он вздрогнул, встал и подошел к двери. Аню поразило то, как он изменился, — изможденный, небритый, с впалыми щеками и ввалившимися глазами, то и дело вспыхивавшими странным огнем. В первый момент ей показалось, что она услышит какую-нибудь грубость, но он узнал ее и сказал вяло и равнодушно:
— Это опять вы? Малыш рассказывал мне, что вы говорили с ним и поцеловали его. Вы ему понравились. Я пожалел, что был так нелюбезен с вами в тот раз. Что вам нужно?
— Мы хотим показать вам кое-что, — мягко ответила Аня.
— Может быть, вы войдете и присядете? — предложил он угрюмо.
Льюис без лишних слов достал фотографию Малыша и протянул мужчине. Тот схватил снимок, бросил на него изумленный, жадный взгляд и, упав на стул, разразился слезами. Никогда еще Аня не видела, чтобы мужчина так плакал. Она и Льюис в сочувственном молчании стояли чуть поодаль, пока он не овладел собой.
— О, вы не знаете, что этот снимок значит для меня, — наконец сказал он прерывающимся голосом. — У меня не было портрета Малыша. А я не такой, как другие: я не могу вспомнить лицо. Большинство людей умеют мысленно видеть лица, а я нет. И с тех пор как Малыш умер, это было ужасно. Я даже не мог вспомнить, как он выглядел. А теперь вы принесли мне это… после того как я был так груб с вами. Садитесь! Садитесь! Я не в силах выразить мою благодарность. Я думаю, вы спасли мой рассудок… а может быть, мою жизнь. О мисс, до чего похож! Можно подумать, сейчас заговорит! Мой дорогой Малыш! Как я буду жить без него? Мне теперь незачем жить. Сначала его мать, теперь он…
— Такой милый мальчуган, — сказала Аня с нежностью.
— Да, вы правы. Маленький Тедди — Теодор, это имя дала ему мать. Он был для нее «даром Бога» — так она говорила… И умереть такой мучительной смертью! Он был таким бойким и полным жизни… и быть сокрушенным болезнью! А он оставался терпелив и совсем не жаловался. Однажды он улыбнулся, глядя мне в лицо, и сказал: «Знаешь, папа, мне кажется, в одном ты ошибался — только в одном. Наверное, небеса все-таки есть, правда? Правда, папа?» И я сказал ему, что есть. Прости меня, Господь, за то, что я когда-то пытался учить его другому! И он снова улыбнулся, вроде как был доволен, и добавил: «Ну вот, папа, я тоже иду туда. Там мама и Бог, так что мне будет хорошо. Но я тревожусь о тебе, папа. Тебе будет ужасно одиноко без меня. Но ты сделай все, что в твоих силах, и будь вежливым с людьми, а когда-нибудь потом приходи к нам». Он заставил меня пообещать, что я постараюсь не отчаиваться, но, когда он умер, я просто не мог вынести эту пустоту. Я сошел бы с ума, если бы вы не принесли мне этот снимок. Теперь будет не так тяжело…
Некоторое время он говорил о Малыше, находя в этом, по-видимому, утешение и удовольствие. Его сдержанность и неприветливость исчезли, словно скинутое одеяние. Наконец Льюис достал другую, маленькую, пожелтевшую от времени фотографию и показал ему.
— Вам это кого-нибудь напоминает, мистер Армстронг? — спросила Аня.
Мужчина с недоумением вглядывался в снимок.
— Ужасно похоже на Малыша, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть?
— Это я, — сказал Льюис, — когда мне было семь лет. Именно из-за этого моего удивительного сходства с Тедди мисс Ширли заставила меня привезти с собой и показать вам эту фотографию. Я подумал, что, возможно, я и Малыш какие-нибудь дальние родственники. Меня зовут Льюис Аллен. Я родился в Нью-Брансуике. Моего отца звали Джордж Аллен.
Джеймс Армстронг отрицательно покачал головой, а затем спросил:
— Как звали твою мать?
— Мэри Гардинер.
Несколько мгновений Джеймс Армстронг смотрел на него молча.
— Она моя единоутробная сестра, — сказал он наконец. — Я почти не знал ее — видел лишь однажды. После смерти моего отца я воспитывался в семье дяди. Мать вышла замуж второй раз и уехала. Она приезжала повидать меня и однажды привезла с собой маленькую дочку. Вскоре после этого мать умерла, и я больше никогда не видел свою сестру. А переехав на остров, я и вовсе потерял ее след. Так что ты мой племянник и двоюродный брат Малыша.
Это была поразительная новость для юноши, считавшего, что он один как перст на этом свете.
Льюис и Аня провели весь вечер у мистера Армстронга и нашли его очень начитанным и умным человеком. Оба почувствовали симпатию к нему. Оказанный им прежде нелюбезный прием был совсем забыт, и они видели подлинную ценность характера под доселе скрывавшей его непривлекательной оболочкой.
— Конечно, Малыш не мог бы так горячо любить своего отца, если бы тот не был хорошим человеком, — заметила Аня, когда на закате они с Льюисом возвращались в Шумящие Тополя.
А когда в следующую субботу Льюис зашел повидать своего дядю, тот сказал ему:
— Вот что, парень, приходи и живи у меня. Ты мой племянник, и я могу неплохо обеспечить тебя — так, как я обеспечил бы Малыша, если бы он был жив. Ты один на свете, и я тоже один. Ты мне нужен. Я опять стану черствым и желчным, если буду жить здесь в одиночестве. Я хочу, чтобы ты помог мне выполнить обещание, которое я дал Малышу. Его место свободно. Приди и займи его.
— Спасибо, дядя. Я постараюсь, — ответил Льюис, подавая ему руку.
— И привози иногда твою учительшу… Мне нравится эта девушка. Малышу она тоже нравилась. «Папа, — сказал он мне, — я не думал, что мне будет приятно, если кто-нибудь, кроме тебя вдруг меня поцелует, но мне было приятно, когда она это сделала. Было что-то особенное в ее глазах, папа».
4
5
— Именно так, и притом совсем неплохая. — Льюис развернул бумагу и с гордостью протянул ему снимок. — Не думаю, чтобы даже профессиональный фотограф сумел снять лучше.
Мистер Меррилл звучно хлопнул себя по бедру.
— Вот это да! Ведь Малыш Армстронг умер…
— Умер! — в ужасе вскрикнула Аня. — Не может быть! Ох, мистер Меррилл, не говорите мне… что этот милый мальчик…
— Мне очень жаль, мисс, но это так. Его отец вне себя от отчаяния, тем более что у него не осталось даже портрета мальчика. А тут у вас отличный снимок! Ну и ну!
— Это… это кажется невозможным! — Глаза Ани были полны слез. Она снова видела перед собой стройную маленькую фигурку, стоящую на низком каменном парапете и машущую им на прощание рукой.
— Сожалею, но это чистейшая правда. Скоро три недели, как он умер. Воспаление легких. Мучился, говорят, ужасно, но был мужественнее и терпеливее любого взрослого. Не знаю, что теперь будет с Джимом Армстронгом. Говорят, он совсем как безумный — ни на что не глядит и лишь бормочет все время про себя: «Если бы у меня только был портрет моего Малыша!»
— Мне очень жаль этого человека, — неожиданно произнесла миссис Меррилл. Она стояла рядом с мужем — сухопарая, с седеющими волосами, в потрепанном ситцевом платье и простом клетчатом переднике — и до сих пор не вмешивалась в разговор. — Он довольно зажиточный, и я всегда чувствовала, что он смотрит на нас свысока, так как мы бедны. Но у нас есть наш мальчик. А пока у людей есть что любить, не имеет никакого значения, насколько они бедны.
Аня взглянула на миссис Меррилл с особым уважением. Запавшие серые глаза этой женщины не были красивы, но когда она встретилась взглядом с Аней, обе почувствовали, что между ними существует нечто вроде духовного родства. Аня никогда прежде не видела миссис Меррилл и никогда больше не встречалась с ней, но всегда вспоминала ее как женщину, которая постигла глубочайший секрет жизни: вы не бедны, если у вас есть что любить.
Этот чудесный осенний день вдруг потерял для Ани всю свою прелесть. Малыш каким-то удивительным образом сумел покорить ее сердце за время их короткой встречи. В молчании она и Льюис проехали по Гленкоув-роуд и затем по узкой, поросшей травой дорожке. На камне перед голубой дверью лежал Карло. Когда они вылезли из брички, он подошел к ним и, лизнув Анину руку, взглянул ей в лицо большими печальными глазами, словно желая узнать, нет ли каких-нибудь новостей о его маленьком друге. Дверь была открыта, и в тускло освещенной комнате они увидели человека, который сидел уронив голову на стол. Когда Аня постучала, он вздрогнул, встал и подошел к двери. Аню поразило то, как он изменился, — изможденный, небритый, с впалыми щеками и ввалившимися глазами, то и дело вспыхивавшими странным огнем. В первый момент ей показалось, что она услышит какую-нибудь грубость, но он узнал ее и сказал вяло и равнодушно:
— Это опять вы? Малыш рассказывал мне, что вы говорили с ним и поцеловали его. Вы ему понравились. Я пожалел, что был так нелюбезен с вами в тот раз. Что вам нужно?
— Мы хотим показать вам кое-что, — мягко ответила Аня.
— Может быть, вы войдете и присядете? — предложил он угрюмо.
Льюис без лишних слов достал фотографию Малыша и протянул мужчине. Тот схватил снимок, бросил на него изумленный, жадный взгляд и, упав на стул, разразился слезами. Никогда еще Аня не видела, чтобы мужчина так плакал. Она и Льюис в сочувственном молчании стояли чуть поодаль, пока он не овладел собой.
— О, вы не знаете, что этот снимок значит для меня, — наконец сказал он прерывающимся голосом. — У меня не было портрета Малыша. А я не такой, как другие: я не могу вспомнить лицо. Большинство людей умеют мысленно видеть лица, а я нет. И с тех пор как Малыш умер, это было ужасно. Я даже не мог вспомнить, как он выглядел. А теперь вы принесли мне это… после того как я был так груб с вами. Садитесь! Садитесь! Я не в силах выразить мою благодарность. Я думаю, вы спасли мой рассудок… а может быть, мою жизнь. О мисс, до чего похож! Можно подумать, сейчас заговорит! Мой дорогой Малыш! Как я буду жить без него? Мне теперь незачем жить. Сначала его мать, теперь он…
— Такой милый мальчуган, — сказала Аня с нежностью.
— Да, вы правы. Маленький Тедди — Теодор, это имя дала ему мать. Он был для нее «даром Бога» — так она говорила… И умереть такой мучительной смертью! Он был таким бойким и полным жизни… и быть сокрушенным болезнью! А он оставался терпелив и совсем не жаловался. Однажды он улыбнулся, глядя мне в лицо, и сказал: «Знаешь, папа, мне кажется, в одном ты ошибался — только в одном. Наверное, небеса все-таки есть, правда? Правда, папа?» И я сказал ему, что есть. Прости меня, Господь, за то, что я когда-то пытался учить его другому! И он снова улыбнулся, вроде как был доволен, и добавил: «Ну вот, папа, я тоже иду туда. Там мама и Бог, так что мне будет хорошо. Но я тревожусь о тебе, папа. Тебе будет ужасно одиноко без меня. Но ты сделай все, что в твоих силах, и будь вежливым с людьми, а когда-нибудь потом приходи к нам». Он заставил меня пообещать, что я постараюсь не отчаиваться, но, когда он умер, я просто не мог вынести эту пустоту. Я сошел бы с ума, если бы вы не принесли мне этот снимок. Теперь будет не так тяжело…
Некоторое время он говорил о Малыше, находя в этом, по-видимому, утешение и удовольствие. Его сдержанность и неприветливость исчезли, словно скинутое одеяние. Наконец Льюис достал другую, маленькую, пожелтевшую от времени фотографию и показал ему.
— Вам это кого-нибудь напоминает, мистер Армстронг? — спросила Аня.
Мужчина с недоумением вглядывался в снимок.
— Ужасно похоже на Малыша, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть?
— Это я, — сказал Льюис, — когда мне было семь лет. Именно из-за этого моего удивительного сходства с Тедди мисс Ширли заставила меня привезти с собой и показать вам эту фотографию. Я подумал, что, возможно, я и Малыш какие-нибудь дальние родственники. Меня зовут Льюис Аллен. Я родился в Нью-Брансуике. Моего отца звали Джордж Аллен.
Джеймс Армстронг отрицательно покачал головой, а затем спросил:
— Как звали твою мать?
— Мэри Гардинер.
Несколько мгновений Джеймс Армстронг смотрел на него молча.
— Она моя единоутробная сестра, — сказал он наконец. — Я почти не знал ее — видел лишь однажды. После смерти моего отца я воспитывался в семье дяди. Мать вышла замуж второй раз и уехала. Она приезжала повидать меня и однажды привезла с собой маленькую дочку. Вскоре после этого мать умерла, и я больше никогда не видел свою сестру. А переехав на остров, я и вовсе потерял ее след. Так что ты мой племянник и двоюродный брат Малыша.
Это была поразительная новость для юноши, считавшего, что он один как перст на этом свете.
Льюис и Аня провели весь вечер у мистера Армстронга и нашли его очень начитанным и умным человеком. Оба почувствовали симпатию к нему. Оказанный им прежде нелюбезный прием был совсем забыт, и они видели подлинную ценность характера под доселе скрывавшей его непривлекательной оболочкой.
— Конечно, Малыш не мог бы так горячо любить своего отца, если бы тот не был хорошим человеком, — заметила Аня, когда на закате они с Льюисом возвращались в Шумящие Тополя.
А когда в следующую субботу Льюис зашел повидать своего дядю, тот сказал ему:
— Вот что, парень, приходи и живи у меня. Ты мой племянник, и я могу неплохо обеспечить тебя — так, как я обеспечил бы Малыша, если бы он был жив. Ты один на свете, и я тоже один. Ты мне нужен. Я опять стану черствым и желчным, если буду жить здесь в одиночестве. Я хочу, чтобы ты помог мне выполнить обещание, которое я дал Малышу. Его место свободно. Приди и займи его.
— Спасибо, дядя. Я постараюсь, — ответил Льюис, подавая ему руку.
— И привози иногда твою учительшу… Мне нравится эта девушка. Малышу она тоже нравилась. «Папа, — сказал он мне, — я не думал, что мне будет приятно, если кто-нибудь, кроме тебя вдруг меня поцелует, но мне было приятно, когда она это сделала. Было что-то особенное в ее глазах, папа».
4
— Старый термометр на крыльце показывает ноль, а новый у боковой двери плюс десять
[36], — заметила Аня в один из холодных декабрьских вечеров. — Так что даже не знаю, брать с собой муфту или нет.
— Лучше верить старому термометру, — посоветовала осторожная Ребекка Дью. — Он, вероятно, привычнее к нашему климату. А куда вы идете в такой холодный вечер?
— На Темпль-стрит. Хочу предложить Кэтрин Брук провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.
— Испортите себе все праздники, — внушительным тоном заявила Ребекка Дью. — Она и ангелам стала бы выказывать свое презрение, эта особа… то есть в том случае, если бы соизволила почтить своим присутствием небеса. А хуже всего то, что она гордится своими дурными манерами. Считает — я уверена, — что они свидетельствуют о силе характера.
— Мой ум соглашается с каждым вашим словом, но сердце просто отказывается верить, — сказала Аня. — Несмотря на все, я чувствую, что под неприятной оболочкой скрывается всего лишь застенчивая и несчастная девушка. Здесь, в Саммерсайде, мне никогда не удастся улучшить наши отношения, но если я сумею зазвать ее в Зеленые Мезонины, мне кажется, она оттает.
— Ничего не получится. Она не поедет, — уверенно предсказала Ребекка Дью. — Скорее всего, она сочтет ваше приглашение оскорблением — подумает, что вы хотите оказать ей благодеяние. Мы приглашали ее однажды на Рождество, за год до вашего приезда, — помните, миссис Маккомбер, тот год, когда нам подарили двух индюшек и мы не знали, как их съедим? — и вот что она сказала: «Нет, спасибо. Что я ненавижу, так это слово „Рождество“».
— Но это ужасно — ненавидеть Рождество! Что-то нужносделать! Я намерена пригласить ее в Зеленые Мезонины, и что-то говорит мне, что она поедет.
— Почему-то, когда вы говорите, что произойдет та или иная вещь, веришь, что так и будет, — неохотно призналась Ребекка Дью. — Нет ли у вас дара ясновидения? У матери капитана Маккомбера был. Меня всегда прямо в дрожь бросало.
— Не думаю, чтобы я обладала чем-то таким, от чего вас должно бросать в дрожь. Только… у меня вот уже некоторое время такое ощущение, что, несмотря на всю свою язвительность, Кэтрин Брук едва не сходит с ума от одиночества и что мое приглашение поступит в благоприятный психологический момент.
— Разумеется, я не бакалавр гуманитарных наук, — с глубочайшим смирением отвечала Ребекка Дью, — и я признаю ваше право употреблять не понятные мне слова. Не отрицаю я и того, что вы можете из людей веревки вить. Взять хотя бы то, как вы справились с Принглями. Но повторяю, жаль мне вас, если вы возьмете с собой на Рождество это сочетание айсберга с теркой для мускатных орехов.
Аня была далеко не так уверена в себе, как она пыталась это изобразить, шагая в направлении Темпль-стрит. В последнее время Кэтрин Брук была просто невыносима. Снова и снова Аня, сталкиваясь с враждебностью и пренебрежением, повторяла так же мрачно, как ворон Эдгара По: «Никогда!» [37]Не далее как вчера поведение Кэтрин на педагогическом совете было прямо-таки оскорбительным. Но в какой-то момент, неожиданно взглянув на нее, Аня увидела в глазах девушки страстное, почти неистовое выражение, словно у запертого в клетке существа, сходящего с ума от тоски. Первую половину ночи Аня не спала и все пыталась решить, приглашать Кэтрин в Зеленые Мезонины или нет. Лишь приняв окончательное решение, она уснула.
Квартирная хозяйка Кэтрин провела Аню в гостиную и пожала пухлыми плечами, когда та спросила, можно ли видеть мисс Брук.
— Я скажу ей, что вы здесь, но спустится ли она, не знаю. Злится. Я сказала ей сегодня за обедом, что миссис Ролинс говорит, что то, как она одевается, просто неприлично для учительницы саммерсайдской школы. Ну а она приняла это, как всегда, высокомерно.
— Мне кажется, вам не следовало говорить мисс Брук об этом, — с упреком взглянула на нее Аня.
— Но я подумала, что надо, чтобы она это знала, — несколько желчно возразила миссис Деннис.
— А вы не подумали, что надо, чтобы она знала и то, что инспектор назвал ее одной из лучших учительниц в приморских провинциях? — спросила Аня. — Или об этом вы не знали?
— Да, я слышала об этом. Но она и без того заносчива. Гордыня — недостаточно сильное слово, чтобы это описать… хотя чем ей гордиться, яне знаю. Конечно, она и так уже была зла на меня, так как я сказала, что не позволю ей завести пса. Сказала, что будет платить за его прокорм и следить, чтобы он не причинял беспокойства. Но что я стала бы делать с ним, пока она в школе? Я решительно воспротивилась. «Я не сдаю жилье собакам», — заявила я ей.
— Ах, миссис Деннис, позвольте ей держать пса! Он не причинял бы вам беспокойства… большого беспокойства. А пока она в школе, вы могли бы держать его в подвале. К тому же собака — такой надежный сторож по ночам. Я так хотела бы, чтобы вы согласились… пожалуйста!
В Аниных глазах всегда, когда она произносила «пожалуйста», было что-то такое, отчего людям было трудно отказать ей в ее просьбе. Миссис Деннис, несмотря на пухлые плечи и болтливый язык, вовсе не была жестокосердна. Просто Кэтрин Брук задевала ее порой за живое своей неучтивостью.
— С какой стати вам волноваться, есть у нее собака или нет? Вот уж не думала, что вы с ней в дружбе. У нее нет никаких друзей. В жизни не видела таких необщительных квартиранток.
— Я думаю, что именно потому ей и хочется завести собаку. Никто из нас, миссис Деннис, не может жить без хоть какого-нибудь рода дружеского общения.
— Ну, это первый проблеск чего-то человеческого, какой я в ней замечаю, — заявила миссис Деннис. — Пожалуй, у меня нет особых возражений против пса, но она вроде как раздражила меня этой своей язвительной манерой спрашивать. «Я полагаю, миссис Деннис, вы ответили бы отказом, если бы я спросила вас, можно ли мне держать собаку?» — говорит мне и с самым высокомерным видом. «И правильно полагаете», — говорю, так же высокомерно, как она. Я, как большинство людей, не люблю брать назад свои слова, но разрешаю вам передать ей, что она может держать пса, если ручается, что он не будет пакостить в гостиной.
С содроганием глядя на пропыленные кружевные занавески и отвратительные фиолетовые розы на ковре, Аня подумала, что вид этой гостиной не стал бы намного хуже, даже если бы в ней и «напакостил» какой-нибудь пес.
"Мне жаль любого человека, которому приходится проводить Рождество в такой квартире, — думала она. — Неудивительно, что Кэтрин ненавидит это слово. Я хотела бы хорошенько проветрить этот дом. Здесь какой-то застарелый запах стряпни. Почему, почемуКэтрин продолжает жить здесь, когда у нее хорошее жалованье?"
— Она говорит, что вы можете подняться к ней, — такое сообщение принесла миссис Деннис. К ее удивлению, мисс Брук поступила в соответствии с правилами приличия.
Узкая, крутая лестница вызывала неприятные чувства. Никто, у кого не было такой необходимости, не стал бы подниматься по ней. Линолеум на лестничной площадке второго этажа был истерт до дыр. Маленькая задняя комната, где вскоре очутилась Аня, казалась даже еще более унылой, чем гостиная. Свет единственного газового рожка, не прикрытого абажуром, слепил глаза. В комнате была железная кровать с продавленным матрасом и узкое, скудно задрапированное окно, из которого открывался вид на огород с его богатым урожаем жестяных консервных банок. Но за огородом было чудесное небо и ряд пирамидальных тополей на лиловом фоне отдаленных холмов.
— Ax, мисс Брук, взгляните на закат! — восхищенно сказала Аня, садясь в скрипучее, жесткое кресло-качалку, на которое нелюбезно указала ей Кэтрин.
— Я видела немало закатов, — холодно отозвалась последняя, не двигаясь с места, а про себя с горечью подумала: «Снисходишь до меня с этими твоими закатами!»
— Этого заката вы не видели. Нет двух похожих закатов. Только присядьте здесь, и пусть наши души впитают его, — сказала Аня, а про себя подумала: «Ты хоть когда-нибудь говоришь что-нибудь приятное?»
— Без глупостей, прошу вас!
Самые обидные на свете слова! Да еще и это оскорбительное презрение в резком тоне Кэтрин. Аня отвернулась от заката и, уже желая встать и уйти, взглянула на Кэтрин. Но глаза Кэтрин выглядели как-то странно. Не было ли в них слез? Конечно нет. Невозможно было представить себе Кэтрин Брук плачущей.
— Вы не слишком радушно принимаете меня, — медленно произнесла Аня.
— Я не могу притворяться. Я не обладаю вашим замечательным даром вести себя по-королевски: всегда говорить каждому именно то, что приличествует случаю. Вы нежеланная гостья, и разве в такой комнате можно радушно принимать кого бы то ни было?
Кэтрин презрительным жестом указала на выцветшие обои, обшарпанные жесткие стулья и шаткий туалетный столик с его обвисшей нижней юбочкой из ненакрахмаленного муслина.
— Это неуютная комната, но почему вы живете в ней, если она вам не нравится?
— Почему, почему! Вамне понять. Да это и неважно. Меня не волнует, что думают другие… Что привело вас сюда сегодня? Не думаю, что вы пришли только для того, чтобы «впитывать закат».
— Я пришла, чтобы спросить, не хотите ли вы провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.
«Ну вот, — подумала Аня, — теперь меня ждет град саркастических замечаний! Хоть бы она, по крайней мере, села, а то стоит так, словно ждет, когда же я наконец уйду».
Однако в комнате на несколько мгновений воцарилось молчание. Затем Кэтрин медленно заговорила:
— Почему вы приглашаете меня? Не потому же, что я вам нравлюсь. Даже вы не могли бы притвориться, что это так.
— Я приглашаю вас потому, что мне невыносима мысль о человеке, проводящем Рождество в такомместе, — чистосердечно ответила Аня. И тогда прозвучало саркастическое:
— О, понимаю! Обычный для рождественского сезона порыв сострадания к ближнему. Пока еще,мисс Ширли, я едва ли кандидат в объекты благотворительности.
Аня встала. Это странное, равнодушное существо вывело ее из терпения. Она подошла к Кэтрин и взглянула ей прямо в глаза.
— Кэтрин Брук, знаете вы это или нет, но в чем вы нуждаетесь, так это в том, чтобы вас хорошенько отшлепали.
Мгновение они пристально смотрели друг на друга.
— Вы, должно быть, отвели душу, сказав это, — заметила Кэтрин. Но все же ее тон уже не был оскорбительным, а уголки рта даже слегка дрогнули.
— Да, — ответила Аня. — Я давно хотела сказать вам это. Я приглашаю вас в Зеленые Мезонины не из желания оказать вам благодеяние, и вы это отлично знаете. Я назвала вам настоящую причину. Никомуне следует проводить Рождество здесь. Сама мысль об этом возмутительна.
— Вы приглашаете меня в Зеленые Мезонины просто потому, что вам жаль меня.
— Мне действительно жаль вас. Жаль потому, что вы отгородились от жизни, а теперь жизнь отгораживается от вас. Положите этому конец, Кэтрин. Откройте двери, и жизнь войдет.
— О! Анна Ширли предлагает свой вариант одной из самых избитых фраз:
Чтобы зеркало улыбкой отвечало,
Сам ты улыбнись ему сначала,
— сказала Кэтрин, пожав плечами.
— Как и все банальности, эта абсолютно справедлива. Ну, так едете вы в Зеленые Мезонины или нет?
— А что вы сказали бы — про себя, не мне, — если бы я согласилась?
— Сказала бы, что это первый слабый проблеск здравого смысла, какой я у вас замечаю, — сказала Аня, отвечая колкостью на колкость.
Удивительно, но Кэтрин засмеялась. Она прошла к окну, взглянула, нахмурившись, на огненную полоску — единственное, что осталось от заката, которым пренебрегли, — и снова обернулась к Ане.
— Хорошо. Я поеду. Теперь вы можете сказать мне, как полагается в подобных случаях, что вы очень рады и что мы весело проведем время.
— Я действительно очень рада. Но не знаю, весело вы проведете время или нет. Это в большой мере будет зависеть от вас самой, мисс Брук.
— О, я буду вести себя вполне прилично. Вы даже удивитесь. Я полагаю, что вы найдете меня не особенно интересной гостьей, но обещаю вам, что не буду есть с ножа или грубить людям, когда они скажут мне что-нибудь насчет хорошей погоды. Говорю откровенно, я еду с вами по той единственной причине, что даже мне невыносима мысль о том, чтобы провести праздники здесь в одиночестве. Миссис Деннис собирается на Рождество к своей дочери в Шарлоттаун. Это такая скучища — заботиться самой о своем завтраке и обеде. Кухарка из меня никудышная. Так что это торжество материи над духом. Но вы дадите честное слово, что не станете желать мне веселого Рождества? Я вовсе не хочу быть веселой на Рождество.
— Хорошо. Но я не отвечаю за близнецов.
— Я не предлагаю вам посидеть здесь. Вы замерзнете. Но я вижу, что вместо вашего заката на небе появилась очень красивая луна, и я провожу вас до дома и буду помогать вам восхищаться ею по дороге, если хотите.
— Хочу, — ответила Аня. — Но мне также хотелось бы, чтобы вы знали, что у нас в Авонлее луна бывает гораздокрасивее.
— Так она едет? — сказала Ребекка Дью, наполнив горячей водой Анину грелку. — Ну, мисс Ширли, надеюсь, вам никогда не придет в голову попытаться обратить меня в магометанство… так как вы, вероятно, добились бы успеха. Да где же Этот Кот? Разгуливает по Саммерсайду, а на дворе нулевая температура.
— Но не по новому термометру. А Василек лежит, свернувшись в кресле-качалке возле моей печечки в башне и мурлыкает от удовольствия.
— А! Что ж, — сказала Ребекка Дью, поеживаясь и закрывая входную дверь, — я хотела бы, чтобы всем в мире было так же тепло и уютно, как нам в этот вечер.
— Лучше верить старому термометру, — посоветовала осторожная Ребекка Дью. — Он, вероятно, привычнее к нашему климату. А куда вы идете в такой холодный вечер?
— На Темпль-стрит. Хочу предложить Кэтрин Брук провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.
— Испортите себе все праздники, — внушительным тоном заявила Ребекка Дью. — Она и ангелам стала бы выказывать свое презрение, эта особа… то есть в том случае, если бы соизволила почтить своим присутствием небеса. А хуже всего то, что она гордится своими дурными манерами. Считает — я уверена, — что они свидетельствуют о силе характера.
— Мой ум соглашается с каждым вашим словом, но сердце просто отказывается верить, — сказала Аня. — Несмотря на все, я чувствую, что под неприятной оболочкой скрывается всего лишь застенчивая и несчастная девушка. Здесь, в Саммерсайде, мне никогда не удастся улучшить наши отношения, но если я сумею зазвать ее в Зеленые Мезонины, мне кажется, она оттает.
— Ничего не получится. Она не поедет, — уверенно предсказала Ребекка Дью. — Скорее всего, она сочтет ваше приглашение оскорблением — подумает, что вы хотите оказать ей благодеяние. Мы приглашали ее однажды на Рождество, за год до вашего приезда, — помните, миссис Маккомбер, тот год, когда нам подарили двух индюшек и мы не знали, как их съедим? — и вот что она сказала: «Нет, спасибо. Что я ненавижу, так это слово „Рождество“».
— Но это ужасно — ненавидеть Рождество! Что-то нужносделать! Я намерена пригласить ее в Зеленые Мезонины, и что-то говорит мне, что она поедет.
— Почему-то, когда вы говорите, что произойдет та или иная вещь, веришь, что так и будет, — неохотно призналась Ребекка Дью. — Нет ли у вас дара ясновидения? У матери капитана Маккомбера был. Меня всегда прямо в дрожь бросало.
— Не думаю, чтобы я обладала чем-то таким, от чего вас должно бросать в дрожь. Только… у меня вот уже некоторое время такое ощущение, что, несмотря на всю свою язвительность, Кэтрин Брук едва не сходит с ума от одиночества и что мое приглашение поступит в благоприятный психологический момент.
— Разумеется, я не бакалавр гуманитарных наук, — с глубочайшим смирением отвечала Ребекка Дью, — и я признаю ваше право употреблять не понятные мне слова. Не отрицаю я и того, что вы можете из людей веревки вить. Взять хотя бы то, как вы справились с Принглями. Но повторяю, жаль мне вас, если вы возьмете с собой на Рождество это сочетание айсберга с теркой для мускатных орехов.
Аня была далеко не так уверена в себе, как она пыталась это изобразить, шагая в направлении Темпль-стрит. В последнее время Кэтрин Брук была просто невыносима. Снова и снова Аня, сталкиваясь с враждебностью и пренебрежением, повторяла так же мрачно, как ворон Эдгара По: «Никогда!» [37]Не далее как вчера поведение Кэтрин на педагогическом совете было прямо-таки оскорбительным. Но в какой-то момент, неожиданно взглянув на нее, Аня увидела в глазах девушки страстное, почти неистовое выражение, словно у запертого в клетке существа, сходящего с ума от тоски. Первую половину ночи Аня не спала и все пыталась решить, приглашать Кэтрин в Зеленые Мезонины или нет. Лишь приняв окончательное решение, она уснула.
Квартирная хозяйка Кэтрин провела Аню в гостиную и пожала пухлыми плечами, когда та спросила, можно ли видеть мисс Брук.
— Я скажу ей, что вы здесь, но спустится ли она, не знаю. Злится. Я сказала ей сегодня за обедом, что миссис Ролинс говорит, что то, как она одевается, просто неприлично для учительницы саммерсайдской школы. Ну а она приняла это, как всегда, высокомерно.
— Мне кажется, вам не следовало говорить мисс Брук об этом, — с упреком взглянула на нее Аня.
— Но я подумала, что надо, чтобы она это знала, — несколько желчно возразила миссис Деннис.
— А вы не подумали, что надо, чтобы она знала и то, что инспектор назвал ее одной из лучших учительниц в приморских провинциях? — спросила Аня. — Или об этом вы не знали?
— Да, я слышала об этом. Но она и без того заносчива. Гордыня — недостаточно сильное слово, чтобы это описать… хотя чем ей гордиться, яне знаю. Конечно, она и так уже была зла на меня, так как я сказала, что не позволю ей завести пса. Сказала, что будет платить за его прокорм и следить, чтобы он не причинял беспокойства. Но что я стала бы делать с ним, пока она в школе? Я решительно воспротивилась. «Я не сдаю жилье собакам», — заявила я ей.
— Ах, миссис Деннис, позвольте ей держать пса! Он не причинял бы вам беспокойства… большого беспокойства. А пока она в школе, вы могли бы держать его в подвале. К тому же собака — такой надежный сторож по ночам. Я так хотела бы, чтобы вы согласились… пожалуйста!
В Аниных глазах всегда, когда она произносила «пожалуйста», было что-то такое, отчего людям было трудно отказать ей в ее просьбе. Миссис Деннис, несмотря на пухлые плечи и болтливый язык, вовсе не была жестокосердна. Просто Кэтрин Брук задевала ее порой за живое своей неучтивостью.
— С какой стати вам волноваться, есть у нее собака или нет? Вот уж не думала, что вы с ней в дружбе. У нее нет никаких друзей. В жизни не видела таких необщительных квартиранток.
— Я думаю, что именно потому ей и хочется завести собаку. Никто из нас, миссис Деннис, не может жить без хоть какого-нибудь рода дружеского общения.
— Ну, это первый проблеск чего-то человеческого, какой я в ней замечаю, — заявила миссис Деннис. — Пожалуй, у меня нет особых возражений против пса, но она вроде как раздражила меня этой своей язвительной манерой спрашивать. «Я полагаю, миссис Деннис, вы ответили бы отказом, если бы я спросила вас, можно ли мне держать собаку?» — говорит мне и с самым высокомерным видом. «И правильно полагаете», — говорю, так же высокомерно, как она. Я, как большинство людей, не люблю брать назад свои слова, но разрешаю вам передать ей, что она может держать пса, если ручается, что он не будет пакостить в гостиной.
С содроганием глядя на пропыленные кружевные занавески и отвратительные фиолетовые розы на ковре, Аня подумала, что вид этой гостиной не стал бы намного хуже, даже если бы в ней и «напакостил» какой-нибудь пес.
"Мне жаль любого человека, которому приходится проводить Рождество в такой квартире, — думала она. — Неудивительно, что Кэтрин ненавидит это слово. Я хотела бы хорошенько проветрить этот дом. Здесь какой-то застарелый запах стряпни. Почему, почемуКэтрин продолжает жить здесь, когда у нее хорошее жалованье?"
— Она говорит, что вы можете подняться к ней, — такое сообщение принесла миссис Деннис. К ее удивлению, мисс Брук поступила в соответствии с правилами приличия.
Узкая, крутая лестница вызывала неприятные чувства. Никто, у кого не было такой необходимости, не стал бы подниматься по ней. Линолеум на лестничной площадке второго этажа был истерт до дыр. Маленькая задняя комната, где вскоре очутилась Аня, казалась даже еще более унылой, чем гостиная. Свет единственного газового рожка, не прикрытого абажуром, слепил глаза. В комнате была железная кровать с продавленным матрасом и узкое, скудно задрапированное окно, из которого открывался вид на огород с его богатым урожаем жестяных консервных банок. Но за огородом было чудесное небо и ряд пирамидальных тополей на лиловом фоне отдаленных холмов.
— Ax, мисс Брук, взгляните на закат! — восхищенно сказала Аня, садясь в скрипучее, жесткое кресло-качалку, на которое нелюбезно указала ей Кэтрин.
— Я видела немало закатов, — холодно отозвалась последняя, не двигаясь с места, а про себя с горечью подумала: «Снисходишь до меня с этими твоими закатами!»
— Этого заката вы не видели. Нет двух похожих закатов. Только присядьте здесь, и пусть наши души впитают его, — сказала Аня, а про себя подумала: «Ты хоть когда-нибудь говоришь что-нибудь приятное?»
— Без глупостей, прошу вас!
Самые обидные на свете слова! Да еще и это оскорбительное презрение в резком тоне Кэтрин. Аня отвернулась от заката и, уже желая встать и уйти, взглянула на Кэтрин. Но глаза Кэтрин выглядели как-то странно. Не было ли в них слез? Конечно нет. Невозможно было представить себе Кэтрин Брук плачущей.
— Вы не слишком радушно принимаете меня, — медленно произнесла Аня.
— Я не могу притворяться. Я не обладаю вашим замечательным даром вести себя по-королевски: всегда говорить каждому именно то, что приличествует случаю. Вы нежеланная гостья, и разве в такой комнате можно радушно принимать кого бы то ни было?
Кэтрин презрительным жестом указала на выцветшие обои, обшарпанные жесткие стулья и шаткий туалетный столик с его обвисшей нижней юбочкой из ненакрахмаленного муслина.
— Это неуютная комната, но почему вы живете в ней, если она вам не нравится?
— Почему, почему! Вамне понять. Да это и неважно. Меня не волнует, что думают другие… Что привело вас сюда сегодня? Не думаю, что вы пришли только для того, чтобы «впитывать закат».
— Я пришла, чтобы спросить, не хотите ли вы провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.
«Ну вот, — подумала Аня, — теперь меня ждет град саркастических замечаний! Хоть бы она, по крайней мере, села, а то стоит так, словно ждет, когда же я наконец уйду».
Однако в комнате на несколько мгновений воцарилось молчание. Затем Кэтрин медленно заговорила:
— Почему вы приглашаете меня? Не потому же, что я вам нравлюсь. Даже вы не могли бы притвориться, что это так.
— Я приглашаю вас потому, что мне невыносима мысль о человеке, проводящем Рождество в такомместе, — чистосердечно ответила Аня. И тогда прозвучало саркастическое:
— О, понимаю! Обычный для рождественского сезона порыв сострадания к ближнему. Пока еще,мисс Ширли, я едва ли кандидат в объекты благотворительности.
Аня встала. Это странное, равнодушное существо вывело ее из терпения. Она подошла к Кэтрин и взглянула ей прямо в глаза.
— Кэтрин Брук, знаете вы это или нет, но в чем вы нуждаетесь, так это в том, чтобы вас хорошенько отшлепали.
Мгновение они пристально смотрели друг на друга.
— Вы, должно быть, отвели душу, сказав это, — заметила Кэтрин. Но все же ее тон уже не был оскорбительным, а уголки рта даже слегка дрогнули.
— Да, — ответила Аня. — Я давно хотела сказать вам это. Я приглашаю вас в Зеленые Мезонины не из желания оказать вам благодеяние, и вы это отлично знаете. Я назвала вам настоящую причину. Никомуне следует проводить Рождество здесь. Сама мысль об этом возмутительна.
— Вы приглашаете меня в Зеленые Мезонины просто потому, что вам жаль меня.
— Мне действительно жаль вас. Жаль потому, что вы отгородились от жизни, а теперь жизнь отгораживается от вас. Положите этому конец, Кэтрин. Откройте двери, и жизнь войдет.
— О! Анна Ширли предлагает свой вариант одной из самых избитых фраз:
Чтобы зеркало улыбкой отвечало,
Сам ты улыбнись ему сначала,
— сказала Кэтрин, пожав плечами.
— Как и все банальности, эта абсолютно справедлива. Ну, так едете вы в Зеленые Мезонины или нет?
— А что вы сказали бы — про себя, не мне, — если бы я согласилась?
— Сказала бы, что это первый слабый проблеск здравого смысла, какой я у вас замечаю, — сказала Аня, отвечая колкостью на колкость.
Удивительно, но Кэтрин засмеялась. Она прошла к окну, взглянула, нахмурившись, на огненную полоску — единственное, что осталось от заката, которым пренебрегли, — и снова обернулась к Ане.
— Хорошо. Я поеду. Теперь вы можете сказать мне, как полагается в подобных случаях, что вы очень рады и что мы весело проведем время.
— Я действительно очень рада. Но не знаю, весело вы проведете время или нет. Это в большой мере будет зависеть от вас самой, мисс Брук.
— О, я буду вести себя вполне прилично. Вы даже удивитесь. Я полагаю, что вы найдете меня не особенно интересной гостьей, но обещаю вам, что не буду есть с ножа или грубить людям, когда они скажут мне что-нибудь насчет хорошей погоды. Говорю откровенно, я еду с вами по той единственной причине, что даже мне невыносима мысль о том, чтобы провести праздники здесь в одиночестве. Миссис Деннис собирается на Рождество к своей дочери в Шарлоттаун. Это такая скучища — заботиться самой о своем завтраке и обеде. Кухарка из меня никудышная. Так что это торжество материи над духом. Но вы дадите честное слово, что не станете желать мне веселого Рождества? Я вовсе не хочу быть веселой на Рождество.
— Хорошо. Но я не отвечаю за близнецов.
— Я не предлагаю вам посидеть здесь. Вы замерзнете. Но я вижу, что вместо вашего заката на небе появилась очень красивая луна, и я провожу вас до дома и буду помогать вам восхищаться ею по дороге, если хотите.
— Хочу, — ответила Аня. — Но мне также хотелось бы, чтобы вы знали, что у нас в Авонлее луна бывает гораздокрасивее.
— Так она едет? — сказала Ребекка Дью, наполнив горячей водой Анину грелку. — Ну, мисс Ширли, надеюсь, вам никогда не придет в голову попытаться обратить меня в магометанство… так как вы, вероятно, добились бы успеха. Да где же Этот Кот? Разгуливает по Саммерсайду, а на дворе нулевая температура.
— Но не по новому термометру. А Василек лежит, свернувшись в кресле-качалке возле моей печечки в башне и мурлыкает от удовольствия.
— А! Что ж, — сказала Ребекка Дью, поеживаясь и закрывая входную дверь, — я хотела бы, чтобы всем в мире было так же тепло и уютно, как нам в этот вечер.
5
Аня не знала, что за тем, как она уезжает на каникулы, наблюдает из чердачного окошка Ельника печальная маленькая Элизабет — наблюдает со слезами на глазах, чувствуя себя так, словно все, что делает жизнь стоящей того, чтобы жить, исчезло до поры до времени из ее существования и теперь она самая несчастная из всех несчастных Лиззи. Но когда наемные сани скрылись за поворотом переулка Призрака, Элизабет пошла и опустилась на колени у своей кровати.
— Дорогой Бог, — прошептала она, — я знаю, бесполезно просить у Тебя веселого Рождества для меня, ведь бабушка и Женщина не могут быть веселыми. Но, пожалуйста, сделай так, чтобы у моей дорогой мисс Ширли было веселое, веселое Рождество, и благополучно привези ее назад ко мне, когда каникулы кончатся… Ну вот, — заключила она, поднимаясь с колен, — я сделала все, что могла.
Тем временем Аня уже вкушала рождественское счастье. Она прямо-таки сияла, когда поезд отходил от станции. За окном промелькнули некрасивые окраинные улочки. Она ехала, домой — домой, в Зеленые Мезонины! За городской чертой весь мир был золотисто-белым и бледно-лиловым с вплетенным в него тут и там колдовством темных елей и изяществом обнаженных берез. Поезд мчался вперед, и низко висящее за лесом солнце стремительно неслось сквозь голые верхушки деревьев, словно сверкающее божество. Кэтрин была молчалива, но не казалась нелюбезной.
— Не ждите от меня разговоров, — коротко предупредила она Аню.
— Хорошо. Надеюсь, вы не думаете, что я из тех ужасных особ, в обществе которых чувствуешь себя обязаннымпостоянно с ними беседовать. Мы будем говорить только тогда, когда нам захочется. Хотя признаюсь, что мне, скорее всего, будет хотеться этого значительную часть времени, но никто не требует от вас обращать внимание на то, что я говорю.
В Брайт-Ривер их ждал Дэви с большими санями, заваленными меховыми полостями, и с медвежьими объятиями для Ани. Девушки удобно устроились на заднем сиденье. Поездка от станции до Зеленых Мезонинов всегда была очень приятной частью Аниных выходных, проводимых дома. Каждый раз ей вспоминалась ее первая поездка из Брайт-Ривер в Авонлею с Мэтью. Тогда была поздняя весна, а теперь стоял декабрь, но все вдоль дороги, казалось, говорило ей: а помнишь? Снег скрипел под полозьями; музыка колокольчиков неслась сквозь ряды заснеженных островерхих елей, стоящих на обочине. Белый Путь Очарования украшали маленькие гирлянды звезд, словно запутавшихся в ветвях деревьев. А с предпоследнего холма девушки увидели залив — огромный, белый и таинственный под яркой луной, но еще не скованный льдом.
— Есть одно место на этой дороге, где у меня всегда вдруг появляется ощущение, что наконец— то я дома, — сказала Аня. — Это вершина следующего холма, откуда мы увидим огоньки Зеленых Мезонинов. Я только что подумала об ужине, который приготовила для нас Марилла. Мне кажется, я уже здесь чувствую аппетитный запах. О как хорошо, хорошо, хорошо снова быть дома!
Каждое дерево во дворе Зеленых Мезонинов, казалось, приветствовало ее, каждое освещенное окно звало к себе. И как чудесно пахло в кухне Мариллы, когда они открыли дверь! Были и объятия, и восклицания, и смех. Даже Кэтрин казалась не посторонней, а просто одной из них. Миссис Линд зажгла и поставила на стол, накрытый к ужину, свою драгоценную банкетную лампу. Это было поистине уродливое сооружение с уродливым красным абажуром в виде шара, но каким приятным, теплым розовым светом заливала она все вокруг! Какими теплыми и дружескими были тени! А как выросла и похорошела Дора! А Дэви, право же, был на вид почти взрослым мужчиной.
— Дорогой Бог, — прошептала она, — я знаю, бесполезно просить у Тебя веселого Рождества для меня, ведь бабушка и Женщина не могут быть веселыми. Но, пожалуйста, сделай так, чтобы у моей дорогой мисс Ширли было веселое, веселое Рождество, и благополучно привези ее назад ко мне, когда каникулы кончатся… Ну вот, — заключила она, поднимаясь с колен, — я сделала все, что могла.
Тем временем Аня уже вкушала рождественское счастье. Она прямо-таки сияла, когда поезд отходил от станции. За окном промелькнули некрасивые окраинные улочки. Она ехала, домой — домой, в Зеленые Мезонины! За городской чертой весь мир был золотисто-белым и бледно-лиловым с вплетенным в него тут и там колдовством темных елей и изяществом обнаженных берез. Поезд мчался вперед, и низко висящее за лесом солнце стремительно неслось сквозь голые верхушки деревьев, словно сверкающее божество. Кэтрин была молчалива, но не казалась нелюбезной.
— Не ждите от меня разговоров, — коротко предупредила она Аню.
— Хорошо. Надеюсь, вы не думаете, что я из тех ужасных особ, в обществе которых чувствуешь себя обязаннымпостоянно с ними беседовать. Мы будем говорить только тогда, когда нам захочется. Хотя признаюсь, что мне, скорее всего, будет хотеться этого значительную часть времени, но никто не требует от вас обращать внимание на то, что я говорю.
В Брайт-Ривер их ждал Дэви с большими санями, заваленными меховыми полостями, и с медвежьими объятиями для Ани. Девушки удобно устроились на заднем сиденье. Поездка от станции до Зеленых Мезонинов всегда была очень приятной частью Аниных выходных, проводимых дома. Каждый раз ей вспоминалась ее первая поездка из Брайт-Ривер в Авонлею с Мэтью. Тогда была поздняя весна, а теперь стоял декабрь, но все вдоль дороги, казалось, говорило ей: а помнишь? Снег скрипел под полозьями; музыка колокольчиков неслась сквозь ряды заснеженных островерхих елей, стоящих на обочине. Белый Путь Очарования украшали маленькие гирлянды звезд, словно запутавшихся в ветвях деревьев. А с предпоследнего холма девушки увидели залив — огромный, белый и таинственный под яркой луной, но еще не скованный льдом.
— Есть одно место на этой дороге, где у меня всегда вдруг появляется ощущение, что наконец— то я дома, — сказала Аня. — Это вершина следующего холма, откуда мы увидим огоньки Зеленых Мезонинов. Я только что подумала об ужине, который приготовила для нас Марилла. Мне кажется, я уже здесь чувствую аппетитный запах. О как хорошо, хорошо, хорошо снова быть дома!
Каждое дерево во дворе Зеленых Мезонинов, казалось, приветствовало ее, каждое освещенное окно звало к себе. И как чудесно пахло в кухне Мариллы, когда они открыли дверь! Были и объятия, и восклицания, и смех. Даже Кэтрин казалась не посторонней, а просто одной из них. Миссис Линд зажгла и поставила на стол, накрытый к ужину, свою драгоценную банкетную лампу. Это было поистине уродливое сооружение с уродливым красным абажуром в виде шара, но каким приятным, теплым розовым светом заливала она все вокруг! Какими теплыми и дружескими были тени! А как выросла и похорошела Дора! А Дэви, право же, был на вид почти взрослым мужчиной.