В конце своей миссии они заехали к Роберту Диксону, который жил недалеко от моста через пруд. Там их пригласили выпить чаю, и, хотя они были в двух шагах от дома, они согласились, чтобы не обидеть миссис Диксон, которая слыла очень мнительной особой.
Пока они сидели у миссис Диксон, к ней пришла жена Джеймса Уайта.
— Я только что была у Лоренцо — он от радости ног под собой не чует, — объявила она. — У него родился сын… а после семи девочек — это событие.
Энн навострила уши. Когда они с Дианой уселись в тележку, она сказала:
— Едем к Лоренцо Уайту!
— Но он же живет на дороге в Белые Пески, — возразила Диана. — К нему заедут Джильберт с Фредом.
— Да, но они собираются к нему только в субботу, а тогда будет уже поздно, — твердо заявила Энн. — Лоренцо уже привыкнет к мысли, что у него родился сын. Он ведь жадный, а сейчас, на радостях, раскошелится не задумываясь. Нельзя упускать такой случай, Диана.
Результат вполне оправдал ожидания Энн. Мистер Лоренцо Уайт встретил их во дворе, лицо его сияло, как солнце на Пасху. Когда Энн попросила у него взнос на ремонт клуба, он тут же согласился:
— Конечно, с удовольствием. Запишите на мое имя сумму на доллар выше, чем вам уже дал кто-нибудь другой.
— Тогда пять долларов… Мистер Блэр дал четыре, — с некоторой опаской сказала Энн.
Но Лоренцо и глазом не моргнул:
— Пять так пять… Держите. А теперь пойдемте в дом. Я хочу вам кое-что показать. Его еще почти никто не видел. Поглядите и скажите, как он вам нравится.
— А что мы скажем, если ребенок некрасивый? — испуганно прошептала Диана, входя вместе с Энн в дом вслед за Лоренцо.
— Ну, о ребенке всегда можно сказать что-нибудь хорошее, — безмятежно бросила Энн.
Но ребенок оказался пухленьким и очень хорошеньким, и девушки так громко и искренне им восхищались, что мистер Уайт решил, что потратил деньги не зря. И это был первый, последний и единственный случай, когда Лоренцо Уайт раскошелился на общее дело.
Хотя Энн сильно устала за день, она решила нанести еще один визит вечером — к мистеру Гаррисону, который, как всегда, курил на веранде трубку в обществе Веселого Роджера. Вообще-то говоря, его ферма стояла на дороге в Кармоди, но Джейн и Герти, которые не были с ним знакомы и слышали, что у него сварливый характер, попросили Энн зайти к нему.
Однако мистер Гаррисон наотрез отказался пожертвовать на клуб хоть цент, и все уговоры Энн закончились ничем.
— Но вы же как будто одобряли наше общество, мистер Гаррисон!
— Ну и что? Да, одобряю, но не до такой степени, чтобы тратить на него деньги.
— Еще один такой денек, и я стану такой же пессимисткой, как мисс Элиза Эндрюс, — сообщила Энн вечером своему отражению в зеркале.
Глава седьмая
Глава восьмая
Пока они сидели у миссис Диксон, к ней пришла жена Джеймса Уайта.
— Я только что была у Лоренцо — он от радости ног под собой не чует, — объявила она. — У него родился сын… а после семи девочек — это событие.
Энн навострила уши. Когда они с Дианой уселись в тележку, она сказала:
— Едем к Лоренцо Уайту!
— Но он же живет на дороге в Белые Пески, — возразила Диана. — К нему заедут Джильберт с Фредом.
— Да, но они собираются к нему только в субботу, а тогда будет уже поздно, — твердо заявила Энн. — Лоренцо уже привыкнет к мысли, что у него родился сын. Он ведь жадный, а сейчас, на радостях, раскошелится не задумываясь. Нельзя упускать такой случай, Диана.
Результат вполне оправдал ожидания Энн. Мистер Лоренцо Уайт встретил их во дворе, лицо его сияло, как солнце на Пасху. Когда Энн попросила у него взнос на ремонт клуба, он тут же согласился:
— Конечно, с удовольствием. Запишите на мое имя сумму на доллар выше, чем вам уже дал кто-нибудь другой.
— Тогда пять долларов… Мистер Блэр дал четыре, — с некоторой опаской сказала Энн.
Но Лоренцо и глазом не моргнул:
— Пять так пять… Держите. А теперь пойдемте в дом. Я хочу вам кое-что показать. Его еще почти никто не видел. Поглядите и скажите, как он вам нравится.
— А что мы скажем, если ребенок некрасивый? — испуганно прошептала Диана, входя вместе с Энн в дом вслед за Лоренцо.
— Ну, о ребенке всегда можно сказать что-нибудь хорошее, — безмятежно бросила Энн.
Но ребенок оказался пухленьким и очень хорошеньким, и девушки так громко и искренне им восхищались, что мистер Уайт решил, что потратил деньги не зря. И это был первый, последний и единственный случай, когда Лоренцо Уайт раскошелился на общее дело.
Хотя Энн сильно устала за день, она решила нанести еще один визит вечером — к мистеру Гаррисону, который, как всегда, курил на веранде трубку в обществе Веселого Роджера. Вообще-то говоря, его ферма стояла на дороге в Кармоди, но Джейн и Герти, которые не были с ним знакомы и слышали, что у него сварливый характер, попросили Энн зайти к нему.
Однако мистер Гаррисон наотрез отказался пожертвовать на клуб хоть цент, и все уговоры Энн закончились ничем.
— Но вы же как будто одобряли наше общество, мистер Гаррисон!
— Ну и что? Да, одобряю, но не до такой степени, чтобы тратить на него деньги.
— Еще один такой денек, и я стану такой же пессимисткой, как мисс Элиза Эндрюс, — сообщила Энн вечером своему отражению в зеркале.
Глава седьмая
ПО ВЕЛЕНИЮ ДОЛГА
Энн откинулась на спинку стула и вздохнула. Был октябрьский вечер, она сидела за столом, заваленным учебниками и тетрадями, но лежащие перед ней густо исписанные листки не имели никакого отношения к урокам или занятиям по подготовке в университет.
— Что у тебя не ладится? — спросил Джильберт, который в эту минуту вошел на кухню и услышал ее вздох.
Энн покраснела и подсунула исписанные листки под стопку школьных сочинений.
— Да ничего ужасного. Просто я пыталась, как мне советовал профессор Гамильтон, выразить некоторые свои мысли на бумаге, но что-то у меня ничего не получается. В записанном виде мои фантазии кажутся мне глупыми и надуманными. Да и свободного времени у меня очень мало.
ока проверишь тетрадки, уже не хочется ничего сочинять. — Но дела в школе у тебя идут прекрасно, Энн. Дети в тебе души не чают, — утешил ее Джильберт, садясь на каменный приступок у плиты.
— Не все. Энтони Пайн меня не любит. Более того, он меня не уважает, просто презирает, и, должна тебе признаться, Джильберт, это меня страшно огорчает. Он вовсе не плохой мальчик, озорной только, но не хуже других. В общем-то он меня слушается, но выполняет мои поручения с таким презрительно-снисходительным видом, словно просто не хочет опускаться до споров со мной… И это очень плохо влияет на остальных. Чего я только не делала, чтобы завоевать его доверие, но теперь мне уже кажется, что это безнадежно. Он ведь славный паренек, хоть и Пайн, и я бы хотела перебороть его враждебность.
— Наверное, он просто наслушался всякого у себя дома.
— Нет, не только это. Энтони — очень независимый мальчик и думает сам за себя. Просто он раньше всегда учился у мужчин-учителей и считает, что женщины-учительницы никуда не годятся. Ну ладно, посмотрим, может быть, доброта и терпение еще возьмут свое. Я люблю преодолевать трудности, и мне очень интересно учительствовать. У меня есть Поль Ирвинг, который один стоит всех остальных. Какой же это милый мальчик, Джильберт, да к тому же у него необыкновенные способности. Я убеждена, когда-нибудь он прославится.
— Мне тоже нравится учительствовать, — сказал Джильберт. — Во-первых, это хорошая подготовка. Знаешь, Энн, за те месяцы, что учу малолеток в Белых Песках, я узнал больше, чем за все годы собственной учебы в школе. У Джейн в Ньюбридже дела тоже идут неплохо. И в Белых Песках все как будто довольны твоим покорным слугой. Все, кроме мистера Эндрю Спенсера. Вчера вечером я встретил миссис Блуветт, и она сказала, что считает своим долгом поставить меня в известность, что мистер Спенсер не одобряет мои методы.
— А ты заметил, Джильберт, — задумчиво спросила Энн, — когда люди начинают со слов, что они считают своим долгом что-то тебе сообщить, то надо готовиться услышать какую-нибудь неприятность? Почему никто не считает своим долгом пересказать тебе то хорошее, что они о тебе слышали? Вчера в школу опять заявилась миссис Донелл. Она, видите ли, считает своим долгом уведомить меня, что миссис Эндрюс не нравится, что я читаю детям сказки, а мистер Роджерсон недоволен успехами Прилли в арифметике. Если бы Прилли поменьше строила мальчикам глазки, а побольше бы смотрела на грифельную доску, дела с арифметикой у нее шли бы получше. Я просто уверена, что все задачки за нее решает Джек Джиллис, хотя ни разу не сумела застать его на месте преступления.
— А ты сумела убедить юного отпрыска Донеллов смириться со своим невообразимым именем?
— Да, — со смехом отвечала Энн, — но это мне далось нелегко. Поначалу, когда я называла его Сен-Клером, он просто не поворачивал голову, а когда его соседи толкали его в бок, он поднимал на меня глаза с таким удивленным видом, словно я назвала его Джоном или Чарли: откуда ему знать, что я обращаюсь к нему? Тогда я решила после уроков поговорить с ним. Я сказала ему: твоя мама хочет, чтобы я называла тебя Сен-Клером, и я не могу идти против ее желания. Он понял мое положение — он вообще очень разумный мальчик — и сказал, что разрешает мнезвать его Сен-Клером, но что отлупцует любого мальчишку, который посмеет так к нему обратиться. Пришлось ему сказать, что никакой драки я не допущу. С тех пор я зову его Сен-Клером, а мальчики — Джейком, и все счастливы. Он говорит, что хочет стать столяром, но миссис Донелл требует, чтобы я подготовила его к карьере университетского профессора.
Упоминание об университете напомнило Джильберту о его собственных планах, и они долго и увлеченно обсуждали их с Энн, уверенные, как и все молодые люди, что впереди у них нехоженая дорога, за каждым поворотом которой их ждут счастливые неожиданности.
Джильберт уже окончательно решил, что будет учиться на врача.
— Это замечательная профессия, Энн, — горячо говорил он. — Человек должен всю жизнь с чем-нибудь бороться. Так вот, я хочу бороться с болезнями, болью и невежеством. Я хочу хоть немного увеличить сумму человеческих знаний. Люди, жившие до меня, так много для меня сделали, что мне хочется сделать что-то для тех, которые будут жить после.
— А мне хочется сделать жизнь красивее, — мечтательно сказала Энн. — И не так уж важно, будут ли люди больше знать — хотя это тоже очень важно, — но мне хочется, чтобы благодаря мне их жизнь была бы хоть немного счастливее, чтобы у них зарождались добрые мысли и чувства.
— По-моему, это у тебя и так хорошо получается. И Джильберт был прав. Энн от рождения излучала свет и тепло. Когда она даже мельком улыбалась человеку или говорила ему ласковое слово, этому человеку казалось, что на него упал солнечный луч, и ему хотя бы ненадолго становилось светлее и теплее на душе. Наконец Джильберт с сожалением встал:
— Пора идти. Надо еще забежать к Макферсонам. Зануда Сперджен приехал из колледжа на воскресенье. Надеюсь, он привез книжку, которую профессор Бойд обещал прислать.
— А мне надо готовить ужин для Мариллы. Она поехала навестить миссис Киз и скоро должна вернуться…
К приезду Мариллы ужин был готов: в очаге потрескивали дрова, стол украшала ваза с выбеленными морозом папоротниками и багряными листьями кленов, кухню наполнял аппетитный запах поджаренной грудинки. Но Марилла опустилась в свое кресло с глубоким вздохом.
— У тебя стало хуже с глазами, Марилла? Или голова болит? — встревоженно спросила Энн.
— Нет. Я просто устала… и не знаю, как мне быть. Мэри совсем плохо… Ей, видимо, осталось совсем недолго жить. И что же тогда будет с ее детишками?
— А что, дядя ничего не пишет?
— Написал. Мэри только что получила от него письмо. Он работает на лесозаготовках и живет в бараке. Раньше весны он детей забрать не сможет. К тому времени он надеется жениться, и тогда у него будет дом, где они смогут жить. Но надо, чтобы их кто-нибудь из соседей взял до весны. Мэри говорит, что просто не в силах обратиться к соседям с такой просьбой. Она вообще-то не очень с ними ладила. Я знаю, в глубине души Мэри надеется, что детей возьму я… Она этого не говорит, но я читаю это у нее в глазах.
— Да?! — воскликнула Энн. — Ну и возьми их, Марилла!
— Я не кидаюсь в пропасть очертя голову, как ты, Энн, — довольно резко ответила Марилла. — Какое тут родство — троюродная тетка. Седьмая вода на киселе… И это такая ответственность — взять в дом двоих шестилеток… Да еще близнецов.
Марилле казалось, что воспитывать близнецов гораздо сложнее, чем просто двух детей.
— Близнецы — это очень интересно… По крайней мере, если их только одна пара, — улыбнулась Энн. — Вот когда их две или три пары, то это начинает приедаться. Почему бы тебе не заняться их воспитанием, Марилла, — тебе ведь скучно одной, когда я в школе?
— Не думаю, что с ними мне станет так уже весело, а вот беспокойства будет невпроворот. Если бы они были постарше — хотя бы твоего возраста, когда тебя привез Мэтью. Дора-то тихая послушная девочка, а вот Дэви — бедовый парень.
Энн любила детей, и у нее болело сердце за близнецов миссис Киз. Она очень хорошо помнила свое обездоленное детство. Энн знала, что у Мариллы было единственное слабое место — ее решимость неуклонно следовать велению долга, и стала весьма искусно приводить соответствующие доводы:
— Если Дэви озорник, ему тем более нужна строгая рука. Разве не так, Марилла? А если мы их не возьмем, то неизвестно, к кому они попадут и как их будут воспитывать. Что, если их возьмут Спротты? Миссис Линд говорит, что Генри Спротт жуткий сквернослов и его детей страшно слушать. Разве не ужасно будет, если дети Мэри тоже начнут сквернословить? Или, допустим, они попадут к Виггинсам. Миссис Линд говорит, что мистер Виггинс пускает на продажу все, что приносит ферма. А его дети питаются одним снятым молоком. Неужели тебе хочется, чтобы твоих родственников морили голодом, Марилла, даже если они троюродные племянники? Мне кажется, что взять детей — наш долг.
— Видимо, так, — уныло подтвердила Марилла. — Надо, наверное, сказать Мэри, что мы их возьмем. И нечему так радоваться, Энн! На тебя ляжет много дополнительной работы. Глаза у меня стали такие слабые, что я совсем не могу шить, так что шить и чинить им одежду придется тебе. А ты не любишь шить.
— Терпеть не могу, — спокойно отозвалась Энн. — Но если ты по велению долга готова взять этих детей, Марилла, то и я по велению долга готова шить для них. Это вообще полезно — заставлять себя делать то, что не нравится, если, конечно, в меру.
— Что у тебя не ладится? — спросил Джильберт, который в эту минуту вошел на кухню и услышал ее вздох.
Энн покраснела и подсунула исписанные листки под стопку школьных сочинений.
— Да ничего ужасного. Просто я пыталась, как мне советовал профессор Гамильтон, выразить некоторые свои мысли на бумаге, но что-то у меня ничего не получается. В записанном виде мои фантазии кажутся мне глупыми и надуманными. Да и свободного времени у меня очень мало.
ока проверишь тетрадки, уже не хочется ничего сочинять. — Но дела в школе у тебя идут прекрасно, Энн. Дети в тебе души не чают, — утешил ее Джильберт, садясь на каменный приступок у плиты.
— Не все. Энтони Пайн меня не любит. Более того, он меня не уважает, просто презирает, и, должна тебе признаться, Джильберт, это меня страшно огорчает. Он вовсе не плохой мальчик, озорной только, но не хуже других. В общем-то он меня слушается, но выполняет мои поручения с таким презрительно-снисходительным видом, словно просто не хочет опускаться до споров со мной… И это очень плохо влияет на остальных. Чего я только не делала, чтобы завоевать его доверие, но теперь мне уже кажется, что это безнадежно. Он ведь славный паренек, хоть и Пайн, и я бы хотела перебороть его враждебность.
— Наверное, он просто наслушался всякого у себя дома.
— Нет, не только это. Энтони — очень независимый мальчик и думает сам за себя. Просто он раньше всегда учился у мужчин-учителей и считает, что женщины-учительницы никуда не годятся. Ну ладно, посмотрим, может быть, доброта и терпение еще возьмут свое. Я люблю преодолевать трудности, и мне очень интересно учительствовать. У меня есть Поль Ирвинг, который один стоит всех остальных. Какой же это милый мальчик, Джильберт, да к тому же у него необыкновенные способности. Я убеждена, когда-нибудь он прославится.
— Мне тоже нравится учительствовать, — сказал Джильберт. — Во-первых, это хорошая подготовка. Знаешь, Энн, за те месяцы, что учу малолеток в Белых Песках, я узнал больше, чем за все годы собственной учебы в школе. У Джейн в Ньюбридже дела тоже идут неплохо. И в Белых Песках все как будто довольны твоим покорным слугой. Все, кроме мистера Эндрю Спенсера. Вчера вечером я встретил миссис Блуветт, и она сказала, что считает своим долгом поставить меня в известность, что мистер Спенсер не одобряет мои методы.
— А ты заметил, Джильберт, — задумчиво спросила Энн, — когда люди начинают со слов, что они считают своим долгом что-то тебе сообщить, то надо готовиться услышать какую-нибудь неприятность? Почему никто не считает своим долгом пересказать тебе то хорошее, что они о тебе слышали? Вчера в школу опять заявилась миссис Донелл. Она, видите ли, считает своим долгом уведомить меня, что миссис Эндрюс не нравится, что я читаю детям сказки, а мистер Роджерсон недоволен успехами Прилли в арифметике. Если бы Прилли поменьше строила мальчикам глазки, а побольше бы смотрела на грифельную доску, дела с арифметикой у нее шли бы получше. Я просто уверена, что все задачки за нее решает Джек Джиллис, хотя ни разу не сумела застать его на месте преступления.
— А ты сумела убедить юного отпрыска Донеллов смириться со своим невообразимым именем?
— Да, — со смехом отвечала Энн, — но это мне далось нелегко. Поначалу, когда я называла его Сен-Клером, он просто не поворачивал голову, а когда его соседи толкали его в бок, он поднимал на меня глаза с таким удивленным видом, словно я назвала его Джоном или Чарли: откуда ему знать, что я обращаюсь к нему? Тогда я решила после уроков поговорить с ним. Я сказала ему: твоя мама хочет, чтобы я называла тебя Сен-Клером, и я не могу идти против ее желания. Он понял мое положение — он вообще очень разумный мальчик — и сказал, что разрешает мнезвать его Сен-Клером, но что отлупцует любого мальчишку, который посмеет так к нему обратиться. Пришлось ему сказать, что никакой драки я не допущу. С тех пор я зову его Сен-Клером, а мальчики — Джейком, и все счастливы. Он говорит, что хочет стать столяром, но миссис Донелл требует, чтобы я подготовила его к карьере университетского профессора.
Упоминание об университете напомнило Джильберту о его собственных планах, и они долго и увлеченно обсуждали их с Энн, уверенные, как и все молодые люди, что впереди у них нехоженая дорога, за каждым поворотом которой их ждут счастливые неожиданности.
Джильберт уже окончательно решил, что будет учиться на врача.
— Это замечательная профессия, Энн, — горячо говорил он. — Человек должен всю жизнь с чем-нибудь бороться. Так вот, я хочу бороться с болезнями, болью и невежеством. Я хочу хоть немного увеличить сумму человеческих знаний. Люди, жившие до меня, так много для меня сделали, что мне хочется сделать что-то для тех, которые будут жить после.
— А мне хочется сделать жизнь красивее, — мечтательно сказала Энн. — И не так уж важно, будут ли люди больше знать — хотя это тоже очень важно, — но мне хочется, чтобы благодаря мне их жизнь была бы хоть немного счастливее, чтобы у них зарождались добрые мысли и чувства.
— По-моему, это у тебя и так хорошо получается. И Джильберт был прав. Энн от рождения излучала свет и тепло. Когда она даже мельком улыбалась человеку или говорила ему ласковое слово, этому человеку казалось, что на него упал солнечный луч, и ему хотя бы ненадолго становилось светлее и теплее на душе. Наконец Джильберт с сожалением встал:
— Пора идти. Надо еще забежать к Макферсонам. Зануда Сперджен приехал из колледжа на воскресенье. Надеюсь, он привез книжку, которую профессор Бойд обещал прислать.
— А мне надо готовить ужин для Мариллы. Она поехала навестить миссис Киз и скоро должна вернуться…
К приезду Мариллы ужин был готов: в очаге потрескивали дрова, стол украшала ваза с выбеленными морозом папоротниками и багряными листьями кленов, кухню наполнял аппетитный запах поджаренной грудинки. Но Марилла опустилась в свое кресло с глубоким вздохом.
— У тебя стало хуже с глазами, Марилла? Или голова болит? — встревоженно спросила Энн.
— Нет. Я просто устала… и не знаю, как мне быть. Мэри совсем плохо… Ей, видимо, осталось совсем недолго жить. И что же тогда будет с ее детишками?
— А что, дядя ничего не пишет?
— Написал. Мэри только что получила от него письмо. Он работает на лесозаготовках и живет в бараке. Раньше весны он детей забрать не сможет. К тому времени он надеется жениться, и тогда у него будет дом, где они смогут жить. Но надо, чтобы их кто-нибудь из соседей взял до весны. Мэри говорит, что просто не в силах обратиться к соседям с такой просьбой. Она вообще-то не очень с ними ладила. Я знаю, в глубине души Мэри надеется, что детей возьму я… Она этого не говорит, но я читаю это у нее в глазах.
— Да?! — воскликнула Энн. — Ну и возьми их, Марилла!
— Я не кидаюсь в пропасть очертя голову, как ты, Энн, — довольно резко ответила Марилла. — Какое тут родство — троюродная тетка. Седьмая вода на киселе… И это такая ответственность — взять в дом двоих шестилеток… Да еще близнецов.
Марилле казалось, что воспитывать близнецов гораздо сложнее, чем просто двух детей.
— Близнецы — это очень интересно… По крайней мере, если их только одна пара, — улыбнулась Энн. — Вот когда их две или три пары, то это начинает приедаться. Почему бы тебе не заняться их воспитанием, Марилла, — тебе ведь скучно одной, когда я в школе?
— Не думаю, что с ними мне станет так уже весело, а вот беспокойства будет невпроворот. Если бы они были постарше — хотя бы твоего возраста, когда тебя привез Мэтью. Дора-то тихая послушная девочка, а вот Дэви — бедовый парень.
Энн любила детей, и у нее болело сердце за близнецов миссис Киз. Она очень хорошо помнила свое обездоленное детство. Энн знала, что у Мариллы было единственное слабое место — ее решимость неуклонно следовать велению долга, и стала весьма искусно приводить соответствующие доводы:
— Если Дэви озорник, ему тем более нужна строгая рука. Разве не так, Марилла? А если мы их не возьмем, то неизвестно, к кому они попадут и как их будут воспитывать. Что, если их возьмут Спротты? Миссис Линд говорит, что Генри Спротт жуткий сквернослов и его детей страшно слушать. Разве не ужасно будет, если дети Мэри тоже начнут сквернословить? Или, допустим, они попадут к Виггинсам. Миссис Линд говорит, что мистер Виггинс пускает на продажу все, что приносит ферма. А его дети питаются одним снятым молоком. Неужели тебе хочется, чтобы твоих родственников морили голодом, Марилла, даже если они троюродные племянники? Мне кажется, что взять детей — наш долг.
— Видимо, так, — уныло подтвердила Марилла. — Надо, наверное, сказать Мэри, что мы их возьмем. И нечему так радоваться, Энн! На тебя ляжет много дополнительной работы. Глаза у меня стали такие слабые, что я совсем не могу шить, так что шить и чинить им одежду придется тебе. А ты не любишь шить.
— Терпеть не могу, — спокойно отозвалась Энн. — Но если ты по велению долга готова взять этих детей, Марилла, то и я по велению долга готова шить для них. Это вообще полезно — заставлять себя делать то, что не нравится, если, конечно, в меру.
Глава восьмая
МАРИЛЛА ПРИВОЗИТ ДОРУ И ДЭВИ
Миссис Рэйчел Линд сидела у окна и вязала покрывало — точь-в-точь как несколько лет назад, когда Мэтью Кутберт отправился на станцию за своим, как она выразилась, «импортным сиротой». Но тогда стояла весна, а сейчас наступила поздняя осень, с деревьев облетели все листья и на полях осталась лишь коричневая жухлая стерня. Солнце уже опускалось за темную кромку леса к западу от Эвонли, когда на бугре — как и несколько лет назад — показалась тележка, в которую была впряжена рыжая кобыла. Миссис Рэйчел внимательно вгляделась.
— Марилла едет домой с похорон, — сообщила она мужу, который лежал на кушетке в кухне. Последнее время Томас Линд проводил на этой кушетке гораздо больше времени, чем раньше, но миссис Рэйчел, которая так зорко следила за всем, что происходило за пределами ее дома, почему-то этого до сих пор не заметила. — И близнецы с ней. Вот Дэви перегнулся вперед и пытается схватить лошадь за хвост. А Дора сидит себе как куколка. У нее всегда такой вид, точно ее всю только что накрахмалили и выгладили. Ну, теперь у Мариллы хлопот прибавится. Но и то сказать — как же она бы их не взяла? Других родственников у них нет. Да и Энн будет ей помогать. Энн-то рада до смерти, что Марилла взяла близнецов. Господи, давно ли Мэтью привез домой саму Энн, и все мы смеялись — какая из Мариллы воспитательница?! А теперь вон она взяла двойняшек Киз, и никто особенно не удивляется.
Гнедая лошадка переехала через мостик и свернула на дорожку, ведущую к Грингейблу. У Мариллы был довольно мрачный вид. Всю дорогу от Ист-Графтона — добрых два часа — Дэви ни минуты не сидел спокойно. Марилле всю дорогу казалось, что он или вывалится из тележки сзади и сломает себе шею, или упадет вперед прямо под копыта лошади. В конце концов, впав в полное отчаяние, она пригрозила ему, что выпорет, как только они приедут домой. Тут Дэви залез ей на колени, не обращая внимания на вожжи, которые она держала в руках, и крепко обнял ее за шею своими пухлыми ручонками.
— Это неправда, — сказал он, награждая ее громким поцелуем. — Я не верю, что вы станете пороть мальчика только за то, что он не может сидеть спокойно. А вам разве не трудно было сидеть спокойно, когда вы были маленькой?
— Нет, когда мне говорили, чтобы я перестала вертеться, я переставала, — ответила Марилла, стараясь подпустить в голос побольше строгости, но невольно смягчилась от ласки мальчика.
— Это, наверное, потому, что вы были девочкой. — Дэви еще раз поцеловал Мариллу и сполз на свое место. — Вы же были девочкой, хотя сейчас про это подумать чудно. Дора вот тоже может сидеть спокойно… Но, по-моему, это ужасно неинтересно. Девочки все какие-то сонные. Ну-ка, Дора, дай я тебя расшевелю!
Чтобы расшевелить Дору, Дэви схватил ее за волосы и изо всех сил дернул. Дора закричала от боли и тут же расплакалась.
— Как ты можешь так озорничать в день, когда похоронили твою маму? — с отчаянием в голосе спросила Марилла.
— Но она же хотела умереть, — уверенно ответил Дэви. — Она сама мне сказала — ей надоело болеть. Мама долго разговаривала с нами вечером перед смертью. Сказала, что вы нас возьмете к себе на зиму, и велела мне хорошо себя вести. Я и собираюсь хорошо себя вести, но разве нельзя хорошо себя вести и бегать, неужели надо обязательно сидеть? И еще она мне велела любить Дору и заступаться за нее, и я за нее обязательно буду заступаться.
— Это ты называешь любить — дергать ее за волосы?
— Зато я никому другому не позволю дергать ее за волосы. — Дэви сжал кулаки и состроил свирепую физиономию. — Пусть только попробуют! Да не так уж ей и больно — она плачет, потому что девчонка. А я рад, что я мальчик, но мне не нравится, что мы с Дорой двойняшки. Когда сестра Джимми Спротта начинает ему возражать, он ей говорит: «Я старше тебя, и заткнись!» Тут она и затыкается. А я этого Доре сказать не могу, и она то и дело мне возражает. А можно, я поправлю лошадью, но хоть немножко? Я ведь все-таки мужчина.
В общем, Марилла издала глубокий вздох облегчения, когда они наконец въехали на свой двор, по которому ветер гонял сухие листья. Энн встретила их у ворот и помогла детям вылезти из тележки. Дэви в ответ наградил ее и объятием, и поцелуем и представился:
— Я мистер Дэви Киз.
За ужином Дора вела себя безукоризненно, а Дэви хватал еду руками и вообще не имел понятия о правилах поведения за столом.
— Мне так хочется есть, что я не могу возиться с ножом и вилкой, — возразил он в ответ на замечание Ма-риллы. — Дора не такая голодная, как я. Она всю дорогу сидела неподвижно, а я чего только не делал. Какой вкусный кекс! Мы уже бог знает сколько времени не пробовали кекса. Мама болела и не могла ничего печь, а миссис Спротт говорила, что едва успевает и хлеб-то нам испечь. А миссис Виггинс никогда не кладет в кекс сливовое варенье. От нее дождешься! Можно мне еще кусочек?
Марилла хотела сказать «нет!» — как всем, так и ему, — но Энн отрезала Дэви большой кусок, напомнив ему при этом, что в таких случаях надо говорить «спасибо». Съев второй кусок, Дэви сказал:
— Вот если вы мне дадите еще один кусочек, тогда я скажу «спасибо».
— Нет уж, хватит! — сказала Марилла тоном, против которого, как Энн уже прекрасно знала, а Дэви только предстояло узнать, спорить было бесполезно.
Но Дэви протянул руку через стол и выхватил у Доры кусок, который она только успела осторожно надкусить. Широко разинув рот, он затолкал туда весь кусок. У Доры задрожали губы, а Марилла от негодования потеряла дар речи. Энн же воскликнула укоризненным тоном, которым она разговаривала с нашалившими в классе учениками:
— Дэви! Джентльмены так себя не ведут!
— Я знаю, — выговорил Дэви, как только смог говорить, — но я же не джентльмен!
— Неужели ты не хочешь быть джентльменом?! — удивилась Энн.
— Конечно, хочу. Но джентльменом можно стать, только когда вырастешь.
— Это совсем не так, — поспешила опровергнуть его Энн, принимаясь сеять в нем доброе и вечное. — Джентльменом начинают становиться уже в детстве. И джентльмены никогда не отбирают еду у девочек… и никогда не забывают сказать «спасибо»… и не дергают девочек за волосы.
— Ну, тогда им очень скучно живется, — заявил Дэви. — Я уж лучше подожду, пока вырасту.
Марилла с обреченным видом отрезала Доре еще кусок кекса. Она слишком устала за день, чтобы наказывать Дэви. Но будущее предстало ей в таком черном свете, что, пожалуй, в пессимизме она могла бы в этот вечер достойно соперничать с самой Элизой Эндрюс.
Близнецы мало походили друг на друга, разве что у обоих были белокурые волосы. Но у Доры они всегда были аккуратно причесаны и вились по плечам, а у Дэви лохматились золотистые кудряшки. Карие глаза Доры смотрели спокойно и мягко, у Дэви же в глазах плясали бесенята. У Доры был прямой носик — у Дэви задорно вздернут. Губы девочки были сложены бантиком, ее брат непрерывно широко улыбался, да к тому же у него имелась ямочка на одной щеке, отчего его мордашка ужасно мило корчилась от смеха. И вообще, весь он лучился весельем и озорством.
— Надо положить их спать. — Марилла решила, что это самый легкий способ отдохнуть от проделок Дэви. — Дору я положу с собой, а Дэви будет спать в мансарде, рядом с комнатой Энн. Ты не боишься спать один, Дэви?
— Нет, не боюсь, но я еще вовсе не хочу спать, — спокойно заявил Дэви.
— Нет, ты пойдешь спать сейчас же!
Марилла, у которой иссякло терпение, произнесла эти шесть слов таким тоном, что даже Дэви не осмелился ей возразить и послушно пошел следом за Энн наверх.
— Когда я вырасту, первым делом совсем перестану спать и примусь колобродить всю ночь, — это, наверное, ужасно интересно, — сообщил он Энн.
В последующие годы Марилла с ужасом вспоминала первую неделю пребывания близнецов в Грингейбле. Не то чтобы первая неделя была намного хуже последующих, просто потом Марилла как-то привыкла. С утра до вечера Дэви либо проказничал, либо замышлял новые каверзы. Но самый первый и выдающийся подвиг он совершил через два дня после своего приезда. Это было в воскресенье. День выдался теплый и солнечный, как в сентябре. Энн одевала его, чтобы идти в церковь, а Марилла занималась Дорой. Для начала Дэви категорически восстал против умывания:
— Марилла вчера заставила меня умыться… А в день похорон миссис Виггинс отдраила меня всего с мылом. Хватит на одну неделю! И зачем мне быть таким уж чистым? Грязным жить гораздо удобнее.
— Поль Ирвинг сам, без всяких напоминаний, умывается каждый день, — нашла хитрый ход Энн.
Дэви прожил в Грингейбле всего двое суток, но он уже обожал Энн и ненавидел Поля Ирвинга, о котором Энн самым лестным образом отозвалась на другой день после приезда близнецов. Если Поль Ирвинг умывается каждое утро, тогда и он, Дэви Киз, согласен это делать, как ему ни противно. Подобные же соображения заставили его подчиниться и другим требованиям Энн. Отмытый и нарядно одетый, он оказался очень хорошеньким мальчиком. Энн привела его в церковь и усадила рядом с собой почти с материнской гордостью.
Поначалу Дэви вел себя прилично, исподтишка разглядывая других мальчиков и гадая, кто же из них Поль Ирвинг. Первые два гимна и чтение главы из Библии прошли безо всяких происшествий. Скандал разразился, когда мистер Аллан начал читать молитву.
Перед Дэви сидела Лоретта Уайт. Она слегка наклонила голову вперед, и сзади, между двумя косичками, показался соблазнительный участок белой шеи, обрамленный кружевным воротничком. Лоретте исполнилось восемь лет, она была толстой и спокойной девочкой и безукоризненно вела себя в церкви с того самого дня, как мать принесла ее сюда завернутой в одеяло в возрасте шести месяцев.
Дэви сунул руку в карман и вытащил лохматую, негодующе извивающуюся гусеницу. Марилла схватила его за руку, но было поздно: Дэви уже сунул гусеницу за шиворот Лоретте.
Девочка разразилась душераздирающими воплями. Пастор на полуслове оборвал проповедь и вместе со всеми прихожанами в ужасе смотрел, как Лоретта дергается, отчаянно хватаясь за воротничок.
— Ой… мама… мамочка… вытащи ее!.. Ой, вытащи ее из-под платья… Этот гадкий мальчишка сунул мне ее за шиворот!.. Ой… мамочка… она ползет вниз!.. Ой… ой… ой!..
Миссис Уайт подхватила истерически рыдающую девочку и с каменным лицом вынесла ее из церкви. Крики затихли вдали, и мистер Аллан возобновил прерванную службу. Но божественное уже не шло на ум. Впервые в жизни Марилла не слушала пастора, а Энн сидела, полыхая от гнева и стыда.
Когда они пришли домой, Марилла велела Дэви ложиться в постель и сказала, что не разрешит ему встать до утра. Обеда она ему тоже не дала — только разрешила Энн отнести ему наверх стакан молока и кусок хлеба. Энн сидела рядом, глядя, как Дэви без малейших признаков раскаяния и с огромным аппетитом уплетает этот тюремный паек. Единственное, что его огорчало, — печальные глаза Энн…
— Поль Ирвинг небось не бросил бы девочке гусеницу за шиворот посреди службы? — задумчиво спросил он.
— Конечно, нет! — грустно подтвердила Энн.
— Ну тогда, может, и я зря это сделал, — великодушно признал Дэви. — Но такая была здоровенная гусеница… Я ее подобрал на крыльце церкви. Не пропадать же добру! Слушай, Энн, а правда, она смешно верещала?..
Во вторник в Грингейбле должны были собраться члены общества содействия церкви. Энн поспешила домой, как только кончились уроки, — она знала, что Марилле понадобится ее помощь. Дора в накрахмаленном белом платьице сидела в гостиной с гостями, отвечая на вопросы, если их задавали, помалкивая, когда к ней не обращались, и вообще вела себя как образцово-показательный ребенок. Дэви же, перемазанный до ушей и совершенно довольный жизнью, строил во дворе плотину из глины.
— Я позволила ему возиться в грязи, — устало проговорила Марилла. — По крайней мере похуже ничего не сотворит. Испачкается, и все. Сначала мы подадим ужин гостям, а потом уже позовем его. Дора поужинает с нами, а Дэви я не осмелилась бы посадить за общий стол.
Когда Энн пришла в гостиную звать гостей ужинать, она увидела, что Доры там нет. Миссис Бэлл сказала, что Дэви позвал ее во двор. Поспешно посовещавшись, Марилла и Энн решили покормить близнецов позднее.
И вот в самый разгар чаепития в дверях столовой вдруг возникла маленькая понурая фигурка. Марилла и Энн в ужасе воззрились на нее, гости раскрыли рты от изумления. Неужели это несчастное рыдающее существо в мокром платье и с мокрыми волосами, с которых вода струилась на новый ковер Мариллы, действительно Дора?
— Что с тобой случилось, Дора?! — воскликнула Энн, бросив виноватый взгляд на миссис Бэлл, про которую говорили, что у нее в семье никогда не происходит ничего недозволенного или из ряда вон выходящего.
— Дэви заставил меня пройтись по ограде свиного загона, — плача, объяснила Дора. — Я не хотела, а он назвал меня мышкой-трусишкой. И я упала прямо в загон и вся перепачкалась, да еще по мне пробежалась свинья. Платье стало ужас каким грязным, а Дэви сказал, что оно отмоется под колонкой, и залил всю меня водой. Только платье не отмылось, а мой миленький пояс и туфельки тоже намокли и теперь ни на что не похожи…
— Марилла едет домой с похорон, — сообщила она мужу, который лежал на кушетке в кухне. Последнее время Томас Линд проводил на этой кушетке гораздо больше времени, чем раньше, но миссис Рэйчел, которая так зорко следила за всем, что происходило за пределами ее дома, почему-то этого до сих пор не заметила. — И близнецы с ней. Вот Дэви перегнулся вперед и пытается схватить лошадь за хвост. А Дора сидит себе как куколка. У нее всегда такой вид, точно ее всю только что накрахмалили и выгладили. Ну, теперь у Мариллы хлопот прибавится. Но и то сказать — как же она бы их не взяла? Других родственников у них нет. Да и Энн будет ей помогать. Энн-то рада до смерти, что Марилла взяла близнецов. Господи, давно ли Мэтью привез домой саму Энн, и все мы смеялись — какая из Мариллы воспитательница?! А теперь вон она взяла двойняшек Киз, и никто особенно не удивляется.
Гнедая лошадка переехала через мостик и свернула на дорожку, ведущую к Грингейблу. У Мариллы был довольно мрачный вид. Всю дорогу от Ист-Графтона — добрых два часа — Дэви ни минуты не сидел спокойно. Марилле всю дорогу казалось, что он или вывалится из тележки сзади и сломает себе шею, или упадет вперед прямо под копыта лошади. В конце концов, впав в полное отчаяние, она пригрозила ему, что выпорет, как только они приедут домой. Тут Дэви залез ей на колени, не обращая внимания на вожжи, которые она держала в руках, и крепко обнял ее за шею своими пухлыми ручонками.
— Это неправда, — сказал он, награждая ее громким поцелуем. — Я не верю, что вы станете пороть мальчика только за то, что он не может сидеть спокойно. А вам разве не трудно было сидеть спокойно, когда вы были маленькой?
— Нет, когда мне говорили, чтобы я перестала вертеться, я переставала, — ответила Марилла, стараясь подпустить в голос побольше строгости, но невольно смягчилась от ласки мальчика.
— Это, наверное, потому, что вы были девочкой. — Дэви еще раз поцеловал Мариллу и сполз на свое место. — Вы же были девочкой, хотя сейчас про это подумать чудно. Дора вот тоже может сидеть спокойно… Но, по-моему, это ужасно неинтересно. Девочки все какие-то сонные. Ну-ка, Дора, дай я тебя расшевелю!
Чтобы расшевелить Дору, Дэви схватил ее за волосы и изо всех сил дернул. Дора закричала от боли и тут же расплакалась.
— Как ты можешь так озорничать в день, когда похоронили твою маму? — с отчаянием в голосе спросила Марилла.
— Но она же хотела умереть, — уверенно ответил Дэви. — Она сама мне сказала — ей надоело болеть. Мама долго разговаривала с нами вечером перед смертью. Сказала, что вы нас возьмете к себе на зиму, и велела мне хорошо себя вести. Я и собираюсь хорошо себя вести, но разве нельзя хорошо себя вести и бегать, неужели надо обязательно сидеть? И еще она мне велела любить Дору и заступаться за нее, и я за нее обязательно буду заступаться.
— Это ты называешь любить — дергать ее за волосы?
— Зато я никому другому не позволю дергать ее за волосы. — Дэви сжал кулаки и состроил свирепую физиономию. — Пусть только попробуют! Да не так уж ей и больно — она плачет, потому что девчонка. А я рад, что я мальчик, но мне не нравится, что мы с Дорой двойняшки. Когда сестра Джимми Спротта начинает ему возражать, он ей говорит: «Я старше тебя, и заткнись!» Тут она и затыкается. А я этого Доре сказать не могу, и она то и дело мне возражает. А можно, я поправлю лошадью, но хоть немножко? Я ведь все-таки мужчина.
В общем, Марилла издала глубокий вздох облегчения, когда они наконец въехали на свой двор, по которому ветер гонял сухие листья. Энн встретила их у ворот и помогла детям вылезти из тележки. Дэви в ответ наградил ее и объятием, и поцелуем и представился:
— Я мистер Дэви Киз.
За ужином Дора вела себя безукоризненно, а Дэви хватал еду руками и вообще не имел понятия о правилах поведения за столом.
— Мне так хочется есть, что я не могу возиться с ножом и вилкой, — возразил он в ответ на замечание Ма-риллы. — Дора не такая голодная, как я. Она всю дорогу сидела неподвижно, а я чего только не делал. Какой вкусный кекс! Мы уже бог знает сколько времени не пробовали кекса. Мама болела и не могла ничего печь, а миссис Спротт говорила, что едва успевает и хлеб-то нам испечь. А миссис Виггинс никогда не кладет в кекс сливовое варенье. От нее дождешься! Можно мне еще кусочек?
Марилла хотела сказать «нет!» — как всем, так и ему, — но Энн отрезала Дэви большой кусок, напомнив ему при этом, что в таких случаях надо говорить «спасибо». Съев второй кусок, Дэви сказал:
— Вот если вы мне дадите еще один кусочек, тогда я скажу «спасибо».
— Нет уж, хватит! — сказала Марилла тоном, против которого, как Энн уже прекрасно знала, а Дэви только предстояло узнать, спорить было бесполезно.
Но Дэви протянул руку через стол и выхватил у Доры кусок, который она только успела осторожно надкусить. Широко разинув рот, он затолкал туда весь кусок. У Доры задрожали губы, а Марилла от негодования потеряла дар речи. Энн же воскликнула укоризненным тоном, которым она разговаривала с нашалившими в классе учениками:
— Дэви! Джентльмены так себя не ведут!
— Я знаю, — выговорил Дэви, как только смог говорить, — но я же не джентльмен!
— Неужели ты не хочешь быть джентльменом?! — удивилась Энн.
— Конечно, хочу. Но джентльменом можно стать, только когда вырастешь.
— Это совсем не так, — поспешила опровергнуть его Энн, принимаясь сеять в нем доброе и вечное. — Джентльменом начинают становиться уже в детстве. И джентльмены никогда не отбирают еду у девочек… и никогда не забывают сказать «спасибо»… и не дергают девочек за волосы.
— Ну, тогда им очень скучно живется, — заявил Дэви. — Я уж лучше подожду, пока вырасту.
Марилла с обреченным видом отрезала Доре еще кусок кекса. Она слишком устала за день, чтобы наказывать Дэви. Но будущее предстало ей в таком черном свете, что, пожалуй, в пессимизме она могла бы в этот вечер достойно соперничать с самой Элизой Эндрюс.
Близнецы мало походили друг на друга, разве что у обоих были белокурые волосы. Но у Доры они всегда были аккуратно причесаны и вились по плечам, а у Дэви лохматились золотистые кудряшки. Карие глаза Доры смотрели спокойно и мягко, у Дэви же в глазах плясали бесенята. У Доры был прямой носик — у Дэви задорно вздернут. Губы девочки были сложены бантиком, ее брат непрерывно широко улыбался, да к тому же у него имелась ямочка на одной щеке, отчего его мордашка ужасно мило корчилась от смеха. И вообще, весь он лучился весельем и озорством.
— Надо положить их спать. — Марилла решила, что это самый легкий способ отдохнуть от проделок Дэви. — Дору я положу с собой, а Дэви будет спать в мансарде, рядом с комнатой Энн. Ты не боишься спать один, Дэви?
— Нет, не боюсь, но я еще вовсе не хочу спать, — спокойно заявил Дэви.
— Нет, ты пойдешь спать сейчас же!
Марилла, у которой иссякло терпение, произнесла эти шесть слов таким тоном, что даже Дэви не осмелился ей возразить и послушно пошел следом за Энн наверх.
— Когда я вырасту, первым делом совсем перестану спать и примусь колобродить всю ночь, — это, наверное, ужасно интересно, — сообщил он Энн.
В последующие годы Марилла с ужасом вспоминала первую неделю пребывания близнецов в Грингейбле. Не то чтобы первая неделя была намного хуже последующих, просто потом Марилла как-то привыкла. С утра до вечера Дэви либо проказничал, либо замышлял новые каверзы. Но самый первый и выдающийся подвиг он совершил через два дня после своего приезда. Это было в воскресенье. День выдался теплый и солнечный, как в сентябре. Энн одевала его, чтобы идти в церковь, а Марилла занималась Дорой. Для начала Дэви категорически восстал против умывания:
— Марилла вчера заставила меня умыться… А в день похорон миссис Виггинс отдраила меня всего с мылом. Хватит на одну неделю! И зачем мне быть таким уж чистым? Грязным жить гораздо удобнее.
— Поль Ирвинг сам, без всяких напоминаний, умывается каждый день, — нашла хитрый ход Энн.
Дэви прожил в Грингейбле всего двое суток, но он уже обожал Энн и ненавидел Поля Ирвинга, о котором Энн самым лестным образом отозвалась на другой день после приезда близнецов. Если Поль Ирвинг умывается каждое утро, тогда и он, Дэви Киз, согласен это делать, как ему ни противно. Подобные же соображения заставили его подчиниться и другим требованиям Энн. Отмытый и нарядно одетый, он оказался очень хорошеньким мальчиком. Энн привела его в церковь и усадила рядом с собой почти с материнской гордостью.
Поначалу Дэви вел себя прилично, исподтишка разглядывая других мальчиков и гадая, кто же из них Поль Ирвинг. Первые два гимна и чтение главы из Библии прошли безо всяких происшествий. Скандал разразился, когда мистер Аллан начал читать молитву.
Перед Дэви сидела Лоретта Уайт. Она слегка наклонила голову вперед, и сзади, между двумя косичками, показался соблазнительный участок белой шеи, обрамленный кружевным воротничком. Лоретте исполнилось восемь лет, она была толстой и спокойной девочкой и безукоризненно вела себя в церкви с того самого дня, как мать принесла ее сюда завернутой в одеяло в возрасте шести месяцев.
Дэви сунул руку в карман и вытащил лохматую, негодующе извивающуюся гусеницу. Марилла схватила его за руку, но было поздно: Дэви уже сунул гусеницу за шиворот Лоретте.
Девочка разразилась душераздирающими воплями. Пастор на полуслове оборвал проповедь и вместе со всеми прихожанами в ужасе смотрел, как Лоретта дергается, отчаянно хватаясь за воротничок.
— Ой… мама… мамочка… вытащи ее!.. Ой, вытащи ее из-под платья… Этот гадкий мальчишка сунул мне ее за шиворот!.. Ой… мамочка… она ползет вниз!.. Ой… ой… ой!..
Миссис Уайт подхватила истерически рыдающую девочку и с каменным лицом вынесла ее из церкви. Крики затихли вдали, и мистер Аллан возобновил прерванную службу. Но божественное уже не шло на ум. Впервые в жизни Марилла не слушала пастора, а Энн сидела, полыхая от гнева и стыда.
Когда они пришли домой, Марилла велела Дэви ложиться в постель и сказала, что не разрешит ему встать до утра. Обеда она ему тоже не дала — только разрешила Энн отнести ему наверх стакан молока и кусок хлеба. Энн сидела рядом, глядя, как Дэви без малейших признаков раскаяния и с огромным аппетитом уплетает этот тюремный паек. Единственное, что его огорчало, — печальные глаза Энн…
— Поль Ирвинг небось не бросил бы девочке гусеницу за шиворот посреди службы? — задумчиво спросил он.
— Конечно, нет! — грустно подтвердила Энн.
— Ну тогда, может, и я зря это сделал, — великодушно признал Дэви. — Но такая была здоровенная гусеница… Я ее подобрал на крыльце церкви. Не пропадать же добру! Слушай, Энн, а правда, она смешно верещала?..
Во вторник в Грингейбле должны были собраться члены общества содействия церкви. Энн поспешила домой, как только кончились уроки, — она знала, что Марилле понадобится ее помощь. Дора в накрахмаленном белом платьице сидела в гостиной с гостями, отвечая на вопросы, если их задавали, помалкивая, когда к ней не обращались, и вообще вела себя как образцово-показательный ребенок. Дэви же, перемазанный до ушей и совершенно довольный жизнью, строил во дворе плотину из глины.
— Я позволила ему возиться в грязи, — устало проговорила Марилла. — По крайней мере похуже ничего не сотворит. Испачкается, и все. Сначала мы подадим ужин гостям, а потом уже позовем его. Дора поужинает с нами, а Дэви я не осмелилась бы посадить за общий стол.
Когда Энн пришла в гостиную звать гостей ужинать, она увидела, что Доры там нет. Миссис Бэлл сказала, что Дэви позвал ее во двор. Поспешно посовещавшись, Марилла и Энн решили покормить близнецов позднее.
И вот в самый разгар чаепития в дверях столовой вдруг возникла маленькая понурая фигурка. Марилла и Энн в ужасе воззрились на нее, гости раскрыли рты от изумления. Неужели это несчастное рыдающее существо в мокром платье и с мокрыми волосами, с которых вода струилась на новый ковер Мариллы, действительно Дора?
— Что с тобой случилось, Дора?! — воскликнула Энн, бросив виноватый взгляд на миссис Бэлл, про которую говорили, что у нее в семье никогда не происходит ничего недозволенного или из ряда вон выходящего.
— Дэви заставил меня пройтись по ограде свиного загона, — плача, объяснила Дора. — Я не хотела, а он назвал меня мышкой-трусишкой. И я упала прямо в загон и вся перепачкалась, да еще по мне пробежалась свинья. Платье стало ужас каким грязным, а Дэви сказал, что оно отмоется под колонкой, и залил всю меня водой. Только платье не отмылось, а мой миленький пояс и туфельки тоже намокли и теперь ни на что не похожи…