Монтгомери Люси. История Энн Ширли. Книга 3

   Да, тетя Мария все еще жила в Инглсайде. Время от времени она говорила жалким голосом: «Когда я вам надоем, так и скажите, и я уеду. Я привыкла жить одна». На это, разумеется, можно было дать только один ответ, и, конечно, Джильберт каждый раз говорил, что она может у них жить, сколько ей захочется. Но надо сказать, что он это говорил уже не так радушно, как раньше. Родственники родственниками, но даже доктор начинал понимать, что от тети Марии хорошо бы избавиться, но не мог придумать, как это сделать. («Одно слово — мужчина!» — насмешливо заметила бы миссис Корнелия.) Один раз он даже осмелился намекнуть ей, сказав, что дом, в котором никто не живет, потихоньку приходит в упадок, с чем тетя Мария с готовностью согласилась и сказала, что подумывает: не продать ли свой дом в Шарлоттауне?
   — Прекрасная мысль, — одобрительно отозвался Джильберт. — А у нас тут как раз продается очень миленький коттедж… Один мой приятель уезжает в Калифорнию. Он очень похож на тот, в котором живет миссис Сара Ньюмен и который вам так понравился…
   — Да, но она живет там одна, — вздохнула тетя Мария.
   — Ей нравится жить одной, — с надеждой в голосе сказала Энн.
   — А я не могу понять человека, которому нравится жить одному, Анни, — ответила тетя Мария.
   Сьюзен с трудом сдержала стон.
   В сентябре у них неделю гостила Диана. Потом приехала Элизабет… которая уже не была маленькой, а превратилась в высокую стройную красивую девушку. Ее отец опять возвращается в Париж, и она будет вести там у него хозяйство. Они с Энн подолгу гуляли по берегам бухты, возвращаясь домой под тихими зоркими сентябрьскими звездами. Они без конца вспоминали жизнь в «Звонких Тополях» и карту волшебной страны, которую Элизабет бережно хранила и с которой не собиралась расставаться до конца своих дней.
   — Куда бы я ни приехала, я первым делом вешаю ее на стену в своей комнате, — сообщила она.
   Но вот как-то ночью задул холодный ветер, и все вдруг заметили, что лето на исходе. Пришла осень.
   — С какой это стати осень началась так рано? — оскорбленным тоном спросила тетя Мария.
   Но и осень была очень красивой. В Лощине цвели астры, а дети рвали душистые плоды с яблонь. Небо нежно серебрилось, и по нему проносились темные стаи улетающих птиц. Дни становились короче, и с бухты на берег наползали змейки тумана.
   С давно обещанным визитом приехала Ребекка Дью. Она хотела побыть в Инглсайде неделю, но ее уговорили остаться на две. Больше всех ее уговаривала мисс Бейкер, которая с первой минуты открыла в Ребекке Дью родственную душу, возможно, потому, что они обе любили Энн и терпеть не могли тетю Марию.
   И вот в один стылый осенний вечер, когда за окном дождь шуршал по палым листьям, а ветер завывал под крышей, Сьюзен излила все свои горести сочувственно слушающей ее Ребекке Дью. Доктор с женой уехали в гости, детей Сьюзен уложила спать. А тетю Марию, слава Богу, мучила мигрень, и она рано удалилась к себе, стеная, что ей «словно железный обруч сжимает голову».
   — Я так скажу — если съесть на ужин столько жареной ставриды, то поневоле заболит голова, — начала Ребекка Дью, удобно устроившись в кресле и положив ноги на край открытой духовки. — Я, конечно, тоже ела рыбу… потому что так, как вы, мисс Бейкер, рыбу жарить никто не умеет — но я же не съела четырекуска!
   — Мисс Дью, дорогая, — сказала Сьюзен, опуская на колени вязанье и умоляюще глядя в черные глаза Ребекки, — за то время, что вы у нас гостите, вы, конечно, поняли, что за человек Мария Блайт. Мисс Дью, дорогая, я чувствую, что вам можно довериться. Разрешите излить вам свою душу.
   — Конечно, мисс Бейкер.
   — Эта женщина приехала к нам в конце июня и, по-моему, она намерена остаться здесь на всю жизнь. Ее ненавидят все в доме… даже доктор, как он это ни скрывает, терпеть ее не может. Но мистер Блайт считает, что родственников надо привечать и что кузину его отца нельзя выставить из дому. Сколько раз я просила миссис доктор сказать мужу, что она больше не намерена терпеть в доме Марию Блайт. Но у нее доброе сердце… и мы ничего не можем поделать, мисс Дью… абсолютно ничего.
   — Моя бы воля, — призналась Ребекка Дью, которая сама уже выслушала от тети Марии не одно обидное замечание, — я бы высказала ей всю правду в глаза, что бы там ни говорили про законы гостеприимства.
   — Да и я нашла бы что ей сказать, мисс Дью, если бы не знала свое место. Но я ни на минуту не забываю, что я не хозяйка в этом доме. Иногда я спрашиваю сама себя: «Сьюзен Бейкер, долго ты будешь позволять вытирать о себя ноги, как о половую тряпку?» Но вы же понимаете, что у меня связаны руки. Я не могу покинуть миссис доктор, и я не имею права добавлять ей забот, ссорясь с Марией Блайт. Так что придется терпеть. Потому что я живот готова положить за доктора и его жену. Как мы хорошо жили, пока она сюда не заявилась! А сейчас нам всем тошно, и, не будучи предсказательницей, я не знаю, чем все это кончится, мисс Дью. Вернее, могу предсказать, что мы все загремим в сумасшедший дом. К чему только она не придирается! Каждый день придумывает сотни жалоб. Укус одного комара можно стерпеть, мисс Дью, но представьте себе, что их миллионы!
   Ребекка Дью представила себе миллионы комаров и скорбно покачала головой.
   — Она все время учит миссис доктор, как ей надо вести дом и что ей надо надевать. За мной следит неусыпно, а про детей говорит, что они не ладят друг с другом. Но вы же сами видели, мисс Дью, что наши дети никогда не ссорятся — почти никогда…
   — Дети у вас замечательные, мисс Бейкер.
   — И вечно-то она бродит по дому, подслушивает разговоры и сует нос в то, что ее не касается…
   — Я сама ее за этим застала, мисс Бейкер.
   — И вечно она на всех обижается и ноет, но никогда не обижается настолько, чтобы от нас уехать. Сидит с эдаким несчастным видом, а бедная миссис доктор не знает, как ее умаслить. Все не по ней. Если окно открыто, она жалуется на сквозняк. Если закрыто — говорит, что ей не хватает свежего воздуха. Не любит лука… даже запаха не выносит. Тошнит ее, видите ли! И миссис доктор запретила мне класть в кушанья лук. А я вот что скажу — может, это и плебейский вкус, но мы в Инглсайде любим еду с луком.
   — Я сама во все кладу лук, — призналась Ребекка Дью.
   — Кошек она тоже не выносит. От них у нее, видите ли, мурашки по коже идут. Даже если она ее не видит, но знает, что в доме есть кошка. Бедняжка Шримп уже не смеет носа в доме показать. Я сама никогда особенно не любила кошек, но все же считаю, что и они имеют право на существование. Только и слышу: «Сьюзен, не забудь, что я не ем яиц!» «Сьюзен, может, кому-нибудь и нравится перестоявшийся чай, но я к числу таких людей не принадлежу». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Да когда в жизни я кому-нибудь подавала перестоявшийся чай?
   — Я и представить себе этого не могу, мисс Бейкер.
   — Если есть вопрос, которого лучше не задавать, она обязательно его задаст. Она ревнует доктора к его собственной жене — почему, дескать, он жене рассказывает о своих делах раньше, чем ей? И всегда допрашивает его о пациентах. А он этого просто терпеть не может, мисс Дью. Доктор должен уметь держать язык за зубами, вы сами это прекрасно понимаете. А какие она закатывает сцены из-за того, что боится пожара. «Сьюзен, — говорит как-то мне, — надеюсь, ты не разжигаешь огонь с помощью минерального масла? И не разбрасываешь по дому жирные тряпки? Они самовозгораются. Тебе понравится смотреть, как горит этот дом, зная, что беда произошла по твоей вине?» Ну, мисс Дью, тут я над ней посмеялась. В ту же ночь она подожгла свечой гардины и вопила как зарезанная. И это как раз когда бедный доктор, не спавший две ночи, наконец уснул! И представьте — каждое утро она является ко мне в кладовку и пересчитывает яйца — вот это меня злит больше всего! Знали бы вы, чего мне стоит сдержаться и не сказать: «Заодно уж и ложки пересчитайте». Дети ее, конечно, ненавидят. Миссис доктор измучилась, стараясь их сдерживать. А однажды мисс Блайт посмела дать Нэнни пощечину — когда дома не было ни доктора, ни его жены — и всего лишь за то, что девочка назвала ее миссис Мафусаил — это она от Кена Форда услышала.
   — Я бы ей самой дала пощечину, — зверским голосом проговорила Ребекка Дью.
   — Я ей так и сказала: если она еще раз тронет детей, я сама ей дам пощечину. «По попке мы их иногда хлопаем, но пощечин не даем никогда — так и запомните!» Она неделю на меня дулась, но по крайней мере с тех пор не трогает детей. Зато обожает, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» — сказала она как-то Джиму. «Нет уж, никогда вы не будете ничьей матерью», — ответил бедный ребенок. Вы же сами понимаете, что она его довела. Доктор послал его спать без ужина, но как вы думаете, кто потом принес ему кое-чего покушать?
   — Действительно, кто? — хохотнула Ребекка Дью.
   — Я не одобряю, когда дети неуважительно относятся к старшим, мисс Дью, но должна признаться, что когда Берти Друк однажды запустил в нее шариком из жеваной бумаги — только малость промазал, — я дала ему домой пакетик пончиков, хотя, конечно, не сказала, за что. Он был рад до смерти — пончики ведь не растут на деревьях, а эта жадина миссис Друк никогда не печет детям ничего вкусного. Нэнни и Ди — я об этом ни одной живой душе, кроме вас, не говорила — назвали свою старую куклу с треснутой головой тетей Марией и, когда старуха их выбранит, топят ее в бочке с дождевой водой — куклу, конечно, а не старуху. Сколько раз они это делали — не сосчитать. Но вы не поверите, мисс Дью, какой номер она выкинула позавчера вечером!
   — Я про нее чему хочешь поверю.
   — Она опять на что-то обиделась и не стала есть ужин. Но поздно вечером забралась в кладовку и съела ужин, который я приготовила для доктора— все до последней крошки, дорогая мисс Дью. Как только Господь Бог такому попустительствует?
   — Не надо богохульствовать, мисс Бейкер, — твердо заявила Ребекка Дью. — Сохраняйте чувство юмора.
   — Да я отлично понимаю, что у всего есть смешная сторона, мисс Дью, смешна даже жаба, попавшая под борону. Вот только смешно ли самой жабе? Извините, что я вам все это рассказала, мисс Дью, но знаете, насколько мне полегчало. Миссис доктор я ничего этого сказать не могу, и в последнее время мне стало казаться, что если я не выговорюсь, то не иначе как лопну.
   — Я вполне вас понимаю, мисс Бейкер.
   — Ну, а теперь, мисс Дью, — сказала Сьюзен, деловито поднимаясь со стула и направляясь к плите, — может, чайку выпьем на ночь? А куриную ножку скушаете?
   — Я никогда не отрицала, — сказала Ребекка Дью, вынимая из духовки поджарившиеся окорочка, — что, хотя нам не следует забывать о Высоком, земными радостями тоже пренебрегать не стоит.

Глава двенадцатая

   Джильберт таки улучил две недели, чтобы поохотиться в Новой Шотландии… но отдохнуть целый месяц его не смогла уговорить даже Энн. На дворе стоял ноябрь. Кругом — темные холмы, на них чернеют ели, рано ложатся сумерки, но, несмотря на эту унылую картину, дополняемую заунывными песнями ветров с Атлантики, Инглсайд сверкал огнями и звенел смехом.
   — А почему ветер так горько плачет? — как-то вечером спросил Уолтер.
   — Потому что он вспоминает все горе, которое было в мире, — ответила Энн.
   Тетя Мария пренебрежительно фыркнула:
   — Просто в воздухе много сырости, и у меня невыносимо болит спина.
   Но порой даже ветер радовал обитателей дома, звеня между серебристо-серыми стволами кленов. А иногда был штиль, неярко светило солнце, и в воздухе стояла морозная тишина.
   — Посмотрите на эту белую звезду над пирамидальным тополем, — сказала Энн. — Когда я вижу такое, я счастлива просто потому, что живу.
   — Какие же чудные вещи ты говоришь, Анни. Подумаешь, эка невидаль — звезда! — ответила тетя Мария, думая про себя: «Будто мы звезд не видели! Лучше подумала бы о том, что творится на кухне. Не знает она, что ли, как Сьюзен транжирит продукты? Яйца тратит без счету, свиной жир кладет туда, где сошел бы и говяжий. Или ей все равно? Бедный Джильберт! Немудрено, что ему приходится работать не покладая рук».
   Однажды утром в конце ноября темную землю припорошило снежком, и дети вбежали в столовую, восторженно крича:
   — Мама, скоро Рождество и приедет Санта-Клаус!
   — Неужели ты до сих пор веришь в Санта-Клауса? — спросила тетя Мария Джима.
   Энн бросила на Джильберта взгляд, взывающий о помощи.
   — Мы не собираемся раньше времени лишать наших детей мира сказок, тетя, — сказал Джильберт.
   К счастью, Джим не обратил внимания на слова тети Марии. Им с Уолтером слишком не терпелось поскорей выбежать в преображенный зимой двор. Энн всегда было жалко, когда пелену нетронутого снега пятнали следы, но избежать этого было нельзя. Однако вечером, сидя в гостиной перед пылающим камином, она подумала, что красоты на ее век хватит: стоит лишь поглядеть на закатное небо, пламенеющее над белыми лощинами и сиреневыми холмами. И как приятно смотреть на огонь в камине, который, точно играя, то вспыхивает, высвечивая часть комнаты, то никнет, снова погружая ее во тьму. И вся эта игра света бросала причудливые тени на газон, и тетя Мария, казалось, сидела под сосной прямо как палка.
   Джильберт полулежал на кушетке, стараясь забыть, что утром у него от воспаления легких умер пациент. Маленькая Рилла сосала кулачок у себя в кроватке; даже Шримп осмелился улечься на коврике перед камином и, поджав под себя белые лапки, громко мурлыкал, к вящему неудовольствию тети Марии.
   — Кстати, о кошках, — несчастным голосом заговорила она. — У нас под окнами по ночам, видимо, собираются все коты Глена. Я просто не понимаю, как вы могли сегодня спать под их вопли. Хотя я, наверное, слышала этот концерт лучше других, потому что моя комната выходит окнами во двор.
   Прежде чем ей кто-нибудь ответил, в комнату вошла Сьюзен и объявила, что только что видела в магазине Флэгга миссис Эллиотт и что та обещала зайти, как только покончит с покупками. Но мисс Бейкер не сказала, что Корнелия с беспокойством спросила ее:
   — Что происходит с Энн, Сьюзен? В воскресенье в церкви у нее был такой измученный и усталый вид. Не помню, чтобы она когда-нибудь так плохо выглядела.
   — Я могу вам объяснить, что происходит с миссис Блайт, — мрачно ответила ей Сьюзен. — Ее вконец замучила тетя Мария. А доктор, хоть и обожает свою жену, не обращает на это внимания.
   — Одно слово — мужчина, — подытожила миссис Эллиотт.
   — Вот и прекрасно, — Энн подскочила от радости и принялась зажигать лампу. — Я так давно не видела миссис Корнелию. Теперь узнаем все последние новости.
   — Это уж обязательно, — сухо подтвердил Джильберт.
   — Эта женщина — злобная сплетница, — сурово проговорила тетя Мария.
   Впервые в жизни Сьюзен бросилась на защиту миссис Корнелии.
   — Это неправда, мисс Блайт, и я не позволю так о ней говорить. Злобная — надо же такое сказать! Чем кумушек считать трудиться, мисс Блайт…
   — Сьюзен, — умоляющим голосом воззвала к ней Энн.
   — Простите, миссис доктор, голубушка. Признаю, забылась. Но иногда просто терпения не хватает!
   И мисс Бейкер вышла, оглушительно хлопнув дверью.
   — Вот видишь, Анни, — со значением изрекла тетя Мария. — Ну, раз ты позволяешь прислуге такое, мне, видно, остается только терпеть.
   Джильберт встал и ушел в библиотеку: может, хоть там усталый человек найдет немного покоя? А тетя Мария, которая не испытывала симпатий к миссис Корнелии, тоже встала и ушла к себе в комнату. Так что миссис Эллиотт нашла Энн в гостиной одну. Против своего обыкновения, достойная матрона не принялась сразу же выкладывать последние сплетни. Вместо этого, раздевшись, она села рядом с поникшей подругой и взяла ее за руку.
   — Энн, дорогая, в чем дело? Я же вижу, что-то не так. Неужели вас так замучила эта старая зануда Мария?
   Энн попыталась улыбнуться.
   — О, миссис Корнелия… я понимаю, что глупо так расстраиваться из-за всяких пустяков… но сегодня у меня просто иссякло терпение. Она… она отравляет нам жизнь…
   — Но почему вы не скажете ей, чтобы она убиралась восвояси?
   — Не можем, миссис Корнелия. Во всяком случае, я не могу, а Джильберт не хочет. Он говорит, что если выгонит из дома родственницу, ему будет стыдно перед самим собой.
   — Чушь собачья! — воскликнула миссис Корнелия. — У нее полно денег и прекрасный дом. Разве это значит выгнать — сказать, чтобы она ехала к себе домой?
   — Нет, конечно… но Джильберт… по-моему, он не понимает, как мы все от нее страдаем. Он так редко бывает дома… и на самом-то деле все это такие мелочи… мне даже стыдно…
   — Знаю, милочка, знаю я, как такие мелочи могут отравить жизнь. Но мужчине этого не понять. У меня есть знакомая в Шарлоттауне, и она говорит, что у Марии Блайт в жизни не было ни одной подруги. Она на всех наводит тоску. Вам нужно набраться мужества, милая, и сказать мужу, что больше вы ее терпеть не намерены.
   — У меня такое ощущение, как бывает во сне — словно я хочу от кого-то убежать, но у меня вязнут ноги, — пожаловалась Энн. — Если бы это случалось изредка… но это повторяется изо дня в день. Хоть за стол не садись. Джильберт говорит, что разучился резать ростбиф.
   — Вот это-то он заметил, — ядовито вставила миссис Корнелия.
   — За столом совсем нельзя разговаривать, потому что, кто бы что ни сказал, тетя Мария обязательно его оборвет. Она без конца придирается к детям — дескать, не так держат вилку или ложку — и особенно любит делать это при гостях. Раньше у нас всегда было так весело за столом… а теперь… Она терпеть не может, когда люди смеются, а вы ведь знаете, как мы любим шутить и смеяться… точнее, любили. Она следит за каждым нашим словом или выражением лица. Сегодня, например, спросила: «Чего это ты куксишься, Джильберт? Вы что, поссорились с Анни?» И это просто потому, что мы молчали за столом. Муж всегда расстраивается, когда у него умирает пациент, которого, как он считает, можно было вылечить. И затем она прочитала нам целую лекцию о том, как глупо ссориться, и напомнила, что сказал апостол Павел: «Солнце да не зайдет во гневе вашем». После-то мы над этим посмеялись… но в тот момент… Со Сьюзен они не в ладах. А как мы запретим Сью бурчать себе под нос в ответ на выпады тети Марии? А когда та сказала, что Уолтер страшный лгунишка — потому что она подслушала, как он рассказывал Ди длинную историю о человеке, который живет на луне и которого он якобы встретил в окрестностях, Сьюзен сказала ей, чтобы она прополоскала рот мыльной водой. Они тогда со Сью схватились не на жизнь, а на смерть. И какие жуткие вещи тетя Мария говорит детям! Нэнни она заявила, что один непослушный ребенок умер во сне, и девочка теперь боится засыпать. А Ди она сказала, что если та будет хорошо себя вести, ее родители будут любить ее так же, как любят Нэнни, хотя у нее и рыжие волосы. В тот раз Джильберт страшно рассердился и весьма резко с ней поговорил. Я надеялась, что, может, она обидится и уедет… хотя мне было бы неприятно, если бы она уехала от нас оскорбленной. Но тетя Мария просто пустила слезу и сказала, что не подразумевала ничего плохого. Ей говорили, что одного из близнецов всегда любят больше, и ей казалось, что мы больше любим Нэнни и что Ди это понимает. Тетя Мария проплакала всю ночь, и бедный Джильберт почувствовал себя извергом, так что еще и извинился перед ней!
   — Одно слово — мужчина, — прокомментировала миссис Корнелия.
   — Ох, не надо было мне вам жаловаться, миссис Корнелия. Когда я вспоминаю, сколько у меня в жизни хорошего, мне становится стыдно, что я обращаю внимание на такие пустяки, хотя они не делают жизнь счастливее. И потом… она не всегда такая уж противная… иногда бывает даже ничего…
   — Так я и поверила, — саркастически заметила миссис Эллиотт.
   — Да-да. Она даже старается быть доброй. Я как-то сказала, что мне хочется купить новый чайный сервиз, и она послала заказ в Торонто и подарила мне сервиз. Только, миссис Корнелия, он такой безобразный!
   Энн засмеялась, но ее смех перешел во всхлипывания.
   — Знаете, хватит о ней говорить. Мне уже легче, после того как я все вам вывалила. Посмотрите на малышку, миссис Корнелия. Правда, у нее замечательные ресницы? Их особенно хорошо видно, когда Рилла спит. Расскажите мне лучше последние новости.
   К тому времени, когда миссис Эллиотт ушла, Энн совсем стряхнула с себя меланхолию. Но все-таки она долго задумчиво сидела перед камином. Она ведь не все рассказала миссис Корнелии. А Джильберту ничего из этого вообще не следует рассказывать. А все же сколько мелких неприятностей приносит ей тетя Мария!
   «До того мелких, что на них вроде и жаловаться неловко, — думала Энн. — Но ведь такие пустяки и проедают дыры в жизни, как моль, и безнадежно ее портят.»
   Энн вспоминала, как ведет себя тетя Мария при гостях — словно хозяйка в доме не Энн, а она. А иной раз сама приглашает гостей, ни слова не сказав Энн. «Можно подумать, что это вовсе не мой дом». Как тетя Мария переставила мебель, когда Энн не было дома: «Надеюсь, ты не возражаешь, Анни? Мне кажется, что стол должен стоять здесь, а не в библиотеке». Как тетя Мария во все сует нос… задает вопросы на интимные темы… всегда входит к ней в комнату без стука… всегда ей мерещится, что пахнет дымом… вечно намекает, что Энн слишком фамильярно болтает с Сьюзен… непрерывно придирается к детям… так трудно убедить их не огрызаться — да и не всегда получается…
   Как-то раз Джефри четко выговорил: «пвотивная ставуха». Джильберт хотел его отшлепать, но Сьюзен не дала.
   «Она нас совсем запугала, — думала Энн. — Только и думаем: а что скажет тетя Мария? Мы готовы на любые уступки, лишь бы она не принялась опять лить слезы. Нет, дальше так жить нельзя!»
   И тут Энн вспомнила слова миссис Корнелии о том, что у Марии Блайт никогда не было подруг. Как это ужасно! Энн, у которой была так много друзей, вдруг пожалела женщину, у которой нет ни одной подруги, которую не ждет ничего, кроме одинокой старости, к которой никто не обратится в поисках утешения, тепла и любви. Нет, решила она, надо набраться терпения. Все эти раздражающие вещи — на поверхности. Не могут они отравить глубинный источник жизни и любви.
   — Что-то я слишком уж стала себя жалеть, — сказала Энн, вынимая из кроватки Риллу и с восторгом прижимаясь лицом к ее шелковистой щечке. — Пожалела и хватит. Стыдно так распускаться!

Глава тринадцатая

   — Почему-то у нас больше не бывает настоящей зимы, правда, мама? — мрачно заметил Уолтер.
   Действительно, снег, выпавший в ноябре, давно растаял, и весь декабрь окрестности Глен Сент-Мэри лежали темные и унылые, а рядом плескалось серое море с пятнами холодной белой пены. Солнце показывалось очень редко. Напрасно дети молили Бога, чтобы Он ниспослал на Рождество снегопад. Однако приготовления к Рождеству шли в Инглсайде полным ходом, и в последнюю перед Рождеством неделю дом был полон секретов, перешептываний и вкусных запахов. И вот наступил канун Рождества. Все было готово к празднику. В углу гостиной стояла елка, которую Джим и Уолтер притащили из Лощины, на дверях и окнах висели зеленые гирлянды с красными бантами. Лестничные перила украсили ветками ползучей ели, а в кладовке Сьюзен негде было повернуться от заранее заготовленных яств. И вдруг во второй половине дня, когда все уже смирились с перспективой грязно-зеленого Рождества, за окном начали падать большие хлопья снега.
   — Снег! Снег! Снег! — закричал Джим. — У нас таки будет белое Рождество, мама!
   Дети легли спать счастливыми. Как приятно свернуться клубочком под теплым одеялом и слушать, как за окном подвывает вьюга. Энн и Сьюзен принялись украшать елку. «Резвятся, как маленькие дети», — презрительно думала про них тетя Мария. Она возражала против свечей на елках («Что, если от них загорится дом?») и против цветных шариков («Что, если до них доберутся дети?»). Но на нее никто не обращал внимания. Энн и Сьюзен уже поняли, что жизнь может быть прекрасна, только если полностью игнорировать тетю Марию.
   — Все! — воскликнула Энн, укрепив на макушке маленькой гордой елочки серебряную звезду. — Какая же она красивая, правда, Сью? Как приятно раз в году, на Рождество, ничуть этого не стыдясь, вернуться в детство! Я так рада, что выпал снег… только жаль, если метель не окончится к утру.
   — Нет уж, завтра метель не кончится, — уверенно заявила тетя Мария. — Я это чувствую по своей больной спине.
   Энн прошла в прихожую, приоткрыла дверь и выглянула наружу. Метель разгулялась вовсю. Окна залепило снегом, сосна превратилась в огромного снеговика.
   — Да, — грустно признала Энн, — вряд ли погода улучшится.
   — Ну, пока что погодой заведует Господь Бог, а не мисс Мария Блайт, — сказала стоявшая у нее за спиной Сьюзен.