В ответ на это он получил от Теофила письмо, угрожающее ему самому. Беглецы-оригениты содержались всё это время Иоанном на средства одной богатой молодой женщины, известной константинопольской великосветской красавицы Олимпиады, рано потерявшей своего мужа и отдавшей Иоанну всё своё имущество на помощь бедным и устройство приютов для больных и странников. Она всё время была в величайшей дружбе с Иоанном и служила диакониссой при одной из его лучших базилик. Эта их интимная дружба и послужила для его врагов предлогом обвинять Иоанна, между прочим, и в немонашеском образе жизни.
Изгнанные оригениты, видя безуспешность ходатайства Иоанна, подали в 402 г. жалобу императору на Теофила, и потребовали светского суда над ним, в противность увещаниям Иоанна, не допускавшего никаких просьб к императорской власти по религиозным вопросам.
В результате вышла новая беда для пророка. Теофил списался с тщеславным кипрским епископом, св.Епифанием[256], который тоже превратился после окончательного фиаско пророчества (т. е. в 401 году) в ожесточённого врага Иоанна и оригенитов. К Теофилу присоединился и блаженный Иероним, соперник Иоанна с тех пор, как оба были одновременно в Антиохии в двух враждующих христианских партиях. И вот, под удобным предлогом разбирательства дела Теофила, многочисленные теперь враги Иоанна начали организовать в Константинополе новый вселенский собор для неожиданного суда над самим Иоанном и оригенитами.
Всё это похоже на роман, а между тем действительность. Были посланы грамоты и римскому папе Иннокентию, чтоб он прислал на этот собор представителей западной церкви. Но папа, по-видимому, не пожелал вмешиваться в дело, и его представители не приехали под тем пустым предлогом, что ожидали «ещё второго приглашения».
В результате собор этот и состоялся в феврале 403 г. из представителей одной николаитской фракции византийского духовенства. Ни восточная, ни римская церковь в настоящее время не считают его своим собором, а называют «разбойничьим», аналогично тому «разбойническому собору» (Synodus latronus), который через 45 лет происходил в Эфесе (в 449 году) под председательством Диоскора Александрийского и постановил, будто человеческое естество Иисуса было вполне поглощено божеским.
Особенно усердствовал против Иоанна и оригенитов св.Епифаний кипрский. Ещё во время подготовки собора он так задирательно держал себя по отношению к пророку, что все ортодоксальные биографы Иоанна принуждены заменять факты фразами. «Оклеветал Теофил (говорит автор „Миней“) Иоанна, говоря, что он еретик: оригенитов к себе принял и причащается с ними. Епифаний же незлобив был. Не познав хитрости Теофиловой, принял веру лжи, по писанному: „незлобивый придаёт веру всякому слову“. Ревнуя же сильно по благочестии, он проклял (ещё до приезда своего в Константинополь) местным собором своих кипрских епископов оригеновы книги и написал Иоанну, чтобы сотворил то же самое. Но Иоанн, не торопясь к этому, упражнялся в божественном писании»[257].
Говоря прямым языком, Иоанн отказался наотрез анафематизировать оригеновы книги, которые, вероятно, и заключали те астрологические способы, которыми он руководствовался при составлении «Откровения». Такое упорство пророка, после явной неудачи его пророчества, до того рассердило престарелого св.Епифания, привыкшего за сто с лишком лет своей жизни к уважению, что он примчался в Константинополь ещё за несколько недель до установленного срока. В знак того, что он не признаёт Иоанна за епископа, он высадился в 7 километрах от Константинополя и, войдя самовольно в местную церковь, находящуюся в ведении Иоанна, начал действовать в ней, как в своей собственной.
Он отслужил там самовольно литургию и посвятил одного человека в дьяконы, в противность церковным постановлениям, запрещающим епископу посвящать кого-либо в чужой епископии[258]. Затем, войдя в Константинополь и поселившись в частном доме, он отказался даже видеться с Иоанном, ответив его посланным: „Пока Иоанн не выгонит вон из города Диоскора и его схимников и не подпишет отказа от оригеновых книг, я не имею общения с Иоанном»[259].
Императорская чета уже сильно была восстановлена на Иоанна с самой его поездки по Малой Азии, и теперь, освободившись от страха, настолько же желала его удаления из Константинополя, как прежде его водворения в нём. Поэтому Епифаний тотчас же поспешил во дворец, где принят был как избавитель, со всевозможными знаками внимания, и не раз имел секретные совещания относительно способов низвержения Иоанна. Он до того увлёкся, что хотел даже всенародно обличать Иоанна в одном из главных городских храмов, в соборе Апостолов, и проклясть, как еретика, но благоразумные люди удержали его, указав, что из этого, при необыкновенной популярности Иоанна в народе, ничего не выйдет, кроме избиения самого Епифания.
Тем временем начали собираться и другие представители византийского духовенства. Приехал Теофил, приведя с собою для императорской четы и их ближайших сановников несколько галер, «наполненных индейскими пряностями и фруктами, и драгоценными материями, шёлковыми и золототканными». Вместе с ним приехало «множество» николаитских епископов, пресвитеров и диаконов. Ариане, оригениты, иоанниты и все остальные христианские секты, кроме господствующей, были исключены, как это делалось и на всех других «вселенских соборах».
Главными предводителями этой клики, кроме Теофила и св.Епифания, были Акакий, епископ верейский, и Антиох Птолемаидский. Из самого патриархата Иоанна приехали к ним уже известный нам Севериан Гавальский, восстановлявший против пророка императрицу во время его объяснительной поездки в Малую Азии, и фракийский епископ Павел Гераклийский, занявший председательское место в день приговора над Иоанном, так как первоначальный председатель, Теофил Александрийский, в этот день отказался первоприсутствовать[260]. К ним же присоединились несколько епископов Малой Азии, покинувших Иоанна и оригенитизм после его путешествия к ним. Остальные из патриархата Иоанна (до сорока епископов, оставшихся и до сих пор верными ему) собрались около него. Их не допустили на совещание, как еретиков.
VI. Осуждение и отлучение Иоанна от церкви. Его спасение благодаря константинопольскому землетрясению 403 г.
VII. Иоанн в роли константинопольского верховного епископа, низвергнутого собором и не признаваемого никем, кроме народа. Новый суд над ним, его заточение, ссылка и смерть в изгнании
Изгнанные оригениты, видя безуспешность ходатайства Иоанна, подали в 402 г. жалобу императору на Теофила, и потребовали светского суда над ним, в противность увещаниям Иоанна, не допускавшего никаких просьб к императорской власти по религиозным вопросам.
В результате вышла новая беда для пророка. Теофил списался с тщеславным кипрским епископом, св.Епифанием[256], который тоже превратился после окончательного фиаско пророчества (т. е. в 401 году) в ожесточённого врага Иоанна и оригенитов. К Теофилу присоединился и блаженный Иероним, соперник Иоанна с тех пор, как оба были одновременно в Антиохии в двух враждующих христианских партиях. И вот, под удобным предлогом разбирательства дела Теофила, многочисленные теперь враги Иоанна начали организовать в Константинополе новый вселенский собор для неожиданного суда над самим Иоанном и оригенитами.
Всё это похоже на роман, а между тем действительность. Были посланы грамоты и римскому папе Иннокентию, чтоб он прислал на этот собор представителей западной церкви. Но папа, по-видимому, не пожелал вмешиваться в дело, и его представители не приехали под тем пустым предлогом, что ожидали «ещё второго приглашения».
В результате собор этот и состоялся в феврале 403 г. из представителей одной николаитской фракции византийского духовенства. Ни восточная, ни римская церковь в настоящее время не считают его своим собором, а называют «разбойничьим», аналогично тому «разбойническому собору» (Synodus latronus), который через 45 лет происходил в Эфесе (в 449 году) под председательством Диоскора Александрийского и постановил, будто человеческое естество Иисуса было вполне поглощено божеским.
Особенно усердствовал против Иоанна и оригенитов св.Епифаний кипрский. Ещё во время подготовки собора он так задирательно держал себя по отношению к пророку, что все ортодоксальные биографы Иоанна принуждены заменять факты фразами. «Оклеветал Теофил (говорит автор „Миней“) Иоанна, говоря, что он еретик: оригенитов к себе принял и причащается с ними. Епифаний же незлобив был. Не познав хитрости Теофиловой, принял веру лжи, по писанному: „незлобивый придаёт веру всякому слову“. Ревнуя же сильно по благочестии, он проклял (ещё до приезда своего в Константинополь) местным собором своих кипрских епископов оригеновы книги и написал Иоанну, чтобы сотворил то же самое. Но Иоанн, не торопясь к этому, упражнялся в божественном писании»[257].
Говоря прямым языком, Иоанн отказался наотрез анафематизировать оригеновы книги, которые, вероятно, и заключали те астрологические способы, которыми он руководствовался при составлении «Откровения». Такое упорство пророка, после явной неудачи его пророчества, до того рассердило престарелого св.Епифания, привыкшего за сто с лишком лет своей жизни к уважению, что он примчался в Константинополь ещё за несколько недель до установленного срока. В знак того, что он не признаёт Иоанна за епископа, он высадился в 7 километрах от Константинополя и, войдя самовольно в местную церковь, находящуюся в ведении Иоанна, начал действовать в ней, как в своей собственной.
Он отслужил там самовольно литургию и посвятил одного человека в дьяконы, в противность церковным постановлениям, запрещающим епископу посвящать кого-либо в чужой епископии[258]. Затем, войдя в Константинополь и поселившись в частном доме, он отказался даже видеться с Иоанном, ответив его посланным: „Пока Иоанн не выгонит вон из города Диоскора и его схимников и не подпишет отказа от оригеновых книг, я не имею общения с Иоанном»[259].
Императорская чета уже сильно была восстановлена на Иоанна с самой его поездки по Малой Азии, и теперь, освободившись от страха, настолько же желала его удаления из Константинополя, как прежде его водворения в нём. Поэтому Епифаний тотчас же поспешил во дворец, где принят был как избавитель, со всевозможными знаками внимания, и не раз имел секретные совещания относительно способов низвержения Иоанна. Он до того увлёкся, что хотел даже всенародно обличать Иоанна в одном из главных городских храмов, в соборе Апостолов, и проклясть, как еретика, но благоразумные люди удержали его, указав, что из этого, при необыкновенной популярности Иоанна в народе, ничего не выйдет, кроме избиения самого Епифания.
Тем временем начали собираться и другие представители византийского духовенства. Приехал Теофил, приведя с собою для императорской четы и их ближайших сановников несколько галер, «наполненных индейскими пряностями и фруктами, и драгоценными материями, шёлковыми и золототканными». Вместе с ним приехало «множество» николаитских епископов, пресвитеров и диаконов. Ариане, оригениты, иоанниты и все остальные христианские секты, кроме господствующей, были исключены, как это делалось и на всех других «вселенских соборах».
Главными предводителями этой клики, кроме Теофила и св.Епифания, были Акакий, епископ верейский, и Антиох Птолемаидский. Из самого патриархата Иоанна приехали к ним уже известный нам Севериан Гавальский, восстановлявший против пророка императрицу во время его объяснительной поездки в Малую Азии, и фракийский епископ Павел Гераклийский, занявший председательское место в день приговора над Иоанном, так как первоначальный председатель, Теофил Александрийский, в этот день отказался первоприсутствовать[260]. К ним же присоединились несколько епископов Малой Азии, покинувших Иоанна и оригенитизм после его путешествия к ним. Остальные из патриархата Иоанна (до сорока епископов, оставшихся и до сих пор верными ему) собрались около него. Их не допустили на совещание, как еретиков.
VI. Осуждение и отлучение Иоанна от церкви. Его спасение благодаря константинопольскому землетрясению 403 г.
Заседания собора начались в марте 403 года в церкви Петра и Павла, находящейся в Халкедонском предместьи Константинополя, где находился и императорский дворец. На троекратное требование явиться туда для оправдания Иоанн ответил решительным отказом, мотивируя его тем, что собор состоит исключительно из представителей враждебной ему фракции, суда которой он не признаёт. Он даже произнёс против них в своей базилике громовую речь[261], содержавшую, как говорят, таие слова:
«Соберите ко мне постыдных пророков, едящих пищу Иезабели (т. е. находящихся на содержании Византийской империи), чтобы я сказал им, как Илья: до каких пор будете вы хромать на обе ваши ноги? Если есть властелин-бог, идите вслед его, а если пища Иезабели есть ваш бог, то да стошнит вас, когда вы её едите!»[262].
Эти слова обозначали, как мы теперь уже знаем, собравшуюся судить его николаитскую фракцию визанийского духовенства, которую Иоанн в письме в Фиатиры («Откровение», глава 2-я) представлял аллегорически в виде Иезабели, жены библейского царя Ахава. Но они теперь были перетолкованы как намёк на императрицу Евдоксию и ещё более раздражили её против пророка. Сам император прислал ему приказ идти на суд, но Иоанн и в этом случае отказался, не признавая за императором права вмешиваться в религиозные дела.
В результате оказались теперь в Константинополе два собора. Один из иоаннитов, как называли в это время сторонников Иоанна, выделяя их с оригенитами в особую секту, и другой – из представителей чистого николаитства. Первый собор вызывал к себе на суд Теофила за расправу над египетскими оригенитами, второй же требовал к себе на суд самого Иоанна, и притом в грубой форме, не называя его даже епископом.
Соглашение оказалось невозможным. Три иоаннитских епископа, явившиеся в Халкедонское предместье в качестве парламентёров от Иоанна, были схвачены их противниками и избиты.
На двенадцатом совещании николаитского собора, где присутствовали 45 членов, Иоанна, по Фотию и другим византийским клерикалам, обвинили:
1) В том, что он проповедывал, будто «церковный алтарь полон[263] мерзостей», – очевидное указание на то место главы 17 Апокалипсиса, где Иоанн говорит: «в руке её (т. е. великой твердыни Врата господни) была золотая чаша, наполненная мерзостью и нечистотой её бесстыдства».
2) В том, что называл императрицу Евдоксию Иезабелью[264], очевидно перетолковывая в этом смысл то место главы 11 Апокалипсиса, где Иоанн говорит оглашателю фиатирского собрания верующих: «Имею против тебя немного за то, что ты позволяешь хозяйке твоей Иезабели, называющей себя провозвестницею, учить и улавливать моих слуг, и проституироваться, и вкушать посвящённое изображениям». Слово Иезабель (жена библейского царя Ахава) применялось Иоанном в аллегорическом смысле к государственной церкви и в других его пророчествах, кроме Апокалипсиса, но они были произнесены уже после этого суда.
3) В том, что воскликнул раз во время церковной службы: «я схожу с ума от любви!»[265]
4) В том, что оригенитов считал за своих, а тех, которые сообщались с государственной церковью, не лечил в темнице[266].
5) В том, что принимал язычников, которые дурно обращались с христианами, давал им защиту в церкви и молился за них[267],
и наконец,
6) В похищении какого-то церковного имущества.
Этот таинственный последний пункт особенно интересен с нашей точки зрения. О том, чтобы Иоанн похитил что-либо из материальных богатств, конечно, не могло быть и речи у его хитрых врагов, не желавших, вместо обвинения Иоанна, подвергнуться самим взрыву народного и общественного негодования. Всем была известна простота его жизни, одежды и всей материальной обстановки, которой он так резко отличался от своих предшественников. Все знали и то, что он роздал бедным и нуждающимся своё большое наследство, да и теперь отличался благотворительностью, средства для которой доставляла ему Олимпиада, предоставившая в его распоряжение все доходы со своих огромных имений около Константинополя.
Значит, обвинение, взведённое на Иоанна, могло относиться только к его единственным и всем известным богатствам, дававшим ему такое обаяние в публике, к его литературным произведениям, которые старались представить похищенными в виде каких-либо древних манускриптов, ещё неизвестных публике, и выданных им за свои. Подобная инсинуация попадала в единственное уязвимое место Иоанна, так как она разрушала его огромный авторитет как великого писателя и оставляла его, так сказать, нагим и беззащитным в руках его врагов. Всякое материальное обвинение было бы прощено ему народом ради его вдохновенных работ, да никто и не поверил бы его обвинению в обычном корыстолюбии.
Если сопоставить этот пункт обвинения с тем фактом, что принадлежащее ему «Откровение в грозе и буре» приписывалось с начала средних веков другому лицу, то невольно приходит в голову мысль, что его оклеветали на этом соборе именно в том, будто во время своего бегства в 381 году из горного монастыря близ Антиохии он унёс оттуда находившиеся там древние рукописи, принадлежавшие любимому ученику Христа, Иоанну, и выдал их затем за свои.
Теофил, конечно, не остановился бы перед подобным обвинением. Оно сразу отнимало у Иоанна авторитет великого христианского писателя, а месте с тем делало «Откровение в грозе и буре» (распространение которого было теперь, конечно, так велико, что его уже нельзя было истребить) из орудия, направленного против николаитской фракции, её собственным и чрезвычайно могучим орудием устрашения паствы и всех её противников.
Доказательством основательности такого обвинения мог служить для врагов Иоанна и тот факт, что пророчество не сбылось, а, следовательно, не было понято и самим Иоанном, выдававшим себя за его автора.
Опровергать подобное обвинение, установленное соборно, с самим св.Епифанием во главе, было совершенно невозможно в глазах древнего человека, так как это значило бы отнимать славу у любимейшего из учеников Христовых, а, следовательно, быть врагом и самого Христа.
В результате могла возникнуть впоследствии среди отчаявшихся сторонников Иоанна и та легенда, которую мы уже приводили ранее, т. е. легенда о том, как любимый ученик Христа, Иоанн с Генисаретского озера, явился к обвиняемому Иоанну ночью в его монастыре близ Антиохии и передал ему в руки свиток с «божественным откровением» (по-гречески: Апокалипсисом) для того, чтобы Иоанн узнал из него всю глубину премудрости.
Но, как бы то ни было, приговор был, наконец, произнесён, и Иоанн был признан виновным, низложен и даже предан анафеме[268].
Постановление собора об отлучении[269] и заточении Иоанна было тотчас передано для исполнения императорской чете. А в Константинополе тем временем произошло восстание в пользу гонимого пророка, которого чрезвычайно любили обыватели.
Огромное количество народа собралось к жилищу Иоанна. Одни ругали императора и императрицу, другие – Теофила и его единомышленников. Только вечером войска вытащили Иоанна из его церкви и ночью перевезли на азиатский берег Босфора. Там посадили его на корабль и повезли в заточение в Пренет, около Никомидии.
Но путешествие продолжалось только один день. На следующую же ночь, в первых числах мая 403 г., произошло в Константинополе небольшое землетрясение[270], от которого несколько зданий дали трещины, но не потерпели никакого другого вреда. Это стихийное явление (хотя и не редкое в Константинополе) сразу повернуло дело совершенно в другую сторону. Да это и понятно. Припомните только, сколько раз в «Откровении» говорится о землетрясении, от которого «великий город»[271] должен рассесться на три части, и Земля должна содрогнуться, и вестники небесные возопить. Народ успел привыкнуть к мысли, что одно пребывание Иоанна только и спасало столицу империи от кары. И вот теперь, когда Иоанна убедили и удалили, его пророчество и начинает исполняться.
Толпы народа бросились на улицы и площади и кричали: «Весь город разрушится, если Иоанн не будет возвращён!» Испуганная императрица позабыла в этот миг все действительные или воображаемые обиды, полученные ею от Иоанна, и всё своё зложелательство к нему, накопившееся за последние два года после общего успокоения. В ту же ночь написала она к нему убедительное письмо. „Умоляю твою светлость не верить, что я участвовала в том, что произошло с тобою. Я не виновна в твоей крови. Это злые и безнравственные люди устроили заговор против тебя! Бог свидетель в истине моих слов, как и в слезах, которые я приношу ему в жертву»[272].
Весь Босфор, говорят историки, покрылся ладьями ищущих Иоанна. Мраморное море «было полно посылаемых», «народ шумел на площадях, отовсюду поднимались вопли на несправедливый собор и на Теофила». Севериан, епископ гавальский, думая укротить народ обличениями Иоанна, ещё более возбудил гнев, и толпы народа бросились на дворец.
Услышав у ворот дворца, что послан уже сановник для возвращения Иоанна, толпа отхлынула к взморью ожидать его прибытия. Когда его корабль показался, наконец, вдали, женщины и дети бросались в лодки, чтобы ехать к нему навстречу. Но Иоанн, высадившись на берег среди ожидавших его 30-40 епископов, оставшихся до конца ему верными, отказался входить в город, пока новый «большой собор» (т. е. составленный из всех христианских фракций) не оправдает его от наложенного на него обвинения.
Но его никто не хотел слушать. Со свечами в руках и с пением введённых им гимнов константинопольские граждане и гражданки силою потащили его из предместья в город. Водворив его в обычной базилике, на обычной кафедре, они не разошлись до тех пор, пока он не сказал им оттуда успокоительной речи и не пообещал остаться у них, как был, верховным епископом, не обращая внимания на решение собора и отлучение от церкви.
А что же сам вселенский собор?..
Значительная часть его епископов уже успела убежать из города в то же утро и теперь плыла домой на всех парусах, а впереди всех мчался по волнам св.Епифаний кипрский. Он так спешно бежал, что дал этим повод защищающим его ортодоксальным историкам утверждать, будто он, получив внезапный дар пророчества, уехал ещё до произнесения приговора над Иоанном[273].
Факт же остаётся тот, что Епифаний, раньше всех прискакавший судить Иоанна и задиравший его всеми способами ещё до собора, несомненно был, может быть вместе с Иеронимом Блаженным, одним из главных обвинителей Иоанна. Благодаря этому он перепугался теперь так сильно, что при своём преклонном возрасте (ему, говорят, было, несмотря на его горячность, за сто лет) уже не мог вынести своего ужаса, и умер на половине дороги от Константинополя, не доехав до своего острова Кипра. Это случилось 12 мая, а потому мы можем определить, что заседания собора кончились в первых числах того же месяца или, в крайнем случае, не раньше конца апреля 403 года.
На остальных епископов собора, опоздавших уехать из Константинополя, набросились жители столицы. Они напали на приехавших с Теофилом священников и угрожали потопить самого Теофила. Кровь потекла по взморью, куда судьи прибежали садиться на свои корабли. Севериан, Антиох и другие враги Иоанна разбежались из города в испуге, хотя император созывал их снова для оправдания Иоанна… Ночью взошёл на корабль сам «опозоренный» Теофил[274]. Он так перепугался, что снова примирился с изгнанными им оригенитами, и разрешил им всем вернуться к нему в Египет. Но только два из «длинных братьев» возвратились в свои разрушенные хижины на Нитрийской горе, а остальные уже умерли в Константинополе.
«Соберите ко мне постыдных пророков, едящих пищу Иезабели (т. е. находящихся на содержании Византийской империи), чтобы я сказал им, как Илья: до каких пор будете вы хромать на обе ваши ноги? Если есть властелин-бог, идите вслед его, а если пища Иезабели есть ваш бог, то да стошнит вас, когда вы её едите!»[262].
Эти слова обозначали, как мы теперь уже знаем, собравшуюся судить его николаитскую фракцию визанийского духовенства, которую Иоанн в письме в Фиатиры («Откровение», глава 2-я) представлял аллегорически в виде Иезабели, жены библейского царя Ахава. Но они теперь были перетолкованы как намёк на императрицу Евдоксию и ещё более раздражили её против пророка. Сам император прислал ему приказ идти на суд, но Иоанн и в этом случае отказался, не признавая за императором права вмешиваться в религиозные дела.
В результате оказались теперь в Константинополе два собора. Один из иоаннитов, как называли в это время сторонников Иоанна, выделяя их с оригенитами в особую секту, и другой – из представителей чистого николаитства. Первый собор вызывал к себе на суд Теофила за расправу над египетскими оригенитами, второй же требовал к себе на суд самого Иоанна, и притом в грубой форме, не называя его даже епископом.
Соглашение оказалось невозможным. Три иоаннитских епископа, явившиеся в Халкедонское предместье в качестве парламентёров от Иоанна, были схвачены их противниками и избиты.
На двенадцатом совещании николаитского собора, где присутствовали 45 членов, Иоанна, по Фотию и другим византийским клерикалам, обвинили:
1) В том, что он проповедывал, будто «церковный алтарь полон[263] мерзостей», – очевидное указание на то место главы 17 Апокалипсиса, где Иоанн говорит: «в руке её (т. е. великой твердыни Врата господни) была золотая чаша, наполненная мерзостью и нечистотой её бесстыдства».
2) В том, что называл императрицу Евдоксию Иезабелью[264], очевидно перетолковывая в этом смысл то место главы 11 Апокалипсиса, где Иоанн говорит оглашателю фиатирского собрания верующих: «Имею против тебя немного за то, что ты позволяешь хозяйке твоей Иезабели, называющей себя провозвестницею, учить и улавливать моих слуг, и проституироваться, и вкушать посвящённое изображениям». Слово Иезабель (жена библейского царя Ахава) применялось Иоанном в аллегорическом смысле к государственной церкви и в других его пророчествах, кроме Апокалипсиса, но они были произнесены уже после этого суда.
3) В том, что воскликнул раз во время церковной службы: «я схожу с ума от любви!»[265]
4) В том, что оригенитов считал за своих, а тех, которые сообщались с государственной церковью, не лечил в темнице[266].
5) В том, что принимал язычников, которые дурно обращались с христианами, давал им защиту в церкви и молился за них[267],
и наконец,
6) В похищении какого-то церковного имущества.
Этот таинственный последний пункт особенно интересен с нашей точки зрения. О том, чтобы Иоанн похитил что-либо из материальных богатств, конечно, не могло быть и речи у его хитрых врагов, не желавших, вместо обвинения Иоанна, подвергнуться самим взрыву народного и общественного негодования. Всем была известна простота его жизни, одежды и всей материальной обстановки, которой он так резко отличался от своих предшественников. Все знали и то, что он роздал бедным и нуждающимся своё большое наследство, да и теперь отличался благотворительностью, средства для которой доставляла ему Олимпиада, предоставившая в его распоряжение все доходы со своих огромных имений около Константинополя.
Значит, обвинение, взведённое на Иоанна, могло относиться только к его единственным и всем известным богатствам, дававшим ему такое обаяние в публике, к его литературным произведениям, которые старались представить похищенными в виде каких-либо древних манускриптов, ещё неизвестных публике, и выданных им за свои. Подобная инсинуация попадала в единственное уязвимое место Иоанна, так как она разрушала его огромный авторитет как великого писателя и оставляла его, так сказать, нагим и беззащитным в руках его врагов. Всякое материальное обвинение было бы прощено ему народом ради его вдохновенных работ, да никто и не поверил бы его обвинению в обычном корыстолюбии.
Если сопоставить этот пункт обвинения с тем фактом, что принадлежащее ему «Откровение в грозе и буре» приписывалось с начала средних веков другому лицу, то невольно приходит в голову мысль, что его оклеветали на этом соборе именно в том, будто во время своего бегства в 381 году из горного монастыря близ Антиохии он унёс оттуда находившиеся там древние рукописи, принадлежавшие любимому ученику Христа, Иоанну, и выдал их затем за свои.
Теофил, конечно, не остановился бы перед подобным обвинением. Оно сразу отнимало у Иоанна авторитет великого христианского писателя, а месте с тем делало «Откровение в грозе и буре» (распространение которого было теперь, конечно, так велико, что его уже нельзя было истребить) из орудия, направленного против николаитской фракции, её собственным и чрезвычайно могучим орудием устрашения паствы и всех её противников.
Доказательством основательности такого обвинения мог служить для врагов Иоанна и тот факт, что пророчество не сбылось, а, следовательно, не было понято и самим Иоанном, выдававшим себя за его автора.
Опровергать подобное обвинение, установленное соборно, с самим св.Епифанием во главе, было совершенно невозможно в глазах древнего человека, так как это значило бы отнимать славу у любимейшего из учеников Христовых, а, следовательно, быть врагом и самого Христа.
В результате могла возникнуть впоследствии среди отчаявшихся сторонников Иоанна и та легенда, которую мы уже приводили ранее, т. е. легенда о том, как любимый ученик Христа, Иоанн с Генисаретского озера, явился к обвиняемому Иоанну ночью в его монастыре близ Антиохии и передал ему в руки свиток с «божественным откровением» (по-гречески: Апокалипсисом) для того, чтобы Иоанн узнал из него всю глубину премудрости.
Но, как бы то ни было, приговор был, наконец, произнесён, и Иоанн был признан виновным, низложен и даже предан анафеме[268].
Постановление собора об отлучении[269] и заточении Иоанна было тотчас передано для исполнения императорской чете. А в Константинополе тем временем произошло восстание в пользу гонимого пророка, которого чрезвычайно любили обыватели.
Огромное количество народа собралось к жилищу Иоанна. Одни ругали императора и императрицу, другие – Теофила и его единомышленников. Только вечером войска вытащили Иоанна из его церкви и ночью перевезли на азиатский берег Босфора. Там посадили его на корабль и повезли в заточение в Пренет, около Никомидии.
Но путешествие продолжалось только один день. На следующую же ночь, в первых числах мая 403 г., произошло в Константинополе небольшое землетрясение[270], от которого несколько зданий дали трещины, но не потерпели никакого другого вреда. Это стихийное явление (хотя и не редкое в Константинополе) сразу повернуло дело совершенно в другую сторону. Да это и понятно. Припомните только, сколько раз в «Откровении» говорится о землетрясении, от которого «великий город»[271] должен рассесться на три части, и Земля должна содрогнуться, и вестники небесные возопить. Народ успел привыкнуть к мысли, что одно пребывание Иоанна только и спасало столицу империи от кары. И вот теперь, когда Иоанна убедили и удалили, его пророчество и начинает исполняться.
Толпы народа бросились на улицы и площади и кричали: «Весь город разрушится, если Иоанн не будет возвращён!» Испуганная императрица позабыла в этот миг все действительные или воображаемые обиды, полученные ею от Иоанна, и всё своё зложелательство к нему, накопившееся за последние два года после общего успокоения. В ту же ночь написала она к нему убедительное письмо. „Умоляю твою светлость не верить, что я участвовала в том, что произошло с тобою. Я не виновна в твоей крови. Это злые и безнравственные люди устроили заговор против тебя! Бог свидетель в истине моих слов, как и в слезах, которые я приношу ему в жертву»[272].
Весь Босфор, говорят историки, покрылся ладьями ищущих Иоанна. Мраморное море «было полно посылаемых», «народ шумел на площадях, отовсюду поднимались вопли на несправедливый собор и на Теофила». Севериан, епископ гавальский, думая укротить народ обличениями Иоанна, ещё более возбудил гнев, и толпы народа бросились на дворец.
Услышав у ворот дворца, что послан уже сановник для возвращения Иоанна, толпа отхлынула к взморью ожидать его прибытия. Когда его корабль показался, наконец, вдали, женщины и дети бросались в лодки, чтобы ехать к нему навстречу. Но Иоанн, высадившись на берег среди ожидавших его 30-40 епископов, оставшихся до конца ему верными, отказался входить в город, пока новый «большой собор» (т. е. составленный из всех христианских фракций) не оправдает его от наложенного на него обвинения.
Но его никто не хотел слушать. Со свечами в руках и с пением введённых им гимнов константинопольские граждане и гражданки силою потащили его из предместья в город. Водворив его в обычной базилике, на обычной кафедре, они не разошлись до тех пор, пока он не сказал им оттуда успокоительной речи и не пообещал остаться у них, как был, верховным епископом, не обращая внимания на решение собора и отлучение от церкви.
А что же сам вселенский собор?..
Значительная часть его епископов уже успела убежать из города в то же утро и теперь плыла домой на всех парусах, а впереди всех мчался по волнам св.Епифаний кипрский. Он так спешно бежал, что дал этим повод защищающим его ортодоксальным историкам утверждать, будто он, получив внезапный дар пророчества, уехал ещё до произнесения приговора над Иоанном[273].
Факт же остаётся тот, что Епифаний, раньше всех прискакавший судить Иоанна и задиравший его всеми способами ещё до собора, несомненно был, может быть вместе с Иеронимом Блаженным, одним из главных обвинителей Иоанна. Благодаря этому он перепугался теперь так сильно, что при своём преклонном возрасте (ему, говорят, было, несмотря на его горячность, за сто лет) уже не мог вынести своего ужаса, и умер на половине дороги от Константинополя, не доехав до своего острова Кипра. Это случилось 12 мая, а потому мы можем определить, что заседания собора кончились в первых числах того же месяца или, в крайнем случае, не раньше конца апреля 403 года.
На остальных епископов собора, опоздавших уехать из Константинополя, набросились жители столицы. Они напали на приехавших с Теофилом священников и угрожали потопить самого Теофила. Кровь потекла по взморью, куда судьи прибежали садиться на свои корабли. Севериан, Антиох и другие враги Иоанна разбежались из города в испуге, хотя император созывал их снова для оправдания Иоанна… Ночью взошёл на корабль сам «опозоренный» Теофил[274]. Он так перепугался, что снова примирился с изгнанными им оригенитами, и разрешил им всем вернуться к нему в Египет. Но только два из «длинных братьев» возвратились в свои разрушенные хижины на Нитрийской горе, а остальные уже умерли в Константинополе.
VII. Иоанн в роли константинопольского верховного епископа, низвергнутого собором и не признаваемого никем, кроме народа. Новый суд над ним, его заточение, ссылка и смерть в изгнании
Итак, стихийное явление природы, землетрясение, как будто нарочно пришло к Иоанну на выручку и восстановило ему, как автору «Откровения в грозе и буре», почти весь его прежний авторитет. Если бы после этого Иоанн стал жить по примеру своих предшественников, стараясь поддержать хорошие отношения с императорской властью, или, скажем прямо, оставил бы свои республиканские убеждения, усвоенные им, вероятно, ещё в афинской языческой школе, то он, без сомнения, прожил бы благополучно до конца своей жизни.
Но ничего этого Иоанн не сделал. Как в «Откровении» он называл союз церкви с государством проституированием её, так называл он его и теперь. Как тогда он призывал небесных птиц слетаться, чтобы пожрать трупы царей и полководцев, убитых мечом Егошуа-Иисуса, так и теперь он всё ещё надеялся, что раздастся же, наконец, на них тот громовый удар с семью раскатами, о котором «голос с неба» сказал ему: «скрой, что говорили семь раскатов грома, не пиши этого» (Апок.,10,4).
Пришествие Христа, как мы видели из многих мест Апокалипсиса, было для него вместе с тем и началом всеобщего равенства и братства, когда все «будут сидеть рядом со Христом». Он и теперь продолжал себя держать с императором и императрицей так же свободно и независимо, как и с последним из их подданных, не принимая никаких доходных привилегий от империи и не делая ей в свою очередь никаких услуг для поддержания её авторитета среди населения.
Причины для столкновений с императорской властью должны были при таких условиях возникать сами собой. Все знали отрицательное отношение Иоанна к византийско-римской деспотии, олицетворённой им в «Откровении» в вид чудовища с семью головами, на которых находилось семь корон с кощунственными титулами и девизами. Всякий чем-либо обиженный императором или императрицей сейчас же бежал жаловаться на них к грозному пророку, а Иоанн считал своим долгом выслушивать их, и, если находил жалобу справедливой, заступался за них перед властелинами империи.
Однако в первые месяцы после нового водворения в Константинополь его авторитет, как пророка, опять поднялся до такой степени, что частые заступничества за гонимых и обиженных властями не могли приносить ему большого вреда[275].
К нему, несомненно, относились при дворе с большим страхом, как о том и свидетельствуют некоторые легенды, приводимые его византийскими биографами. «Извергнутый собором» Иоанн продолжал оставаться на своём высоком месте, не имя никаких искренних друзей, кроме благоговевшей перед ним частной публики, и никакого могучего защитника, кроме возвратившего его сюда Посейдона, потрясателя земли.
Всё, казалось, пошло по-прежнему. Его любимая диаконисса, знаменитая константинопольская красавица Олимпиада[276], продолжала оставаться с ним в самой нежной дружбе, несмотря на диффамации собора. Старинные биографы неразрывно связывают с этого момента её судьбу с судьбою самого Иоанна. Они не указывают для него никаких других друзей, которые пострадали бы за него впоследствии в такой же степени, как она, или составляли бы в его дальнейшей жизни такое же неотъемлемое звено. Имеем ли мы право заключить из этого, что и «на его закат печальный мелькнула любовь улыбкою прощальной»?
У Иоанна, как мы не раз видели, было очень нежное и любящее сердце. Во время его насильственного привоза в Константинополь, окружённого ореолом вдохновенного пророка, посвящённого во все тайны бога и природы, он вовсе не был ещё настолько стар, чтобы исключать возможность возникновения к нему у константинопольских дам боле нежных чувств, чем уважение. Ему едва ли было тогда боле 45 лет[277], да и это число могло быть до некоторой степени тенденциозно преувеличено, так как для средневековых историков, выбросивших из его жизни «Откровение», должно было казаться мало вероятным его слишком раннее возвышение.
При таких обстоятельствах было бы трудно ожидать, чтобы его сердце осталось холодным и неотзывчивым на то обожание, с каким встретили его в Константинополе все женщины, поклонявшиеся ему, конечно, несравненно более, чем самому богу, которого они никогда не видали.
Поэтому и дружба между Иоанном и Олимпиадой могла легко превратиться в любовь при их постоянных встречах. Но само собой понятно, что, рассматривая отношения между полами с чисто монашеской точки зрения, их благочестивые жизнеописатели всеми силами стараются убедить читателя, что между ними не было даже и платонической любви, а не только той, в которой обвинил их собор, когда требовал от Иоанна объяснения, почему он воскликнул вдруг среди службы: «Погибаю, схожу с ума от любви!»[278].
Хватая через край в своём усердии, они доводят дело в этом случае прямо до смешного, чем и обнаруживают свою затаённую цель. Так, например, в Минеях рассказывается между прочим, будто Олимпиада была до того конфузлива, что никогда в жизни не ходила даже в баню, потому что «сама себя стыдилась, не хотела зреть наготы своего тела, а когда нужно было вымыться, то она входила в одной рубашке в сосуд, наполненный тёплой водой, и мылась в том сосуд, не снимая её»[279].
Но ничего этого Иоанн не сделал. Как в «Откровении» он называл союз церкви с государством проституированием её, так называл он его и теперь. Как тогда он призывал небесных птиц слетаться, чтобы пожрать трупы царей и полководцев, убитых мечом Егошуа-Иисуса, так и теперь он всё ещё надеялся, что раздастся же, наконец, на них тот громовый удар с семью раскатами, о котором «голос с неба» сказал ему: «скрой, что говорили семь раскатов грома, не пиши этого» (Апок.,10,4).
Пришествие Христа, как мы видели из многих мест Апокалипсиса, было для него вместе с тем и началом всеобщего равенства и братства, когда все «будут сидеть рядом со Христом». Он и теперь продолжал себя держать с императором и императрицей так же свободно и независимо, как и с последним из их подданных, не принимая никаких доходных привилегий от империи и не делая ей в свою очередь никаких услуг для поддержания её авторитета среди населения.
Причины для столкновений с императорской властью должны были при таких условиях возникать сами собой. Все знали отрицательное отношение Иоанна к византийско-римской деспотии, олицетворённой им в «Откровении» в вид чудовища с семью головами, на которых находилось семь корон с кощунственными титулами и девизами. Всякий чем-либо обиженный императором или императрицей сейчас же бежал жаловаться на них к грозному пророку, а Иоанн считал своим долгом выслушивать их, и, если находил жалобу справедливой, заступался за них перед властелинами империи.
Однако в первые месяцы после нового водворения в Константинополь его авторитет, как пророка, опять поднялся до такой степени, что частые заступничества за гонимых и обиженных властями не могли приносить ему большого вреда[275].
К нему, несомненно, относились при дворе с большим страхом, как о том и свидетельствуют некоторые легенды, приводимые его византийскими биографами. «Извергнутый собором» Иоанн продолжал оставаться на своём высоком месте, не имя никаких искренних друзей, кроме благоговевшей перед ним частной публики, и никакого могучего защитника, кроме возвратившего его сюда Посейдона, потрясателя земли.
Всё, казалось, пошло по-прежнему. Его любимая диаконисса, знаменитая константинопольская красавица Олимпиада[276], продолжала оставаться с ним в самой нежной дружбе, несмотря на диффамации собора. Старинные биографы неразрывно связывают с этого момента её судьбу с судьбою самого Иоанна. Они не указывают для него никаких других друзей, которые пострадали бы за него впоследствии в такой же степени, как она, или составляли бы в его дальнейшей жизни такое же неотъемлемое звено. Имеем ли мы право заключить из этого, что и «на его закат печальный мелькнула любовь улыбкою прощальной»?
У Иоанна, как мы не раз видели, было очень нежное и любящее сердце. Во время его насильственного привоза в Константинополь, окружённого ореолом вдохновенного пророка, посвящённого во все тайны бога и природы, он вовсе не был ещё настолько стар, чтобы исключать возможность возникновения к нему у константинопольских дам боле нежных чувств, чем уважение. Ему едва ли было тогда боле 45 лет[277], да и это число могло быть до некоторой степени тенденциозно преувеличено, так как для средневековых историков, выбросивших из его жизни «Откровение», должно было казаться мало вероятным его слишком раннее возвышение.
При таких обстоятельствах было бы трудно ожидать, чтобы его сердце осталось холодным и неотзывчивым на то обожание, с каким встретили его в Константинополе все женщины, поклонявшиеся ему, конечно, несравненно более, чем самому богу, которого они никогда не видали.
Поэтому и дружба между Иоанном и Олимпиадой могла легко превратиться в любовь при их постоянных встречах. Но само собой понятно, что, рассматривая отношения между полами с чисто монашеской точки зрения, их благочестивые жизнеописатели всеми силами стараются убедить читателя, что между ними не было даже и платонической любви, а не только той, в которой обвинил их собор, когда требовал от Иоанна объяснения, почему он воскликнул вдруг среди службы: «Погибаю, схожу с ума от любви!»[278].
Хватая через край в своём усердии, они доводят дело в этом случае прямо до смешного, чем и обнаруживают свою затаённую цель. Так, например, в Минеях рассказывается между прочим, будто Олимпиада была до того конфузлива, что никогда в жизни не ходила даже в баню, потому что «сама себя стыдилась, не хотела зреть наготы своего тела, а когда нужно было вымыться, то она входила в одной рубашке в сосуд, наполненный тёплой водой, и мылась в том сосуд, не снимая её»[279].