Москвин Николай. Лето летающих

   Из куска бумаги, завалявшейся в его кармане, он делает "письмо" кружок величиной с пол-ладони с дыркой посередине. В эту бумажную баранку он продевает пустую палочку мотка, и кружок повисает на нитке. Но только на миг - ветер подхватывает его, и "письмо" с еле слышным свистом быстро скользит по нитке, мигая, уменьшаясь и темнея. Вот последний раз оно мелькнуло где-то уже на подходе к змею и исчезло. Проходит секунда, и змей начинает водить головой слева направо и справа налево, как это делает человек не дюже грамотный.
   - Понравилось! - Графин Стаканыч нам подмигивает. - Внимательно читает.
   Но улыбка вдруг сходит с его лица. Нитка незаметно ослабла, и змей опускается. Столяр быстро отбирает у нас нитку и большими взмахами, будто плывя по воздуху саженками, начинает собирать ее. Круги тройника один на один ложатся на землю. Но вот оранжевый попал в течение ветра, выровнялся и потянул опять. Графин Стаканыч, как мы чувствуем, не без сожаления (еще бы: каждому интересно распускать змея!) передает нитку нам.
   ...Мы круг за кругом отпускаем нитку, забираемся с Костей все выше и выше, и вот в руках, снова голая и пустая, палочка от мотка... Да, змей стал с ноготок, но и люди и дома сверху тоже уменьшились. Вон наша, с зеленой травкой по краям, Николо-Завальская улица, вон Воронежская, Никитская, Фоминская, Хлебная площадь, Киевская... Оттуда все видно, но как страшно... Вдруг палочка с концом нити вырвется из рук!.. Тогда все погибло, как корабль без капитана - игрушка ветра...
   Однако пора сматывать: столяру некогда с ребятами да со змеем болтаться среди улицы... Он отбирает у нас нитку и, зажав ее под мышкой, начинает мотать тройник на палочку. Это - тоже искусство! Быстро покрываясь рядами ниток, моток вытягивается по палочке, принимая форму огурца.
   Мы следим за этим и вдруг слышим над собой бубнящий, будто руки касаются бубна, звук, и тотчас хвостатая тень косо пересекает улицу...
   Мы поднимаем голову. Какой он большой! Какой красивый!..
   Еще немного - и путешественник в поднебесье лежит на земле. Он уже не тот, что взлетал, а другой - необыкновенный, какой-то важный... Еще бы! Так высоко летал, что даже вот немного выгорел на солнце. И понятно: с солнцем рядом был.
   - Ну, теперь, орлы, смотрите, в чем дело! - говорит Графин Стаканыч, присаживаясь перед змеем на корточки.
   Мы и забыли про свое недавнее удивление: почему летает? Мы тоже присаживаемся, и столяр показывает, как устроен хвост, как путы. Оказывается, главное в путах - в трех ниточках, дающих змею правильное положение в воздухе. Секрет даже не во всех путах, а в центральной нитке, которая должна быть только чуть-чуть короче каждой из двух верхних...
   Столяр поднимается, отряхивает с колен пыль.
   - Ну, вот и все. Забирайте.
   Секунду мы с Костей стоим не двигаясь.
   - Это нам? - спрашиваю я и не верю.
   - Это насовсем? - вторит за мной Константин и протягивает руку, однако не берет змея: ладонь уже в оранжевом отсвете, но еще не коснулась ни бумаги, ни дранок...
   Графин Стаканыч делает какой-то неопределенный жест, но мы понимаем: да, наш! Мы хватаем змея, необыкновенного, летающего! Да, летающего из рук...
   7. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАБОРЕ
   С этого дня мы с Костей были втянуты в "змеиное"... нет, лучше сказать, в "змейковое" дело.
   Мы отошли от тех неудачников - правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подергивали нитку, собирали ее, отпускали и были одновременно и на земле и на небе...
   Оранжевый - начало всех начал - уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Все это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полете кренился влево.
   Теперь он лежал под кроватью.
   Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подремывая, свернув кольцами желтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном теплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать...
   Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зеленый - у Кости и белый - у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.
   Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил... Может быть, именно тут начались его "опыты".
   У Кости змей был из зеленой бумаги - гладкий, без украшений, у меня же - из белой, с традиционным "сердцем" посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. "Сердце", как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось еще и добавление: маленькие косячки по четырем углам, выкроенные из той же цветной бумаги.
   Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.
   Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.
   Тут, в поднебесье, был "...цвет столицы, и знать, и моды образцы..." - тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зеленые, желтые, белые, составленные из двух цветов, из трех и - шахматами - из четырех; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно...
   Выше всех, главенствуя над всеми, как орел, парил над городом гигантский змей из синей "сахарной" бумаги*, поднятый еще вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е "солдатский" змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, - на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, - мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.
   _______________
   * "С а х а р н а я" б у м а г а - то есть плотная синяя бумага для обертки сахара.
   - Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! - говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты темным и даже кругловатым.
   - На десять. Не больше, - отвечал я. - Ведь он с четверть листа.
   - Нет, Мишк, побольше. Потому и говорю, что на пятнадцать...
   Тут был довольно сложный расчет, в который входили неизвестные: величина змея, высота полета, толщина ниток - при одном известном: цена ниток. Чем нитки были толще, тем они были дороже. Самым дешевым был двойник, самым дорогим - шестерик.
   Так, например, увидав в небе крошечного, с ириску, змея, сначала надо было определить, что это: маленький змей на небольшой высоте или большой змей на большой высоте? Если это было установлено, то по величине змея, по дуге провисающей нитки определялась толщина нитки, а по высоте полета насколько хозяин змея расщедрился, вернее - отец, давая сыну деньги на нитки.
   Нитки покупались на пять, десять, редко, - на пятнадцать копеек. И только уж счастливчиками - на двадцать. Это было богатство... Но какие бы деньги змеевик ни получал от отца, он тут же погружался в долгое, сладко-мучительное раздумье: какие нитки покупать?
   ...Двойника даже на пять копеек дадут очень много, но какие змеи придется все лето пускать на этих тонких нитках! Маленькие - не больше развернутого тетрадочного листа!.. Пятерик же выдержит полулистового змея, а шестерик - и побольше, но вот беда - на пять и даже на десять копеек этих толстых ниток лавочник даст немного.
   А как красив полулистовой змей! Какой у него плавный, важный взлет! Он звенит, как бубен! А как тянет!.. Да, но что за радость, если такого красавца распустить как следует нельзя! И сам ты и другие ребята в первую очередь смотрят на того змея, который выше. Высокому не страшна перемена низкого надземного ветра; такой змей стоит не шелохнувшись, его можно привязать к колышку... Да что там - оставить на ночь, как "солдатский".
   Так-то так, однако на эти деньги высоко можно запустить только маленького змея... И он, легкий, не будет тянуть, и трещотка на нем будет еле слышна - комариный писк...
   И после раздумий обычно покупались средние нитки - четверик. Лавочник давал его сравнительно много, а четверик выдерживал почти полулистовых змеев.
   - А вот это тройник на пятачок! - кивал Костя на узкого змея из желтой оберточной бумаги, который, взлетев, сейчас как бы усаживался, выбирая себе место на небе.
   - Вон - Леньки Ксенофонтова.
   - Где?
   - Справа от "солдатского"... Красный с желтым.
   - А о н сегодня забирает!..
   "Он" - это парящий над всеми, глава всех - синий "солдатский" змей. Если о любом можно было сказать, какие у него нитки, сколько наголовников и прочее, то этот был непостигаем. На земле его никто не видел (казармы стояли за высоким забором), поэтому ходили только слухи, легенды: сделан он из "сахарной" бумаги, размером с человечий рост, пускают его на каком-то никем не виданном десятерике, и он так тянет, что держат его два солдата. Да и не просто держат, а, чтобы не унесло, солдаты обматываются цепью...
   8. КВАДРАТ И РОМБ
   А на следующее лето Костя решил идти дальше. Сначала мы с ним покинули "челноков", носящихся со своими нелетающими летунами туда-сюда, а теперь Константин как бы покинул меня - обыкновенного змеевика. Он, видите ли, решил "ставить опыты".
   Ему показалось мало пускать змея, как все. Недаром, когда мы сидели над оранжевым, вернувшимся из поднебесья, он расспрашивал Графина Стаканыча, почему путы сделаны так, а не этак, почему надо нагибать наголовник, почему то, почему это...
   Возможно, на "опыты" его натолкнули два события - два н о в ы х, не похожих на наши змея, которых мы увидели в начале лета.
   Первый был необыкновенно красив, и пускал его Аленька - маменькин цветочек.
   Справа за забором нашего двора находился лесной склад Бурыгина. Сам Бурыгин был мужчина простой, немудреный: расхаживал по своему складу, между бревен и досок, зимой - в ватной куртке, летом - в сатиновой косоворотке; поругивался с возчиками, курил дешевые папиросы "Трезвон"...
   Сидя на заборе, мы иной раз видели, как Андриан Кузьмич, подтянув короткие голенища сапог и сбив облезлую меховую шапку на затылок, помогал возчикам спустить с тележных ходов бревна или вытянуть лошадь из осенней грязи. Иногда для разминки, отстранив какого-нибудь парня в лаптях, он хватался за большую, звенящую басом продольную пилу...
   Но женился этот мужчина на актрисе местного театра Светлозаровой-Лучезаровой. Несмотря на такую фамилию, она в театре была на выходных ролях: или проходила в одной из пар, изображавших гуляющую по бульвару публику, или молчаливой гостьей сидела на чьих-то именинах, или пробегала со щеткой слева направо... Однако прошло время, и судьба преподнесла ей дар. Но не на сцене, а из зрительного зала: Бурыгин, сидя по простоте и бережливости в последних рядах партера, заприметил у задних кулис высокую, худощавую девушку с черными запавшими глазами...
   Все это нам с Костей было известно от наших пап и мам, ибо то происходило до нашего появления на свет. А сейчас по соседнему с нами двору лесного склада бегал сынок Бурыгина и Анфисы Алексеевны Светлозаровой-Лучезаровой, по прозвищу "Аленька - маменькин цветочек" или просто "Цветочек".
   Алешка был бы человек человеком, если бы не нежная любовь матери. Не знаем, что происходило у них дома, за стенами, но, находясь на дворовом заборе или на улице, мы видели, как в бурыгинском доме время от времени открывалось то окно, то дверь и раздавалось, как вскрик восторга:
   - Аленька!!!
   К подбежавшему мальчику протягивалась рука матери то с булкой, то с ложкой варенья, то с ломтиком колбасы... Иногда же ничего не протягивалось, вместо этого Анфиса Алексеевна хватала подбежавшее чадо в пылкие объятия и, закатывая свои черные запавшие глаза, горячо целовала Алешку.
   Мамаша не только из Алексея, Алеши сделала какого-то Аленьку, но еще и обрядила его шутом гороховым - в настоящую взрослую одежду: брючки навыпуск, пиджачок, галстучек. В добавление еще - прическа на пробор... Аленька - маменькин цветочек напоминал одного из тех лилипутов, которых мы с Костей видели в прошлом году в цирке.
   Вначале Алексей, замечая, что ребята смеются, защищался и от поцелуев и от пиджачков, но потом мама внушила ему, что все это от зависти. Наверно, в самом Алешке было какое-то зернышко от маменьки, и он поверил ей... Стал задаваться, хвалиться. Залезал на забор и, сияя розовой мордашкой, объявлял, что маменька сегодня купила бархатные шторы, а папенька - целый фунт колбасы...
   Его, конечно, били - кто же любит хвастунов!
   И вот этот Аленька в начале июня вынес на улицу необыкновенного змея. Уже по самому Цветочку это можно было понять. Он то бледнел, то краснел, то от восторга начинал смеяться. Нас он оглядел торжественно-надменно...
   Змей был совсем необыкновенный. Во-первых, не из бумаги, а из голубого сатина; во-вторых, на хвосте, как на девчоночьей косе (но только много-много!), были нанизаны тряпичные бантики; в-третьих, он был квадратный, и, в-четвертых, - самое удивительное! - он находился в... коробке. В плоской большой коробке, в которых игрушечные магазины продают настольные игры.
   Да он и был куплен в игрушечном магазине Юдина. Это был покупной змей.
   Николо-завальские ребята оторопели... Это все равно как если бы в магазине купили живую собаку или кошку, которые, как известно, неизвестно откуда появляются. Или еще вернее - все равно как если бы из магазина вынесли пять фунтов щей или борща, которые всегда варят дома. Только дома...
   На это дивились мы - обыкновенные змеевики. Константина же задел не сатин, не бантики, не коробка из игрушечного магазина, а то, что у Алексея змей квадратный.
   - Понимаешь, Мишк, значит, и квадратный летает! - хмуро-раздумчиво сказал он, пытливо, будто запоминая, всматриваясь в покупного змея.
   Да, змей был необыкновенный, удивительный, но самое удивительное ожидало нас впереди.
   Все с тем же торжественно-хвастливым выражением на своей кругло-розовой рожице Цветочек вынес змея на середину мостовой и, взявшись за нитку, прытко побежал с ним.
   Змей... не полетел. Взмахнув своими бантиками, он вкололся в землю, в пыль.
   Это было поразительно. Такой красивый, нарядный - и вдруг...
   Но хвастуны - народ неунывающий. Другой бы на месте Цветочка огорчился или попробовал что-либо исправить. Нет, Аленька стал таскать свой нелетающий сатин н а р у к а х, показывая, какой он глянцевитый, какие внизу разноцветные бантики, какая гладкая катушечка для ниток...
   Костя был занят другим.
   - Не может быть, чтобы не летал! - твердил он. - В магазине же, за деньги... Наверно, Алешка путы ему перекосил. А так почему же квадратному не летать?..
   * * *
   Другой н о в ы й змей был совсем не похож на наши.
   Однажды прибежал Костька и выкрикнул:
   - Мишк, пошли скорее!
   Пока мы мчались по краю Хлебной площади к Фоминской улице, я узнал, что Иван Никанорович послал Константина отдать скорняку три рубля долгу, оставшегося еще от зимы... Но Костька не отдал - отцовская трешка еще в кармане, - так как в конце Фоминской какой-то приезжий чернявый мальчишка пускает бесхвостого змея.
   - Как - бесхвостого? Коробчатого?
   - Побежал бы я из-за него! В том-то и дело, что не коробчатый, а как обыкновенный, только углом кверху. Ну, ромбом, как бубновый туз... А хвоста нет.
   - И ничего? Не колдует?
   - И ничего...
   ...Мы подбежали к самому интересному: змея собирали, - значит, мы могли увидать его и в лёте и на земле.
   Двое смуглых узкоглазых ребят, время от времени выкрикивая какие-то незнакомые нам слова, медленно сматывали змея. Он уже был на высоте телеграфного столба, и его можно было разглядеть... Белый, ромбом... Да, хвоста не было, но внизу и на двух боковых углах бубнового туза висели какие-то кисточки - не то для красоты, не то для равновесия...
   Когда змей плавно лег на землю, мы в числе других ребят подскочили ближе, присели над ним на корточки. И тут было удивительно: всего две дранки. Одна - сверху вниз и другая - дугой - поперек.
   - Это китайский! - просипел кто-то из местных фоминских змеевиков, налезая нам с Костей на плечи, на голову.
   Ах, дело не в этом! Путы вот какие? У Кости, который ближе всех очутился около лежащего змея, чесались руки перевернуть его, посмотреть на путы. Что дранки видны - это хорошо, но вот как нитка крепится?.. Однако был закон: чужого змея смотреть смотри, но не трогай.
   Соблазн же был велик, и Константин протянул было руку, но подбежал узкоглазый смуглый парнишка и, веселым голосом лопоча что-то непонятное, утащил своего змея.
   Зайдя к скорняку и отдав ему три рубля, мы пошли домой.
   - Интересно, почему он не колдует, не переворачивается? - сказал Костя. - Что его держит прямо, если хвоста нет?..
   И Аленькин квадратный, и этот бесхвостый с кистями надо было бы отложить, забыть - у нас ведь есть хорошие, проверенные, летящие из рук, но Константин решил "ставить опыты"...
   9. ОПЫТЫ
   Это выражение принадлежало не Костьке, а его матери - доброй и суматошной Марии Харитоновне. Она, случалось, говорила это, когда после обеда глава семьи - Иван Никанорович - отправлялся в сарай. Иногда и мы шли туда.
   Заметив открытую дверь дровяного сарая, мы с Костей подходили на цыпочках и замирали в отдалении. В стороне от дров на верстаке был установлен блещущий молодой медью какой-то приборчик. От нажима рукой толстый цилиндрик в приборе ходил вверх и вниз, влево и вправо, а какие-то плотные, красивые шарнирчики делали, как гимнасты на турнике, ловкие перекидки.
   Прижав черную бороду к груди, надломив ее, Иван Никанорович нажимал и нажимал на маленькую педальку-курок, и шарниры, блестя маслом и красной медью, кувыркались, перекидывались...
   И вот в это время, если кто спрашивал Ивана Никаноровича, Мария Харитоновна вполголоса - строго и значительно - отвечала:
   - Сейчас нельзя, он опыты ставит.
   Или:
   - Подождите! Опыты поставит и придет. Он их уже часа два ставит, скоро кончит.
   Отец, по словам Кости, делал какое-то необыкновенное охотничье ружье: оно само должно было заряжаться, и заряжаться многими патронами. Хотя я не держал в руках еще никакого ружья, но понимал, что для охотника радости мало: выстрелил и тут же возись - заряжай. Вот у Ивана Никаноровича будет ружье так ружье! Одно только вначале удивило: ружье - штука длинная, а весь этот кувыркающийся приборчик в горсть можно взять. Константин объяснил: дело не в стволе, а в замке...
   Все это было понятно: мастер Оружейного завода чего-то хлопочет с ружьем, "ставит опыты" - на то он и мастер. Кроме того, Иван Никанорович человек взрослый, с бородой. Но Костька! Какие такие могут быть у него "опыты"? Змеев мы с ним пускаем всего второй год, пускаем на четверике до больших змеев еще не добрались - и уже, представьте, "опыты"!
   Но Костька решил "ставить" и действительно вскоре вынес змея с укороченной средней путой. Змей не полетел - он так закидывал голову и так выставлял грудь, что ему было не до полета. Тогда Костька, наоборот, удлинил среднюю путу - змей потерял тягу, он лежал на воздухе и напоминал утопающего, которого тащат за волосы.
   Потом Константин менял ширину и высоту змея, длину хвоста... Пробовал и Аленькин квадратный и бесхвостого с Фоминской улицы. Однажды он вынес желтого змея, украшенного, как свадебная лошадь, лентами, только бумажными.
   - Это вместо трещотки! - сказал Костя. - Может, лучше.
   Змей в полете не трещал, а как бы свистел. Это было интересно, но недолговечно: насвиставшись, ленты в воздухе оторвались...
   По старой памяти Костя отправился к Графину Стаканычу совещаться по поводу дальнейших "опытов".
   Столяр только в этом году помирился с генеральшей. Долгое время он чувствовал урон от этой ссоры: Таисия Тихоновна, бывало, звала его то подкрасить, то подправить, то новое сделать. И вот этого целый год не было. Но Графин Стаканыч молчал об этом уроне, будто и без генеральши работы хватает. Себе в утешение он выдумывал каких-то новых, щедрых, вроде самоварных фабрикантов Баташевых, заказчиков...
   Однако первым к генеральше не шел и дождался, когда Таисия Тихоновна, сменив гнев на милость и позабыв всю историю с Мимишкой, позвала его. Из вежливости, чтобы тоже сделать шаг навстречу примирению, столяр пошел на грубую лесть.
   - Ваша... эта самая... Мими того... похорошела, - сказал он, кивая на облезлую, будто попорченную молью кошку. - Просто красавица!
   Таисия Тихоновна милостиво улыбнулась, и мир был восстановлен. Однако, чтобы показать генеральше, что не она ему, а он ей нужен, Графин Стаканыч, поджав губы, критически оглядел, потрогал столик в гостиной.
   - Это, я помню, столик был? - помедлив, спросил он.
   Таисия Тихоновна подняла брови.
   - Ну да! - сказала она несколько нерешительно. - Ну конечно, столик. А то что же?..
   - Так-то оно так... - Столяр вертел хрупкое создание на трех ножках. - Но кто-то без меня тут напортачил... Теперь он разве только под цветы, в угол.
   ...Костя пришел от Графина Стаканыча с чудесным змеем. Нет, змей был тот же, желтый, на котором Костя "ставил опыты" с лентами-свистунами, но на обороте змея, на перекрестии дранок, была сделана из картона люлька, в которой, схватившись за ее борт, с мужественным видом стоял деревянный человечек, вырезанный столяром.
   - Понимаешь? - У Костьки блестели глаза. - Может ли змей поднимать груз? Если может, то тогда, значит, может поднять и человека... Понимаешь, человека!
   - Этот змей? Человека? Настоящего?..
   - Этот должен деревянного. - В руках у Кости появился листок с цифрами, написанными не его рукой. - Но если он его поднимет, то для постройки человеческого змея мы смерим площадь желтого змея и вес этой вот фигурки. Разделим площадь на вес...
   Какой самоуверенный тон! И вообще эта люлька, человечек, цифры, сделанные, выструганные, написанные без меня...
   - А почему не вес разделить на площадь? - вызывающе, лишь только чтоб возразить, спросил я.
   - Ты думаешь, что лучше вес на площадь?
   И доверчивый Костя, насупившись, устремив взгляд на змея, хотел погрузиться в долгое раздумье, но я уже не сердился на него.
   - Там видно будет, - примирительно сказал я. - Лишь бы он полетел в таком виде. С фигуркой...
   10. БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ
   И что же: в т а к о м виде желтый змей полетел. Мы сидели на дворе у Небратовых на любимом месте - на бревнах. Змей был запущен на улице, для безопасности "переведен" - перекидкой нити через ворота - во двор, и теперь он, чуть пошевеливая хвостом, стоял высоко, почти на всем мотке, дожидаясь, требуя, - как всегда змеи требуют, - когда ему отдадут оставшуюся нитку.
   Впрочем, на этот раз требовал не змей, а капитан - капитан воздушного корабля. Деревянного пассажира, вырезанного столяром, мы переименовали в капитана, а по родству с Графином Стаканычем назвали Стаканчиком.
   ...Сначала мы увидели, вернее - увидели-почувствовали, как храбрый Стаканчик, ухватившись за борт картонной люльки, бесстрашно оглядывает голубой простор; затем люлька вдруг превращается в настоящий капитанский мостик, и не две, а теперь четыре руки - мои и Костины - держатся за поручни мостика. Костька иногда форсит: снимает свои руки с поручней, как это делают ловкачи, навострившиеся в езде на велосипеде. Голубое и бескрайнее расстилается перед нами, над нами... Одно плохо: сзади, за спиной, огромный, мощный парус змея загораживает часть горизонта, землю...
   - Надо сделать окошко, - говорит Костя, говорит не то здесь, на бревнах, не то там, наверху, на капитанском мостике...
   И верно: тотчас в желтом полотнище змея прорезывается окошко, через которое теперь уже положительно все обозревается и на небе и на земле. Больше того, в неизвестно откуда появившуюся подзорную трубу виден и крохотный Графин Стаканыч около тяжелой лебедки. Вертя лебедку, он распускает и распускает нитку... Нет, братцы, это не нитка. Какая уж там нитка! Это даже не легендарный десятерик: это (предел толщины!) веревка, на которой вешают сушить белье. Да, да, вот какая... Графин Стаканыч распускает веревку все дальше и дальше, а нам с Костей становится все необыкновенней, все голубее, все выше...
   Но вдруг какая-то хвостатая тень - справа, близко...
   Мечты тотчас отлетают, и мы с Костей оказываемся на бревнах, на небратовском дворе. И видим: какие-то злодеи со стороны улицы, за забором, выпустили змея-колдуна... Мы знаем, что это такое. Называется он почему-то "колдун" (а его перекидки в воздухе - "колдованием"), а на самом деле это змей-хромоножка, змей-бандит. С перекошенным и укороченным хвостом, он не летит прямо и плавно, как всякий честный змей, а, косо взлетев, начинает, будто припадая на одну ногу, перекидываться. А это его хозяевам только и надо...