Значит, нам не летать... Константин подавлен: столько хлопот, чтоб вернуть "опытного", а все зря...
   - Погоди! - Глаза его вдруг светлеют, округляются. - А откуда мы знаем, что наш желтый был как раз для Стаканчика? Может, он ему велик был? Может, этот змей и двух таких Стаканчиков поднял бы! И трех... Это что значит? Это значит, "Пейте чай..." наполовину можно уменьшить. Или в три раза. И все равно он нас поднимет! Понимаешь?
   И Константин уже не может остановиться - посидеть, помечтать, как полетим. Нет, скорее к проверке, к делу, к полету!
   Он вытаскивает из-под кровати синего, старенького, с белой заплатой на боку змея. Синий в два раза меньше желтого "опытного", и это хорошо. Поднимет ли такой Стаканчика? Костя не делает для капитана кабины или рубки, нет, просто ниткой привязывает его за талию к перекрестию дранок.
   Мы выходим на улицу. И что же, синий с заплатой летит!
   - Ты видишь? Ты видишь? - Костька смеется от радости. - В два раза меньше, а поднимает! А если еще второго Стаканчика? Тогда это будет в четыре раза...
   Второго капитана у нас нет, но есть кусочек кирпича, по весу примерно такой же, как деревянный Стаканчик. Мы засовываем его между подбородком капитана и дранкой, и Стаканчик с расставленными руками, будто балансируя врученной ему тяжестью, отправляется в полет.
   Нет, не летит, да как не летит - совсем, словно мы дали держать капитану не осколочек величиной с половину мизинца, а целый кирпич! Змея нельзя оторвать от земли. Привяжи мы к нитке утюг - и то, пожалуй, лучше было бы. Это загадочно...
   - Неправильное распределение тяжести! - говорит Константин откуда-то вычитанную фразу. - Часть груза надо на хвост.
   - Как на хвост?
   Вместо ответа он отрывает половину мочального хвоста и, отобрав у Стаканчика кирпичинку, привязывает ее к хвосту.
   Змей поднимается, раскачивая кирпичинку, как маятник. Летит плохо, тяжело, но все же это не утюг. А на хорошем ветре он, может, и возьмет лучше... Но почему это именно Костька сообразил? Подумаешь!
   - Сжульничал - вот и полетел! - говорю я. - Хвост-то наполовину оборвал. А не оборвал бы, и не полетел...
   - А зачем нам пустой хвост, что в нем толку? А тут, по крайней мере, у хвоста дело будет, груз будет нести.
   - Какой груз?
   Костя перестает подергивать нитку, и старый, усталый змей, обрадовавшись, что не надо больше тащить на себе ни капитана, ни кусок кирпича, ложится животом на теплую пыль мостовой.
   Константин не знает, что ответить, в то время как мне все более становится ясным, что никакого груза на хвосте того змея, на котором мы полетим, не будет.
   - Ну, сделаем две кабины, - наконец говорит Костя. - Одна - наверху, на дранках, а вторая - на хвосте.
   Я сразу представляю себя в этой нижней кабине: крутится, вертится кругом один воздух. Страшно! То ли дело в верхней! Тут и дранки, и путы, и защита от ветра, и не болтает. А ведь хвосты, бывает, и отрываются...
   - Только, чур, я в верхней! - быстро говорю я.
   - Там посмотрим.
   - Нет, не посмотрим! Я в верхней. Я первый сказал!
   - Мне ведь управлять надо будет, - подумав, говорит Константин. - А как с хвоста управлять?
   Я отламываю от засохшей колеи, которая протянулась по нашей Николо-Завальской улице, тяжелый ломоть влажно-вязкой, с металлическим блеском земли и маленькими кусочками начинаю бомбардировать первый попавшийся забор. Это делается и в минуту радости, и горя, и раздумья.
   - А как ты будешь управлять? - весело-ехидно спрашиваю я. - Чем? Какой штукой управлять?
   Константин, не отвечая, начинает сматывать старого летуна. Стаканчик, лежа на змее, как в лодке-плоскодонке, плывет по пыльной мостовой; сзади, последним, попрыгивая по пыли, тащится осколок кирпича. Да Косте и нечего ответить. И, чтобы доконать "управителя", я добавляю:
   - Ведь тот змей-то тоже на привязи будет. Как же управлять? Отцепился от веревки и полетел? Вроде куроедовского, что на террасу упал, да?
   Но Константин, пока сматывал змея, приготовил ответ.
   - Куроедовский да и всякий змей потому и обрывается, что не может управляться, - говорит он. - Если бы змей мог стать поменьше, то и ветер бы на него меньше давил и нитка бы выдержала, не оборвалась...
   - Ты что?! - Я даже отступаю. - Как это поменьше?
   - А как паруса на корабле. Если ветер сильный, то часть парусов матросы убирают. Что, не помнишь, что ль, в "Натуралистическом путешествии"?
   Против этой много раз читанной и любимой книги, конечно, не возразишь, но все же парус можно сложить или уменьшить, а как же тут? Константин видит на моем лице недоверие и говорит примирительно:
   - Это надо еще подумать. Надо к Графину Стаканычу сходить.
   Графин Стаканыч, Графин Стаканыч!.. Я и забыл! С этим оборвавшимся куроедовским змеем столько событий за вчерашний и сегодняшний день, что я и забыл...
   Быстро, задыхаясь, рассказываю Косте о вчерашнем утреннем разговоре со столяром: о проданном столе, об обнаруженном тайнике, о золоте, о письмах... Нет, не в этом столе, а раньше. А в этом - ничего не известно...
   Не сговариваясь, мы молча влетаем в дом, бросаем под кровать змея и бегом, опрометью к Графину Стаканычу... Что же! Что же они нашли там?..
   22. "НАШИХ БЬЮТ!"
   Дома мы его не застали. Он мог быть в трактире, у генеральши, у новых заказчиков. Но мог быть и там, где мы хотели бы, чтобы он был у Бурыгиных, у стола.
   Однако как же идти в чужой дом, да еще к этому Цветочку?
   - А мы скажем... - Константин оправлял поясок на синей сатиновой рубашке, будто готовясь идти к Бурыгиным. - Да, скажем, что мы не к ним, а к Ефиму Степановичу, к столяру. У нас к нему дело, вот потому и пришли...
   Через две-три минуты, тяжело дыша от бега, мы уже входили в распахнутые ворота лесного склада Бурыгина. (Мы нарочно, чтобы не стучаться в калитку, побежали дальним путем - через складские ворота.) Плотный, коренастый хозяин в выгоревшем черном картузе вместе с рабочими, обутыми в лапти мужиками, "кантовал" только что привезенные бревна. Здоровым сосновым колом с содранной нежно-желтой корой он вместе с другими поддевал снизу бревно и, действуя колом, как рычагом, перекатывал бревна в общую кучу.
   Мы знаем его: к нему первому мы и все близживущие змеевики идем весной за дранками. Долго копаемся в длинной, саженной, связке и, вытянув три штуки, протягиваем Андриану Кузьмичу две копейки. Он по-простецки опускает медяк в карман и машет нам рукой, что значит: "Идите!", потому что всегда хочется вернуться и еще покопаться в связке, - может, там дранки получше отобранных есть.
   - Вы чего? - спросил он сейчас, заметя наш спешащий, срочный вид.
   - Столяр Ефим Степанович не у вас? - солидно, с озабоченным видом осведомился Костя.
   - Там он. - Хозяин махнул рукой на дом и, вытерев картузом пот со лба, опять взялся за сосновый кол.
   Вот это замечательно! И Графин Стаканыч тут, и мы идем как бы с разрешения самого хозяина.
   Теперь скорее, скорее туда: может, уже выгребают из тайника стола золото, жемчуга, алмазы - все, что полагается в кладе.
   Мы подбежали к черному крыльцу бурыгинского дома в тот момент, когда с него сходила толстая, дородная Куроедиха. Мы ее узнали по белесо-картофельному лицу, по льняным волосам, которые были и у ее Вань-петь-гриш. На губах женщины держалась улыбка и было выражение какого-то успокоения, умиротворения: она даже, несмотря на грузность, сошла с крыльца, легко, будто девочка, ступая.
   Но демон-искуситель подстерегал ее. Как только она сошла с крыльца, из-за угла дома вынырнула старуха в черном, в рыжую клетку платке. Как потом нам сказал Графин Стаканыч, это была свекровь - мать мужа Куроедихи.
   - Ну, что? Что нашли? - нетерпеливо спросила она.
   Я и Костька, загороженные кустами палисадника, были в пяти шагах, и мы замерли, ожидая ответа.
   - Ах, мама, пустяки! - с улыбкой облегчения отвечала младшая Куроедова. - Я так рада. А то пришлось бы судиться-рядиться с этой Анфисой...
   - Ну, что, что?
   - Да так, какой-то рецепт блинчиков с заварным кремом... Желтенькая такая бумажка, в четыре раза сложенная. Какая-то чудачка спрятала.
   Под черным в клетку платком блеснули злые глаза.
   - А ты и поверила? - криво усмехаясь, проговорила старуха. - Тебе и невдомек, что столяр или эта Анфиса без тебя ночью все обчистили, а бумажку дурацкую подсунули, чтоб глаза отвести? А ты и поверила!
   - Ну что вы, мама, говорите! При мне нашли, при мне открывали.
   - Это, милая, по второму разу открывали! - с присвистом зашептала старуха. - А по первому обчистили! - Она с пренебрежением чуть оттолкнула невестку от себя. - Ну и дуреха же ты! Позволила какими-то блинчиками глаза себе занавесить.
   И невестка вдруг отшатнулась, открыла рот, округлила глаза, замерла поверила старухе!
   Ей-богу, мы с Костькой никогда не думали, что от слов так может меняться человек. Ведь никто Куроедиху не ударил, ничего у нее не отнял, а она, белесо-картофельная, вдруг вся налилась густо-красным, как свекольный сок, цветом. Тут же повернулась и, уже не легко ступая, а стуча козловыми башмаками, взобралась на крыльцо, рванула дверь и скрылась в доме.
   Старуха, прислушавшись, снова зашла за угол дома. Мы не знали, что делать. Конечно, лучше бы следом за младшей Куроедихой - к столу, к Графину Стаканычу, к открытой тайне. И мы уже сделали шаг к крыльцу, но тут внутри дома послышались шум, стук, вскрики, словно туда ворвалась медведица, и справа от нас с треском открылось дальнее окно и выглянула красная, всклокоченная голова Графина Стаканыча.
   - Где тут эта старая ведьма? - кричал он, смотря на нас и не видя нас. - Где тут чертовка? Тащите ее сюда!
   "Ведьма и чертовка" в это время, затаившись, стояла за углом дома и, слушая выкрики столяра, спокойно, не глядя, обирала в чужом саду куст черной смородины.
   Накричавшись, Графин Стаканыч отпрянул от окна, и в глубине комнаты снова раздался его голос. Он отпрянул, а мы - к окну: Графина Стаканыча обижают - нужна наша помощь.
   Окно было низкое, и мы, все же встав на цыпочки, увидали все. Среди тесно заставленной комнаты стоял злополучный секретер, который только потому нельзя было спутать с другой мебелью, что трое находящихся в комнате смотрели на него, стучали по нему.
   - Да как вы смеете-с такое говорить-с! - кричал Графин Стаканыч и наступал на мамашу наших братьев-разбойников. - Значит, вы мне не верите? Да-с? Значит, я тут без вас вытащил? Да-с? - Маленьким кулачком в рыжих волосиках он стучал по секретеру. - Значит, я обманщик и мошенник?! Да-с? Вы так хотите сказать? Благодарю! Картина-с!
   Анфиса Алексеевна, вспоминая свою театральную Светлозарову-Лучезарову, трагически заламывала руки и протягивала их к пунцовой, растерянной Куроедихе.
   - Ну как вы могли подумать?! - восклицала она, сверкая черными глазами. - Ну как вы могли подумать такое?! Как могли?!
   Куроедиха, как опоенная, мотала головой, отступала перед столяром и перед Бурыгиной, но так ловко отступала, что от секретера не удалялась.
   - Не знаю, не знаю... - бормотала она, поводя вокруг ошалелыми глазами. - А только где же ценности? Где же? Блинчики кушайте сами, а мне мое подавайте. Нечего глаза отводить!..
   Графин Стаканыч, нагнув голову, словно бодая, ринулся на Куроедиху.
   - Значит, я вор, мошенник?! - Голос был визглив, срывался. - Значит, я... Да? Отвечайте!
   В его словах мы вдруг услышали слезы, и тотчас, переглянувшись с Костькой и как бы мысленно выкрикнув друг другу: "Наших бьют!", - мы по этому безотказному, воинственному кличу подпрыгнули, схватились за подоконник, быстро подтянувшись, вскочили на окно и, спрыгнув в комнату, тотчас, не сговариваясь, набросились на Куроедиху.
   В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по ее мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:
   - Пошла вон! Пошла вон!..
   Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьем поняли, что так, несильно пристукивая, - самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей "тур де-анш", а еще лучше - "тур де-тет". Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)
   И что же, мы ее действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причем нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: "Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!" - на секунду, на две своими гибкими надушенными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного - другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.
   23. ТРЕХДОЛЬНАЯ ДОЩЕЧКА
   Когда мы, разгоряченные, вбежали обратно в комнату, где стоял секретер, около него, сидя на корточках, как ни в чем не бывало возился Графин Стаканыч. Может быть, только его покрасневшая шея говорила о происшедшем.
   Мы тут же бросились к нему, к секретеру.
   - Где? Где?
   В это время на пороге комнаты появилась Анфиса Алексеевна. Она прислонилась к косяку двери и в позе надломленной лилии поднесла руку ко лбу.
   - От этой пошлой женщины, - губы у нее страдальчески скривились, - у меня адская мигрень... Скажите, где Аленька? - спросила она, будто чужая в доме.
   В это время появился и Аленька, напомаженный, в пиджачке, держа в руке надкусанное зеленое яблоко.
   - Господи! - Лилия совсем уж сломалась. - Незрелое яблоко! Что теперь будет?
   Она резко вырвала из рук Цветочка яблоко, прищемив ему палец, и он жалобно захныкал, но мать, быстро склонясь, обняла его, стала ласкать и приговаривать:
   - Не плачь, миленький! Не плачь, солнышко!
   Цветочку бы и замолчать, но он, видимо, решил, что его мало ублажают, и заревел в голос.
   Но этот секретер, ужасная мигрень, эта крикливая женщина все как-то сдвинули... И сейчас вместо того, чтобы пуститься еще более утешать Аленьку, Анфиса Алексеевна молча разогнулась, сжала тонкие губы и дала Цветочку подзатыльник - довольно увесистый, хлесткий, совсем не лилейный.
   И они вышли из комнаты: он с ревом - впереди, она - сзади.
   Это было замечательно! Мы остались одни с Графином Стаканычем, с тайником. Ну где? Где он?
   Вначале, конечно, ничего не было заметно: красивое, в резьбе темно-красное дерево - и только. Но вот Графин Стаканыч нажал на угол боковой стороны секретера - на какую-то точку там. Нет, ничего еще не открылось, не щелкнуло, но все же что-то произошло. Столяр показал - иначе бы мы, конечно, и не заметили - внизу угла на толщину спички выдвинулся тонкий медный штифтик. Графин Стаканыч не просто потянул его (это-то, видимо, и было главной частью секрета тайника), а вначале осторожно повращал его...
   И вот отскочил кусок темно-красного, с резьбой дерева. Мы с Костей ахнули - так было неожиданно. За этим куском открылся маленький, объемом с небольшую книгу, тайник... Запахло сургучом, пылью. Я быстро мазнул пальцем - и в самом деле пыль. Так вот тут-то и лежали не изумруды и не алмазы, а рецепт для блинчиков.
   - Я же говорил, - сказал Графин Стаканыч, - что все смотря по человеку! У каждого свой идол, даже вот и клады. Другому золото интересно уберечь, а вот этой божьей душе - наставление о блинчиках. Покушать, наверно, старушка любила.
   Костя меж тем притих. Не слушая рассуждений Графина Стаканыча, не пробуя пальцем пыль веков, он занялся той дощечкой, которая отскочила. Дощечка была не простая - она состояла из трех долей, соединенных с изнанки крошечными навесками, и раздвигалась и складывалась, как ширма. С лицевой стороны ни швов соединения, ни тем более навесок не было заметно. Этому помогала не только идеальная подгонка долей дощечки, но и рисунок резьбы, из-за которого швы вообще исчезали.
   Но Костю заинтересовала не эта хитрая ловкость мастера, а вот то, что дощечка из трех долей, то есть то, что спокон веков было в обыкновенной домашней ширме, но чего Константин за малыми своими годами еще не видел, не знал (ширм ни у него, ни у нас дома не было).
   - Ты смотри! Смотри! - приговаривал он. - То большая дощечка, то маленькая! А то средняя. Ведь так и змея можно! Слабый ветер - всего змея расправил; посильнее - одну створку загнул, убрал; а если буря - две створки убрал, и змей на одной летит... Ну прямо как паруса...
   - Так у парусов-то матросы стоят! А тут кто будет? - спросил я.
   - А тут я буду! Я ж тебе говорил, что из верхней кабины буду управлять. Теперь ясно, как управлять. Ты не верил, а теперь вот понятно: то одну створку закрыл, то две...
   Из всего я только услышал: "из верхней кабины". Значит, Костя опять за свое: он наверху, а я буду болтаться на хвосте!
   - Нет, в верхней кабине буду я! Я первый сказал!
   - Нет, я! - Костя даже пристукнул по секретеру. - Я буду управлять.
   - Управляй откуда хочешь, только наверху я!
   - Нет, я буду наверху!
   Мы и не заметили, как начали орать, кричать друг на друга.
   - Вы чего? Вы что? - Графин Стаканыч, выпучив глаза, щелкнул по лбу меня, потом Костю. - Вы где? Вы в чужом доме!
   Он остановил нас вовремя. На пороге комнаты появился хозяин Бурыгин. Сняв свой промасленный картуз, Андриан Кузьмич почему-то на цыпочках прошел к буфету и взял там ломоть черного хлеба. Посматривая на нас, стал жевать. Под его взглядом мы затихли, а Графин Стаканыч, как человек нанятый, наоборот, стал проявлять рвение, усердие: появилась тряпка, бутылочка с какой-то темной жидкостью, руки пришли в движение.
   Нет, это было не грозное явление. Хозяин сам робел в доме. Заслышав шаги жены, Андриан Кузьмич, виновато мигая глазами, вышел поскорее из комнаты... Его все же заметили - со двора донесся голос Светлозаровой-Лучезаровой:
   - Андре! Когда я тебя отучу от этой мужицкой привычки есть пустой хлеб! Если не можешь дождаться обеда, то взял бы сыру, ветчины...
   * * *
   На обратной дороге Константин, то размахивая руками, то хмуро, исподлобья посматривая на меня и на Графина Стаканыча, продолжал говорить об управляемом змее. После того как мы с ним решили, что в верхней кабине будем находиться по очереди, я уже более мирно, спокойно слушал эти рассуждения.
   А Константин, начиная косить глазами, распалялся все более и более. Эта трехдольная складывающаяся дощечка от куроедовско-бурыгинского секретера не отпускала его от себя. Он в ней видел не только будущего трехдольного змея, которого, как парус, можно будет увеличить или уменьшить, но и другие нововведения - например, особые путы.
   - Понимаете, вдруг такой сильный ветер, - Костя делал испуганные глаза, - что змей даже из одной доли вот-вот заколдует... Что делать? - Он останавливался, держал нас, глаза его блестели. - Очень просто! Из кабины надо выпустить, удлинить, среднюю путу. Что получится? А то и получится, что было у нас с такими путами: змей ложится на воздух. Наголовником вперед ложится, и никакой ветер ему не страшен.
   Удивительным было, конечно, не то, что Константин, воодушевившись, махая руками, рассказывал о будущем полете на змее, и не то, что я всему верил, а то, что Графин Стаканыч - человек взрослый, серьезный - довольно внимательно слушал Костю.
   - Все может быть, все может быть, - приговаривал столяр. - Почему же человеку и не полететь? Все соответственно надо увеличить - вот и все... Покажи мухе орла - она тоже небось сказала бы: "Нет, такой не полетит! Слишком здоров, черт, тяжел!" А он ничего, летает... Все может быть... повторял он.
   Мы проводили Графина Стаканыча до дому. Навстречу нам из подворотни вылез крошечный желтый щенок с черными ушами. Щенок замахал хвостом, настолько коротким и пушистым, что он выглядел шаром.
   - Пока суд да дело, вы бы вот для Кутьки, - столяр кивнул на щенка, полет устроили. Вот и была бы для вас практика-проверка! И восьмерик у вас есть, зря лежит.
   Мы даже отпрянули... Это замечательно! Ведь первые знаменитые воздухоплаватели на монгольфьерах тоже сначала поднимали для пробы животных, а потом уж поднимались сами. И беспризорный, ничейный Кутька будет рад! А то шляется от помойки к помойке и ничего не знает, ничего не видит.
   24. "ВОТ ЭТО ДА!"
   Константин и этого змея решил делать научно, то есть исходя из расчетов, полученных после полета Стаканчика. Но при полете не на "опытном" змее, а на меньшем, на синем, - там данные были вернее.
   Кутьку взвесили на безмене - взвесили в платке, в узелочке, как бабы вешают творог. И Костя тотчас приступил к вычислениям. Получилось, что змей должен был быть не менее как в полтора листа. Полтора листа! Почти "солдатский"! Впрочем, никто "солдатского" вблизи не видел, - может быть, в нем не два, а три листа. Но дело было не в этом, а в том, что мы-то с Костей до сих пор больше как полулистовых змеев не пускали.
   Животами на полу мы лежали у нас в гостиной. Перед нами в виде выкройки были разложены листы газеты, которые показывали, что такое полтора листа - не этой, а цветной, из магазина Юдина - бумаги. Полтора листа! Ну и здоровый! Это больше, чем тот, куроедовский, полосатый.
   Костя, измерив выкройку бечевкой, вскочил, примерил бечевку на себе.
   - Смотри, до бровей будет. Вот это да! - воскликнул он.
   Никто не знал, что это восклицание, как в сказке, трижды повторится за один день...
   - Выдержит ли восьмерик? - спросил я.
   Мы достали наши трофейные нитки, и нельзя было не залюбоваться ими: крупно крученные, блестящие, предусмотрительно, чтоб не лохматились, навощенные догадливыми братьями-разбойниками. Нет, такие выдержат! (Как выяснилось, в тот раз не было обрыва, а просто куроедовские ребята упустили нитку от своего полосатого.) Восьмерик-то выдержит, а вот руки можно им порезать. Придется мне и Константину просить у наших мам перчатки, которые, как известно, вместе с зимними вещами спрятаны на лето в сундуки.
   Кутька был взвешен, накормлен и выставлен за порог, но, как ничейный, он никуда не убежал (дома-то не было) и вскоре через какую-то открытую дверь появился в гостиной. На полу лежали газеты, ножницы, дранки, моток восьмерика. Щенок пошел, конечно, прямо на моток: это шершавое, круглое было ему все же близко, понятно, во всяком случае более понятно, чем, например, ножницы. Мы тотчас отогнали его от мотка: избави бог, перетрет зубами нитку, и тогда змей... Да нет, сам же Кутька вместе со змеем оборвется в воздухе. Кроме того, каждую минуту могла войти мама, и поднялся бы шум по поводу уличных собак, которых пускают в дом.
   Я взял Кутьку за мягкий, в нежных складках шиворот и понес к угловому, открытому на улицу окну: там была приступочка на фундаменте дома, с которой Кутька легко бы спрыгнул на тротуар. Еще подходя к окну, я заметил, как по Николо-Завальской, тяжело дыша, пронеслись двое ребят. Когда я спустил Кутьку на приступочку, то увидал нашего одноклассника с Пироговской улицы Женьку Лопухина, бегущего вместе с толстеньким братишкой. Тот отставал, хныкал:
   - Жень... Же... Же...
   Следом, уже по мостовой, целая ватага - куроедовские ребята с дружками. И все бегом, опрометью. Младший из братьев, Ванька, бежал ближе к нашему тротуару, и я крикнул ему:
   - Вань! Куда? Чего?
   Он широко раскрыл руки, сделал испуганные глаза и пробормотал на ходу:
   - Змей...
   Костя был уже рядом у окна и все видел.
   - Наверно, "солдатский" оборвался...
   Нас вынесло как ветром. Брошены были выкройки, дранки, моток, и мы через то же окно, через которое высаживали Кутьку, выпрыгнули на улицу и понеслись туда, куда все бежали...
   * * *
   Мы мчались окрыленные - сейчас вот увидим, увидим, какой он! Такой змей - и упадет не на улице, а в поле, за городом. И понятно, что все городские змеевики переполошились. На бегу мы оглянулись - вон сколько следом!
   Был уже конец Никитской улицы - дома становились все ниже и ниже, и стояли они реже: не только с палисадниками, но уже и с огородами. Вот и конец домам - показалось поле.
   Здесь мы догнали Гришку - главного из Вань-петь-гриш. Тут уж, конечно, было не до прошлых раздоров и угроз ("Ну, попадись теперь!") такое дело.
   - Куда оборвался? Куда бежим? - запросто, как своему, выкрикнул на бегу Костя.
   И Гришка тоже, как своему:
   - Чего оборвался?
   - Ну, "солдатский"...
   - Ничего не "солдатский"! - Гришка скорчил гримасу, но не злую. Тетеря! - тоже беззлобно выкрикнул он. - "Солдатский" на месте, а это студенты на телеге змея повезли! Понимаешь? На телеге!
   И, прибавив ходу, умчался вперед.
   Какие студенты? И почему на телеге? Что же, очень большой змей или очень тяжелый?
   Через несколько минут все стало ясно. Ноги вынесли на загородный простор. По сторонам от дороги показались трава, белые ромашки, лиловые колокольчики, а слева, впереди, какая-то широкая квадратная кучка людей, стоящая среди поля. Они смотрели вниз, на траву, и стояли как бы ограждением вокруг чего-то. Тут же невдалеке действительно находилась и телега с уже распряженной лошадью.
   Когда мы с Костей протискались сквозь сборище людей, увидали то, вокруг чего все стояли.
   Он лежал лицом вниз, показывая могучие дранки. Нет, это, конечно, были не дранки, а тесовые брусья в два-три пальца толщиной. И вместо бумаги был серый, сшитый полотнищами холст. Из-под мощного, как корабельная снасть, наголовника выглядывали по углам веревки.
   Да, это была уже не нитка, не шпагат, не сахарная бечева и не легендарный десятерик, а веревка - ну, та веревка, на которую вешают белье, в палец толщиной. Толще этого ничего уж больше не было - дальше шли морские канаты. Удивительно было и то, что такую бельевую веревку мы ранее видели только в коротких отрезках: от забора до дерева на дворе, от дерева до сарая. А тут этой веревки был целый тяжелый бунт.
   Но Костю занимала не веревка, а змей.
   - Вот и мы бы такой! - Костя, кивая на змея, мечтательно вздохнул. Вот и нам бы...
   Меж тем происходило приготовление к запуску змея-гиганта.
   Два студента в коротких белых кителях с золотыми пуговицами обухом топора косо вбивали деревянный кол в землю. Один вбивал, другой же покачивал кол: не мелко ли входит? Третий, коренастый студент с черно-лохматыми волосами, держа на руке бунт веревки и мелко семеня ногами, бежал к колу, ловко, без заминки снимая с руки веревку - ровно, кольцо за кольцом.