Москвин Николай. Лето летающих

   - Почему же не велено?
   - Ну, не велено - и все! - Графин Стаканыч откладывает рубанок, стряхивает пепел с белого фартука и идет к своей полке.
   Как мало про клады... И главное, про теперешний, в доме Цветочка. Я поднимаюсь, чтоб уйти, но столяр - добрая душа - вспоминает, с чем я пришел.
   - С Константином ты уж сам мирись, - говорит он, примеривая к спинке полки металлические петли, - а Куроедихе, если я ее сегодня увижу, скажу, чтоб ее пацаны нож отдали.
   - И змея!
   - Ну, змея - это сами добывайте, а столовый нож - это вещь. Из дома вещь.
   - Так змей-то какой! Опытный! Для Костьки очень нужный...
   - Ну ладно, скажу и про змея.
   18. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
   Это было в полдень, а вечером того же дня произошло другое событие.
   Забор, разделявший наш и Небратова дворы, был нам с Константином хорошо известен. Не столько забор, сколько дыры в нем. В одну дыру можно было пролезть, в другую - просунуть кулак, яблоко, в третью при осаде забора - пропихнуть камыш или спринцовку и облить осаждающего водой, и так далее. Но была особая щель для наблюдения, неоценимая для "казаков и разбойников", для пряток - тонкая, незаметная, на уровне глаз.
   В дни ссоры я старался держаться подальше от забора: и самому не подсматривать, и на случай, если к т о-н и б у д ь наблюдает за мной.
   Но тут вдруг потянуло к забору. Конечно, я не просто пошел к нему: так меня могли бы увидеть, - нет, я направился будто в сарай, а потом уж, круто свернув в сторону сада, на цыпочках пошел вдоль забора. Дойдя до узкой щели, я осторожно заглянул в нее и... ничего не увидел. Ну, будто щели и нет! Я чуть отстранился, вгляделся: нет, щель есть. И тут, не знаю, как и почему, вдруг почувствовал: о н здесь! Это о н смотрит с той стороны и загораживает собой щель... Даже что-то блестит. Глаз?..
   Но вот все пропало. Открылась белая узкая, как лезвие ножа, щель. Я прильнул к ней - никого нет, только небратовский дом под зеленой крышей, только худенькая, легкая Мария Харитоновна чего-то возится в садике...
   Все понятно! Я бросился вдоль забора к большой дыре и, нагнувшись, заглянул в нее. Ну, так и есть: Костька в синей рубашке, пригибаясь, таясь, бежит от той щели...
   Я его понял. Но какой кремень: стоял около щели - и ни слова!..
   В это время меня позвали к вечернему чаю. Сейчас и это - занятие. Раньше глоток, два - и к Костьке: самая игра в сумерках. А теперь сидишь пьешь, будто интересно!
   Но это был чай так чай! Вот какой интересный оказался!
   Летом мы пьем чай на открытой террасе, выходящей в сад. Папа говорит, что тут чай вкуснее, мама, конечно, с ним соглашается, а нас, детей, понятно, не спрашивают. Вкуснее чай, по-моему, тогда, когда мама, ошибившись, кладет в чашку не только варенье, но и сахар, а где это, в столовой или на веранде, не так уж и важно.
   И сегодня пили чай на террасе. Мне и младшему брату налили чай в наши белые, с синими зайцами чашки. Витька недавно чего-то ревел и сейчас, затихая, время от времени шмыгал носом. Чтобы утешить его, я вытащил из кармана и положил около него на скатерть щепотку дроби, которую я сегодня нашел на чердаке в белой банке. Пока флегматичный, неторопливый Витька обратил на нее внимание, папа с другого конца стола спросил:
   - Михаил, это что такое?
   - Дробь.
   Отец у меня доктор и к огнестрельному оружию никогда никакого отношения не имел. Но знал, что дробь оттуда, где стрельба, где выстрелы.
   - Сейчас же убери! Выбрось подальше!
   И я вижу: взрослый человек, с усами и даже с бородкой (у отца острая, как у художников, бородка под нижней губой), встревожен. Отодвинув чай, встал, смотрит на дробь.
   - Пап, так ведь это только дробь. Без пороха. Безопасная.
   - Михаил, я тебе что сказал? - Отец не садится, стоит, и указательный палец на правой руке - по скатерти молоточком, молоточком...
   - Пап, она взорваться не может.
   - Ты слышишь?!
   Я небрежно (чтоб показать: "А я вот не боюсь!") смахиваю дробь в подставленную ладонь.
   Но тут она взрывается.
   Во всяком случае, так кажется. Раздается грохот, и первое, что я вижу, - опрокидываются наши чашки и синие зайцы.
   Вскрик мамы, стук отброшенных стульев и ощущение: что-то новое, чужое тут, рядом...
   Я вскакиваю, отбегаю. И сразу все ясно: это упал чей-то оборвавшийся змей. Прошлым летом у нас это тоже было, но змей тогда упал в сад на яблоню. И маленький, до колена.
   А этот...
   А этот!.. Я взвизгиваю, хватаю змея двумя руками - иначе не унести и, опрокидывая еще не опрокинутые на столе чашки и стаканы (перепуганная мама пытается удержать их), тащу его к забору. Но не утерпеть, кричу еще с полпути:
   - Костька! Смотри! Костька! Костька-а!..
   - Чего?
   Волшебным образом он уже на заборе.
   - Ты видишь?
   - Вижу.
   Как не видеть! Это же полосатый! Это новый куроедовский змей, который мы видели тогда на площади. Гигант, мне по плечо... Но даже не это, не это, а то, что он братьев-разбойниковский! Теперь они у нас попляшут!!
   Константин спрыгивает с забора к нам в сад - ссора забыта, - хватает нитку от полосатого, вмиг привычно раскручивает ее, и на лице его не то испуг, не то восторг.
   - Восьмерик! - кричит он.
   Восьмерик! Легендарный! Только во сне! Десятерик, на котором, по слухам, летает "солдатский" змей, конечно, еще более непостижим, но и этот тоже. В прошлом году мы его издали видели в шорной лавке. Но даже и не приценивались и не просили показать - это такая вещь!..
   А тут вот живой, даровой, трофейный!..
   Не сговариваясь, по инстинкту змеевиков, мы проворно в четыре руки начинаем "саженками" собирать нитку. Я тяну, а Костька кладет ее на землю - круг за кругом, круг за кругом...
   Мы молча, только тяжело сопя, работаем. Нитке просто нет конца, она легла через двор Цветочка и, наверно, дальше и дальше - через другие дворы до Хлебной площади... Протянулась чуть не через полгорода. Неужели у куроедовских ребят нитка оборвалась близко от рук? Какой ужас! Ужас, если бы у нас с Костей так оборвалась, а вот у братьев-разбойников - это замечательно. Лучше не надо...
   Костя вдруг спохватывается:
   - Сейчас прибегут.
   Как это я забыл! Я бросаю нитку - Костька тут и один справится - и хватаю змея, чтобы поскорее его спрятать. Но он же привязан. Нечего и думать разорвать восьмерик - и на четверике-то руки порежешь. Ножик, ножницы - за ними надо бежать. Но мир устроен разумно: во дворе, в саду всегда где-то поблизости есть осколки стекла. Я нагибаюсь, хватаю осколок и долго пилю восьмерик. Ну и ниточка - железная! Как же должен был тянуть змей, чтобы эта проволока оборвалась!
   Полосатый красавец спрятан под террасу, вся нитка собрана, лежит в кругах (сматывать на моток будем потом), я даже успеваю представить, как конец восьмерика долго переползал с крыши на крышу, со двора на двор...
   Тут раздается стук в калитку. Нет, глухо. Не к нам, во дворе Цветочка. Они думают, что змей упал туда. Это верно, при обрыве не в одну калитку постучать приходится...
   Пригнувшись, мы бежим к забору, граничащему с Бурыгиными. Я выхватываю тот уже увядший, потемневший лопух, скрученный в жгут, которым в день ссоры с Костькой я законопатил щель в заборе.
   И мы видим в щель: по двору Бурыгина на стук в калитку бежит, сверкая босыми пятками, толстая кухарка Анисья, а затем на черное крыльцо выходит и сама Светлозарова-Лучезарова...
   Куроедовские вваливаются целой ватагой - и Вань-петь-гриш, и Афонька, и Борька. Мы слышим, как Анисья сердито отвечает, что "тут ничего не обрывалось и ничего не падало!" Ребята, не слушая или не веря, хотят обойти кухарку, чтобы самим осмотреть двор, но Анисья, разведя толстые руки, загораживает им дорогу, а мадам Бурыгина, сверкая запавшими глазами, театрально показывает им на калитку:
   - Пошли вон, скверные мальчишки! Разве можно входить в чужой двор без позволения?
   Сзади нее и прячась за ее юбку, вдруг показывается толстоморденький, розовый Цветочек. Он повторяет вслед за матерью:
   - Пошли вон, скверные мальчишки!
   Ватага уходит, грозя не Анисье, не Бурыгиной, а, как ни удивительно, ни в чем не повинному Аленьке:
   - Попадись теперь!
   Цветочек вздрагивает, пугливо оглядывается, и я понимаю, о чем он думает: выйдешь без мамы за ворота - и "попадешься". Я смотрю с упреком на Костьку, будто говоря: "И ты мог с таким теленком водиться!" Но он этого не видит, не до этого. Сейчас ватага ворвется к нам, и мы должны тоже, как Анисья, отвечать: "Ничего тут не обрывалось и ничего тут не падало!"
   19. НАКОНЕЦ-ТО!
   Стук в калитку раздается громовой, нетерпеливый: если не у Бурыгиных, так, значит, здесь змей...
   Мы бежим к калитке, и Костька вдруг выпаливает:
   - Скажем, что у нас.
   Я даже останавливаюсь, хватаю его за руку:
   - Как у нас?! Зачем же я змея под веранду? Зачем мы нитки?.. Они же... у нас же... слямзили, а мы...
   Константин не отвечает, мы снова бежим, и я вдруг все понимаю.
   - Чтоб посмеяться?! Да?! - кричу я ему на ходу. - Скажем: "Не плачьте, орлы", - а полосатого им не отдадим. Да? Пусть теперь попляшут! Да?..
   - Нет, отдадим.
   Я ускоряю бег - и первый у калитки. Бросаюсь на щеколду, повисаю на ней и выкрикиваю:
   - Нет, не отдадим!
   - А наш желтый? А Стаканчик? - Костька, тяжело дыша, набычившись, старается оторвать мои руки от щеколды. - А нож?..
   Да, нож, это верно. Как ни вертись, Константину за него попадет. Но неужели так все и отдать? И восьмерик?..
   Наверно, до куроедовских доходят наши голоса. Они грохают в калитку всеми десятью кулаками и на все голоса вопят:
   - Давай открывай!
   - Открывай!
   - Давай!
   Я и забыл, что у нас на калитке цепочка. (В тот год в Т-е это было новостью, и отец завел две цепочки: на калитке и на парадной двери.) А Константин помнил это. Он накидывает цепочку и поднимает щеколду. Калитка открывается на ширину ладони, но и через эту щель врывается гул голосов, а впереди мы видим разгоряченное и какое-то перекошенное - наверное, от нетерпения - белобрысое лицо Гришки, старшего из Куроедовых.
   - Скорей открывай! - командует он и калиткой потрясает цепочку.
   Крики, раздающиеся за ним, поддерживают его. Вперед проскальзывает длиннорукий Афонька Дедюлин, который проворно, молча, как-то по-воровски, сует локоть в щель калитки и, тут же ловко вывернув руку, пытается открыть цепочку. Костька резко ударяет его по пальцам:
   - Назад!
   И когда рука скрывается и на месте Афоньки опять появляется Гришка, Константин исподлобья, спокойно, однако не скрывая торжества, говорит ему:
   - Не плачьте, орлы! Змей у нас. Принесите наше - и тогда отдадим.
   - Чего "наше"?
   - Какое "наше"?
   И Костька невозмутимо объясняет и Гришке и всем, кто виднеется в калитной щели:
   - Желтого змея, деревянную фигурку при нем и столовый нож.
   Гришка вдруг так косоротится, что и узнать нельзя, тут же показывает что-то на руках, приговаривая:
   - А это видел?
   Вся закалиточная ватага поднимает рев, дубасит кулаками в калитку, но праздник на нашей улице - пусть стараются! Константин, чтоб поддать жару, кричит в щель:
   - Приносите скорее, а то раздумаем! - и закрывает калитку на щеколду.
   Кулаки немного еще барабанят, потом стихают. Мы слышим, как голоса отдаляются от калитки, но не пропадают, где-то гудят. В скважину ворот видно: ребята отошли на середину улицы и совещаются. Пока тихо, я говорю Косте:
   - Ты слышал, младший Ванька выкрикнул, что наш желтый сломан. Надо бы какой другой, целый потребовать.
   - Ничего ты не понимаешь. Это же опытный. Подклеим - полетит.
   Сколько этот "опытный" требует жертв!
   И все Константин... У него в голове какой-то винтик: повернул его - и вот все по одной дорожке и едет...
   Я вижу в щель, как от кучки ребят отделяется Гришка, уже присмиревший, насупленный. Он вразвалку подходит к калитке, несильно ударяет в нее кулаком, будто чувствуя, что мы тут, не ушли, и, сердито глядя в калиточные зеленые доски, спрашивает:
   - И нитки отдадите?
   Теперь время нам совещаться.
   - Сейчас, - говорим мы и тоже отходим в глубь двора.
   Неужели отдавать восьмерик?
   Только что радовались - и вот...
   Но мы с Костей понимаем, что за одного змея, пусть даже и такого большого, красивого, как полосатый, три вещи (змей, Стаканчик, нож) нам обратно не получить...
   Мы подходим к калитке и, не открывая ее, говорим:
   - Половину отдадим.
   Гришка, конечно, тут, и он тотчас откликается:
   - Почему половину?
   Константин объясняет, что мы даем полосатого змея в целом виде, а получаем желтого змея сломанным.
   Гришка за калиткой разражается бранью, но не уходит, начинает торговаться, расхваливать восьмерик, предлагать вместо него моток тройника, наконец доходит до жалких слов о том, что ему попадет от отца (в лавке отца продаются нитки), если он узнает, сколько товара пропало.
   Костька садится перед запертой калиткой на чурбачок, лежащий тут же у ворот, и, смотря на Гришкины ступни ног, виднеющиеся в подворотне за калиткой, начинает почему-то отчитывать старшего разбойника материнским, марьхаритоньевским голосом:
   - А как змея чужого лямзить - это ты можешь? А как впятером налетать на двоих - это тоже ты можешь? Отец тут не ругается? Да?..
   * * *
   Вскоре произошел размен: мы отдали полосатого, а получили нашего многострадального "опытного" (с рваным боком и надломленной дранкой), капитана Стаканчика (родного, милого, но захватанного грязными руками) и столовый нож (почему-то чистенький, будто сейчас из буфета). А за несостоявшуюся дымовую завесу, за неравный бой на Хлебной площади, за "Не плачьте, орлы!", а также за то, что "опытный" вернулся из плена пораненным, мы получили половину восьмерика. Нет, эта плата была не маленькой; во всяком случае, братья-разбойники горевали о ней, и Костьке при размене пришлось не раз сказать об орлах, которым не следует плакать.
   Так-то так, но все же мы жалели, что вернули полосатого. Такой большой! Такой красивый! Однако хорошо, что в жизни так заведено: если есть обида, то к ней тут же прилагается и утешение. Я сказал Косте:
   - А чего вообще в нем хорошего? Такой большой все равно резал бы руки. Да и сам-то он тоже... Полосатый, вроде матраца.
   Но во всей этой истории с оборвавшимся змеем было одно, что дороже всякого восьмерика и всякого полосатого, - это то, что мы с Костей, не заметив того, помирились.
   20. ЧЕМПИОН ШВЕЦИИ
   Наверно, на ночь глядя Костька долго вертел своего возвращенного из плена змея, потому что потом, как рассказывал, видел сон. Будто летит на своем "опытном", только большом-большом, и кабинка не с изнанки змея, как у Стаканчика, а впереди - на груди змея. А наверху, у наголовника, приделана "вертушка" Цветочка или, может, тот самый пропеллер от "заводного" змея, что мы видели на уцелевшей странице журнала, - только, конечно, большой-большой...
   В общем, все у него смешалось - все, что может летать. Смешалось это и наяву. Когда мы наутро положили желтого "опытного" на пол и сели около него, Костя погрузился в раздумье.
   - Может, и тут попробовать пропеллер сделать? - сказал он.
   - Ты что? - удивился я. - Разве ты забыл, для чего мы желтого от куроедовских ребят вытягивали? Чтоб смерить змея. Чтоб взвесить Стаканчика.
   - Я о потом говорю, когда мы по этому змею, - он постучал по желтому, - настоящего, человеческого змея строить будем...
   Ну, потом - это потом, а сейчас мы приступили к ближайшему делу.
   Площадь "опытного" смерить было легко, но вот как взвесить Стаканчика? Конечно, не на грубом же пружинном безмене, который в те времена был в каждом доме и на котором перевешивали базарную телятину, масло, творог. Для легкого, деликатного тела капитана, уже отмытого теплой водой, нужны были настоящие весы с разновесом.
   После долгих колебаний я отправился в бакалейную лавку А. А. Волкова, у которого мама все покупала для дома. Колебания заключались в том, что не все было доделано. Я должен был подать продавцу завернутую в бумагу деревянную фигурку и сказать: "Мама просила взвесить". Но если бы продавец вдруг спросил: "Зачем взвесить?" - или, еще хуже, развернул бы бумагу, то ни сказать, ни объяснить я ничего не мог: мы с Костей это не придумали.
   И вот, как бы с уроком, выученным только наполовину, я пошел в лавку.
   На дверях подобных лавок всегда висели так называемые "подвывески" в форме овалов, в отличие от вывески, которая была наверху, над дверью. На одном овале с неизбежным постоянством значилось: "Мыло, свечи, керосин". На другом: "Чай, сахар, кофе". Это было написано, торговала же лавка положительно всем - от шоколадных окаменевших конфет (тогда называвшихся "конфектами") до конской сбруи.
   Но случилось ни то ни другое. Продавец, взвесил, не спрашивая и не разворачивая, однако когда я брал обратно капитана - от волнения, что ли, - я уронил его в ящик с черносливом, стоявший сбоку прилавка. Все бы ничего, если бы продавец это видел, но он в это время отвернулся к полкам и чего-то там переставлял. Как быть? Лезть в ящик с черносливом - еще что подумают. И продавец подумает, и сам толстый "А. А. Волков", что стоял за конторкой.
   - Дяденька! - жалобно сказал я. - Тут это упало... Уронил. Можно взять?
   Продавец отошел от полки и заглянул в ящик, где поверх вкусных, сладких черно-блестящих крупных ягод лежал сверточек в бумаге.
   - Ну, бери, - сказал он, не понимая, почему я спрашиваю.
   Я взял капитана и вышел из лавки. И уж не знаю как, но под боком Стаканчика оказались прижатыми две черносливинки. Это, наверно, братья-разбойники за время плена капитана научили его таким некрасивым манерам. Как бы там ни было, но один чернослив я оставил Костьке и передал ему вместе с записанными на бумажке золотниками - весом Стаканчика.
   * * *
   Мы высчитали, сколько нужно квадратных дюймов змея, чтобы поднять в воздух один золотник груза. Это было замечательно. Мы даже привскочили. Будь это задачка по арифметике, которую нам задавали зимой в реальном училище, мы бы, конечно, не обрадовались, но здесь все было другое, живое: сейчас вот узнали, сколько надо квадратных дюймов для полета одного золотника, а вот сейчас, вот сию минуту узнаем - сколько для полета одного человека. Да, да, настоящего человека! Меня или Константина.
   Но тут получилась осечка: мы не знали нашего веса. Да не только нашего - вообще веса человека. Можно было бы спросить Ивана Никаноровича или моего отца, но они ушли на работу. Узнавать же у наших мам... Нет, тут все же нужен был серьезный расчет: человек ведь полетит, а не кукла, не Стаканчик.
   Константин вдруг вскочил:
   - Пошли!
   - Куда?
   - Пошли!
   После прохладной комнаты - жара на Николо-Завальской улице. Каменные плиты тротуара так нагреты, что и через подметку сандалий чувствуются. В конце улицы старая, но недавно побеленная церковь ярко сияет на солнце. За ней, на высоте золотого креста, вьется белый узкий змей, а чуть выше большой темно-красный. Пока мы бежим, я вижу, как от восходящих воздушных токов нагретого купола темный змей дрожит, меняет очертания, словно это не он сам, а только его отражение в воде.
   Мы огибаем трактир Лукьянова, церковь уходит вправо, сворачиваем на Воронежскую и бежим до пересечения с Посольской. Костька хватает меня за руку и останавливает около высокой, кругло-толстой (такой толстой, что за ней человека не видно) афишной тумбы.
   Мы обегаем ее, и вот крупные черные буквы:
   ЦИРК. ЧЕМПИОНАТ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
   Афиша эта не новая, оставшаяся от весны, но так как летом в Т-е зрелища закрывались, то афиша осталась незаклеенной.
   В середине пожелтевшего листа - две жирно-черные картинки-силуэта. На одной коренастый борец, выставив перед другим борцом ногу, старается его повалить. Нам известно, что это такое: до появления в Т-е "чемпионата французской борьбы" это называлось по-простому подножкой, но у борцов это "тур де-анш", что значит "через бедро". На нижней картинке еще интереснее, тут даже страшно: человеку как бы отрывают голову. В самом деле, один борец, плотно стоя на ковре, обернулся к другому спиной и так ловко и сильно захватил и рванул его голову, что тот взвился в воздух и сейчас, перелетев через нижнего борца, плюхнется лопатками на ковер. Это знаменитый "тур де-тет" ("через голову"), любимый болельщиками.
   Но Костя показывает не на картинки, а на полуаршинные буквы:
   ...чемпион мира ВАХТУРОВ (8 пудов)
   С чемпионом Европы ЛУРИХОМ (7 пудов).
   Вторая пара - решительная схватка до
   результата: ЧЕРНАЯ МАСКА (6 пудов)
   чемпион мира ПЕТР КРЫЛОВ (6 пудов)...
   Нет, это не то - слишком много! Слишком большие люди. Мы же помним их.
   ...Когда Вахтуров по утрам прогуливался по главной, Киевской, улице, мы шли за ним следом. Нет, не "на почтительном удалении", как говорят в этих случаях, а в двух-трех шагах позади него. Да это и понятно: идолопоклонники всегда стремятся быть как можно ближе к своему божеству, будь то борец, тенор или (как много позже появившийся) футболист.
   И вот, идя позади в двух-трех шагах, мы видели его. Он загораживал нам улицу, будто впереди нас стоймя несли платяной шкаф. Мы восхищались отдельными статями нашего идола: какие ноги, какие руки, какие плечи, какая шея!..
   Шея... Шея Вахтурова однажды погубила великана Святогора. Этот прославленный борец приехал среди сезона, и тотчас по Т-е пополз слух о похождениях великана: проходя по Заречью, Святогор шаловливо захлопнул у какого-то дома форточку на втором этаже; с домишками же одноэтажными он еще более насмешничал - закрывал ладонью дымоход на крыше, и бедные хозяева и постояльцы, чертыхаясь, чихая от дыма, вылетали в окна и в двери...
   Появившегося на арене Святогора встретили аплодисментами: он и тут, среди рослых борцов, выглядел очень высоким. Он был худ, костляв, казалось, что у него много конечностей и мало туловища, как у кузнечика.
   Оставшись наедине с Вахтуровым, он повел себя странно: набрасывал кольцо своих рук на шею Вахтурова и дергал на себя. Конечно, такой прием мог позволить себе только великан. И он добился своего: Вахтуров упал, или, как говорят, "перешел в партер". Став около него на колени и все еще продолжая быть высоким, простодушный Святогор стал неторопливо закладывать чемпиону мира страшный, полузапрещенный прием - "двойной нельсон". Его длинные руки-плети прошли под мышками Вахтурова и соединились на его затылке.
   Но только на миг. Вахтуров вскинул могучую, как бревно, шею, кольцо святогорских рук лопнуло, разошлось, и тотчас намертво, как клещами, зажав под мышками расцепленные руки противника, чемпион мира тяжело перевернулся на спину. Еще бы не тяжело - он переворачивал и себя и под собой Святогора, плотно прижатого грудью к его спине!
   Лопатки великана коснулись ковра. Цирк ахнул. Дородный арбитр в лаковых, с низкими голенищами сапожках и в белой длинной атласной рубахе с желтым шнуром-пояском громким, неестественно четким, чревовещательным голосом, несколько кокетничая своей осведомленностью, радостно выкрикнул:
   - Парадом против "двойного нельсона", приемом "двойного бра руле с партера" поб-бе-дил Вах-х-хту-ров! Пррравильно!..
   Весь цирк как эхо отозвался:
   - Правильно! Правильно! Правильно!
   Больше всего надсаживалась галерка - там, наверно, были те зареченские чихатели и чертыхатели, которых Святогор потревожил дымом...
   * * *
   - Нет, это очень здоровые! - говорит Костя. - Надо поменьше.
   И вот уже внизу афиши, в анонсе на следующий день, мы находим:
   Чемпион Риги АВГУСТ МИКУЛ (5 пудов)
   чемпион Швеции ЖОРЖ ИВАРИ (4 1/2 пуда).
   Мы останавливаемся на чемпионе Швеции, как на самом легком по весу. Мы его, конечно, помним: его "свечки" всегда приводили в восторг публику... Одна лопатка уже прижата к ковру, дожимают другую, вот-вот сейчас... И вдруг тонкий, стройный Ивари взвивается - взвивается, стоя на голове, вращаясь, как веретено. И уже нет его, уже выскользнул из зажима!
   21. ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПЫТОВ
   Мы возвращаемся домой, держа в уме шведские четыре с половиной пуда. Ну хорошо, это (судя по субтильному среди борцов Ивари), наверно, вес среднего, обычного человека, но теперь второй вопрос: сколько же весим мы, я или Костя? Это уж не так трудно. Возьми мы шкафоподобного Вахтурова, было бы мудрено подсчитать - неизвестно, сколько мальчиков могут спрятаться в платяном шкафу, - но, имея перед глазами Ивари или (что, пожалуй, то же самое) своих отцов, дядей, высчитать все же легче. Ну все равно как высоконький кубик и кубик пониже.
   И вот, прикинув по дверной притолоке рост наших отцов, учтя объем их и жорж-иварийский вес, мы устанавливаем, что в одном взрослом человеке содержится примерно полтора-два мальчика нашего с Костей возраста, то есть, исходя из четырех с половиной пудов на взрослого, каждый из нас весит два с половиной - три пуда. Тотчас это обращается в фунты, фунты - в золотники и помножается на квадратные дюймы. Потом делится на квадратные аршины.
   - Это чепуха! - Константин мрачно отворачивается от громадной площади, полученной после этих вычислений, и в раздумье оттягивает пальцами нижнюю губу. - Ведь это что же! Ведь это вроде "Пейте чай Высоцкого".
   На Киевской улице, на глухой боковой стене одного трехэтажного дома, висит черно-оранжево-зеленая реклама чая, занимая стену от крыши до земли. Трехэтажное полотнище раскрашенного железа видно на всю улицу... Нет, такого змея, если его кто и построит (не мы, конечно!), то все равно не удержать. Даже солдатам не удержать.