Можаев Борис Андреевич. Полтора квадратных метра

   Они остались вдвоем в операционной, которая одновременно была и читальней, и приемным покоем, и местом собраний. Павлинов облокотился на толстую стопку газетной подшивки и долго разглядывал Павла Семеновича выдержку делал. Но Павел Семенович сидел спокойно, не ерзал на стуле и даже не глядел себе под ноги. Павлинов наконец изрек:
   - Значит, вы ничего так и не поняли.
   - А что я должен понять?
   - А то, что вы занимаетесь компроментацией и дискредитацией...
   - Кого?
   - Не кого, а чего. Вы сознательно принижаете наши достижения.
   - Чем я их принижаю?
   - Необдуманными высказываниями. И не только... У нас есть сведения о вашей деятельности. И я давно хотел с вами поговорить. Вы писали насчет железной дороги жалобу в Москву?
   - Писал.
   - Что же вы писали?
   - А то, что чиновники из Московского совнархоза закрыли железную дорогу через Мещеру.
   - А ежели она невыгодна?
   - Как это невыгодна? Эта дорога соединяла две области. Проведена была в девяносто втором голодном году. Торопились, потому и проложили узкую колею. Хлеб от нас возили, а из Мещеры лес. И теперь она невыгодна стала? Чепуха! Закрыли потому, что моста через реку нет.
   - Ну что вы смыслите в этом? Вы же зубной техник!
   - А то я смыслю, Московскому совнархозу наплевать на нашу область.
   - Из чего вы сделали такой вывод? Исходя из частного определения насчет дороги? Так, что ли?
   - Не только... Когда-то была у нас порода коров - "красная мещерская". Где она теперь? А свиней сколько было? Овец? Гусей... Утки!.. Конопля росла... даже в Рожнове на огородах. Птица с конопляного семени жиреет. А теперь ни конопли, ни птицы. Дуй кукурузу, потому что совнархоз велел. А он где? В Москве!.. Что и требовалось доказать.
   - Повторяю, ваши рассуждения сплошная компроментация. Общие слова.
   - Ах, общие! Давайте говорить подробно. Возьмем тех же свиней. Их цельными днями пасли. В каждом селе по триста, по пятьсот штук было в стаде. Питались они травой, разрывали ил, съедали различных ракушек, беззубок, водяную живность...
   - Довольно! - не выдержал Павлинов. - Вы либо меня считаете за дурака, либо сами таковым прикидываетесь. Но предупреждаю: если и впредь будут поступать от вас подобные жалобы, примем санкции. Не те сведения собираете, товарищ Полубояринов.
   С той поры Павел Семенович еще дважды сталкивался с Павлиновым. Года два спустя после размолвки он написал проект: как надо использовать в Рожнове свободных домохозяек. Павел Семенович советовал заставить их варить патоку из картошки, потому что картошка пропадает. На этом проекте Павлинов начертал: "Осудить на исполкоме за компроментацию женщин". Полубояринова вызывали, целый час продержали стоя, под перекрестным допросом. Ушел красный, потный, но несдавшийся. И ухитрился-таки, лягнул Павлинова. В районной газете появилась заметка Павла Семеновича: "Обратите внимание!" В ней он писал: "Подрастающие сады Рожнова уже дают столько плодов, что их не сможет переработать консервный завод "Красный факел". Дело доходит до того, что одинокие пенсионерки запускают в свои сады общественного быка, который поедает опавшие яблоки. Поэтому надо привлечь местное население для варки повидла и патоки..." На что Павлинов якобы заметил: "Этому любителю сладкой жизни надо бы пилюлю горькую прописать, чтобы протрезвел..."
   Вот почему Павел Семенович испытывал некоторое беспокойство насчет двери. Первым делом, думал он, надо разбить союз жалобщиков, то есть отколоть Елену Александровну от Зинки. Пока они жалуются вдвоем, они сильны, потому что представляют как бы коллектив. А с коллективом всяк считается. Иное дело, кабы в одиночку жаловались. Либо одна Зинка... Кто ее послушает?
   И Павел Семенович решил вечеринку устроить да пригласить старуху Урожайкину с братом, плотником Судаковым, тем самым, который дверь переставлял. А Елену Александровну позвать как бы случайно, мол, праздник медработника и компания у нас позволяет. Собрались небором-сабором, народ все свой - соседушки... Она пойдет - теперь она вроде бы одинокая: Чиженок посрамлен. А тут солидный человек - плотник Судаков. Одевается он чисто, во все полувоенное (у него сын подполковник). Сестра, старуха Урожайкина, лишнего в разговорах не позволяет себе. Держится строго. Так что клюнет Елена Александровна.
   И Елена Александровна клюнула...
   - Ах, Павел Семенович, я человек коллективный. Вас большинство. Как вы решили, так и будет.
   Она вошла к Полубояриновым вся в розовом, как утренняя заря, на высокой груди колыхались волнистые рюши, коралловая нитка в два ряда обхватывала ее белую шею, и перстенек с зеленым камешком врезался в пухлый палец.
   - Мать Мария, как это нелюбезно с вашей стороны, что не познакомили меня до сих пор с братом, - пропела она, сперва поклонившись хозяйке.
   - Он сам не маленький, - сказала старуха Урожайкина.
   Плотник Судаков, одетый в защитный китель, сухонький, горбоносый, с оттопыренной нижней губой, подал широкую костистую руку и хмыкнул:
   - К вам, Лена Лександровна, и подходить-то боязно.
   - Почему? - брови ее взметнулись.
   - Вы человек ответственный.
   - С какой стороны?
   - Да с любой. Вы и одеты, как генеральша. И сами из себя очень представительны, и должность занимаете хорошую.
   - И вас не примешь за простого человека, Матвей Спиридонович, просияла Елена Александровна. - В этом кителе да еще в профиль... Вы прямо полковник в отставке.
   - Полковник, по которому плачет уполовник, - усмехнулась старуха Урожайкина.
   - А что? Меня в трамвае одна девушка так и попросила: "Товарищ полковник, подвиньтесь, я сяду", - сказал Судаков.
   - Ну, соловья баснями не кормят. Вам что налить, беленького или красненького? - спросила хозяйка у Елены Александровны.
   - Мне как всем.
   Ее посадили рядом с Судаковым, налили полную стопку водки: она взяла ее двумя пальчиками и долго тянула, закрыв глаза.
   - А что, с закрытыми глазами водка слаще? - спросил Павел Семенович.
   - Просто не могу смотреть на нее, - ответила Елена Александровна, передергиваясь, как на морозе.
   - И я не могу видеть ее, проклятую, - сказала хозяйка, - тоже зажмуркой пью.
   - А иначе глаза вырвет, - отозвалась старуха Урожайкина.
   - Бабы вы, бабы и есть, - Судаков усмехнулся и покачал головой. - На всякое серьезное дело у вас духу не хватает.
   Сам он пил легко; ни один мускул не двигался на его лице, и если бы не судорожно трепетавший кадык на сухой шее, то можно было бы подумать, он ее и не глотает, водка сама льется в его утробу, как через просторный шланг.
   - Говорят, вы поете хорошо, Матвей Спиридонович? - спросила Елена Александровна.
   - Хорошо ли, плохо ли, но для вас спою, - решительно сказал Судаков.
   - Для милого дружка хоть сережку из ушка, - ласково кивнул ему Павел Семенович.
   Судаков сурово посмотрел на него, насупился и вдруг запел высоким легким голосом:
   При бурной но-оченьки ненастной
   Скрывался месяц в облаках...
   Старуха Урожайкина враз посерьезнела и ждала нового куплета, глядя в пол; потом мотнула головой и с ходу влилась в песню, широко растягивая слова, играя переливами тоненьким чистым голосом, неведомо откуда взявшимся у этой плоскогрудой сумрачной старухи.
   На ту-у-у зеле-е-о-о-ну-ю могилку
   При-и-шла краса-а-а-вица в слезах...
   В это время кто-то сильно постучал в дверь.
   - В чем дело? - спросил Павел Семенович.
   - Довольно! Отпелись... - раздался за дверью пьяный голос Чиженка. Расходись по одному! Бить не стану... Или дверь изрублю, ну?
   Он вынул топор из-за пазухи и несколько раз с силой провел лезвием по обшивке. Раздался сочный хруст раздираемого дерматина.
   - Ой, не пускайте его! Не пускайте. Он зарубит меня! - вскрикивала Елена Александровна и стала делать так руками, вывернув ладони наружу, словно отталкивалась от кого-то.
   - Отойдите от двери, или я вызову милицию, - сказал Павел Семенович.
   - А я говорю, расходись! - и опять удар в дверь и треск дерматина.
   - Ну-к, я пойду успокою его, - сказал, вставая из-за стола, Судаков.
   - Он зарубит вас, Матвей Спиридонович! - ухватила его за руку Елена Александровна.
   - Эй, обормот! У тебя что, денег много? - спросила Мария Ивановна, подойдя к двери.
   - Все что ни есть пущу в оборот. Но и вам жизни не дам. Расходись, говорю! - кричал Чиженок.
   Судаков все-таки открыл дверь и вышел.
   - Ну, чего топором-то размахался?
   Чиженок от неожиданности отступил шага на два:
   - Га! Счастливая влюбленная пара... А ежели я по шее тебя топором? А?!
   - Я вот вырву топор-то да тебя по шее.
   - Ну, попробуй! Вырви... Давай! - Чиженок подходил к Судакову, но топор держал за спиной.
   - А ты попробуй вдарь?! Ну? - ярился и Судаков.
   Так они с минуту стояли нос к носу, с брезгливой гримасой глядя друг на друга.
   - Шшанок, - сказал Судаков.
   - А ты кобель старый.
   После чего дверь снова захлопнулась перед Чиженком, и он с запоздалой яростью ударил в нее несколько раз топором.
   - Ах, вот как! Ну теперь пеняй на себя. - Павел Семенович сорвался к телефону.
   И пока позвякивало, раскручиваясь, телефонное кольцо, Чиженок стоял за дверью тихо, слушал.
   - Але? Милиция? Милиция? Мне дежурного! Что? А где он? Куда звонить? Ах, черт... - кипятился Павел Семенович.
   И когда опять заверещало телефонное кольцо, в дверь забухало с новой силой:
   - А я говорю, разойдись! Полюбовники, мать вашу...
   5
   Дежурил по милиции в эту ночь участковый уполномоченный лейтенант Парфенов. С вечера к нему зашел пожарный инспектор капитан Стенин:
   - Вась, приходи после ужина в пожарку - с бредежком полазаем по запруде. Ночь теплая.
   - А где бредень взял?
   - Дезертир принес.
   - Сам-то он будет бродить?
   - Ну! Мы с тобой в бредне-то запутаемся. Он у него что твой невод одна мотня десять метров.
   - Тогда приду.
   Дезертир считался лучшим рыбаком на всю округу. Мастерству этому он обучался поневоле. Многие годы рыбалка по ночам была его главным доходом.
   Сперва Дезертир пропал без вести. В сорок третьем году по нему уж и поминки справили. Потом объявился живым... через двадцать лет. Все эти годы просидел он в собственном подполе. Не так чтобы просидел - работал по ночам, дом ухетал, двор, сено косил, рыбачил... Детей нарожал. А уж напоследок, осмелев, стал ходить в отхожий промысел. Благо что паспортов у колхозников не было. Кем назовется - за того и сходит. Пристал к одной дальней тумской бригаде плотников, с ней и ходил по колхозам - дворы скотные строили, хранилища, избы... Жил он на хуторе Выкса. До войны там было всего десяток дворов, а к шестидесятому году один остался. "Как, Настасья Гунькина там и живет? - сокрушались бабы из дальних сел. - Лес кругом да луга. В озерах одни черти ночуют..." - "Она с чертями и снюхалась. Третьего ребенка в подоле от них принесла".
   Выдал себя Дезертир сам. Умерла мать у него. Пока ее обмывали да отпевали, он все в подполе отсиживался. Но, когда понесли на кладбище, не выдержал. Бледный, без шапки, раздетый - время было осеннее, ветреное, он шел за ее гробом, бормотал деревянным голосом: "Прости, мать родная! Простите, люди добрые!" И всю дорогу плакал.
   С кладбища сам пошел в Рожнов, в милицию. Настасья вопила по нем пуще, чем по умершей... "Хоть бы на поминки вернулся! Посидел бы с детьми напоследок", - упрашивала его Настасья. Но он был безответен.
   В милиции дежурил как раз участковый Парфенов.
   - Берите меня... Я дезертир.
   Гунькин так и пришел без шапки, раздетый, с размазанными потеками слез по щекам.
   - Какой дезертир? Откуда? - спрашивал его молодой лейтенант. - С трудового фронта, что ли? С целины?
   - Нет, с настоящего... с германского.
   - Да ты что, друг, пьяный, что ли?
   Пока посылали бумаги в высокие сферы, пока ждали указаний, как быть с этим дезертиром, куда его девать, Гунькин с топором да рубанком всю милицию обстроил: и полы перебрал, и двери выправил, и переплеты оконные сменил. И даже начальнику квартиру успел отремонтировать.
   - А он деловой, этот дезертир, - сказал начальник. - Только в глаза не смотрит и мычит, как немой. Если помилуют, надо бы трудоустроить его.
   Помилование пришло через два месяца. И участковый уполномоченный Парфенов водил его в райкомхоз:
   - Отбился человек от жизни... Надо бы посодействовать насчет работы. А так он ничего, смирный. Работать умеет...
   Приняли. Милиция авторитетом пользуется. Переехал Гунькин в Рожнов, построил себе пятистенок, разукрасил его резными наличниками и зажил не хуже иных прочих. Про его историю вскоре все позабыли, только и осталось одно прозвище - Дезертир, которое и к ребятишкам перешло. Но кто в Рожнове живет без прозвища? Поди раскопай - отчего так прозывают. Да вот, пожалуй, привычка скверная осталась - плохо спал по ночам Дезертир. Но и тут оборачивалось не без пользы - рыбачил.
   Еще с вечера принес он в пожарку свой бредень, сам связал из капроновых ниток цвета лягушачьей икры, чтобы рыбий глаз сбить. Капитан Стенин опробовал его на прочность: двумя пальцами захватил ячейки и натянул их до глубокой рези в теле:
   - Крепкий!
   - Повеситься можно - нитка выдержит, - ответил Дезертир. - Она в химическом составе пропитана.
   - Это что за состав?
   - В готовом виде существует. Вроде дубильного порошка.
   - А у нас батя сроду шкуры женской мочой выделывал, - сказал капитан.
   - Женская моча мягкость придает, - согласился Дезертир. - И гнилушки тоже... А химия, она органичность съедает. Любой запах отобьет, хоть скотский, хоть псиный.
   Когда пришел лейтенант Парфенов, Стенин и ему дал испробовать бредень на прочность.
   - Больно мелкая ячея, - неожиданно сказал Парфенов. - Эдак мы всех головастиков выловим.
   - А тебе не все равно? - спросил Стенин.
   - Вроде бы неудобно. По закону охраны ячея дозволяется пятнадцать на пятнадцать.
   - А тебе что? Ты его писал, этот закон?
   - Вроде бы неудобно. На той неделе мы с егерем отобрали бредень у бреховских как раз за мелкую ячею.
   - Дак егерь сам и ловит этим бреднем, - рассмеялся Стенин.
   - Понятно. Чего ж ему без дела валяться?
   Лейтенант Парфенов был сух и деловит, и на лице его лежала постоянная озабоченность - так я сделал или не так? А капитан Стенин лицо имел круглое, довольное и беззаботное: "Ну, чего ты думаешь? Плюнь! Как ни сделаешь - все будет хорошо", - написано было на его лице. А у Дезертира лицо было темное, плоское, и ничего на нем сроду не писалось и не читалось. Пока спорили насчет ячеи капитан с лейтенантом, он сидел на пороге и спокойно курил.
   Пошли они на запруду затемно; капитан Стенин нес пустое ведро, а Парфенов с Дезертиром бредень. Возле пруда паслись две лошади, да хоронилась от собак у самого берега утиная стая. Увидев людей, утки дружно закрякали и поплыли прочь от берега, а лошади поочередно подымали головы, настороженно глядели, замерев, как истуканы, и, фыркая, снова пускались щипать траву.
   - Чьи это лошади? - спросил Парфенов.
   - А зачем тебе? - отозвался Стенин.
   - Да придут поглядеть за ними и нас увидят. Неудобно.
   - Ты чего, Шинкарева боишься? Он сам по ночам ловит.
   - Дак он хозяин, - сказал Парфенов.
   - Директор совхоза - лицо общественное. И рыба тоже есть общественное достояние, - уверенно рассуждал Стенин. - А перед обществом мы все равны. Стало быть, если директору можно ловить рыбу по ночам, то и нам не возбраняется.
   - Так-то оно так. Но увидят - неудобно.
   - А твое дело сторона. Я старший по званию, я и отвечу.
   Размотали бредень, подивились его длине.
   - А мотня-то, мотня какая! - восторгался Стенин. - В ней и рыбу-то не найдешь, как блоху в ширинке у старого деда.
   - Попалась бы... Небось прищучим, - сказал Дезертир.
   Лейтенант стал снимать китель и брюки.
   - А ты чего штаны снимаешь? Холодно, - сказал Стенин.
   - Дак я ж на дежурстве. А вдруг кто вызовет?
   - Куда тебя вызовут?
   - Мало ли куда... Неудобно в мокрых штанах бежать.
   - Неудобно только с пустым карманом в пивную заходить...
   Дезертир взялся за водило и решительно пошел на глубину, пошел прямо в чем был: в рубахе, в брюках, сапогах.
   - О, видал, какой водолаз! Правильно! Давай на заброд - тебя рыба не боится. От тебя вроде бы тиной пахнет, - командовал Стенин. - А ты, Вася, от берега заходи. В случае чего телефон принесут из пожарки - я тебе трубку протяну.
   - Гляди не накаркай. - Парфенов остался в исподней рубахе и кальсонах, форменные брюки и китель аккуратно сложил, как в казарме по отбою, да еще фуражкой прикрыл их. А пистолет и планшетку отдал Стенину.
   Только они погрузились в воду, как из пожарки прибежал дежурный пожарник:
   - Товарищ лейтенант, вас срочно к телефону!
   - Что такое? Кто зовет? - спросил Стенин.
   - Полубояринов, зубной техник...
   - Ах, этот писатель-утопист! Чего ему, жалобу не знает на кого подать? Или новый проект строчит - как из лягушек патоку варить?
   - Говорит, у них Чиженок скандалит...
   - Подумаешь! Словом стекла не вышибешь, - изрек Стенин. - Скажи ему за язык милиция еще не привлекает. А ты давай, давай! Тяни! - крикнул он распрямившемуся было из воды Парфенову. - Постой! - остановил Стенин пожарника. - А откуда Полубояринов знает, что Парфенов у нас?
   - Сторож сказал... Ну?
   - А ты?
   - Что я?
   - Ты поди пояснил - рыбу ловит?
   - Дак он спрашивает...
   - Дурак! Ступай. Гунькин, держи водило ниже! Прижимай его ко дну! крикнул он, обернувшись к рыбакам.
   - И так уж подбородок на воде, - ответил Дезертир, отплевываясь.
   - Окунай и голову, все равно в баню редко ходишь.
   - Вода вонючая.
   - Вода не дерьмо, не прилепится.
   Первый заброд оказался удачным: в необъятной мотне, облепленной ослизкой ряской, затрепетали упругие карпы.
   - Гунькин, заноси от воды-то! Поджимай мотню! - кричал и суетился с ведром Стенин. - Вась, слышишь? Встряхни сетку-то! А то ни черта не видно в этой слизи...
   Парфенов и Дезертир кинули водила и, бросившись на колени, азартно хватали, прижимали ладонями к земле прохладных скользких рыбин.
   - Вот это лапти, вот это ошметки, - приговаривал Стенин и тоже елозил на корточках, хватал трепетавших, белевших во тьме карпов.
   Когда рыба была уложена в ведро, а бредень очищен от ряски и занесен для нового заброда, прибежал опять пожарник:
   - Товарищ лейтенант, звонят! Просят вас и грозятся...
   - Ну и что? А ты зачем пришел? Тебе что, делать нечего? - набросился на пожарника Стенин.
   - Надо бы сходить... Неудобно, - сказал Парфенов. - Вдруг там что-нибудь случилось?
   - Да что там случится? Ты что, не знаешь этого склочника? Давай заходи по второму заброду.
   - Нет, надо все ж таки брюки надевать...
   - Еще чего! А рыбалку бросить, да? Сходи в кальсонах, отматери его по телефону и - назад...
   - Ну, ладно...
   Парфенов так и пошел в мокрых кальсонах и в исподней рубахе к телефону.
   - Что случилось? - строго спросил он в трубку.
   - А кто со мной разговаривает? - донеслось с другого конца.
   - Ну я, участковый Парфенов.
   - Товарищ участковый уполномоченный, вы там рыбку в пруде ловите, а здесь смертоубийство готовится.
   - Какое смертоубийство?
   - С топором в руках... Чиженок ломится ко мне в дверь, то есть к Полубояринову.
   - Как ломится?
   - Ну так... Топором грозится.
   - А что, дверь попортил?
   - Всю дерматиновую обшивку изрезал.
   - А дверное полотно не изрубил?
   - Нет... Только, говорит, выломлю дверь и головы порублю.
   - Ну, за слова не привлечешь. А за то, что дерматин порезал, наутро оштрафуем. Так и передайте ему. А если дверное полотно изрубит, посадим на пятнадцать суток...
   - Дак вы заберите его!
   - Пока еще не имею права.
   - А тогда поздно будет.
   - Товарищ Полубояринов, не торопите события и не подстегивайте милицию. Мы сами знаем, что надо...
   Когда лейтенант Парфенов вернулся на берег пруда, капитан Стенин уже раздувал костер, а Дезертир в одних кальсонах чистил рыбу. На кольях у костра были напялены его штаны и рубаха.
   6
   Рано утром Павел Семенович подал жалобу начальнику милиции: "В ночь с 19 августа на 20 наш сосед Чиженок, будучи выпивши, при подстрекательстве своей жены, стал с угрозами посредством топора ломиться в нашу квартиру. Это продолжалось с 22 часов до трех часов ночи, пока он не уснул в коридоре.
   Мы неоднократно вызывали по телефону с квартиры милицию, но ответственный дежурный тов. Парфенов не пожелал оказать помощь - вел себя как безответственный..."
   Начальник милиции Абрамов вызвал капитана Стенина и приказал ему разобраться. Но Стенин сначала сходил к Парфенову договориться:
   - Что сказать, Вась? Был ты в пожарке или не был?
   - Не знаю, что и сказать, - ответил Парфенов.
   - Скажи, что сторож вызывал. В совхозный сад... Мол, нападение было.
   - Дак его предупредить надо, сторожа-то. А то вдруг спросят? Как-то неудобно.
   - Пошли к нему в сад... Вот и предупредим, договоримся. И опохмелиться надо. Не то у меня с утра голова трещит. Кстати, с тебя положено. Ты же проштрафился.
   Прихватили поллитру и пошли в совхозный сад.
   Сад был большой, с конца на конец кричать - не докричишься. С двух сторон стоял высокий забор из колючей проволоки, что твоя военная преграда. А со стороны реки и Малинового оврага ограда была старая, дырявая. Лазили в сад все кому не лень. Сторож дед Иван по прозвищу Мурей жил в шалаше на высоком речном откосе с черным мохнатым кобелем Полканом. Когда ночью Полкан подымал тревогу, Мурей высовывал из шалаша ружье и палил в небо: "Бах-бах!" Если Полкан умолкал, дед ложился спать. Спал он, можно сказать, и днем и ночью. "Сон - дело божеское, - говаривал дед Иван, - только во сне человек не грешит". Был он добрый и приветливый - всех, кто ни заходил днем, угощал яблоками и медом.
   - Чего ж ты ночью стреляешь, а днем привечаешь? - спрашивали его.
   - Ночей я на службе, а днем сам по себе.
   - Дед, это ты за казенный счет доброту проявляешь, - скажет иной ревнитель общественного добра.
   А дед ему:
   - Все мы казенные. Ешь, пока живой, а умрешь - самого тебя съедят.
   Днем ходило в сад великое множество охотников до выпивки - благо что закуска даровая и природа располагала. Отчего же не выпить? Красота и спокойствие. Днем даже Полкан не лаял, лежал возле шалаша и хлопал на пришельцев сонными глазами.
   Стенин и Парфенов не застали в шалаше деда Ивана; в изголовье стоял кованый сундук с посудой и харчем, над ним висело ружье, ватола полосатая валялась, шинель вместо одеяла и подушка... А на постели лежал Полкан и сумрачно хлопал глазами.
   - А где хозяин? - спросил Стенин, заглядывая в шалаш.
   - Р-р-р-ры...
   - Ишь ты, какой заносчивый, - сказал Стенин, пятясь на карачках. Давай покричим.
   - Дед Ива-а-а-н! - заорали они в два горла. - А-а-ан!
   Тишина.
   - Вроде бы от Пескаревки дымком потягивает, - сказал Стенин, глядя в дальний конец сада, пропадавший в распадке.
   - Вроде бы, - согласился Парфенов.
   - Пошли туда!
   Деда Ивана нашли они на берегу речушки Пескаревки, впадавшей в Прокошу. Он сидел у костра вместе с самым главным виновником - Чиженком. Заметив блюстителей порядка, Чиженок поспешно встал и начал быстро подбирать что-то белое возле костра. Это нечто белое оказалось куриными перьями, а в котелке варилась курица.
   - Понятно, - сказал Стенин, заглядывая в котелок. - Божий промысел налажен.
   Дед Иван спокойно покуривал, глядя в костер, а Чиженок, сжав в кулаке перья, заложил руки за спину и воровато поглядывал на начальство.
   - Ну, чего уставился? - сказал ему Стенин. - Иль долго не виделись в наших номерах?
   - Нет, я еще не соскучился, - ухмыльнулся Чиженок.
   - Ты что там ночью натворил? - строго спросил его Парфенов.
   - Я? Я спал, ничего не помню.
   - А кто дерматин на дверях порезал?
   - На каких дверях?
   - У Полубояриновых.
   - Не знаю.
   - А как сюда курица попала, ты, наверное, тоже не знаешь? - спросил Стенин.
   - А может быть, это петух? - сказал Чиженок.
   - Видал? Он еще шутит, - обернулся Стенин к Парфенову.
   - А вот я на него протокол составлю и на пятнадцать суток посажу, сказал Парфенов.
   - Было бы за что...
   - Разберемся. Найдем на тебя статью. А теперь ступай домой и сиди жди, - приказал Стенин.
   - Кого мне ждать?
   - Обстоятельства выяснять будем... В присутствии свидетелей, - сказал Парфенов. - Остальных предупреди, чтоб никуда не уходили.
   Чиженок поглядел с тоской на курицу, потянул ноздрями воздух и, тяжело волоча ноги, пошел прочь.
   - На дармовщину-то все охочи, - проворчал он.
   - А ты поговори у меня! - крикнул ему вслед Стенин.
   Домой пришел Чиженок и злой и голодный.
   Возле водозаборной колонки стояли с ведрами старуха Урожайкина и Елена Александровна и о чем-то тараторили. Но, увидев Чиженка, сразу умолкли.
   - Ну, что пригорюнились, девицы красные? - спросил он, подходя к ним кошачьей походкой. - Вы же в два голоса пели... Дустом!
   - Ступай, ступай своей дорогой, - сказала Елена Александровна.
   - Что ж ты меня на чай не приглашаешь? Или варенье кончилось?
   - Много вас, любителей сладкого.
   - Ага... Много, значит? Выходит, я из иных-протчих? Нечаянно попал к тебе, да?
   - А может, и с целью, - усмехнулась Елена Александровна.
   - Это с какой же целью? Уж не воровства ли?
   - Тебе лучше знать. Ты же специалист по этому делу.
   - А ты знаешь, что за клевету бьют и плакать не велят?
   - Только попробуй... Тронь попробуй!
   - А вот и попробую.
   Чиженок с маху ударил ее по уху.
   - Ой-ой! Мать Мария, Мать Мария! - закричала Елена Александровна.
   Но Мать Мария разом отвернулась к колонке и загремела ведрами.