Можаев Борис Андреевич. Живой

   – Ты все валишь на меня, растереха! – нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: «Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится…»
   – Да тут и описывать нечего – одни шоболы, – сказала Настя от сундука. – Коза-то цела?
   – Давно уж и поминки справили, – ответил Фомич.
   – Чего ж тогда брать?
   – Возьмем велосипед, – сказал Пашка.
   Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу:
   – На, подпиши!
   Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал:
   – Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь.
   Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла.
   – Федя, продадут теперь твой велосипед, – вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию.
   – Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут… Кто брал его, тот и приведет…
   На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу:
   – Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить.
   – А что такое?
   – Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому – половину пенсии с тебя удержим.
   – Ну, это они против закона.
   – Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку – сколько я трудодней за год выработал.
   – Это можно.
   Корнеич выписал Фомичу справку «в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней». И печать приложил.
   Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал:
   – Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю.
   – Ну-ка дай сюда! – грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш:
   – А этого не хотел! Так и передай Гузенкову.
   – Я скажу, что ты выманил ее обманом.
   – Привет! – махнул Фомич малахаем. – Приятного разговора с Михал Михалычем.
   Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: «Заколдованный круг Тихановского райисполкома». А в центре круга написал: «Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?» К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали «твердое задание» и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он «издаля». «Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет…» Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале – «здесь не догадаются проверить». И, довольный собственной хитростью, выпил за успех – взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш.

8

   О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал:
   – Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове.
   – Я не имею права, – скромно ответил Фомич. – Кто его брал, тот пусть и приведет.
   – Как же, приведут. На моркошкино заговенье. – Пашка хлопнул дверью и ушел.
   – Ну, мать, теперь жди гостей повыше, – изрек глубокомысленный Фомич.
   Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый – полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая – гоголем – шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу.
   – Вы писали жалобу? – спросил Фомича тот, что посолиднее.
   – Не знаю, – Фомич выжидающе поглядывал на них.
   Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках – чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду.
   – Мы представители обкома, – сказал младший.
   – Не знаю, – Фомич и ухом не повел.
   – А-а, понятно! – улыбнулся востроносый. – Федор Иванович, покажите ему бумаги.
   Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги – все писано им, но ответил опять уклончиво:
   – Не знаю… Кто такие будете?
   – Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! – засмеялся опять востроносый. – Вот наши документы. – Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный.
   Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу.
   Вошли ребята – сразу втроем – с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога:
   – Мам, обедать!
   – Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите – люди за столом.
   – Нет, нет, кормите! – быстро встал из-за стола молодой. – Мы посидим, подождем.
   Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев.
   Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь.
   – А что ж вы им второе не подали? – спросил Авдотью солидный.
   – Все тут было, – ответил Фомич. – В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе.
   – Мам, а что было на второе? – спросил от порога меньшой Шурка.
   – На второе кресты, – ответила Авдотья.
   – Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? – солидный с улыбкой смотрел на Фомича.
   Фомич принял шутку:
   – Да живот потуже подтяни.
   – Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, – сказал солидный.
   – Есть еще запас, есть, – отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу.
   Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу, улыбаясь, сказал:
   – А вы покажите-ка нам свои запасы. – И солидному: – Начнем с подпола, Федор Иванович.
   – Да, конечно. Посмотреть надо. – Солидный встал и начал расстегиваться.
   Фомич принял его тяжелое пальто и положил на кровать.
   – Вы бы лучше повесили, – сказал солидный, с опаской поглядывая на кровать, на ветхое лоскутное одеяло.
   – Да у нас на вешалке шоболья-то больше, – сказал Фомич. – Как хотите! Я повешу.
   Но солидный, увидев на вешалке драную Фомичову фуфайку да обтрепанные ребячьи пиджаки, поспешно остановил его:
   – Нет-нет. Пусть там лежит. Я ведь ни о чем таком не подумал.
   Востроносый, растягивая во все лицо подвижные смешливые губы, похлопывал дружески хозяйку по плечу:
   – Ничего, ничего. Уладится. – Свой полушубок он кинул рядом с пальто на койку. – Айда в подпол! – Он сам открыл половицы и первым же спрыгнул. – Посветить чего не найдется?
   Фомич подал ему зажженную лампу.
   – Ну как, Федор Иванович, спуститесь? – спрашивал он из подпола.
   – Да, да. – На Федоре Ивановиче был хороший черный костюм и ботинки. Он осторожно оперся о половицы. – Да тут глубоко! Без парашюта не обойдешься. А ну-ка мне точку опоры!
   – Сейчас табуретку поставлю. – Фомич подал им табуретку.
   Федор Иванович спустился в подпол, и они с минуту оглядывали небольшую кучу мелкой картошки.
   – Это что у вас, расходная картошка? – спросил Федор Иванович.
   – Вся тут, – ответил Фомич.
   Они молча вылезли.
   – Кладовая у вас есть?
   – Нет.
   – Это что ж, весь запас продуктов? – Федор Иванович ткнул рукой вниз.
   – Вон еще кадка с капустой в сенях стоит.
   Они вышли в сени.
   – Как же вы живете? – спросил Федор Иванович растерянно.
   – Вот так и живем, – ответил Фомич.
   – Я же говорил вам – типичный перегиб, – сказал востроносый. – Мотяковщина!
   Федор Иванович как-то посерел, и лицо его вроде бы вытянулось. Не сказав ни слова, он возвратился в избу, быстро оделся и попрощался с хозяйкой, глядя себе под ноги:
   – Извините за беспокойство. Постараемся помочь. А вы пройдемте с нами, – сказал он Фомичу.
   Возле бригадировой избы стоял «газик».
   – Садитесь! – Федор Иванович пропустил Фомича на заднее сиденье вместе с востроносым и приказал шоферу: – Посигналь!
   На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин. Федор Иванович кивнул ему:
   – Садитесь…
   Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся к Фомичу, и поехали. Свернули в Свистуново. Остановились возле правления.
   – Пошли! – Федор Иванович вошел первым.
   В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся из дверей бухгалтерии и сказал услужливо:
   – Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь.
   – Не надо! – остановил его Федор Иванович. – Вы кто здесь?
   – Счетовод.
   – И отлично! Вам Кузькин знаком?
   – Так точно! – по-военному ответил Корнеич.
   – Завтра Кузькину лошадь выделите. Он в райком поедет.
   Корнеич передернул усами и с недоумением глядел то на приезжего начальника, то на стоявшего за ним Пашку Воронина. Наконец осторожно возразил:
   – Я, конечно дело, передам Михаил Михайлычу. Только это, товарищ начальник, лодырь. – И поспешил добавить: – Правление, значит, определило его таким способом.
   – А это что? – Федор Иванович показал справку. – Кто ее выдавал? Правление?
   Корнеич только глянул и рявкнул:
   – Так точно! Я то есть. Но, позвольте сказать, товарищ начальник, эту справку он взял обманом.
   – Как обманом?
   – Он у меня выпросил ее для райсобеса.
   – Это не важно, для кого. Верно, что он выработал столько трудодней?
   – Это уж точно! – Корнеич по-прежнему стоял навытяжку, и его тяжелые, в крупных синих жилах кулаки доставали почти до колен.
   – Так вот, завтра же дать Кузькину лошадь. А вы приезжайте в райком к девяти часам, – обернулся он к Фомичу.
   – Товарищ начальник, я лучше пешком пойду, – сказал Фомич.
   – Почему?
   – Боюсь, замерзну в дороге-то. Мороз вон какой. А моя одежка что твои кружева – спереди дунет, сзади вылетит.
   – Хорошо. Дайте ему с подводой и тулуп, – сказал Федор Иванович.
   – Сделаем! – рявкнул Корнеич.
   – А вы, – обернулся Федор Иванович к Пашке Воронину, – сегодня же возвратите Кузькину велосипед. Он у вас где хранится?
   – В сельсовете.
   – Вот так. – Федор Иванович, не прощаясь, вышел из правления.
   Фомич выбежал за ним.
   – Садитесь! – сказал Фомичу Федор Иванович. – Подвезем вас до дому. Да смотрите, завтра вовремя приезжайте. И непременно на лошади.
   А поздно вечером Пашка Воронин привел велосипед; он оставил машину на крыльце и постучал в окно. Когда Фомич вышел, его и след простыл.

9

   Фомич лошадь все-таки не взял – хлопотно больно: надо идти в Свистуново, глаза мозолить в правлении, потом отгонять ее туда же и топать обратно пешком почти пять верст. Что за корысть? Кабы она на дворе стояла, лошадь-то, или хотя бы в Прудках. А то сбегай в Свистуново туда и обратно – ровно столько же в один конец и до Тиханова будет. И без тулупа нельзя ехать – замерзнешь. А с тулупом еще больше хлопот: не занесешь его в райком, и в санях оставить боязно. А ну-ка кто украдет? Тогда и вовсе не расплатишься.
   Утречком по морозцу он легкой рысцой трусил без передышки до Тиханова – мороз подгонял лучше любого кнута.
   «Чудная у нас жизнь пошла, – думал Фомич по дороге. – На все Прудки оставили трех лошадей – одну Пашке Воронину, двух для фермы воду подвозить. А мужики и бабы добирайся как знаешь. Ни тебе автобусов, ни машин. В больницу захотел – иди сперва в Свистуново в правление, выпроси лошадь, если дадут – поезжай. А куда-нибудь на станцию, или на базар, или в район – и не проси. У Гузенкова своя машина, у Пашки лошадь и мотоциклет, а у колхозника – шагалки. Бывало, свой автомобиль на дворе стоял – запрягай и езжай, куда захочешь. Хоть по делу, хоть в гости. А то и так просто по селу покататься, выпимши, к примеру, больно хорошо. И ребятам повозиться с лошадью – одно удовольствие. Там в ночное сгонять, в лес съездить. Красота! А теперь они, как бродяги, цельными днями без дела по лугам слоняются. А ведь раньше в зимнюю пору последний человек пеш ходил в Тиханово. Вон Зюзя-конокрад. Да и то, когда подфартит, и на чужом, бывало, проедет…»
   В Тихановском райкоме Живого встретила заведующая райсобесом Варвара Цыплакова.
   – Зайдем ко мне, Федор Фомич, – пригласила она любезно и поплыла впереди, загораживая собой почти весь коридор.
   Время было раннее, в райкоме – пусто.
   Фомич удивлен был и ее вежливым обхождением, и таким неожиданным приглашением. Обычно, когда пенсионеры собирались в райсобесе и чересчур шумно толклись возле окошечка кассы, она громовым голосом кричала из соседней комнаты на кассира:
   – Егор, уйми своих иждивенцев! Не то всех вас выгоню на мороз.
   А теперь она сама открывает перед Фомичом дверь – райсобес был рядом с райкомом – и пропускает его впереди себя.
   – Проходите, проходите, Федор Фомич.
   Было всего лишь половина девятого, Фомич не торопился. Он сел поудобнее на клеенчатый диван. «Уж коли ты вежливость несусветную проявляешь, – подумал он, – то и я тебя отпотчую». Он достал кисет, свернул «козью ножку» толщиной с большой палец и зачадил кольцами в сторону начальства крепчайшим табачным дымом.
   – Я давно еще хотела с тобой, товарищ Кузькин, все поговорить. Кх-а, кх-а! Да ведь ты не заходишь. На дороге тебя не словишь. Кх-а, кх-а! Да что у тебя за табак? Аж слезу вышибает.
   – А ты нюхни, Варвара Петровна, своего, – сказал Фомич, подмигивая. – И все пройдет. Клин клином вышибают. У тебя, чай, покрепче моего будет.
   Варвара Петровна нюхала табак. Но эту свою слабость она скрывала от посетителей.
   – Да я ведь просто так, балуюсь иногда. Да уж ладно! За компанию, пожалуй, нюхну. – Варвара Петровна, смущенно улыбаясь, достала из стола большую круглую пудреницу с черным лебедем на крышке, насыпала оттуда на большой палец щепоть нюхательного табаку и сунула сначала в одну ноздрю, потом в другую. Потом она как-то тихо и тоненько запищала, закрыла глаза ладонью, все больше выпячивая нижнюю губу, судорожно глотая воздух, и вдруг как рявкнет! Фомич даже вздрогнул, поперхнулся дымом и тоже закашлялся.
   – А-а-апчхи! Чхи! Хи-и-и! Ой, батюшки мои! – говорила, улыбаясь и вытирая слезы, вся красная, словно утреннее солнышко, Варвара Петровна.
   – Кха! Кх-а! Кх-и-и! Черт те подери! – выругался Фомич, сморкаясь и вытирая слезы за компанию с Варварой Петровной.
   – Ах, грех мне с вами, Федор Фомич! – Варвара Петровна спрятала наконец пудреницу с лебедем и сразу приступила к делу: – Ведешь ты себя прямо гордецом, товарищ Кузькин. Ведь нуждаешься?
   – Да как сказать, – уклончиво ответил Фомич, – с какой стороны то есть…
   – В том-то и дело. Нет чтобы зайти ко мне, поговорить, заявление написать. А то приходится все за вас делать. Ведь я одна, а вас, пенсионеров, не перечтешь.
   – Мы на тебя не в обиде, – на всякий случай ввернул Фомич.
   – То-то и оно-то. Сказано – стучащему да откроется. А вас надо мордой тыкать в дверь, как кутят. Сами-то небось не подойдете. Да уж ладно. Чего там манежить! – Варвара Петровна открыла серую папку, взяла сверху деньги и протянула Живому. – Здесь пятьсот рублей. Бери! Единовременное пособие. И вот тут в ведомости распишись.
   Фомич взял деньги и стал медленно пересчитывать их. Пока он считал деньги, мысли его лихорадочно работали: «Кабы мне тут не продешевить? Ежели она вписала эти пятьсот рублей в ведомость, то они никуда от меня не уйдут. Но брать ли их сейчас – вот вопрос. Я ее не просил об этом. Значит, начальство нажало… И что ж получится? Не успели еще мое дело разобрать, а я уже пятьсот рублей взял. Значит, все подумают, что я эту кашу заварил из-за денег. Э-э, нет! Так не пойдет…»
   Фомич аккуратно сложил деньги, пристукнул пачкой по ладони:
   – Да, верно. Тут пятьсот рублей. – И положил их обратно на стол.
   – Это тебе. Пособие, говорю. Бери и расписывайся. – Варвара Петровна, улыбаясь, протягивала ведомость.
   – Как же я их возьму? Я не писал, не хлопотал. И вот тебе раз! Бери деньги! Какие деньги? Откуда?
   – Я ж тебе говорю – помощь, пособие!
   – Пособие обсудить надо. Вот если на бюро райкома решат, тогда другое дело. – Фомич направился к двери и у порога сказал, обернувшись: – А за вашу заботу, Варвара Петровна, спасибо!
   Оторопевшая Варвара Петровна только глазами хлопала.
   В райкоме в комнате дежурного уже толпился народ. Вчерашнего Фомичова гостя – востроносого, в черном полушубке – окружили несколько председателей колхозов, среди которых был и Гузенков.
   – Товарищ Крылышкин, а в наш район будут направлять тридцатитысячников? – спрашивали востроносого.
   – Бюро еще не собиралось. Но, по-моему, будут.
   – В какие колхозы?
   – Кого, товарищ Крылышкин?
   – Этого я не могу сказать.
   – А вы сами не думаете в колхоз?
   – Не думать надо, а решаться, – ответил востроносый.
   – Во-во! Думает знаешь кто? Гы, гы…
   – Товарищ Крылышкин, давайте ко мне! Нам зоотехник нужен позарез.
   – Голова! Он вместо тебя сядет… Столкнет!
   – А я подвинусь. На одном стуле усидим.
   – С тобой усидишь! У тебя сиделка-то шире кресла. Ха, ха!
   – Федор Иванович идет! – крикнул от стола дежурный, и шумный кружок председателей мигом рассыпался и затих.
   По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в руках, и только теперь Живой заметил – сквозь редкие зализанные волосы у Федора Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним шел Демин, а сзади в своем военном френче и в сапогах твердо печатал шаги Мотяков. Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты: кто бы ни взглянул на него сейчас, сразу понял бы – все эти шумные председатели приумолкли при появлении его, Мотякова, а не какого-нибудь Федора Ивановича.
   – Здравствуйте, Федор Иванович! – между тем раздалось со всех сторон.
   И Федор Иванович любезно отвечал всем:
   – Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! – и улыбался при этом.
   Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная почему, тоже улыбался.
   – Здравствуйте, товарищ Кузькин! – Федор Иванович протянул руку Живому, и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку.
   – На лошади приехали? – спросил Федор Иванович.
   – Никак нет! – ответил Живой, как вчерашний Корнеич, вытягиваясь по стойке «смирно».
   – Почему? Не дали? – Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова.
   – Холодно, Федор Иванович, – ответил Фомич, впервые называя по имени-отчеству вчерашнего гостя.
   – А тулуп?
   – Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь – сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
   Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
   – Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, – сквозь смех говорил Федор Иванович. – Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
   – Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, – мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: «Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься».
   Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
   – Кто писал это твердое задание?
   – Тимошкин, – по-солдатски ответил Мотяков.
   – А кто подписывал?
   Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
   – Я.
   – Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, – и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: – Сперва решим с ним.
   – Проходите, товарищ Кузькин!
   Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
   Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. «Как в шеренгу вытянулись», – подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним – Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
   – Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? – сказал Федор Иванович.
   Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
   – Исключили мы его как протчего элемента… Потому что не работал.
   – Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? – спросил Федор Иванович.
   – Так это он на сшибачках был, – ответит Гузенков.
   – Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? – повысил голос Федор Иванович.
   – Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, – сбивчиво отвечал Гузенков. – Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
   – Он что же, плохо работал? Не умел достать? – спросил Федор Иванович.
   – Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
   – Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? – посмотрел на Живого Федор Иванович.
   – Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
   – Понятно! А вы что? – спросил Федор Иванович Гузенкова.
   – Отказали… поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза.
   – Он вам нужен в колхозе или нет?
   – Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
   – Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы – кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, – свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
   Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
   – Не был.
   – Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время – заходил к нему. А ты нет… Как это можно понять?
   Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
   – Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? – спросил Фомича Федор Иванович.
   – Сто двадцать рублей.
   – Да, не разживешься.
   – Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей… так отказался! – заявил, усмехаясь, Мотяков. – Видать, мало?
   – Как отказался? Почему? – спросил Федор Иванович.
   – Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, – Фомич обернулся к Мотякову. – За двадцать минут до бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол, успокойся! Я что, нищий, что ли?
   – Вон оно что! – протянул с усмешкой Федор Иванович. – А вы народ, Мотяков, оперативный. Вот что! – стукнул он карандашом по столу. – Хитрить нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков, и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы впредь разбазаривать колхозные кадры неповадно было. Заботиться о людях надо. Жизнь улучшать. Пора отвыкать от старых методов – с кулаком да с палкой. Вы вон у кого учитесь с кадрами работать, – он кивнул в сторону Пети Долгого, – у Петра Ермолаевича.
   – Звонарев тоже хорош, – сказал Мотяков. – Кукурузу отказался на лугах сеять.
   – Почему? – спросил Федор Иванович.
   – Места низкие – вымокает, – ответил Петя Долгий.
   – У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? – спросил Мотяков.
   – Наоборот – у Гузенкова вымокает, а я не сеял.
   – Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По кукурузе? – спросил, улыбаясь, Федор Иванович.
   – Вроде того… А он у Гузенкова кадры переманывает.
   – Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь колхоз – сам пойдешь рядовым работать. Не то к Звонареву в бригадиры.
   – В бригадирах не нуждаемся, – отозвался Звонарев. – Вот дояром могу взять.
   Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор.
   – Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? – сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
   – Дадим ему паспорт, пусть едет в город, – сказал Демин.
   – Ехать не могу, – ответил Фомич.
   – Почему?
   – По причине отсутствия всякого подъема.
   – Это что еще за прудковская политэкономия? – спросил Федор Иванович.
   – Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой?
   – Настрогал этих детей косой десяток, – пробурчал Мотяков.
   – Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, – живо возразил Фомич.
   Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
   – А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу… Анекдоты рассказывать.
   – Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он вроде бы занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, – сказал Живой.