Страница:
кольцо автобусную остановку. Там останавливались и снова трогались автобусы
- как гигантские форели, снующие взад-вперед по горной реке. Наполненные
клерками, студентами и домохозяйками, они растворялись в полусумраке один за
другим. Мимо моего окна прошла женщина средних лет, волоча за собой
черную-пречерную немецкую овчарку. Прошло несколько мальчишек с резиновыми
мячиками - они лупили их о землю и ловили. Я погасил пятую сигарету и допил
последний глоток холодного кофе.
А потом внимательно посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Глаза
от температуры ввалились внутрь. Это ладно... Лицо потемнело от вылезшей к
половине шестого щетины. И это бы ничего... А только все равно - лицо
выглядело совершенно не моим. Это было лицо мужчины двадцати четырех лет,
случайно севшего против меня в поезде по пути на работу. Для кого-то другого
мое лицо и моя душа - не более, чем бессмысленный труп. Моя душа и душа
кого-то другого всегда норовят разминуться. "Эй!" - говорю я. "Эй!" -
откликается отражение. Только и всего. Никто не поднимает руки. И никто не
оглядывается.
Если вставить мне в каждое ухо по цветку гардении, а на руки надеть
ласты, то тогда, возможно, несколько человек и оглянулось бы. Но и только.
Через три шага и они забыли бы. Собственные глаза ничего не видят. И мои
глаза тоже. Я словно опустошен. Наверное, я уже ничего и никому не смогу
дать.
Близняшки меня ждали.
Сунув одной из них коричневый пакет из супермаркета и не вынимая изо
рта сигареты, я полез в душ. Намыливаться не стал, просто стоял под струями
и тупо смотрел на выложенную плиткой стену. В темной ванной с перегоревшей
лампочкой по стенам что-то бегало и исчезало. Какие-то тени - они уже не
могли ни тронуть меня, ни чего-либо навеять.
Я вышел из ванной, вытерся и упал на кровать. Простыня была кораллового
цвета - свежевыстиранная, без единой морщинки. Пуская в потолок табачный
дым, я принялся вспоминать, что сделал за день. Близняшки тем временем
резали овощи, жарили мясо и варили рис.
- Пива хочешь? - спросила меня одна.
- Ага.
Та, на которой была футболка "208", принесла мне в кровать пиво и
стакан.
- А музыку?
- Хорошо бы.
С полки пластинок она достала "Сонату для флейты" Генделя, поставила на
проигрыватель и опустила иглу. Эту пластинку мне подарила подружка -
несколько лет назад, на Валентинов день. Между флейтой, альтом и клавесином
вклинилось шкворчащее мясо, словно выводя басовую партию. С подружкой мы
несколько раз занимались сексом под эту пластинку. Молча и долго - до конца
записи, когда от музыки оставалось только сухое потрескивание иглы.
Дождь за окном беззвучно заливал темное поле для гольфа. Я допил пиво,
Ганс Мартин Линде досвистел до последней ноты сонату фа-минор - и ужин был
готов. Все мы в этот вечер почему-то были на редкость молчаливы. Пластинка
уже кончилась, в комнате только и слышалось, как дождь лупит по козырьку, да
три человека жуют мясо. После ужина близняшки убрали со стола и сварили на
кухне кофе. И мы снова пили его втроем. Он был горячий, ароматный, будто
наделенный жизнью. Одна встала, чтобы поставить пластинку. Это оказались
"Битлз", "Rubber Soul".
- Не помню у себя такой пластинки! - удивился я.
- Это мы купили!
- Накопили денег из тех, что ты нам давал. Понемножку.
Я покачал головой.
- Не любишь "Битлз"?
Я молчал.
- Жалко. Мы думали, ты обрадуешься.
- Извините...
Одна встала и остановила проигрыватель. С серьезным видом смахнула пыль
с пластинки и засунула ее в конверт. Все замолчали. У меня вырвался вздох.
- Нечаянно вышло, - начал я оправдываться. - Устал немного,
раздражаюсь... Давайте еще раз послушаем.
Они переглянулись и рассмеялись.
- Да ты не стесняйся! Это ведь твой дом...
- Ты на нас внимания не обращай!..
- Правда, давайте еще раз.
В конце концов, мы за кофе прослушали обе стороны "Rubber Soul". Я смог
немного расслабиться. Девчонки, кажется, тоже повеселели.
После кофе они поставили мне градусник. Обе по нескольку раз проверяли,
сколько набегает. Набежало тридцать семь и пять - на полградуса больше, чем
утром. В голове был туман.
- Это потому что ты в душ ходил.
- Тебе поспать надо.
И действительно. Я разделся, взял "Критику чистого разума", пачку
сигарет - и нырнул с ними в постель. От одеяла исходил слабый запах солнца,
Кант был прекрасен, как и всегда - но сигарета имела такой вкус, будто
отсыревшую газету свернули в трубочку и жгут на газовой горелке. Я захлопнул
книгу и, рассеянно слушая голоса девчонок, закрыл глаза, чтобы темнота
втащила меня к себе.
* / 8. / *
Кладбищенский парк облюбовал для себя спокойную террасу недалеко от
вершины горы. Меж могил вились густо посыпанные гравием дорожки, а стриженые
кусты рододендрона тут и там напоминали щиплющих траву овец. По всей
обширной площади стояли высокие ртутные фонари, закрученные, как часовые
пружины. Они бросали во все углы неестественно белый свет.
Крыса остановил машину в роще на юго-восточном углу парка и, обняв
женщину за плечи, смотрел с ней на ночной город, раскинувшийся внизу. Город
был похож на густую светящуюся кашу, налитую в плоскую форму. Или на золотую
пыльцу, которую разбросал исполинский мотылек.
Женщина стояла, прислонившись к Крысе и закрыв глаза, будто спала.
Своим боком Крыса остро чувствовал тяжесть ее тела. Необыкновенную тяжесть.
Любовь к мужчине, рождение ребенка, старение и смерть - целое существование
заключалось в этой тяжести. Одной рукой Крыса достал пачку сигарет и
закурил. Время от времени с моря прилетал ветер, взбирался по склону и тряс
иголками в сосновой роще. Женщина, похоже, и вправду спала. Крыса коснулся
рукой ее щеки, тронул пальцем тонкие губы. И ощутил влажное, горячее
дыхание.
Кладбищенский парк скорее походил на покинутый жителями город, чем на
кладбище. Больше половины площади пустовало. Те, кто застолбил здесь место
для себя, были еще живы. Иногда по воскресеньям они приезжали сюда с
семьями, чтобы проведать место, где когда-нибудь будут спать. Глядя на
кладбище с точки повыше, они думали: что ж, вид отсюда неплохой, цветы по
сезону, воздух чистый, за газоном ухаживают, даже разбрызгиватели стоят,
бродячие собаки тоже не бегают, приношения с могил не таскают. А самое
главное - светло и гигиенично. Довольные увиденным, они садились на
скамейку, съедали принесенный в коробке обед - и возвращались обратно в
суматошную повседневность.
Утром и вечером появлялся смотритель - длинной палкой с плоской
лопаткой на конце он разравнивал гравий на дорожках. Потом шел к пруду в
середине парка и прогонял оттуда детей, глазеющих на карпов. Вдобавок, три
раза в день - в девять, двенадцать и шесть - из парковых динамиков неслись
звуки музыкальной шкатулки, игравшей "Старого Черного Джо". Что за смысл был
в этой музыке, Крыса не знал. Но картина безлюдного вечернего кладбища, над
которым разносится "Старый Черный Джо", стоила многого.
В половине седьмого смотритель садился на автобус и уезжал в нижний
мир. Кладбище погружалось в полное молчание. После этого несколько пар
приезжало на машинах, чтобы заняться в них любовью. С наступлением лета в
рощице всегда стояло несколько автомобилей.
Кладбищенский парк и в юности казался Крысе местом, исполненным
глубокого смысла. Еще школьником, без права водить машину, он много раз
приезжал сюда на своем спортивном мотоцикле с разными девчонками за спиной,
поднимаясь по склону вдоль речного берега. И здесь, обнимая своих девчонок,
смотрел все на те же городские огни. Всевозможные запахи подлетали к его
ноздрям и сразу таяли. Всевозможные мечты, всевозможные горести,
всевозможные обещания... Рано или поздно таяло все.
Стоило оглянуться, и было видно, как смерть то здесь, то там пускает
корни на этой широкой площадке. Иногда Крыса брал руку девчонки в свою, и
они бесцельно бродили по дорожкам этого серьезного парка. Смерть, несущая на
себе имена, даты и прошедшие жизни, повторялась, как ряды кустов, через
правильные промежутки - ей не было видно конца. Для лежавших здесь не
существовало ни шелеста ветра, ни запахов, у них не было даже щупалец, чтобы
протянуть их в темноту. Они походили на утерявшие время деревья. Они не
имели ни мыслей, ни даже слов для каких-то мыслей. Они оставили все это тем,
кто их пережил. Крыса с девчонкой возвращались в рощицу и крепко обнимали
друг друга. Соленый ветер с моря, запах листвы и сверчки в траве - печаль
этого мира, продолжающего жить, заполняла собой все вокруг.
- Я долго спала? - спросила женщина?
- Нет, - ответил Крыса. - Совсем чуть-чуть...
* / 9. / *
Еще один день - и все то же самое. Будто где-то ошиблись, загибая
складку.
Весь день пахло осенью. Закончив в обычное время работу и вернувшись
домой, близняшек я там не обнаружил. Как был в носках, я завалился на
кровать и стал рассеянно курить. Хотелось поразмышлять о многих вещах - но
ни одной мысли в голове не возникало. Я вздохнул, сел в кровати и некоторое
время созерцал белую стену напротив. Было совершенно неясно, чем заняться.
Нельзя же до бесконечности пялиться в стену, - сказал я себе. Помогло это
мало. Правильно говорил профессор, у которого я писал диплом. Стиль хороший,
- говорил он, - аргументация грамотная. Но нет темы. Да, именно так. С
самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне
обращаться с самим собой.
Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет я живу один. Но не могу
вспомнить такого, чтобы все шло, как надо. Двадцать четыре года - не такой
уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти. Словно в разгар поисков забыл,
что именно ищешь. А что, собственно, я искал? Штопор? Старое письмо?
Квитанцию? Ухочистку?
Оставив эти мысли, я взял Канта, лежавшего в изголовье. Из книги выпала
записка с почерком близняшек: "Ушли гулять на поле для гольфа". Я
заволновался. Им же было сказано: без меня туда не ходить. Там бывает
опасно, если не знаешь, что к чему. Шальной мячик может прилететь.
Обувшись и натянув свитер, я вышел на улицу и перелез через сетку
ограждения. По волнистому полю дошел до двенадцатой лунки, миновал павильон
для отдыха, прошел сквозь рощицу на западном краю. Свет заходящего солнца
лился на траву сквозь просветы между деревьями. Недалеко от десятой лунки
был вырыт песчаный бункер, напоминавший по форме гантель, а в нем валялся
пустой пакет из-под бисквитов с кофейным кремом, явно брошенный туда моими
девчонками. Я свернул его в трубочку и сунул в карман. Пятясь, стер с песка
следы всех троих. Перешел ручей по деревянному мостику, влез на пригорок - и
наконец их увидел. В пригорок с той стороны был вделан эскалатор; они сидели
на его ступеньках и играли в трик-трак.
- Одним здесь опасно, я разве не говорил?
- Закат очень красивый! - оправдываясь, сказала одна.
Мы прошли вниз по эскалатору, уселись на поляне, сплошь поросшей
мискантом, и стали наблюдать закат. Зрелище и в самом деле было
великолепным.
- Бросать мусор в бункер нельзя! - сказал я.
- Извини, - ответили обе.
- Вон, гляньте, как я однажды порезался! - Я показал им кончик
указательного пальца левой руки с семимиллиметровым шрамом, похожим на белую
нитку. - Еще в младших классах. Кто-то разбитую бутылку из-под лимонада в
песок закопал.
Они закивали.
- Конечно, пакетом от бисквитов вы не порежетесь. Но все равно: в песок
ничего бросать нельзя! Песок должен быть свято чист!
- Понятно, - сказала одна.
- Больше не будем, - добавила другая. - А ты еще что-нибудь порезал?
- Конечно!
Я показал им все свои ранения. Это был целый травматологический
каталог. Вот левый глаз - мне в него футбольным мячом заехали. До сих пор на
сетчатке след. Вот на носу шрам - это тоже футбол. Боролся за верхний мяч, и
соперник зубами попал мне по носу. Вот семь швов на нижней губе. Это я с
велосипеда упал, уворачивался от грузовика. А вот выбитый зуб...
Разлегшись на прохладной траве, мы слушали, как поют на ветру стебли
мисканта.
Когда совсем стемнело, мы вернулись домой поесть. К тому моменту, как я
принял ванну и выпил банку пива, пожарились три или четыре горбуши. Сбоку от
них лежала консервированная спаржа и огромные листья кресс-салата. Вкус
горбуши мне что-то напоминал - какую-то горную тропинку из давно прошедшего
лета. Мы хорошо потрудились, обглодали всю рыбу дочиста. На тарелке остались
только белые косточки и большие стебли кресса, похожие на карандаши.
Девчонки быстренько вымыли посуду и сделали кофе.
- Давайте поговорим о распределительном щите, - предложил я. - Что-то
он меня беспокоит.
Они покивали.
- Почему, интересно, он при смерти?
- Надышался чем-нибудь, не иначе.
- Или прокололся.
Держа в левой руке чашку кофе, а в правой сигарету, я немного подумал.
- Что делать-то будем?
Они переглянулись и замотали головами:
- Ничего уже не сделаешь!
- Могила!
- Ты сепсис у кошки когда-нибудь видел?
- Нет, - сказал я.
- Она становится твердая, как камень. Не сразу вся, а постепенно, это
долго тянется. И в конце концов останавливается сердце.
Я глубоко вздохнул.
- И что же - так и дать ему помереть?
- Чувства понятные, - сказала одна. - Но ты сильно-то не переживай,
надорвешься...
Сказано это было таким же безмятежным тоном, каким в бесснежную зиму
уговаривают плюнуть на горные лыжи. Я и плюнул. И принялся за кофе.
* / 10. / *
В среду сон начался в девять вечера, прервался в одиннадцать - и дальше
ни в какую не приходил. Голову что-то сжимало, точно на нее надели шапку
двумя размерами меньше. Неприятное ощущение. Крысе надоело лежать, он прошел
в пижаме на кухню и глотнул ледяной воды. После чего задумался о своей
женщине. Стоя у окна, он взглянул на светящийся маяк, проследовал взглядом
по темному волнолому - и стал смотреть на то место, где стоял ее дом. Ему
вспоминался плеск волн, ударявших в темноту, шуршание скопившегося за окном
песка... Собственная привычка бесконечно размышлять, не продвигаясь вперед
ни на сантиметр, вдруг показалась ему отвратительной.
Они начали встречаться - и жизнь Крысы превратилась в нескончаемый цикл
одинаковых недель. Ощущение времени исчезло. Сколько уже месяцев? Наверное,
десять. Не вспомнить... В субботу - встреча с ней. С воскресенья до вторника
- три дня сплошных воспоминаний. В четверг и пятницу, плюс первая половина
субботы - планирование предстоящего вечера. Лишь в среду остается бродить
неприкаянным, тычась в углы. И будущего не приблизишь, и прошлое уже далеко.
Среда...
Отрешенно покурив минут десять, Крыса снял пижаму, надел рубашку,
ветровку - и спустился в подземный гараж. На полночных улицах не было почти
ни души. Одни только фонари, освещавшие черные тротуары. Вход в "Джейз-бар"
закрывала металлическая штора; Крыса поднял ее до середины, пролез внутрь и
спустился по лестнице.
Развесив на спинках стульев дюжину выстиранных полотенец, Джей в
одиночестве сидел за стойкой и курил.
- Бутылочку пива можно выпить?
- Да пей, конечно! - приветливо отозвался Джей.
Крыса впервые пришел в "Джейз-бар" после закрытия. Свет горел только
над стойкой, вентиляторы и кондиционеры молчали. Только запахи, за долгие
годы впитавшиеся в пол и стены, неуловимо витали в воздухе.
Крыса зашел за стойку, достал из холодильника бутылку и наполнил
стакан. Казалось, темное пространство бара состоит из тяжелых воздушных
слоев, остывших и сырых.
- Я сегодня приходить не собирался, - словно извиняясь, сказал Крыса. -
Но вдруг проснулся и пива захотел ужасно. Я ненадолго.
Джей сложил на стойке газету и смахнул пепел, упавший на брюки.
- Пей, не торопись. Если голодный, могу что-нибудь сготовить...
- Да ну, не надо... Мне и пива хватит... Не обращай внимания.
Пиво оказалось замечательным. Крыса залпом осушил стакан, перевел дух.
Потом вылил в стакан оставшуюся половину и стал внимательно смотреть, как
оседает пена.
- Может, хочешь вместе со мной выпить? - осторожно спросил он.
Джей улыбнулся, как бы в легком затруднении.
- Спасибо. Только я не пью ни капли.
- А я и не знал...
- Уродился таким. Не принимает организм...
Крыса покивал и молча отхлебнул пива. Он снова с удивлением подумал,
что почти ничего не знает об этом бармене-китайце. Впрочем, и никто о нем
толком ничего не знал. Джей был человек необыкновенно тихий. Сам о себе
никогда не рассказывал - а если кто-нибудь спрашивал, то Джей отвечал с
такой осторожностью, как если бы выдвигал ящик комода и боялся его уронить.
Все знали, что Джей китаец и родился в Китае - но в этом городе
иностранцы отнюдь не были редкостью. Когда Крыса учился в старших классах, в
одной футбольном команде с ним играли два китайца - один в нападении и один
в обороне. Особого внимания на них никто не обращал.
- Без музыки скучно! - сказал Джей и бросил Крысе ключ от музыкального
автомата. Крыса выбрал пять песен и вернулся за стойку к своему пиву. Из
динамиков полилась старая мелодия Уэйна Ньютона.
- Ничего, что я тебя задерживаю? - спросил Крыса.
- Без разницы. Все равно никто не ждет.
- Один живешь?
- Ага...
Крыса вытащил из кармана сигарету, разгладил ее и закурил.
- Только кошка, - сказал Джей. - Старая уже, правда... Но поговорить с
ней можно.
- Она у тебя что - говорящая?
Джей покивал.
- Мы ведь с ней очень давно друг друга знаем. Я ее настроение понимаю,
а она мое.
Крыса помычал с сигаретой во рту. Музыкальный автомат зашипел иглой и
сменил пластинку на "Макартур-Парк".
- Слушай, а кошки о чем думают?
- О разном... Вот мы с тобой о чем думаем?
- Да уж, - засмеялся Крыса.
Джей тоже засмеялся. Помолчал немного, поводил пальцем по стойке.
- Она у меня однорукая.
- Однорукая?
- Я про кошку. Хромая она у меня. Года четыре назад, зимой дело было,
пришла домой вся в крови. Вместо лапы - месиво, как мармелад.
Крыса поставил стакан на стойку и взглянул на Джея.
- А что с ней случилось?
- Не знаю. Сначала думал, под машину попала. Но на это непохоже.
Колесом так не раздавит - так можно только тисками зажать. Просто в лепешку
превратили. Может, кто-то специально мучил...
- Специально? - не веря своим ушам, переспросил Крыса. - Что за ерунда?
Кошкину лапу... Зачем?
Джей постучал кончиком сигареты по стойке, вставил в зубы, закурил.
- Верно, какая необходимость калечить кошку? Кошка послушная, ничего от
нее худого... Оттого, что изуродуешь ей лапу, ничего не выиграешь.
Бессмысленно это, дико. Но такого беспричинного зла в мире - целые горы. Мне
не понять, тебе не понять - а оно существует, и все тут. Можно сказать, мы
среди этого живем.
Глядя в стакан, Крыса еще раз покачал головой:
- Мне этого не понять никогда...
- Ну и ладно! Самое лучшее, что тут вообще можно сделать, - и не
пытаться что-то понять.
С этими словами Джей выпустил струю табачного дыма туда, где обычно
сидели посетители, а теперь было пусто и темно. Белый дым повисел в воздухе
и бесследно растаял.
Некоторое время они сидели молча. Крыса безотрывно смотрел на стакан, о
чем-то думая; Джей все так же водил пальцем по стойке. Музыкальный автомат
добрался до последней песни. Сладкоголосые "Falsetto Boys" затянули
соул-балладу.
- Слушай, Джей! - сказал Крыса, не отводя взгляда от стакана. - Я вот
двадцать пять лет на свете живу - а чувство такое, что еще ни в чем не
разобрался.
Некоторое время Джей, ни слова не говорил, рассматривая свои пальцы.
Потом немножко ссутулился.
- А я сорок пять лет живу - и понял одну-единственную истину. Знаешь,
какую? Такую, что человек при большом желании из чего угодно может извлечь
урок. Из самых заурядных и банальных вещей извлечь урок всегда можно. Кто-то
сказал, что даже в бритье присутствует своя философия. Собственно, никто в
мире и не выжил бы, будь это не так.
Кивнув, Крыса допил три сантиметра пива, остававшиеся на дне стакана.
Пластинка кончилась, музыкальный автомат щелкнул, и бар снова погрузился в
тишину.
- То, что ты говоришь, вроде как и понятно, - начал было Крыса, но
дальше слова у него не пошли. Он безуспешно попробовал что-то выдавить из
себя, потом улыбнулся и поднялся из-за стойки. - Спасибо за пиво. Тебя домой
подвезти?
- Да нет, не надо. Это ведь рядом, да и пройтись я люблю...
- Ну, спокойной ночи. Кошке привет.
- Обязательно.
Снаружи стоял холодный запах осени. Крыса направился вдоль улицы,
хлопая ладонью по стволам деревьев. Дойдя до парковки, он долго, но
рассеянно смотрел на цифры счетчика. Потом сел в машину и после недолгих
раздумий поехал к морю. Вырулил на прибрежную дорогу, остановился у дома,
где жила она. Примерно в половине окон еще горел свет. Кое-где сквозь шторы
виднелись силуэты людей.
Окна ее квартиры были темны. Свет в спальне тоже не горел. Наверное,
спит. Стало совсем тоскливо.
Волны шумели все громче. Казалось, они хотят перемахнуть через
волнолом, добраться до Крысы и унести его вместе с машиной. Крыса включил
радио, откинул спинку кресла, заложил руки за голову, закрыл глаза - и сидел
так под бессмысленную болтовню диск-жокея. Он смертельно устал, разные
неназываемые чувства не могли найти себе места и пропадали непонятно где. В
облегчении склонив пустую голову набок, Крыса рассеянно слушал плеск волн,
перемешанный с трескотней диск-жокея. Сон подобрался незаметно.
* / 11. / *
В четверг утром девчонки меня разбудили. Это произошло раньше обычного
на пятнадцать минут - но я не огорчился. Побрился под горячей водой, выпил
кофе, взял свежую газету, пачкающую руки типографской краской, и скрупулезно
ее изучил.
- У нас к тебе просьба, - сказала одна из близняшек.
- Можешь в воскресенье машину достать? - спросила другая.
- Попробую, - сказал я. - А куда вы собрались?
- На водохранилище.
- На водохранилище?
Обе кивнули.
- И что там будет, на водохранилище?
- Похороны.
- Чьи?!
- Распределительного щита.
- Ах, да... - сказал я. И вернулся к газете.
Как назло, в воскресенье с самого утра моросил дождь. Впрочем, я имел
очень смутное представление о том, какая погода наилучшим образом подходит
для похорон распределительного щита. Близняшки про дождь ничего не говорили,
и я тоже молчал.
В субботу вечером я одолжил у своего напарника небесно-голубой
"фольксваген". "Что, подругу завел?" - поинтересовался он. В ответ я что-то
промычал. Заднее сиденье "фольксвагена", на котором он возил сына, было все
заляпано молочным шоколадом - как кровью после перестрелки. Кассет с роком
не оказалось, и все полтора часа пути в ту сторону мы ехали без музыки, в
полном молчании. Дождь методично усиливался и ослабевал, опять усиливался и
опять ослабевал... Это было похоже на зевоту. Только шум несущихся по
асфальту шин всю дорогу оставался одинаковым.
Одна сидела на переднем сидении, другая - на заднем, обхватив пакет с
распределительным щитом и термосом. Обе держались с печальной суровостью,
как и подобает на похоронах. Настроение передалось и мне. Даже остановившись
по пути перекусить жареной кукурузой, мы были печальны и суровы. Наше
скорбное молчание нарушалось только чпоканьем кукурузных зерен. Оставив
после себя три дочиста обглоданных початка, мы погнали машину дальше.
Началась местность с жутким обилием собак. Они бесцельно бегали
туда-сюда под дождем, как стаи рыб-желтохвостов в океанариуме. Мне
приходилось то и дело жать на клаксон. На собачьих мордах не отражалось
никакого интереса ни к дождю, ни к автомобилю. Когда я сигналил, они
взглядывали на меня с откровенной неприязнью и ловко уворачивались. Но от
дождя им было уже не увернуться. Все собаки вымокли до самых задниц -
некоторые из них напоминали выдру из книги Бальзака, а другие походили на
буддийского монаха в глубоком размышлении.
Одна из близняшек вставила мне в рот сигарету и поднесла огонь. Потом
положила ладошку на внутреннюю сторону моего бедра и несколько раз погладила
вверх-вниз. Так, словно делала это не для ласки, а ради подтверждения
чего-то.
Дождь, казалось, никогда не кончится. Такими всегда бывают октябрьские
дожди. Льют и льют, пока не вымочат всего, что только можно. Земля - хоть
отжимай. Деревья и дороги, поля и машины, дома и собаки - всг без исключения
пропитано дождем. Мир переполнен ледяной водой, от которой нет спасения.
Мы поднялись чуть в горы, углубились в лес - и уже на выезде из него
увидели водохранилище. Из-за дождя вокруг не было ни души. Дождь разливался
по всей водной поверхности, какую удавалось разглядеть. Водохранилище, в
которое льет дождь, выглядело еще тоскливее, чем я себе представлял.
Остановив машину недалеко от берега, мы не стали выходить - пили кофе из
термоса и ели купленные по пути пирожные. Они были трех сортов: кофейные,
кремовые и с кленовым сиропом. Чтобы никому не было обидно, мы тщательно
разделили все на три части.
А дождь все лил и лил. Причем лил до ужаса тихо. Словно сыплют мелкие
клочки газеты на толстый ковер. Клод Лелюш любит показывать такие дожди в
своих фильмах.
Мы доели пирожные, выпили по два стакана кофе и, будто сговорившись,
похлопали себя по коленкам, стряхивая крошки. Никто не произносил ни слова.
- Ну, пора закругляться, - сказала наконец одна из близняшек.
Вторая кивнула.
Я погасил сигарету.
Не беря зонтиков, мы прошли туда, где дорога упиралась в берег и
выдавалась чуть дальше в воду на сваях, точно хотела продолжиться мостом.
Водохранилище образовывала запруженная река. Причудливые изгибы водной
поверхности, казалось, доставали до середины гор. В цвете воды чувствовалась
зловещая глубина. От дождя по всему водохранилищу шла мелкая рябь.
- как гигантские форели, снующие взад-вперед по горной реке. Наполненные
клерками, студентами и домохозяйками, они растворялись в полусумраке один за
другим. Мимо моего окна прошла женщина средних лет, волоча за собой
черную-пречерную немецкую овчарку. Прошло несколько мальчишек с резиновыми
мячиками - они лупили их о землю и ловили. Я погасил пятую сигарету и допил
последний глоток холодного кофе.
А потом внимательно посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Глаза
от температуры ввалились внутрь. Это ладно... Лицо потемнело от вылезшей к
половине шестого щетины. И это бы ничего... А только все равно - лицо
выглядело совершенно не моим. Это было лицо мужчины двадцати четырех лет,
случайно севшего против меня в поезде по пути на работу. Для кого-то другого
мое лицо и моя душа - не более, чем бессмысленный труп. Моя душа и душа
кого-то другого всегда норовят разминуться. "Эй!" - говорю я. "Эй!" -
откликается отражение. Только и всего. Никто не поднимает руки. И никто не
оглядывается.
Если вставить мне в каждое ухо по цветку гардении, а на руки надеть
ласты, то тогда, возможно, несколько человек и оглянулось бы. Но и только.
Через три шага и они забыли бы. Собственные глаза ничего не видят. И мои
глаза тоже. Я словно опустошен. Наверное, я уже ничего и никому не смогу
дать.
Близняшки меня ждали.
Сунув одной из них коричневый пакет из супермаркета и не вынимая изо
рта сигареты, я полез в душ. Намыливаться не стал, просто стоял под струями
и тупо смотрел на выложенную плиткой стену. В темной ванной с перегоревшей
лампочкой по стенам что-то бегало и исчезало. Какие-то тени - они уже не
могли ни тронуть меня, ни чего-либо навеять.
Я вышел из ванной, вытерся и упал на кровать. Простыня была кораллового
цвета - свежевыстиранная, без единой морщинки. Пуская в потолок табачный
дым, я принялся вспоминать, что сделал за день. Близняшки тем временем
резали овощи, жарили мясо и варили рис.
- Пива хочешь? - спросила меня одна.
- Ага.
Та, на которой была футболка "208", принесла мне в кровать пиво и
стакан.
- А музыку?
- Хорошо бы.
С полки пластинок она достала "Сонату для флейты" Генделя, поставила на
проигрыватель и опустила иглу. Эту пластинку мне подарила подружка -
несколько лет назад, на Валентинов день. Между флейтой, альтом и клавесином
вклинилось шкворчащее мясо, словно выводя басовую партию. С подружкой мы
несколько раз занимались сексом под эту пластинку. Молча и долго - до конца
записи, когда от музыки оставалось только сухое потрескивание иглы.
Дождь за окном беззвучно заливал темное поле для гольфа. Я допил пиво,
Ганс Мартин Линде досвистел до последней ноты сонату фа-минор - и ужин был
готов. Все мы в этот вечер почему-то были на редкость молчаливы. Пластинка
уже кончилась, в комнате только и слышалось, как дождь лупит по козырьку, да
три человека жуют мясо. После ужина близняшки убрали со стола и сварили на
кухне кофе. И мы снова пили его втроем. Он был горячий, ароматный, будто
наделенный жизнью. Одна встала, чтобы поставить пластинку. Это оказались
"Битлз", "Rubber Soul".
- Не помню у себя такой пластинки! - удивился я.
- Это мы купили!
- Накопили денег из тех, что ты нам давал. Понемножку.
Я покачал головой.
- Не любишь "Битлз"?
Я молчал.
- Жалко. Мы думали, ты обрадуешься.
- Извините...
Одна встала и остановила проигрыватель. С серьезным видом смахнула пыль
с пластинки и засунула ее в конверт. Все замолчали. У меня вырвался вздох.
- Нечаянно вышло, - начал я оправдываться. - Устал немного,
раздражаюсь... Давайте еще раз послушаем.
Они переглянулись и рассмеялись.
- Да ты не стесняйся! Это ведь твой дом...
- Ты на нас внимания не обращай!..
- Правда, давайте еще раз.
В конце концов, мы за кофе прослушали обе стороны "Rubber Soul". Я смог
немного расслабиться. Девчонки, кажется, тоже повеселели.
После кофе они поставили мне градусник. Обе по нескольку раз проверяли,
сколько набегает. Набежало тридцать семь и пять - на полградуса больше, чем
утром. В голове был туман.
- Это потому что ты в душ ходил.
- Тебе поспать надо.
И действительно. Я разделся, взял "Критику чистого разума", пачку
сигарет - и нырнул с ними в постель. От одеяла исходил слабый запах солнца,
Кант был прекрасен, как и всегда - но сигарета имела такой вкус, будто
отсыревшую газету свернули в трубочку и жгут на газовой горелке. Я захлопнул
книгу и, рассеянно слушая голоса девчонок, закрыл глаза, чтобы темнота
втащила меня к себе.
* / 8. / *
Кладбищенский парк облюбовал для себя спокойную террасу недалеко от
вершины горы. Меж могил вились густо посыпанные гравием дорожки, а стриженые
кусты рододендрона тут и там напоминали щиплющих траву овец. По всей
обширной площади стояли высокие ртутные фонари, закрученные, как часовые
пружины. Они бросали во все углы неестественно белый свет.
Крыса остановил машину в роще на юго-восточном углу парка и, обняв
женщину за плечи, смотрел с ней на ночной город, раскинувшийся внизу. Город
был похож на густую светящуюся кашу, налитую в плоскую форму. Или на золотую
пыльцу, которую разбросал исполинский мотылек.
Женщина стояла, прислонившись к Крысе и закрыв глаза, будто спала.
Своим боком Крыса остро чувствовал тяжесть ее тела. Необыкновенную тяжесть.
Любовь к мужчине, рождение ребенка, старение и смерть - целое существование
заключалось в этой тяжести. Одной рукой Крыса достал пачку сигарет и
закурил. Время от времени с моря прилетал ветер, взбирался по склону и тряс
иголками в сосновой роще. Женщина, похоже, и вправду спала. Крыса коснулся
рукой ее щеки, тронул пальцем тонкие губы. И ощутил влажное, горячее
дыхание.
Кладбищенский парк скорее походил на покинутый жителями город, чем на
кладбище. Больше половины площади пустовало. Те, кто застолбил здесь место
для себя, были еще живы. Иногда по воскресеньям они приезжали сюда с
семьями, чтобы проведать место, где когда-нибудь будут спать. Глядя на
кладбище с точки повыше, они думали: что ж, вид отсюда неплохой, цветы по
сезону, воздух чистый, за газоном ухаживают, даже разбрызгиватели стоят,
бродячие собаки тоже не бегают, приношения с могил не таскают. А самое
главное - светло и гигиенично. Довольные увиденным, они садились на
скамейку, съедали принесенный в коробке обед - и возвращались обратно в
суматошную повседневность.
Утром и вечером появлялся смотритель - длинной палкой с плоской
лопаткой на конце он разравнивал гравий на дорожках. Потом шел к пруду в
середине парка и прогонял оттуда детей, глазеющих на карпов. Вдобавок, три
раза в день - в девять, двенадцать и шесть - из парковых динамиков неслись
звуки музыкальной шкатулки, игравшей "Старого Черного Джо". Что за смысл был
в этой музыке, Крыса не знал. Но картина безлюдного вечернего кладбища, над
которым разносится "Старый Черный Джо", стоила многого.
В половине седьмого смотритель садился на автобус и уезжал в нижний
мир. Кладбище погружалось в полное молчание. После этого несколько пар
приезжало на машинах, чтобы заняться в них любовью. С наступлением лета в
рощице всегда стояло несколько автомобилей.
Кладбищенский парк и в юности казался Крысе местом, исполненным
глубокого смысла. Еще школьником, без права водить машину, он много раз
приезжал сюда на своем спортивном мотоцикле с разными девчонками за спиной,
поднимаясь по склону вдоль речного берега. И здесь, обнимая своих девчонок,
смотрел все на те же городские огни. Всевозможные запахи подлетали к его
ноздрям и сразу таяли. Всевозможные мечты, всевозможные горести,
всевозможные обещания... Рано или поздно таяло все.
Стоило оглянуться, и было видно, как смерть то здесь, то там пускает
корни на этой широкой площадке. Иногда Крыса брал руку девчонки в свою, и
они бесцельно бродили по дорожкам этого серьезного парка. Смерть, несущая на
себе имена, даты и прошедшие жизни, повторялась, как ряды кустов, через
правильные промежутки - ей не было видно конца. Для лежавших здесь не
существовало ни шелеста ветра, ни запахов, у них не было даже щупалец, чтобы
протянуть их в темноту. Они походили на утерявшие время деревья. Они не
имели ни мыслей, ни даже слов для каких-то мыслей. Они оставили все это тем,
кто их пережил. Крыса с девчонкой возвращались в рощицу и крепко обнимали
друг друга. Соленый ветер с моря, запах листвы и сверчки в траве - печаль
этого мира, продолжающего жить, заполняла собой все вокруг.
- Я долго спала? - спросила женщина?
- Нет, - ответил Крыса. - Совсем чуть-чуть...
* / 9. / *
Еще один день - и все то же самое. Будто где-то ошиблись, загибая
складку.
Весь день пахло осенью. Закончив в обычное время работу и вернувшись
домой, близняшек я там не обнаружил. Как был в носках, я завалился на
кровать и стал рассеянно курить. Хотелось поразмышлять о многих вещах - но
ни одной мысли в голове не возникало. Я вздохнул, сел в кровати и некоторое
время созерцал белую стену напротив. Было совершенно неясно, чем заняться.
Нельзя же до бесконечности пялиться в стену, - сказал я себе. Помогло это
мало. Правильно говорил профессор, у которого я писал диплом. Стиль хороший,
- говорил он, - аргументация грамотная. Но нет темы. Да, именно так. С
самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне
обращаться с самим собой.
Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет я живу один. Но не могу
вспомнить такого, чтобы все шло, как надо. Двадцать четыре года - не такой
уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти. Словно в разгар поисков забыл,
что именно ищешь. А что, собственно, я искал? Штопор? Старое письмо?
Квитанцию? Ухочистку?
Оставив эти мысли, я взял Канта, лежавшего в изголовье. Из книги выпала
записка с почерком близняшек: "Ушли гулять на поле для гольфа". Я
заволновался. Им же было сказано: без меня туда не ходить. Там бывает
опасно, если не знаешь, что к чему. Шальной мячик может прилететь.
Обувшись и натянув свитер, я вышел на улицу и перелез через сетку
ограждения. По волнистому полю дошел до двенадцатой лунки, миновал павильон
для отдыха, прошел сквозь рощицу на западном краю. Свет заходящего солнца
лился на траву сквозь просветы между деревьями. Недалеко от десятой лунки
был вырыт песчаный бункер, напоминавший по форме гантель, а в нем валялся
пустой пакет из-под бисквитов с кофейным кремом, явно брошенный туда моими
девчонками. Я свернул его в трубочку и сунул в карман. Пятясь, стер с песка
следы всех троих. Перешел ручей по деревянному мостику, влез на пригорок - и
наконец их увидел. В пригорок с той стороны был вделан эскалатор; они сидели
на его ступеньках и играли в трик-трак.
- Одним здесь опасно, я разве не говорил?
- Закат очень красивый! - оправдываясь, сказала одна.
Мы прошли вниз по эскалатору, уселись на поляне, сплошь поросшей
мискантом, и стали наблюдать закат. Зрелище и в самом деле было
великолепным.
- Бросать мусор в бункер нельзя! - сказал я.
- Извини, - ответили обе.
- Вон, гляньте, как я однажды порезался! - Я показал им кончик
указательного пальца левой руки с семимиллиметровым шрамом, похожим на белую
нитку. - Еще в младших классах. Кто-то разбитую бутылку из-под лимонада в
песок закопал.
Они закивали.
- Конечно, пакетом от бисквитов вы не порежетесь. Но все равно: в песок
ничего бросать нельзя! Песок должен быть свято чист!
- Понятно, - сказала одна.
- Больше не будем, - добавила другая. - А ты еще что-нибудь порезал?
- Конечно!
Я показал им все свои ранения. Это был целый травматологический
каталог. Вот левый глаз - мне в него футбольным мячом заехали. До сих пор на
сетчатке след. Вот на носу шрам - это тоже футбол. Боролся за верхний мяч, и
соперник зубами попал мне по носу. Вот семь швов на нижней губе. Это я с
велосипеда упал, уворачивался от грузовика. А вот выбитый зуб...
Разлегшись на прохладной траве, мы слушали, как поют на ветру стебли
мисканта.
Когда совсем стемнело, мы вернулись домой поесть. К тому моменту, как я
принял ванну и выпил банку пива, пожарились три или четыре горбуши. Сбоку от
них лежала консервированная спаржа и огромные листья кресс-салата. Вкус
горбуши мне что-то напоминал - какую-то горную тропинку из давно прошедшего
лета. Мы хорошо потрудились, обглодали всю рыбу дочиста. На тарелке остались
только белые косточки и большие стебли кресса, похожие на карандаши.
Девчонки быстренько вымыли посуду и сделали кофе.
- Давайте поговорим о распределительном щите, - предложил я. - Что-то
он меня беспокоит.
Они покивали.
- Почему, интересно, он при смерти?
- Надышался чем-нибудь, не иначе.
- Или прокололся.
Держа в левой руке чашку кофе, а в правой сигарету, я немного подумал.
- Что делать-то будем?
Они переглянулись и замотали головами:
- Ничего уже не сделаешь!
- Могила!
- Ты сепсис у кошки когда-нибудь видел?
- Нет, - сказал я.
- Она становится твердая, как камень. Не сразу вся, а постепенно, это
долго тянется. И в конце концов останавливается сердце.
Я глубоко вздохнул.
- И что же - так и дать ему помереть?
- Чувства понятные, - сказала одна. - Но ты сильно-то не переживай,
надорвешься...
Сказано это было таким же безмятежным тоном, каким в бесснежную зиму
уговаривают плюнуть на горные лыжи. Я и плюнул. И принялся за кофе.
* / 10. / *
В среду сон начался в девять вечера, прервался в одиннадцать - и дальше
ни в какую не приходил. Голову что-то сжимало, точно на нее надели шапку
двумя размерами меньше. Неприятное ощущение. Крысе надоело лежать, он прошел
в пижаме на кухню и глотнул ледяной воды. После чего задумался о своей
женщине. Стоя у окна, он взглянул на светящийся маяк, проследовал взглядом
по темному волнолому - и стал смотреть на то место, где стоял ее дом. Ему
вспоминался плеск волн, ударявших в темноту, шуршание скопившегося за окном
песка... Собственная привычка бесконечно размышлять, не продвигаясь вперед
ни на сантиметр, вдруг показалась ему отвратительной.
Они начали встречаться - и жизнь Крысы превратилась в нескончаемый цикл
одинаковых недель. Ощущение времени исчезло. Сколько уже месяцев? Наверное,
десять. Не вспомнить... В субботу - встреча с ней. С воскресенья до вторника
- три дня сплошных воспоминаний. В четверг и пятницу, плюс первая половина
субботы - планирование предстоящего вечера. Лишь в среду остается бродить
неприкаянным, тычась в углы. И будущего не приблизишь, и прошлое уже далеко.
Среда...
Отрешенно покурив минут десять, Крыса снял пижаму, надел рубашку,
ветровку - и спустился в подземный гараж. На полночных улицах не было почти
ни души. Одни только фонари, освещавшие черные тротуары. Вход в "Джейз-бар"
закрывала металлическая штора; Крыса поднял ее до середины, пролез внутрь и
спустился по лестнице.
Развесив на спинках стульев дюжину выстиранных полотенец, Джей в
одиночестве сидел за стойкой и курил.
- Бутылочку пива можно выпить?
- Да пей, конечно! - приветливо отозвался Джей.
Крыса впервые пришел в "Джейз-бар" после закрытия. Свет горел только
над стойкой, вентиляторы и кондиционеры молчали. Только запахи, за долгие
годы впитавшиеся в пол и стены, неуловимо витали в воздухе.
Крыса зашел за стойку, достал из холодильника бутылку и наполнил
стакан. Казалось, темное пространство бара состоит из тяжелых воздушных
слоев, остывших и сырых.
- Я сегодня приходить не собирался, - словно извиняясь, сказал Крыса. -
Но вдруг проснулся и пива захотел ужасно. Я ненадолго.
Джей сложил на стойке газету и смахнул пепел, упавший на брюки.
- Пей, не торопись. Если голодный, могу что-нибудь сготовить...
- Да ну, не надо... Мне и пива хватит... Не обращай внимания.
Пиво оказалось замечательным. Крыса залпом осушил стакан, перевел дух.
Потом вылил в стакан оставшуюся половину и стал внимательно смотреть, как
оседает пена.
- Может, хочешь вместе со мной выпить? - осторожно спросил он.
Джей улыбнулся, как бы в легком затруднении.
- Спасибо. Только я не пью ни капли.
- А я и не знал...
- Уродился таким. Не принимает организм...
Крыса покивал и молча отхлебнул пива. Он снова с удивлением подумал,
что почти ничего не знает об этом бармене-китайце. Впрочем, и никто о нем
толком ничего не знал. Джей был человек необыкновенно тихий. Сам о себе
никогда не рассказывал - а если кто-нибудь спрашивал, то Джей отвечал с
такой осторожностью, как если бы выдвигал ящик комода и боялся его уронить.
Все знали, что Джей китаец и родился в Китае - но в этом городе
иностранцы отнюдь не были редкостью. Когда Крыса учился в старших классах, в
одной футбольном команде с ним играли два китайца - один в нападении и один
в обороне. Особого внимания на них никто не обращал.
- Без музыки скучно! - сказал Джей и бросил Крысе ключ от музыкального
автомата. Крыса выбрал пять песен и вернулся за стойку к своему пиву. Из
динамиков полилась старая мелодия Уэйна Ньютона.
- Ничего, что я тебя задерживаю? - спросил Крыса.
- Без разницы. Все равно никто не ждет.
- Один живешь?
- Ага...
Крыса вытащил из кармана сигарету, разгладил ее и закурил.
- Только кошка, - сказал Джей. - Старая уже, правда... Но поговорить с
ней можно.
- Она у тебя что - говорящая?
Джей покивал.
- Мы ведь с ней очень давно друг друга знаем. Я ее настроение понимаю,
а она мое.
Крыса помычал с сигаретой во рту. Музыкальный автомат зашипел иглой и
сменил пластинку на "Макартур-Парк".
- Слушай, а кошки о чем думают?
- О разном... Вот мы с тобой о чем думаем?
- Да уж, - засмеялся Крыса.
Джей тоже засмеялся. Помолчал немного, поводил пальцем по стойке.
- Она у меня однорукая.
- Однорукая?
- Я про кошку. Хромая она у меня. Года четыре назад, зимой дело было,
пришла домой вся в крови. Вместо лапы - месиво, как мармелад.
Крыса поставил стакан на стойку и взглянул на Джея.
- А что с ней случилось?
- Не знаю. Сначала думал, под машину попала. Но на это непохоже.
Колесом так не раздавит - так можно только тисками зажать. Просто в лепешку
превратили. Может, кто-то специально мучил...
- Специально? - не веря своим ушам, переспросил Крыса. - Что за ерунда?
Кошкину лапу... Зачем?
Джей постучал кончиком сигареты по стойке, вставил в зубы, закурил.
- Верно, какая необходимость калечить кошку? Кошка послушная, ничего от
нее худого... Оттого, что изуродуешь ей лапу, ничего не выиграешь.
Бессмысленно это, дико. Но такого беспричинного зла в мире - целые горы. Мне
не понять, тебе не понять - а оно существует, и все тут. Можно сказать, мы
среди этого живем.
Глядя в стакан, Крыса еще раз покачал головой:
- Мне этого не понять никогда...
- Ну и ладно! Самое лучшее, что тут вообще можно сделать, - и не
пытаться что-то понять.
С этими словами Джей выпустил струю табачного дыма туда, где обычно
сидели посетители, а теперь было пусто и темно. Белый дым повисел в воздухе
и бесследно растаял.
Некоторое время они сидели молча. Крыса безотрывно смотрел на стакан, о
чем-то думая; Джей все так же водил пальцем по стойке. Музыкальный автомат
добрался до последней песни. Сладкоголосые "Falsetto Boys" затянули
соул-балладу.
- Слушай, Джей! - сказал Крыса, не отводя взгляда от стакана. - Я вот
двадцать пять лет на свете живу - а чувство такое, что еще ни в чем не
разобрался.
Некоторое время Джей, ни слова не говорил, рассматривая свои пальцы.
Потом немножко ссутулился.
- А я сорок пять лет живу - и понял одну-единственную истину. Знаешь,
какую? Такую, что человек при большом желании из чего угодно может извлечь
урок. Из самых заурядных и банальных вещей извлечь урок всегда можно. Кто-то
сказал, что даже в бритье присутствует своя философия. Собственно, никто в
мире и не выжил бы, будь это не так.
Кивнув, Крыса допил три сантиметра пива, остававшиеся на дне стакана.
Пластинка кончилась, музыкальный автомат щелкнул, и бар снова погрузился в
тишину.
- То, что ты говоришь, вроде как и понятно, - начал было Крыса, но
дальше слова у него не пошли. Он безуспешно попробовал что-то выдавить из
себя, потом улыбнулся и поднялся из-за стойки. - Спасибо за пиво. Тебя домой
подвезти?
- Да нет, не надо. Это ведь рядом, да и пройтись я люблю...
- Ну, спокойной ночи. Кошке привет.
- Обязательно.
Снаружи стоял холодный запах осени. Крыса направился вдоль улицы,
хлопая ладонью по стволам деревьев. Дойдя до парковки, он долго, но
рассеянно смотрел на цифры счетчика. Потом сел в машину и после недолгих
раздумий поехал к морю. Вырулил на прибрежную дорогу, остановился у дома,
где жила она. Примерно в половине окон еще горел свет. Кое-где сквозь шторы
виднелись силуэты людей.
Окна ее квартиры были темны. Свет в спальне тоже не горел. Наверное,
спит. Стало совсем тоскливо.
Волны шумели все громче. Казалось, они хотят перемахнуть через
волнолом, добраться до Крысы и унести его вместе с машиной. Крыса включил
радио, откинул спинку кресла, заложил руки за голову, закрыл глаза - и сидел
так под бессмысленную болтовню диск-жокея. Он смертельно устал, разные
неназываемые чувства не могли найти себе места и пропадали непонятно где. В
облегчении склонив пустую голову набок, Крыса рассеянно слушал плеск волн,
перемешанный с трескотней диск-жокея. Сон подобрался незаметно.
* / 11. / *
В четверг утром девчонки меня разбудили. Это произошло раньше обычного
на пятнадцать минут - но я не огорчился. Побрился под горячей водой, выпил
кофе, взял свежую газету, пачкающую руки типографской краской, и скрупулезно
ее изучил.
- У нас к тебе просьба, - сказала одна из близняшек.
- Можешь в воскресенье машину достать? - спросила другая.
- Попробую, - сказал я. - А куда вы собрались?
- На водохранилище.
- На водохранилище?
Обе кивнули.
- И что там будет, на водохранилище?
- Похороны.
- Чьи?!
- Распределительного щита.
- Ах, да... - сказал я. И вернулся к газете.
Как назло, в воскресенье с самого утра моросил дождь. Впрочем, я имел
очень смутное представление о том, какая погода наилучшим образом подходит
для похорон распределительного щита. Близняшки про дождь ничего не говорили,
и я тоже молчал.
В субботу вечером я одолжил у своего напарника небесно-голубой
"фольксваген". "Что, подругу завел?" - поинтересовался он. В ответ я что-то
промычал. Заднее сиденье "фольксвагена", на котором он возил сына, было все
заляпано молочным шоколадом - как кровью после перестрелки. Кассет с роком
не оказалось, и все полтора часа пути в ту сторону мы ехали без музыки, в
полном молчании. Дождь методично усиливался и ослабевал, опять усиливался и
опять ослабевал... Это было похоже на зевоту. Только шум несущихся по
асфальту шин всю дорогу оставался одинаковым.
Одна сидела на переднем сидении, другая - на заднем, обхватив пакет с
распределительным щитом и термосом. Обе держались с печальной суровостью,
как и подобает на похоронах. Настроение передалось и мне. Даже остановившись
по пути перекусить жареной кукурузой, мы были печальны и суровы. Наше
скорбное молчание нарушалось только чпоканьем кукурузных зерен. Оставив
после себя три дочиста обглоданных початка, мы погнали машину дальше.
Началась местность с жутким обилием собак. Они бесцельно бегали
туда-сюда под дождем, как стаи рыб-желтохвостов в океанариуме. Мне
приходилось то и дело жать на клаксон. На собачьих мордах не отражалось
никакого интереса ни к дождю, ни к автомобилю. Когда я сигналил, они
взглядывали на меня с откровенной неприязнью и ловко уворачивались. Но от
дождя им было уже не увернуться. Все собаки вымокли до самых задниц -
некоторые из них напоминали выдру из книги Бальзака, а другие походили на
буддийского монаха в глубоком размышлении.
Одна из близняшек вставила мне в рот сигарету и поднесла огонь. Потом
положила ладошку на внутреннюю сторону моего бедра и несколько раз погладила
вверх-вниз. Так, словно делала это не для ласки, а ради подтверждения
чего-то.
Дождь, казалось, никогда не кончится. Такими всегда бывают октябрьские
дожди. Льют и льют, пока не вымочат всего, что только можно. Земля - хоть
отжимай. Деревья и дороги, поля и машины, дома и собаки - всг без исключения
пропитано дождем. Мир переполнен ледяной водой, от которой нет спасения.
Мы поднялись чуть в горы, углубились в лес - и уже на выезде из него
увидели водохранилище. Из-за дождя вокруг не было ни души. Дождь разливался
по всей водной поверхности, какую удавалось разглядеть. Водохранилище, в
которое льет дождь, выглядело еще тоскливее, чем я себе представлял.
Остановив машину недалеко от берега, мы не стали выходить - пили кофе из
термоса и ели купленные по пути пирожные. Они были трех сортов: кофейные,
кремовые и с кленовым сиропом. Чтобы никому не было обидно, мы тщательно
разделили все на три части.
А дождь все лил и лил. Причем лил до ужаса тихо. Словно сыплют мелкие
клочки газеты на толстый ковер. Клод Лелюш любит показывать такие дожди в
своих фильмах.
Мы доели пирожные, выпили по два стакана кофе и, будто сговорившись,
похлопали себя по коленкам, стряхивая крошки. Никто не произносил ни слова.
- Ну, пора закругляться, - сказала наконец одна из близняшек.
Вторая кивнула.
Я погасил сигарету.
Не беря зонтиков, мы прошли туда, где дорога упиралась в берег и
выдавалась чуть дальше в воду на сваях, точно хотела продолжиться мостом.
Водохранилище образовывала запруженная река. Причудливые изгибы водной
поверхности, казалось, доставали до середины гор. В цвете воды чувствовалась
зловещая глубина. От дождя по всему водохранилищу шла мелкая рябь.