Страница:
Нельзя сказать, что в наших отношениях не было прогресса. Закончились летние каникулы, и она очень естественно — будто само собой разумеется — начала ходить со мной рядом. Теперь уже рядом, а не впереди, как раньше. Мы взбирались на холмы, переправлялись через реки, переходили дороги и продолжали куда-то идти. У нас не было цели. Нам было достаточно просто идти куда-нибудь. Нашагавшись, заходили в кафе выпить по чашке кофе, затем шли дальше. И только менялись времена года, как на вращающемся по кругу слайдоскопе. Вскоре наступила осень, и весь внутренний двор общежития усыпали листья дзельквы. Надевая свитер, я почувствовал запах нового времени года. Сносилась обувь, и я купил новую пару — из замши.
Когда задули холодные осенние ветры, она, бывало, прижималась к моей руке. Через толстый ворс ее пальто я ощущал тепло. Но только и всего. Засунув руки в карманы, я продолжал ходить, как и обычно. Обувь у нас была на резиновой подошве, и шаги почти не слышались. Лишь сухо шуршало под ногами, когда мы наступали на опавшие листья огромных платанов. Ей была нужна не моя, а чья-нибудьрука. Ей требовалось не мое, а чье-нибудьтепло. По крайней мере, так мне казалось тогда.
Чем дальше, тем прозрачнее становился ее взгляд. Такая безысходная прозрачность. Иногда она без всякой причины всматривалась в мои глаза. И всякий раз мне становилось невыносимо грустно.
Общежитские поддразнивали меня, когда она звонила или я по утрам в воскресенье собирался уходить. Они, разумеется, полагали, что у меня завелась подружка. Я не собирался им ничего объяснять, и даже не видел в этом необходимости, а потому оставлял все как есть. Когда я возвращался вечером в общагу, кто-нибудь непременно интересовался, как прошел секс. «Так себе», — всегда отвечал я.
Так проходил мой восемнадцатый год. Всходило и садилось солнце, спускался и поднимался флаг, а я по воскресеньям встречался с подругой покойного друга. Я не осознавал, ни что сейчас делаю, ни как быть дальше. На лекциях слушал про Клоделя, Расина и Эйзенштейна. Все они писали неплохие тексты, но только и всего. Товарищей среди однокашников я себе не завел, с соседями по общаге лишь здоровался. Я постоянно читал книги, и общежитские считали, что я собираюсь стать писателем. А я не собирался становиться писателем. Я вообще не собирался становиться никем.
Несколько раз я порывался рассказать ей о своих мыслях. Мне казалось, она должна правильно понять мое настроение. Но подобрать слова, чтобы выразить свои чувства, не мог. Как она была права: стоит начать подыскивать нужные слова, и все они словно погружаются на дно мрака.
В субботу вечером я садился на стул в коридоре возле телефона и ждал звонка от нее. Бывало, не дожидался три недели кряду, бывало, она звонила две субботы подряд. А я продолжал сидеть и ждать. По субботам все уходили в город, и в коридоре становилось тише обычного. Разглядывая витавшие в безмолвном пространстве частички света, я пытался разобраться в себе. Всем от кого-то что-то нужно. Это точно. Однако что будет дальше, я не имел ни малейшего понятия. И я вытягивал руку, но перед самыми кончиками пальцев неожиданно возникала воздушная стена.
Зимой я подрабатывал в музыкальном магазине на Синдзюку. На Рождество подарил ей диск Генри Манчини с ее любимой песней «Dear Heart». Сам упаковал и перевязал его розовой тесьмой. Оберточная бумага была под стать празднику — в узоре из пихт. А она связала мне шерстяные перчатки. Несколько жали пальцы, но главное — в них было тепло.
Она не поехала на зимние каникулы домой, и все новогодние праздники я питался у нее.
Той зимой много чего произошло.
В конце января мой сосед на два дня свалился с температурой под сорок. Из-за чего накрылось мое свидание. Казалось, он вот-вот коньки отбросит. Естественно, я не мог уйти, оставив его в таком состоянии. Найти сиделку не удалось, поэтому выбора не оставалось — только самому покупать лед, делать холодный компресс, вытирать штажным полотенцем пот и каждый час мерить температуру. Температура не спадала целые сутки. Однако уже на второе утро он подскочил как ни в чем не бывало. Сунули градусник — тридцать шесть и два.
— Странно. У меня за всю жизнь ни разу не было температуры, — сказал он.
— Но ведь появилась, — разозлился я и показал ему два неиспользованных билета.
— Хорошо, что это всего лишь пригласительные, — сказал он.
В феврале несколько раз шел снег.
В конце февраля я из-за какого-то пустяка ударил старшекурсника, жившего на одном этаже со мной. Тот въехал головой в бетонную стену. К счастью, рана оказалась пустяковой. Однако меня вызвали в кабинет коменданта и сделали предупреждение, подпортившее мою дальнейшую жизнь в общежитии.
Тем временем мне стукнуло девятнадцать, я перешел на второй курс, при этом завалив несколько зачетов. По остальным предметам получил свои обычные оценки «С» или «D», было даже несколько «В». [5]Она все зачеты сдала без завалов и легко стала второкурсницей. Колесо природы сделало еще один круг.
В день ее рождения шел дождь. Я купил на Синдзю-ку торт и поехал к ней домой.
Электричка была набита битком, к тому же сильно качало. Когда я добрался вечером до ее дома, торт напоминал своей формой развалины римского Колизея. Я достал и воткнул в него двадцать маленьких свечей. Поджег их от спички, закрыл шторы, погасил свет. Как настоящий день рождения. Она открыла вино. Мы скромно поужинали, затем разрезали торт.
— Уже двадцать… чувствую себя как дура, — сказала она. Поужинав, мы вымыли посуду и, расположившись на полу, допивали вино. Пока я цедил один бокал, она успела выпить два.
В тот день она была на редкость разговорчива. Рассказывала о детстве, о школе, о своей семье. Очень долго рассказывала, но при этом — вполне отчетливо. История «А» внезапно переходила в содержавшуюся в ней историю «Б». Затем в «Б» возникала история «В» — и так до бесконечности. Первое время я вежливо поддакивал, но вскоре перестал. Поставил пластинку, а когда она закончилась, поменял на следующую. Когда послушали все, что у нее было, опять поставил первую. За окном продолжал лить дождь. Время текло медленно, и она продолжала свое повествование.
Когда стрелка на часах перевалила одиннадцать, я не на шутку заволновался: она не замолкала уже больше четырех часов. Мне нужно было успеть на последнюю электричку. Как поступить в этой ситуации, я не знал. Изначально я считал, что лучше дать ей выговориться, но сейчас я был иного мнения. Изрядно поколебавшись, я решил прервать ее монолог. Что ни говори, а это слишком.
— Поздно. Мне пора, — сказал я. — Увидимся на днях, хорошо?
Не знаю, услышала она меня или нет. Лишь на секунду умолкла, и заговорила снова. Я отчаялся и закурил. Раз так, то лучше пусть говорит. А там будь что будет…
Однако речь ее не продлилась долго. Когда я обратил на это внимание, она уже молчала. Лишь в воздухе повис обрывок ее фразы. Если выражаться буквально, ее рассказ не закончился, а куда-то внезапно улетучился. Она пыталась его продолжить, но тщетно. Будто бы что-то испортилось. Приоткрыв губы, она отрешенно смотрела мне в глаза. Словно я совершил нечто ужасное
— Я не хотел тебе мешать, — сказал я. — Просто уже поздно. К тому же…
На глаза ей навернулись слезы. Стекая по щекам, они через мгновение стукались о конверт пластинки. Их было не остановить. Она уперлась руками в пол и, слегка подавшись вперед, будто ее рвало, рыдала. Я протянул руки и взял ее за плечи. Те мелко тряслись, и я машинально обнял ее. Она продолжала бесшумно плакать, уткнувшись мне в грудь. От слез и ее теплого дыхания моя рубашка промокла насквозь. Ее пальцы бегали по моей спине, словно отыскивая там что-то. Левой рукой я поддерживал девушку, а правой гладил ее прямые мягкие волосы. И долго стоял, дожидаясь, когда она перестанет плакать. Но она не унималась.
В ту ночь я с ней переспал. Я не знал, правильно поступаю или нет. Но в ту ночь ничего другого не оставалось. Давно у меня не было секса, а у нее это случилось впервые. Я спросил, почему она с ним не спала, хотя делать этого не следовало. Она ничего не ответила, только отстранилась от меня и, повернувшись спиной, всматривалась в дождь за окном.
К утру дождь прекратился. Она спала, повернувшись ко мне спиной. А может, ни на минуту не смыкала глаз. Что, впрочем, сути для меня не меняло. Как и год назад, тишина полностью поглотила ее существо. Какое-то время я смотрел на ее обнаженные плечи, затем отчаялся и встал с постели.
На полу валялся оброненный вечером конверт пластинки. На столе оставалась потерявшая форму половинка торта. Все выглядело так, будто время внезапно остановилось и обездвижело. На столе лежали словарь и таблица французских глаголов. К стене перед столом был приклеен календарь. Просто цифры — никаких картинок или фотографий. Белоснежный календарь, без надписей и пометок.
Я подобрал с пола одежду. Спереди рубашка оставалась леденяще влажной. Я приблизил лицо и почувствовал запах ее волос.
В лежавшем на столе блокноте написал: «Позвони мне на днях». Вышел из квартиры и осторожно закрыл за собою дверь.
Прошла неделя, но телефон молчал. В ее доме телефонов не было вообще, и тогда я написал длинное письмо. Я откровенно описал все, что чувствовал.
По субботам я, как и прежде, много времени сидел на стуле в коридоре. Звонка я ни от кого не ждал, но делать было совершенно нечего. Я включал прямую трансляцию бейсбольного матча и делал вид, будто смотрю телевизор. Постепенно чувства эти, словно пеленой разделили пространство между мной и телевизором, потом отсекли от него еще одну часть, за ней — еще одну. Снова и снова — в конце концов они стиснули меня, едва не касаясь моих рук.
В десять часов я выключал телевизор и шел спать.
В конце того месяца сосед по комнате подарил мне светлячка.
Светлячок сидел в кофейной банке. Сосед налил в нее немного воды и насыпал листьев. В крышке проделал мелкие прорези для воздуха. На улице было светло, и существо походило на обычного черного водяного жучка. Хотя, если присмотреться внимательно, это, бесспорно, был светлячок.
При каждой попытке выбраться наружу насекомое скользило по стенке и съезжало на дно банки. Давно я не видел светлячка так близко.
— Во дворе нашел. Их выпускают в соседней гостинице для привлечения постояльцев. Вот один и добрался сюда, — сказал он, укладывая в сумку-банан одежду и тетради.
С начала лета прошло несколько недель, и в общежитии оставались, пожалуй, только мы вдвоем. Я не хотел возвращаться домой, а он проходил практику. Но теперь практика закончилась, и он собирался на родину.
— Можно подарить его какой-нибудь девчонке. Наверняка будет рада.
— Спасибо, — поблагодарил я.
С заходом солнца общежитие погрузилось в тишину. Казалось, оно вообще превратилось в руины. С флагштока спустили флаг, из окон столовой струился слабый свет. Студенты разъехались по домам, поэтому освещалась лишь половина зала — левая, а в правой было темно. Но едой все же пахло. На ужин приготовили рагу под белым соусом.
Я взял банку со светлячком и поднялся на крышу. Там никого не было, и только сушилась на веревке забытая кем-то белая рубашка, которую вечерний ветерок раскачивал, словно сброшенный кокон. Я взобрался по приставной лестнице еще выше, на водонапорную башню. Круглый бак хранил тепло солнечного дня. Я присел на тесной площадке, облокотился на перила и на миг заметил прятавшуюся в облаках луну. По правую руку виднелись огни Синдзюку, по левую — Икэбукуро. [6]Лучи автомобильных фар слились в яркую реку света, которая перетекала от одного квартала к другому. Различные звуки смешивались в мягкий рокот, тучей нависавший над городом.
На дне банки едва различимо мерцал светлячок. Но свет его был слабым, цвет — бледным. Давно я не видел светлячков, но на моей памяти они светились под покровом летней ночи куда более отчетливо и ярко. Иначе и быть не должно.
Может, этот светлячок ослаб и умирает? Я взял банку за горлышко и слегка потряс. Светлячок ударился о стеклянную стенку и слегка подлетел. Но лучше светить не стал.
Видимо, память мне изменяет. И свет у светлячков на самом деле не такой яркий. Просто мне так казалось. А может, меня тогда окружала более густая темнота? Этого я припомнить не мог. Как и то, когда видел их в последний раз.
Я помнил лишь всплеск воды в ночной темноте. Еще там был старый кирпичный шлюз. В действие его приводил ворот. Это река, но почти стоячая, и поверхность чуть ли не сплошь заросла ряской. Вокруг темень, а над заводью шлюза летают сотни светлячков. Их свет отражается от воды, будто огненная пыльца.
Когда это было? И где?
Нет, не помню.
Теперь уже многое сдвинулось с прежних мест, переплетясь между собой.
Закрыв глаза, я дышал полной грудью и пытался разобраться в себе. С закрытыми глазами казалось, будто тело всасывается во мрак летней ночи. Если подумать, я впервые забирался на водонапорную башню после темна. Ветер дул четче обычного. Вроде бы несильный, он оставлял вокруг меня на удивление яркую траекторию. Ночь неспешно покрывала земную поверхность. И как бы городские огни ни пытались сокрыть ее существо, ночь отметала все эти попытки.
Я открыл крышку, достал светлячка и посадил его на травинку, пробившуюся у основания водонапорной башни. Светлячок долго не мог понять, что его окружает. Он копошился вокруг болта, забегал на струпья сухой краски. Сначала двигался вправо, но когда понял, что там тупик, повернул налево. Затем неторопливо взобрался на головку болта и как бы присел на корточки. Словно испустив дух, светлячок замер неподвижно.
Я следил за ним, откинувшись на перила. И долгое время ни я, ни он не шевелились — только ветер обдувал нас. Миллиарды листьев шуршали друг другу в темноте.
Я был готов ждать до бесконечности.
Светлячок улетел не сразу. Будто о чем-то вспомнив, он внезапно расправил крылья и в следующее мгновение мелькнул над перилами и растворился в густом мраке. Словно пытаясь нагнать упущенное время, начал спешно вычерчивать дугу возле башни. А дождавшись, когда полоска света растворится в ветре, улетел на восток.
Светлячок исчез, но во мне еще долго жила дуга его света. В толще мрака едва заметное бледное мерцание мельтешило, словно заблудшая душа.
Я несколько раз протянул руку во тьму, но ни к чему не смог прикоснуться. До тусклого мерцания пальцы не доставали самую малость.
Сжечь сарай
Когда задули холодные осенние ветры, она, бывало, прижималась к моей руке. Через толстый ворс ее пальто я ощущал тепло. Но только и всего. Засунув руки в карманы, я продолжал ходить, как и обычно. Обувь у нас была на резиновой подошве, и шаги почти не слышались. Лишь сухо шуршало под ногами, когда мы наступали на опавшие листья огромных платанов. Ей была нужна не моя, а чья-нибудьрука. Ей требовалось не мое, а чье-нибудьтепло. По крайней мере, так мне казалось тогда.
Чем дальше, тем прозрачнее становился ее взгляд. Такая безысходная прозрачность. Иногда она без всякой причины всматривалась в мои глаза. И всякий раз мне становилось невыносимо грустно.
Общежитские поддразнивали меня, когда она звонила или я по утрам в воскресенье собирался уходить. Они, разумеется, полагали, что у меня завелась подружка. Я не собирался им ничего объяснять, и даже не видел в этом необходимости, а потому оставлял все как есть. Когда я возвращался вечером в общагу, кто-нибудь непременно интересовался, как прошел секс. «Так себе», — всегда отвечал я.
Так проходил мой восемнадцатый год. Всходило и садилось солнце, спускался и поднимался флаг, а я по воскресеньям встречался с подругой покойного друга. Я не осознавал, ни что сейчас делаю, ни как быть дальше. На лекциях слушал про Клоделя, Расина и Эйзенштейна. Все они писали неплохие тексты, но только и всего. Товарищей среди однокашников я себе не завел, с соседями по общаге лишь здоровался. Я постоянно читал книги, и общежитские считали, что я собираюсь стать писателем. А я не собирался становиться писателем. Я вообще не собирался становиться никем.
Несколько раз я порывался рассказать ей о своих мыслях. Мне казалось, она должна правильно понять мое настроение. Но подобрать слова, чтобы выразить свои чувства, не мог. Как она была права: стоит начать подыскивать нужные слова, и все они словно погружаются на дно мрака.
В субботу вечером я садился на стул в коридоре возле телефона и ждал звонка от нее. Бывало, не дожидался три недели кряду, бывало, она звонила две субботы подряд. А я продолжал сидеть и ждать. По субботам все уходили в город, и в коридоре становилось тише обычного. Разглядывая витавшие в безмолвном пространстве частички света, я пытался разобраться в себе. Всем от кого-то что-то нужно. Это точно. Однако что будет дальше, я не имел ни малейшего понятия. И я вытягивал руку, но перед самыми кончиками пальцев неожиданно возникала воздушная стена.
Зимой я подрабатывал в музыкальном магазине на Синдзюку. На Рождество подарил ей диск Генри Манчини с ее любимой песней «Dear Heart». Сам упаковал и перевязал его розовой тесьмой. Оберточная бумага была под стать празднику — в узоре из пихт. А она связала мне шерстяные перчатки. Несколько жали пальцы, но главное — в них было тепло.
Она не поехала на зимние каникулы домой, и все новогодние праздники я питался у нее.
Той зимой много чего произошло.
В конце января мой сосед на два дня свалился с температурой под сорок. Из-за чего накрылось мое свидание. Казалось, он вот-вот коньки отбросит. Естественно, я не мог уйти, оставив его в таком состоянии. Найти сиделку не удалось, поэтому выбора не оставалось — только самому покупать лед, делать холодный компресс, вытирать штажным полотенцем пот и каждый час мерить температуру. Температура не спадала целые сутки. Однако уже на второе утро он подскочил как ни в чем не бывало. Сунули градусник — тридцать шесть и два.
— Странно. У меня за всю жизнь ни разу не было температуры, — сказал он.
— Но ведь появилась, — разозлился я и показал ему два неиспользованных билета.
— Хорошо, что это всего лишь пригласительные, — сказал он.
В феврале несколько раз шел снег.
В конце февраля я из-за какого-то пустяка ударил старшекурсника, жившего на одном этаже со мной. Тот въехал головой в бетонную стену. К счастью, рана оказалась пустяковой. Однако меня вызвали в кабинет коменданта и сделали предупреждение, подпортившее мою дальнейшую жизнь в общежитии.
Тем временем мне стукнуло девятнадцать, я перешел на второй курс, при этом завалив несколько зачетов. По остальным предметам получил свои обычные оценки «С» или «D», было даже несколько «В». [5]Она все зачеты сдала без завалов и легко стала второкурсницей. Колесо природы сделало еще один круг.
* * *
В июне ей исполнилось двадцать. Этот маленький юбилей вызвал у меня странное чувство. Казалось, что нам обоим было бы справедливей перемещаться между восемнадцатью и девятнадцатью: после восемнадцати исполняется девятнадцать, через год — опять восемнадцать… Это еще можно было представить. Но ей уже двадцать. Столько же станет мне следующей зимой. И только мертвец навсегда остался семнадцатилетним.В день ее рождения шел дождь. Я купил на Синдзю-ку торт и поехал к ней домой.
Электричка была набита битком, к тому же сильно качало. Когда я добрался вечером до ее дома, торт напоминал своей формой развалины римского Колизея. Я достал и воткнул в него двадцать маленьких свечей. Поджег их от спички, закрыл шторы, погасил свет. Как настоящий день рождения. Она открыла вино. Мы скромно поужинали, затем разрезали торт.
— Уже двадцать… чувствую себя как дура, — сказала она. Поужинав, мы вымыли посуду и, расположившись на полу, допивали вино. Пока я цедил один бокал, она успела выпить два.
В тот день она была на редкость разговорчива. Рассказывала о детстве, о школе, о своей семье. Очень долго рассказывала, но при этом — вполне отчетливо. История «А» внезапно переходила в содержавшуюся в ней историю «Б». Затем в «Б» возникала история «В» — и так до бесконечности. Первое время я вежливо поддакивал, но вскоре перестал. Поставил пластинку, а когда она закончилась, поменял на следующую. Когда послушали все, что у нее было, опять поставил первую. За окном продолжал лить дождь. Время текло медленно, и она продолжала свое повествование.
Когда стрелка на часах перевалила одиннадцать, я не на шутку заволновался: она не замолкала уже больше четырех часов. Мне нужно было успеть на последнюю электричку. Как поступить в этой ситуации, я не знал. Изначально я считал, что лучше дать ей выговориться, но сейчас я был иного мнения. Изрядно поколебавшись, я решил прервать ее монолог. Что ни говори, а это слишком.
— Поздно. Мне пора, — сказал я. — Увидимся на днях, хорошо?
Не знаю, услышала она меня или нет. Лишь на секунду умолкла, и заговорила снова. Я отчаялся и закурил. Раз так, то лучше пусть говорит. А там будь что будет…
Однако речь ее не продлилась долго. Когда я обратил на это внимание, она уже молчала. Лишь в воздухе повис обрывок ее фразы. Если выражаться буквально, ее рассказ не закончился, а куда-то внезапно улетучился. Она пыталась его продолжить, но тщетно. Будто бы что-то испортилось. Приоткрыв губы, она отрешенно смотрела мне в глаза. Словно я совершил нечто ужасное
— Я не хотел тебе мешать, — сказал я. — Просто уже поздно. К тому же…
На глаза ей навернулись слезы. Стекая по щекам, они через мгновение стукались о конверт пластинки. Их было не остановить. Она уперлась руками в пол и, слегка подавшись вперед, будто ее рвало, рыдала. Я протянул руки и взял ее за плечи. Те мелко тряслись, и я машинально обнял ее. Она продолжала бесшумно плакать, уткнувшись мне в грудь. От слез и ее теплого дыхания моя рубашка промокла насквозь. Ее пальцы бегали по моей спине, словно отыскивая там что-то. Левой рукой я поддерживал девушку, а правой гладил ее прямые мягкие волосы. И долго стоял, дожидаясь, когда она перестанет плакать. Но она не унималась.
В ту ночь я с ней переспал. Я не знал, правильно поступаю или нет. Но в ту ночь ничего другого не оставалось. Давно у меня не было секса, а у нее это случилось впервые. Я спросил, почему она с ним не спала, хотя делать этого не следовало. Она ничего не ответила, только отстранилась от меня и, повернувшись спиной, всматривалась в дождь за окном.
К утру дождь прекратился. Она спала, повернувшись ко мне спиной. А может, ни на минуту не смыкала глаз. Что, впрочем, сути для меня не меняло. Как и год назад, тишина полностью поглотила ее существо. Какое-то время я смотрел на ее обнаженные плечи, затем отчаялся и встал с постели.
На полу валялся оброненный вечером конверт пластинки. На столе оставалась потерявшая форму половинка торта. Все выглядело так, будто время внезапно остановилось и обездвижело. На столе лежали словарь и таблица французских глаголов. К стене перед столом был приклеен календарь. Просто цифры — никаких картинок или фотографий. Белоснежный календарь, без надписей и пометок.
Я подобрал с пола одежду. Спереди рубашка оставалась леденяще влажной. Я приблизил лицо и почувствовал запах ее волос.
В лежавшем на столе блокноте написал: «Позвони мне на днях». Вышел из квартиры и осторожно закрыл за собою дверь.
Прошла неделя, но телефон молчал. В ее доме телефонов не было вообще, и тогда я написал длинное письмо. Я откровенно описал все, что чувствовал.
Мне многое до сих пор непонятно, я пытаюсь изо всех сил все это осознать, но потребуется время. Где я буду спустя это время — даже представить себе не могу. Но при этом я стараюсь не думать об окружающем слишком серьезно. Уж больно беспорядочен этот мир для серьезных раздумий. Пожалуй, тем самым я в результате обижаю людей вокруг, хотя навязывать им себя мне ни в коем случае не хотелось бы. Очень хочу тебя увидеть. Но, как я и говорил прежде, сам не знаю, правильно это или нет.В начале июля пришел короткий ответ.
Я взяла академический отпуск на год. Временно, хотя, мне кажется, обратно я уже не вернусь. И академ — не более чем формальность. Завтра съезжаю с квартиры. Для тебя такой поворот событий может показаться внезапным, но я давно об этом думала. Несколько раз хотела поделиться с тобой, но все никак не решалась. Мне было страшно это произносить.
Но ты не принимай все это близко к сердцу. Так или иначе, все к тому шло. Не хотелось, чтобы мои слова тебя обидели. Если все-таки обидели — прости. Я просто хочу тебя попросить: не вини себя за то, что со мной произошло. Расплачиваться за все должна только я сама. Весь этот год я лишь пыталась до последнего оттянуть неминуемое. И тем самым причинила тебе немало беспокойств. Но всему есть предел.Я раз сто перечитал письмо, и с каждым разом мне становилось невыносимо грустно. Примерно то же я испытывал, когда она заглядывала мне в глаза. Я не мог ни выплеснуть эти чувства, ни хранить их в себе. Они были невесомы и бесформенны, как проносящийся мимо ветер. Я не мог примерить их на себя. Мимо медленно проплывал пейзаж. До меня не доносилось ни звука.
В горах Киото есть один хороший санаторий, где я решила провести некоторое время. Это не больница в прямом смысле слова, а такое заведение, которое можно посещать свободно, для адаптации. Подробно я расскажу тебе о нем как-нибудь потом. Пока я еще пишу с трудом и переписываю это письмо уже в десятый раз. Спасибо тебе за тот год, что ты провел со мной рядом. Я даже не могу выразить на словах, как я тебе за это благодарна. Верь только этому. Больше я сказать тебе ничего не могу. Бережно храню пластинку — твой подарок.
Если мы сможем еще хотя бы раз встретиться где-нибудь в этом беспорядочном мире, думаю, я смогу как следует рассказать о многом.
До свидания.
По субботам я, как и прежде, много времени сидел на стуле в коридоре. Звонка я ни от кого не ждал, но делать было совершенно нечего. Я включал прямую трансляцию бейсбольного матча и делал вид, будто смотрю телевизор. Постепенно чувства эти, словно пеленой разделили пространство между мной и телевизором, потом отсекли от него еще одну часть, за ней — еще одну. Снова и снова — в конце концов они стиснули меня, едва не касаясь моих рук.
В десять часов я выключал телевизор и шел спать.
В конце того месяца сосед по комнате подарил мне светлячка.
Светлячок сидел в кофейной банке. Сосед налил в нее немного воды и насыпал листьев. В крышке проделал мелкие прорези для воздуха. На улице было светло, и существо походило на обычного черного водяного жучка. Хотя, если присмотреться внимательно, это, бесспорно, был светлячок.
При каждой попытке выбраться наружу насекомое скользило по стенке и съезжало на дно банки. Давно я не видел светлячка так близко.
— Во дворе нашел. Их выпускают в соседней гостинице для привлечения постояльцев. Вот один и добрался сюда, — сказал он, укладывая в сумку-банан одежду и тетради.
С начала лета прошло несколько недель, и в общежитии оставались, пожалуй, только мы вдвоем. Я не хотел возвращаться домой, а он проходил практику. Но теперь практика закончилась, и он собирался на родину.
— Можно подарить его какой-нибудь девчонке. Наверняка будет рада.
— Спасибо, — поблагодарил я.
С заходом солнца общежитие погрузилось в тишину. Казалось, оно вообще превратилось в руины. С флагштока спустили флаг, из окон столовой струился слабый свет. Студенты разъехались по домам, поэтому освещалась лишь половина зала — левая, а в правой было темно. Но едой все же пахло. На ужин приготовили рагу под белым соусом.
Я взял банку со светлячком и поднялся на крышу. Там никого не было, и только сушилась на веревке забытая кем-то белая рубашка, которую вечерний ветерок раскачивал, словно сброшенный кокон. Я взобрался по приставной лестнице еще выше, на водонапорную башню. Круглый бак хранил тепло солнечного дня. Я присел на тесной площадке, облокотился на перила и на миг заметил прятавшуюся в облаках луну. По правую руку виднелись огни Синдзюку, по левую — Икэбукуро. [6]Лучи автомобильных фар слились в яркую реку света, которая перетекала от одного квартала к другому. Различные звуки смешивались в мягкий рокот, тучей нависавший над городом.
На дне банки едва различимо мерцал светлячок. Но свет его был слабым, цвет — бледным. Давно я не видел светлячков, но на моей памяти они светились под покровом летней ночи куда более отчетливо и ярко. Иначе и быть не должно.
Может, этот светлячок ослаб и умирает? Я взял банку за горлышко и слегка потряс. Светлячок ударился о стеклянную стенку и слегка подлетел. Но лучше светить не стал.
Видимо, память мне изменяет. И свет у светлячков на самом деле не такой яркий. Просто мне так казалось. А может, меня тогда окружала более густая темнота? Этого я припомнить не мог. Как и то, когда видел их в последний раз.
Я помнил лишь всплеск воды в ночной темноте. Еще там был старый кирпичный шлюз. В действие его приводил ворот. Это река, но почти стоячая, и поверхность чуть ли не сплошь заросла ряской. Вокруг темень, а над заводью шлюза летают сотни светлячков. Их свет отражается от воды, будто огненная пыльца.
Когда это было? И где?
Нет, не помню.
Теперь уже многое сдвинулось с прежних мест, переплетясь между собой.
Закрыв глаза, я дышал полной грудью и пытался разобраться в себе. С закрытыми глазами казалось, будто тело всасывается во мрак летней ночи. Если подумать, я впервые забирался на водонапорную башню после темна. Ветер дул четче обычного. Вроде бы несильный, он оставлял вокруг меня на удивление яркую траекторию. Ночь неспешно покрывала земную поверхность. И как бы городские огни ни пытались сокрыть ее существо, ночь отметала все эти попытки.
Я открыл крышку, достал светлячка и посадил его на травинку, пробившуюся у основания водонапорной башни. Светлячок долго не мог понять, что его окружает. Он копошился вокруг болта, забегал на струпья сухой краски. Сначала двигался вправо, но когда понял, что там тупик, повернул налево. Затем неторопливо взобрался на головку болта и как бы присел на корточки. Словно испустив дух, светлячок замер неподвижно.
Я следил за ним, откинувшись на перила. И долгое время ни я, ни он не шевелились — только ветер обдувал нас. Миллиарды листьев шуршали друг другу в темноте.
Я был готов ждать до бесконечности.
Светлячок улетел не сразу. Будто о чем-то вспомнив, он внезапно расправил крылья и в следующее мгновение мелькнул над перилами и растворился в густом мраке. Словно пытаясь нагнать упущенное время, начал спешно вычерчивать дугу возле башни. А дождавшись, когда полоска света растворится в ветре, улетел на восток.
Светлячок исчез, но во мне еще долго жила дуга его света. В толще мрака едва заметное бледное мерцание мельтешило, словно заблудшая душа.
Я несколько раз протянул руку во тьму, но ни к чему не смог прикоснуться. До тусклого мерцания пальцы не доставали самую малость.
Сжечь сарай
Я познакомился с нею на свадьбе у приятеля три года назад. Мне тогда исполнилось тридцать один, ей — двадцать, а значит, наш возраст различался почти на один астрологический цикл, что, в общем-то, не имело особого значения. В то время меня занимали куда более важные проблемы, чтобы думать еще о возрасте и прочей ерунде. Собственно говоря, она тоже особо об этом не беспокоилась. Я был женат, однако и это не имело значения. Казалось, она полагала, что возраст, семья и доход — такие же чисто наследственные вещи, как размер ноги, тембр голоса или форма ногтей. Иными словами, была нерасчетлива. Если хорошенько вдуматься… да, так оно, пожалуй, и было.
Она изучала пантомиму по какому-то там известному учителю, а на жизнь зарабатывала моделью в рекламе, но делала это с большой неохотой, часто отказываясь от предложений агента, из-за чего доход ее получался крайне скромным. Бреши в бюджете покрывались в основном расположением нескольких «бойфрэндов». Само собой, этих тонкостей я не знаю. Просто пытаюсь предположить, исходя из ее же часто повторявшихся рассказов.
При этом я ни в коем случае не хочу сказать, что она спала с мужчинами ради денег, или что-нибудь в этом роде. Пожалуй, все намного проще. Настолько, что многие, сами того не замечая, рефлекторно видоизменяют свои смутные повседневные эмоции в какие-то отчетливые формы, как то: «дружелюбие» «любовь» или «примирение». Толком объяснить не получается, но по сути — что-то вроде.
Несомненно, такое не длится до бесконечности. Продолжайся оно вечно, сама структура космоса оказалась бы перевернутой вверх ногами. Это может произойти только в определенное время и в определенном месте. Так же, как «чистить мандарин». О «чистке мандарина» я и расскажу.
В день первой нашей встречи она сказала, что занимается пантомимой. Меня это отчасти заинтересовало, но особо не удивило. Все современные молодые девушки чем-нибудь увлекаются. К тому же она мало походила на людей, которые шлифуют свой талант, занявшись чем-то всерьез.
Затем она «чистила мандарин». «Чистка мандарина» означает буквально то, что и написано. Слева от нее располагается стеклянная миска с наваленными горой мандаринами, справа — тоже миска, под шкурки. Такая вот расстановка. На самом деле ничего этого нет. Она в своем воображении берет в руку мандарин, медленно очищает шкурку, по одной дольке вкладывает в рот, выплевывая кожицу, а съев один мандарин, собирает кожицу в шкурку и опускает ее в правую миску. И повторяет этот процесс много-много раз. С первого взгляда ничего особенного. Однако, проследив минут десять-двадцать за происходящим, — мы болтали о пустяках за стойкой бара, и она почти машинально продолжала за разговором «чистить мандарин», — начало казаться, что из меня словно высасывают чувство реальности. Жуткое ощущение… Когда в Израиле судили Эйхмана, говорили, что лучше всего из его камеры-одиночки постепенно откачивать воздух. Я точно не знаю, как он умер, просто случайно вспомнил.
— У тебя, похоже, талант.
— Что? Это? Это так себе, никакой и не талант. Просто нужно не думать, что здесь есть мандарины,а забыть, что мандаринов здесь нет.Только и всего.
— И правда просто.
Этим она мне и понравилась.
Признаться, мы встречались нечасто: раз, самое большее два в месяц. Поужинав, шли в бар, джаз-клуб, гуляли в ночи.
Рядом с ней мне было беззаботно, я напрочь забывал о работе, которую не хотелось делать, о никчемных спорах без малейшего намека на результат, о непонятных людях с еще более непонятными мыслями. В ней крылась какая-то особая сила. Слушая ее бессмысленную болтовню, я впадал в легкую рассеянность, как в те минуты, когда смотришь на плывущее вдали облако.
Я тоже о многом рассказывал, но при этом не коснулся ни одной важной темы. Не оказалось ничего такого, о чем я должен был ей рассказать. Правда.
Нет ничего, о чем я должен рассказывать.
Два года назад весной умер от инфаркта отец, оставив, если верить ее словам, небольшую сумму денег. На них она решила ненадолго съездить в Северную Африку. Я так и не понял, почему именно туда, однако познакомил с одной подругой, работавшей в посольстве Алжира в Токио, благодаря которой она все-таки отправилась в эту африканскую страну. В конце концов я же и поехал провожать ее в аэропорт. Она была с одной потрепанной сумкой-бананом. Багаж досматривали так, будто бы она не едетв Африку, а возвращаетсятуда.
— Правда же, ты вернешься в Японию?
— Конечно, вернусь.
…И вернулась — через три месяца, похудев на три килограмма и черная от загара. Вдобавок к этому, привезла из Алжира нового любовника, с которым попросту познакомилась в ресторане. В Алжире мало японцев, и это их объединило и сблизило. Насколько мне известно, он стал для нее первым настоящим любовником.
Где-то под тридцать, высокого роста, опрятный и вежливый. Правда, с совершенно невыразительным лицом, но человек симпатичный и приятный. Большие руки с длинными пальцами.
Почему я знаю о нем такие подробности? Потому что ездил их встречать. Внезапно из Бейрута мне пришла телеграмма, в которой значились лишь дата и номер рейса. Похоже, она хотела, чтобы я приехал в аэропорт. Когда самолет сел — а сел он из-за плохой погоды на четыре часа позже, и я всё это время читал в кафе сборник рассказов Фолкнера, — эта парочка вышла, держась за руки. Совсем как добропорядочные молодожены. Она представила мне его, и мы почти рефлекторно пожали друг другу руки. Крепкое рукопожатие человека, долго живущего за границей. Затем пошли в ресторан — она хотела во что бы то ни стало съесть «тэндон», [7]и съела его, а мы с ним пили пиво.
— Я работаю во внешнеторговой фирме, — сказал он, но о самой работе не распространялся. Может, потому, что не хотел о ней говорить, или же постеснялся, предположив, что это может показаться скучным, — я так и не понял. Правда, я и сам не жаждал слушать рассказы о торговле, поэтому задавать вопросы не отважился. Темы для беседы не находилось, и тогда он поведал о безопасности в Бейруте и водопроводе в Тунисе. Похоже, он неплохо разбирался в обстановке в странах Северной Африки и Ближнего Востока.
Покончив с «тэндоном», она широко зевнула и заявила, что хочет спать. Казалось, она тут же уснет. Да, совсем забыл: за ней водилась привычка засыпать, невзирая на местонахождение. Он сказал, что проводит ее до дома на такси, на что я возразил, дескать, электричкой выйдет быстрее, да мне и самому возвращаться… При этом для меня осталось загадкой, зачем я вообще приезжал в аэропорт.
— Рад был познакомиться, — сказал он мне без какого-либо намека на извинение.
— Взаимно…
После этого я виделся с ним несколько раз. Заприметь я где-нибудь случайно ее, рядом обязательно находился он. Назначь я ей свидание, случалось, он подвозил ее на машине до места встречи. Он ездил на спортивной немецкой машине серебристого цвета, на которой нельзя было найти ни единого пятнышка.Я почти не разбираюсь в машинах, поэтому подробно описать не могу, однако это была машина в духе черно-белых фильмов Федерико Феллини.
— Он наверняка богатый? — поинтересовался я как-то у нее.
— Да, — ответила она без всякого интереса. — Наверное, богатый.
— Неужели так хорошо зарабатывают во внешней торговле?
— Внешней торговле?
— Он же сам так сказал: «Работаю во внешнеторговой фирме».
— Ну… Может, и работает. Правда… Не знаю я толком. Он вообще-то не похож на работающего человека. Встречается с людьми, звонит по телефону, но так, чтобы трудиться изо всех сил…
— Совсем как Гэтсби.
— Ты о чем это?
— Да так, — ответил я.
Она позвонила после обеда в одно из воскресений октября. Жена с утра уехала к родственникам, оставив меня одного. День выдался солнечным и приятным. Глядя на камфарное дерево в саду, я жевал яблоко. Уже седьмое за день.
Она изучала пантомиму по какому-то там известному учителю, а на жизнь зарабатывала моделью в рекламе, но делала это с большой неохотой, часто отказываясь от предложений агента, из-за чего доход ее получался крайне скромным. Бреши в бюджете покрывались в основном расположением нескольких «бойфрэндов». Само собой, этих тонкостей я не знаю. Просто пытаюсь предположить, исходя из ее же часто повторявшихся рассказов.
При этом я ни в коем случае не хочу сказать, что она спала с мужчинами ради денег, или что-нибудь в этом роде. Пожалуй, все намного проще. Настолько, что многие, сами того не замечая, рефлекторно видоизменяют свои смутные повседневные эмоции в какие-то отчетливые формы, как то: «дружелюбие» «любовь» или «примирение». Толком объяснить не получается, но по сути — что-то вроде.
Несомненно, такое не длится до бесконечности. Продолжайся оно вечно, сама структура космоса оказалась бы перевернутой вверх ногами. Это может произойти только в определенное время и в определенном месте. Так же, как «чистить мандарин». О «чистке мандарина» я и расскажу.
В день первой нашей встречи она сказала, что занимается пантомимой. Меня это отчасти заинтересовало, но особо не удивило. Все современные молодые девушки чем-нибудь увлекаются. К тому же она мало походила на людей, которые шлифуют свой талант, занявшись чем-то всерьез.
Затем она «чистила мандарин». «Чистка мандарина» означает буквально то, что и написано. Слева от нее располагается стеклянная миска с наваленными горой мандаринами, справа — тоже миска, под шкурки. Такая вот расстановка. На самом деле ничего этого нет. Она в своем воображении берет в руку мандарин, медленно очищает шкурку, по одной дольке вкладывает в рот, выплевывая кожицу, а съев один мандарин, собирает кожицу в шкурку и опускает ее в правую миску. И повторяет этот процесс много-много раз. С первого взгляда ничего особенного. Однако, проследив минут десять-двадцать за происходящим, — мы болтали о пустяках за стойкой бара, и она почти машинально продолжала за разговором «чистить мандарин», — начало казаться, что из меня словно высасывают чувство реальности. Жуткое ощущение… Когда в Израиле судили Эйхмана, говорили, что лучше всего из его камеры-одиночки постепенно откачивать воздух. Я точно не знаю, как он умер, просто случайно вспомнил.
— У тебя, похоже, талант.
— Что? Это? Это так себе, никакой и не талант. Просто нужно не думать, что здесь есть мандарины,а забыть, что мандаринов здесь нет.Только и всего.
— И правда просто.
Этим она мне и понравилась.
Признаться, мы встречались нечасто: раз, самое большее два в месяц. Поужинав, шли в бар, джаз-клуб, гуляли в ночи.
Рядом с ней мне было беззаботно, я напрочь забывал о работе, которую не хотелось делать, о никчемных спорах без малейшего намека на результат, о непонятных людях с еще более непонятными мыслями. В ней крылась какая-то особая сила. Слушая ее бессмысленную болтовню, я впадал в легкую рассеянность, как в те минуты, когда смотришь на плывущее вдали облако.
Я тоже о многом рассказывал, но при этом не коснулся ни одной важной темы. Не оказалось ничего такого, о чем я должен был ей рассказать. Правда.
Нет ничего, о чем я должен рассказывать.
Два года назад весной умер от инфаркта отец, оставив, если верить ее словам, небольшую сумму денег. На них она решила ненадолго съездить в Северную Африку. Я так и не понял, почему именно туда, однако познакомил с одной подругой, работавшей в посольстве Алжира в Токио, благодаря которой она все-таки отправилась в эту африканскую страну. В конце концов я же и поехал провожать ее в аэропорт. Она была с одной потрепанной сумкой-бананом. Багаж досматривали так, будто бы она не едетв Африку, а возвращаетсятуда.
— Правда же, ты вернешься в Японию?
— Конечно, вернусь.
…И вернулась — через три месяца, похудев на три килограмма и черная от загара. Вдобавок к этому, привезла из Алжира нового любовника, с которым попросту познакомилась в ресторане. В Алжире мало японцев, и это их объединило и сблизило. Насколько мне известно, он стал для нее первым настоящим любовником.
Где-то под тридцать, высокого роста, опрятный и вежливый. Правда, с совершенно невыразительным лицом, но человек симпатичный и приятный. Большие руки с длинными пальцами.
Почему я знаю о нем такие подробности? Потому что ездил их встречать. Внезапно из Бейрута мне пришла телеграмма, в которой значились лишь дата и номер рейса. Похоже, она хотела, чтобы я приехал в аэропорт. Когда самолет сел — а сел он из-за плохой погоды на четыре часа позже, и я всё это время читал в кафе сборник рассказов Фолкнера, — эта парочка вышла, держась за руки. Совсем как добропорядочные молодожены. Она представила мне его, и мы почти рефлекторно пожали друг другу руки. Крепкое рукопожатие человека, долго живущего за границей. Затем пошли в ресторан — она хотела во что бы то ни стало съесть «тэндон», [7]и съела его, а мы с ним пили пиво.
— Я работаю во внешнеторговой фирме, — сказал он, но о самой работе не распространялся. Может, потому, что не хотел о ней говорить, или же постеснялся, предположив, что это может показаться скучным, — я так и не понял. Правда, я и сам не жаждал слушать рассказы о торговле, поэтому задавать вопросы не отважился. Темы для беседы не находилось, и тогда он поведал о безопасности в Бейруте и водопроводе в Тунисе. Похоже, он неплохо разбирался в обстановке в странах Северной Африки и Ближнего Востока.
Покончив с «тэндоном», она широко зевнула и заявила, что хочет спать. Казалось, она тут же уснет. Да, совсем забыл: за ней водилась привычка засыпать, невзирая на местонахождение. Он сказал, что проводит ее до дома на такси, на что я возразил, дескать, электричкой выйдет быстрее, да мне и самому возвращаться… При этом для меня осталось загадкой, зачем я вообще приезжал в аэропорт.
— Рад был познакомиться, — сказал он мне без какого-либо намека на извинение.
— Взаимно…
После этого я виделся с ним несколько раз. Заприметь я где-нибудь случайно ее, рядом обязательно находился он. Назначь я ей свидание, случалось, он подвозил ее на машине до места встречи. Он ездил на спортивной немецкой машине серебристого цвета, на которой нельзя было найти ни единого пятнышка.Я почти не разбираюсь в машинах, поэтому подробно описать не могу, однако это была машина в духе черно-белых фильмов Федерико Феллини.
— Он наверняка богатый? — поинтересовался я как-то у нее.
— Да, — ответила она без всякого интереса. — Наверное, богатый.
— Неужели так хорошо зарабатывают во внешней торговле?
— Внешней торговле?
— Он же сам так сказал: «Работаю во внешнеторговой фирме».
— Ну… Может, и работает. Правда… Не знаю я толком. Он вообще-то не похож на работающего человека. Встречается с людьми, звонит по телефону, но так, чтобы трудиться изо всех сил…
— Совсем как Гэтсби.
— Ты о чем это?
— Да так, — ответил я.
Она позвонила после обеда в одно из воскресений октября. Жена с утра уехала к родственникам, оставив меня одного. День выдался солнечным и приятным. Глядя на камфарное дерево в саду, я жевал яблоко. Уже седьмое за день.