Мураками Харуки. Сжечь сарай. Сборник рассказов

   Неторопливо потягивая пиво, я следил за ее действиями. Пройдя по всему танцполу, она села за столик почти напротив моего, заказала коктейль красного цвета и подкурила тоненькую сигару. К коктейлю почти не притронулась. Докурив сигару, затушила окурок и медленно, словно подходя к трамплину для прыжков в воду, направилась к танцполу.
   Она вышла одна, без партнера. Оркестр заиграл танго. И она стала танцевать танго. С какой точки ни посмотри, оставалось лишь восхищаться ею. Когда наклонялась, по всему танцполу, словно ветер, развевались локоны ее длинных черных волос, тонкие белые пальцы нежно перебирали воздушные струны. Она без всякого стеснения танцевала одна для самой себя. Присмотреться — и похоже на продолжение сна. Я был в замешательстве. Если для осуществления грезы я использую другую грезу, где же тогда истинный я?
   «А она неплохо танцует, — заметила фея. — С нею придется несладко. Ну, пошли что ли?»
   Я почти бессознательно поднялся из-за стола и направился к танцполу. Отодвинув несколько парней, вышел вперед и встал рядом с нею, прищелкнув каблуками и тем самым показывая, что начинаю. Она лишь вскользь глянула на меня. Я приветливо улыбнулся, но она никак не ответила и продолжала свой танец.
   Я начал медленно, наращивая постепенно темп, и вскоре кружился как вихрь. Мое тело уже не принадлежало мне. Мои руки, ноги, шея без моей воли безудержно и самопроизвольно витали над танцполом. Предаваясь такому вот танцу, я отчетливо слышал движение звезд, течение прилива и порывы ветра. Мне казалось, что это и есть — танец. Я передвигался, размахивал руками, тряс головой, изгибал шею, кружился. И при этом в голове сверкали белые молнии.
   Она опять взглянула на меня и стала кружиться и двигаться в такт. Молнии я чувствовал и внутри нее тоже. Я был счастлив — и так мне было впервые в жизни.
   «Ну как — куда приятней, чем работать на заводе, а?» — подтрунивала фея.
   Я ничего не отвечал. В горле пересохло, хотел бы заговорить — не смог.
   Мы танцевали много часов. Я вел, она отвечала. И все это время казалось вечностью. Вскоре она исчерпала силы и остановилась, в изнеможении схватив меня за локоть. Я — или, вернее сказать, фея — тоже прекратил танец. В самом центре танцпола мы рассеянно смотрели друг другу в глаза. Она наклонилась, сняла черные туфли, взяла их в руку и опять посмотрела на меня.
   Мы вышли с танцплощадки и двинулись вдоль реки. Машины у меня не было, поэтому оставалось лишь идти и идти вперед. Вскоре дорога перешла в пологий подъем, вокруг запахло ночными белыми цветами. Обернувшись, я увидел внизу чернеющие корпуса завода. С танцплощадки пыльцой разносились по округе отзвуки оркестрового свинга и отблески желтого света. Ветер был мягок, ее волосы в лунном свете влажно блестели.
   Мы оба молчали. К чему разговоры после танца? Она, как слепая, не отпускала мою руку.
   На вершине раскинулся широкий луг. Окруженный соснами, он выглядел тихим озером. Мягкую траву до пояса колыхал ночной ветер, и она покачивалась, словно в танце. У терявшихся в ней цветов светились лепестки, и на них слетались насекомые.
   Обняв ее, я дошел до середины луга и, не говоря ни слова, уложил ее наземь.
   — Какой ты молчун, — хихикнула она, бросила туфли и обхватила руками мою шею. Поцеловав ее, я отстранился, чтобы еще раз увидеть это лицо. Боже, как она была красива! Мне самому не верилось, что я могу ее вот так обнимать. Она закрыла глаза и ждала моего поцелуя.
   Но тут лицо ее начало изменяться. Из ноздри выползло что-то белое, оказалось — червяк. Таких больших я раньше не видел. Черви один за другим поползли из обеих ноздрей, распространяя вокруг тошнотворный трупный смрад. Черви соскальзывали с губ в горло, некоторые ползли вверх по глазам и скрывались в волосах. Кожа на носу слезла, изнутри потекла разложившаяся плоть, оставляя после себя лишь две черные дыры. Вымазанные гнилой плотью черви полезли теперь и оттуда.
   Из обоих глаз брызнул гной. Глазные яблоки под давлением гноя два-три раза неестественно дернулись и повисли на нервах по бокам. В глубине глазниц черви шевелились, как белый клубок ниток. Гноившийся мозг кишел ими. Язык вывалился из губ, как гигантский слизняк, воспалился и отпал. Разложились десны, один за другим посыпались зубы. Вскоре исчез сам рот. Из корней волос брызнула кровь, стали выпадать и сами волосы. Опять показались черви — они прогрызли в разных местах кожу головы. Но даже при этом сила ее рук, обхватывавших мою шею, не ослабевала. Я не мог ни стряхнуть ее с себя, ни отстраниться, ни даже закрыть глаза. Из желудка к горлу поднялся комок, но я не мог вытолкнуть его. Казалось, будто вся моя кожа вывернулась наизнанку. А в ушах слышался хохот феи.
   Лицо девушки разлагалось. У нее, словно по команде, напряглись все мускулы, ослабла и раскрылась челюсть, изо рта посыпались комки червей, гноя и пастозной плоти.
   Я решительно набрал в грудь воздуху, чтобы закричать. Пусть кто угодно — мне просто хотелось, чтобы меня вырвали из этого ада. Но в конечном итоге я не закричал. Интуитивно я понимал: такого на самом деле быть не может.Я это чувствовал. Это всего лишь жуть, нагоняемая феей. Она хочет, чтобы я закричал. Крикни я хоть раз — и мое тело навсегда отойдет ей. Только это фее и нужно.
   Я закрыл глаза. На этот раз — без всякого сопротивления. И уже с закрытыми глазами я услышал шелест ветра на лугу. Пальцы девушки впивались мне в спину. Собравшись с силами, я обнял ее за талию, притянул к себе и приложил губы к комку тухлой плоти — к тому месту, где прежде находился рот. Лицо мое соприкоснулось со скользким куском плоти, с кишащим клубком червей. В нос ударил нестерпимый трупный запах. Но все это длилось только миг. Открыв глаза, я увидел прежнюю красавицу. Мягкий лунный свет падал на ее розовые щеки. Я понял, что победил фею. Я вьщержал все, не проронив ни звука.
   «Твоя взяла, — грустно сказал фея. — Она — твоя. А я ухожу».
   И фея вышла из меня.
   — Но это еще не конец, — продолжала она. — Ты можешь побеждать много раз, но проигрыш будет первым и последним. Он и станет концом всему. А когда-нибудь ты непременно проиграешь. И баста. Слышишь? Я же пока подожду.
   — Почему я? — закричал я фее. — Почему не кто-нибудь другой?
   Но она ничего не ответила. Только рассмеялась. Ее смех разнесся по лугу, но вскоре и эхо унесло ветром.
   В конечном итоге она оказалась права. Меня сейчас преследуют власти страны. Кто-то видел мой танец — может даже, тот самый старик — и доложил куда следует, что в моем теле танцевала фея. Полиция установила слежку, а всех окружавших меня людей стали таскать на допросы. Мой напарник дал показания, что я рассказывал ему о фее. Вьщали санкцию на арест, полицейские окружили завод. Благо пришла та красавица с восьмого участка и потихоньку меня предупредила. Я убежал с работы, примчался на склад готовых слонов, забрался на одного и сбежал в лес. При этом я затоптал несколько полицейских.
   И вот уже месяц я скитаюсь по лесам и горам. Прячусь, ем плоды деревьев, насекомых, пью воду из речек. Однако полицейских много. Когда-нибудь меня непременно схватят. А схватив, именем революции четвертуют. Вот такая история.
   Теперь фея появляется в моих снах уже каждую ночь. Предлагает опять забраться в меня.
   — По крайней мере тебя не схватят и не казнят, — убеждает она.
   — Но тогда я буду вечно танцевать посреди леса? — спрашиваю я.
   — Именно. Выбирай, — приговаривает она, а сама хихикает.
   Только мне выбрать не под силу. Слышен лай собак. Собак много. Скоро они будут здесь.
 

Слепая ива и спящая девушка

   Расправив плечи и закрыв глаза, я ощутил запах ветра. Ветра, похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, плотной мякотью и косточками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе, косточки мягкой картечью падали на мою голую руку, слегка покалывая кожу.
   Я давно не чувствовал так ветер. В Токио я прожил долго и напрочь забыл удивительную свежесть, присущую лишь майскому ветру. Что тут говорить: люди порой забывают ощущение боли. Не помнят даже холод того проникающего под кожу нечто,которое пропитывает кости.
   Я хотел рассказать о таком насыщенном ветре начала лета, дующем вдоль склона, своему двоюродному брату, но потом этого делать не стал. Ему пока четырнадцать. Он ни разу не покидал родных краев. А объяснять человеку, не познавшему горечи потерь, о самих потерях бессмысленно. Я потянулся и покрутил шеей. Накануне допоздна пил в одиночестве виски, и в самой сердцевине головы оставался некий комок.
   — Который час? — спросил брат. Ниже ростом сантиметров на двадцать, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.
   Я посмотрел на часы.
   — Двадцать минут одиннадцатого.
   Брат перехватил мою левую руку и поднес ее к своему лицу, проверяя дисплей, но не сразу разобрался с перевернутыми вверх тормашками цифрами. Когда он опустил руку, я перепроверил циферблат. Да нет, все правильно — двадцать минут одиннадцатого.
   — Точно идут?
   — Точно.
   Брат опять подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие пальцы казались слабее, чем на самом деле.
   — Дорогие? Часы-то.
   — Дешевка, — ответил я.
   Никакой реакции. Я перевел на него взгляд и заметил, как брат, приоткрыв губы, в растерянности уставился на меня. Его белые зубы проглядывали между губ и походили на ввалившиеся кости.
   — Дешевка! — отчетливо повторил я, глядя ему в лицо. — Но для дешевых часов идут точно.
   Он кивнул и закрыл рот. Я закурил. Брат слаб на правое ухо. Вскоре после того, как он поступил в начальную школу, ему попали в ухо бейсбольным мячом, и он оглох. Правда, это не значит, будто он не слышит совсем ничего: как бы издалека, но звуки все же различимы. Бывают периоды, когда они слышны ему относительно хорошо, и такие, когда совсем наоборот. Изредка оба уха почти ничего не слышат. По словам его матери, то есть моей тетки, это еще и нервное заболевание. Когда нервы распределяются равномерно, глухота правого уха давит на левое. И тогда глухота обволакивает все остальные органы чувств, словно смазкой.
   Иногда мне кажется, что причина не во внешней травме, а в нервах. Но утверждать точно я не берусь, как не могут ничего сказать все те врачи, которых он обошел за последние восемь лет.
   — Совсем не обязательно, что дорогие часы всегда идут точно, — сказал брат. — Вот у меня раньше были вроде дорогие часы, но все равно вечно врали. В конце концов я их потерял.
   — А-а.
   — Ослабла застежка, и они незаметно соскользнули. Когда заметил, часов на руке не было.
   Брат вскинул запястье левой руки.
   — Прошло меньше года, как мне их подарили, а новые купить не могли. Так и живу с тех пор без часов.
   — Без них, наверное, как без рук?
   — Что-что?
   — Неудобно, говорю… без часов-то? — повторил я, глядя ему в лицо.
   — Да не так чтобы… — мотнул он головой. — Обхожусь. Хотя, конечно, не без неудобств. Но не в лесу ведь живем. При желании можно у кого-нибудь спросить. К тому же сам виноват, что потерял. Разве не так?
   — Точно! — рассмеялся я.
   — Сколько сейчас минут?
   — Двадцать шесть.
   — А во сколько автобус?
   — В тридцать одну.
   Он замолчал. Я тем временем докурил сигарету.
   — Хотя с неточными часами ходить — тоже радости мало. Я так думаю: лучше не иметь вовсе, чем такие, — сказал брат. — Разумеется, я потерял не нарочно.
   — Угу.
   Брат опять замолчал.
   Я прекрасно понимал: с ним нужно вести себя доброжелательно, отвлекать разговорами на разные темы. Но о чем говорить, я не знал. С нашей последней встречи прошло три года. За это время брат превратился из одиннадцатилетнего мальчика в юношу, мне же исполнилось двадцать пять. Вспоминая события этих трех лет, я понял, что мне ему сказать нечего. Собираясь вымолвить что-нибудь необходимое, я с трудом подбирал слова. Поэтому всякий раз, когда я запинался, он смотрел на меня грустно, слегка наклоняя голову влево. Глядя на него, я сам не знал, куда деваться.
   — Сколько сейчас минут?
   — Двадцать девять.
   Автобус пришел в десять тридцать две.
   По сравнению с моей школьной порой форма автобуса изменилась: он стал похож на бомбардировщик без крыльев с большим лобовым стеклом. Я на всякий случай проверил номер и направление. Все в порядке, ошибки быть не может. Автобус, фыркнув, остановился. Мы с братом ждали, когда откроются передние двери, но распахнулись задние. Мы спешно ринулись назад и вскочили на подножку. За семь лет может измениться многое.
   В салоне — больше народу, чем я предполагал. В проходе пассажиры, конечно, не стояли, но сесть рядом мы тоже не могли и остались на задней площадке: ехать нам не так далеко. И все же меня удивило: столько народу — и в такое время. Простой кольцевой маршрут от маленькой станции частной железнодорожной линии мимо жилого квартала у подножия холма и обратно к станции. По пути — никаких особых достопримечательностей или сооружений. Если не час пик, всех пассажиров — от силы два-три человека.
   Правда, так в конечном итоге было, когда я еще в школу ходил. Видимо, ситуация почему-то изменилась, и теперь автобус полон даже в одиннадцатом часу. Хотя ко мне это никакого отношения уже не имеет.
   Мы ухватились за поручни. Автобус сверкал, будто его только что собрали и выгнали из ворот завода. Отполированная поверхность без единого пятнышка вполне могла заменить зеркало. Ворс сидений смотрел в одну сторону. Внутри стоял отчетливый специфичный запах, присущий новым механизмам. Я осмотрел салон, затем остановил взгляд на ряде рекламы. Все постеры сплошь местные: зал бракосочетания, центр подержанных автомобилей, мебельный магазин. Одних только залов бракосочетания пять листков, а к ним — по одной брачной консультации и прокату свадебных платьев.
   Брат опять подтянул мою руку и уточнил время. Я понятия не имел, почему время его так беспокоит. Ведь мы никуда не торопимся. Прием назначен на четверть двенадцатого. Добирайся дальше таким темпом, в запасе останется еще минут тридцать. Наоборот, время хотелось ускорить.
   Но я все же повернул циферблат в его сторону, дав насмотреться вволю. Затем вернул руку обратно, вычислил по табло за креслом водителя стоимость проезда и приготовил монеты.
   — Сто сорок иен, — подтвердил брат. — Где нам выходить? На «Больнице»?
   — Да.
   — У тебя мелочь-то есть? — забеспокоился брат.
   Я высыпал ему на ладонь всю мелочь, что сжимал в руке. Брат отсчитал по отдельности монеты в сто, пятьдесят и десять иен. Всего вышло двести восемьдесят.
   — Ровно двести восемьдесят, — сказал он.
   — Держи у себя.
   Он кивнул и сжал монеты в левой руке. Я разглядывал пейзаж за окном. До боли в груди знакомый пейзаж. Кое-где попадались новые многоэтажки, отдельные частные дома и рестораны, но в целом город изменил свой облик куда меньше, чем я предполагал. Брат тоже смотрел в окно, но его взгляд неугомонно метался, словно поисковый прожектор. Автобус проехал, не останавливаясь, три остановки, когда я вдруг обратил внимание на одну странность, царившую в салоне. Первым делом до моего сознания дошло — голоса. Странным образом совпадал тон голосов. Нельзя сказать, что разговаривало много пассажиров или они говорили громко. Но голоса всех смерзались в едином месте, словно сугробы воздуха. И этот звук неестественно резал ухо. Держась правой рукой за поручень, я расслабленно наклонился и стал безучастно разглядывать пассажиров. Однако с задней площадки виднелись только их затылки, которые на первый взгляд ничем не различались. Обычный автобус. Можно подумать, что на фоне его сверкающей новизны фигуры людей выглядели единообразно, но так мне просто показалось.
   Рядом сидели семь-восемь старичков, которые тихонько беседовали между собой. Среди них было две женщины. О чем они говорили, я не слышал, но по дружескому тону голосов понял, что разговор идет о понятных лишь им подробностях. Возрастом примерно от шестидесяти до семидесяти пяти, все они держали на коленях либо на плече полиэтиленовые сумки. У некоторых были рюкзачки. Судя по всему, ехали в горы. Присмотревшись, я заметил у них на груди голубые ленточки на булавке. Все одеты удобно и неброско, на ногах — прилично поношенная спортивная обувь. Такой наряд для стариков мог показаться по меньшей мере странным, но в данном случае одежда им, признаться, была к лицу.
   Странным было другое: на моей памяти вдоль этого автобусного маршрута нет ни одной тропы для горных прогулок. Автобус поднимался по склону, оставлял позади вереницу жилых кварталов, проезжал мимо моей бывшей школы, миновал больницу и, обогнув вершину холма, спускался. И больше никуда не ехал. В самой высокой точке располагался микрорайон, там — тупик. Я не мог себе представить, куда едут эти старики.
   Вероятнее всего они ошиблись маршрутом и сели не в тот автобус. Трудно сказать, поскольку я не знаю, где они вошли. Но если учесть, что несколько маршрутов идут к станции канатной дороги, не исключено, что они все же ошиблись. Также можно предположить, что в последнее время маршрут изменился. Тоже вполне вероятно — даже вероятнее всего. В любом случае, я уже лет семь не ездил по этому маршруту, а старики никак не похожи на маразматиков. От такой мысли я внезапно забеспокоился, и пейзаж за окном стал казаться не тем, что прежде.
   Тем временем брат внимательно следил за моим лицом.
   — Подожди здесь немного, — сказал я ему на левое ухо. — Я сейчас вернусь.
   — Ты чего? — взволнованно спросил он.
   — Ничего. Посмотрю, где нам выходить.
   Пройдя в голову автобуса, я оказался за спиной у водителя, рядом со схемой маршрутов. Первым делом отыскал наш, 28-й, затем — станцию частной железной дороги, где мы сели, а дальше проследил все остановки вдоль маршрута. Все названия оказались знакомыми до боли в груди. Маршрут не изменился. Здесь и моя школа, и больница, и микрорайон. Там автобус разворачивался, спускался по другому склону и возвращался к началу. Ошибка исключена. Если кто и ошибся, то старики. Я успокоился и направился к брату.
   И тут наконец понял причину странности в салоне. Кроме меня и брата, все без исключения пассажиры — люди в возрасте. Все держали в руках сумки, на груди у всех — голубые ленточки. Разбившись на группы, они все как один говорили между собой. Держась за поручень, я растерянно их озирал. Их было около сорока. У всех цветущие лица, прямые спины, бодрое настроение. В принципе, ничего особенного, только выглядело это как-то странно и неестественно. Пожалуй — из-за того, что я вообще мало имел дел с пожилыми людьми. Ничего другого в голову не приходило. Я пошел обратно. Сидевшие старики были так увлечены своими разговорами, что никто не обратил на меня внимания. Похоже, им было все равно, что мы с братом — единственные чуждые элементы в этом пространстве. А может, они об этом и не думали.
   Сидевшие через проход две маленькие старушки повернулись лицом друг к другу. Обе они были обуты в теннисную обувь очень маленького размера. Время от времени старушки, вытянув ноги, то поднимали их, то опускали. Зачем они это делали, я не понял. Может, просто развлекались. Или разминались перед восхождением. Я переступил так, чтобы их не коснуться, и вернулся к брату на заднюю площадку.
   Было видно, как он облегченно вздохнул. Держась правой рукой за поручень, а в левой сжимая монеты, он неподвижно ждал моего возвращения. Старики окружали его, словно бледные тени. Но если посмотреть их глазами, тенями выглядели как раз мы с братом, почему-то вдруг пришло мне на ум. С их точки зрения, живыми были они, а мы походили на призраков.
   — Точно он? — обеспокоенно спросил брат.
   — Точно, — ответил я. — Я ездил на нем в школу каждый божий день. С чего бы мне ошибаться?
   После моих слов брат заметно успокоился.
   Больше я ничего не говорил и, повиснув всем телом на кольцах поручней, разглядывал стариков. Симпатично загорелые, смуглые до загривков и все без исключения — худые. Ни одного толстяка. Большинство мужчин одеты в плотные альпинистские майки, женщины — в простые блузки без украшений.
   Я понятия не имел, к какой организации они могли принадлежать. Может, это клуб любителей пеших прогулок или пикников? Но они слишком похожи друг на друга, будто их сняли с одной полки некоего стеллажа с образцами и как есть усадили сюда. Схожим было все: выражение лиц и телосложение, манера речи и вкусы в одежде. При этом каждый — самостоятельная личность со своими особенностями, у каждого — свое самосознание. Каждый по-своему бодр, подтянут, загорел, каждый аккуратен и энергичен. Огульно заявлять, будто они все одинаковые, нельзя. Просто всех окутывало что-то единое: общественное положение, способ мышления, образ действий, воспитание, — и все это гармонично сочеталось. И еще это едва различимый ухом шум в салоне. Нельзя сказать, что неприятный, но все же — весьма странный шум.
   Я хотел спросить у ближайшего ко мне старичка, куда все они едут, но понял, что это любопытство излишне, и передумал. Пусть в возрасте, но старики выглядели вполне прилично, и трудно предположить, что они ошиблись автобусом. Но даже если и ошиблись, маршрут кольцевой — сделает круг, и вернутся на прежнее место. В любом случае разумнее было промолчать.
   — Не знаешь, сегодня будет больно? — тревожно спросил брат.
   — Точно не знаю.
   — А ты когда-нибудь лечился у лора?
   Я задумался. Нет, у лора — нет. У разных врачей лечился, но не у лора. Поэтому даже представить себе не мог, как они — эти лоры — лечат.
   — А тебе раньше бывало больно? — спросил я.
   — Да нет, — ответил он. — Хотя, конечно, бывает. Когда чистишь ухо или чем-нибудь в него ткнешь. Иногда.
   — Ну, может, и на этот раз обойдется? Мать твоя говорила, ничего нового делать не будут.
   Брат вздохнул и посмотрел на меня.
   — А если и здесь станут делать то же самое, как же я вылечусь?
   — Не знаю. Разве что случайно.
   — Ага, само по себе, как пробка, выскочит, да? — воскликнул брат. Я мельком взглянул на него — на сарказм не похоже.
   — Со сменой врача у тебя поменяется настроение. В таком деле любая мелочь имеет смысл. Рано еще сдаваться.
   — А я и не сдаюсь.
   — Но ведь, наверное, все это уже надоело?
   — Есть немного, — вздохнул он. — Правда, самое жуткое — страх. Не та боль, что сейчас, а страх от мысли, что может стать хуже. Понимаешь?
   — Понимаю.
   Держась за поручень правой рукой, он грыз ногти левой.
   — Я вот что хочу сказать. Представь — кто-то чувствует боль, а я это вижу. Вижу, представляю, как ему больно, и мне становится больно самому. Но боль эта отличается от боли того человека. Не знаю, как это лучше сказать…
   Я несколько раз кивнул.
   — Боль — мерка сугубо личная.
   — Что тебе было больнее всего… раньше?
   — Мне? — удивленно переспросил я. Представить себе не мог, что кто-то меня об этом спросит. Боль? — В смысле, физическая?
   — Да, — ответил он. — Ты чувствовал когда-нибудь нестерпимую боль?
   Держась руками за поручни, я разглядывал пейзаж за окном и думал о боли.
   Боль?
   Немного подумав, я поймал себя на мысли, что боль не помню. Конечно, я помнил, что мне бывалобольно: упав с велосипеда, сломал себе зуб, собака тяпнула за руку так, что из глаз искры посыпались. Но какмне бывало больно, реально вспомнить не мог. Раскрыв левую ладонь, я попытался найти шрам от укуса, но он бесследно рассосался. Я даже не мог точно сказать, где он был. Время постепенно все уносит за собой.
   — Не припомню.
   — Тебе что, не бывало больно?
   — С годами так или иначе бывает.
   Брат слегка пожал плечами и опять задумался.
   — Не хотел бы я накапливать эти самые годы. В смысле, если представить, с какой еще болью предстоит столкнуться в дальнейшем, — сказал он, слегка склонив ко мне левое ухо. Тем временем взгляд его сверлил поручень. Брат чем-то походил на слепого.
 
   Той весной меня преследовали сплошные неприятности. Пришлось по ряду причин уйти из фирмы, где я проработал последние два года. Так я оказался дома. Покончив с делами, собирался сразу же вернуться в Токио и начать поиски новой работы, но за стрижкой газона и ремонтом изгороди в саду многое внезапно опостылело, и я решил с отъездом не торопиться. Хотя сам родной город потерял всякую привлекательность. Я полюбовался пароходами в порту, полной грудью надышался морским ветром, обошел все прежние ресторанчики — и больше мне делать там было нечего. Прежних друзей не осталось, родина уже не манила. Городские пейзажи выглядели картонными аппликациями. Выходит, я постарел, но дело не только в этом. И именно поэтому я, забыв на время про Токио, коротал дни в одиночестве — то полол газон, то читал книжки на веранде, то ремонтировал тостер.
   В один из таких дней пришла тетушка и попросила первые несколько раз свозить брата в новую больницу. Я знал, где та находится — недалеко от моей бывшей школы. Я был свободен и не мог отказать тетушке.
   — Заодно где-нибудь пообедайте, — сказала она и снабдила меня деньгами на карманные расходы. Видимо, полагала, что я теперь безработный и нуждаюсь в средствах. Ну деньги никогда не бывают лишними.
   Больницу решили сменить просто потому, что от лечения в прежней толку не было. К тому же цикл глухих дней у брата стал короче. Тетушка высказала врачу все, что о нем думает, тот ответил: причина болезни — не в хирургии, а в условиях жизни семьи. Это и стало последней каплей терпения.