Страница:
Расширилась область исследований, усилилась напряженность работы.
Кастрен не щадил себя.
Только в Томске Кастрену удалось засесть за очередной путевой отчет.
Он начал этот отчет с просьбы извинить его молчание в течение целых
трех месяцев. "Это произошло оттого, - объяснял Кастрен, - что все это время
я находился постоянно почти в совершенной разобщенности.
Я уже говорил в последнем письме, что так называемые остяки Томской
губернии отнюдь не остяки и не особенное, как полагает Клапрот, племя,
происходящее от смешения остяков с самоедами, а настоящие самоеды,
распространившиеся от Тыма до Чулыма.
По мере сил я изучил их наречия. Изучал же я их и в городе Нарыме, и в
селах Тогуре и Молчанове".
В нескольких верстах за Молчановом пропадали всякие следы самоедов, и
дальше начинались татарские селения. Поэтому, пока не наступила распутица,
Кастрен и Бергстади, не задерживаясь в Томске, выехали в Енисейск.
Весенняя, местами обледенелая, местами обнажившаяся дорога была ужасна.
Сани мотало из стороны в сторону. Ямщики охрипли от ругани. Встречались
длинные обозы, этапы каторжников и ссыльных. И на всем пути почти у каждого
верстового столба чернели печальные кресты, нагоняя на проезжающих тоску.
Кастрен приехал в Енисейск усталый и разбитый.
В Енисейске ему посоветовали поговорить с одним священником, который
много лет служил в самоедской церкви.
Священник обрадовался гостю. Он оказался недалеким, но добродушным и
разговорчивым стариком. За чаем завязалась беседа.
- После этой поездки я себя чувствую так, словно меня били палками, -
морщась и потирая бока, говорил Кастрен.
- Да, да - ужасная дорога! - сочувствовал священник.
- Если бы я не был уже закоснелым букво- и словоедом, то, ей-богу,
решительно ударился бы в изучение искусства спокойно разъезжать на воздушном
шаре.
- Между прочим, самоеды и остяки рассказывают, что их предки некогда
летали верхом на орлах, - с улыбкой заметил священник.
- А вам не приходилось слышать от самоедов легенду о переселении на
небо Уриера? Вот у меня тут есть запись одного варианта, - и Кастрен, достав
тетрадь, начал читать:
"Жил в старину тадибей, по прозванию Уриер. И был он тадибей над
тадибеями, мудрец над мудрецами, такой знахарь, каких теперь уже и не
бывает. Жил он, жил, и наконец жизнь на земле наскучила ему. "На земле, -
сказал он, - жить становится все хуже и хуже, мох с каждым годом
уменьшается, зверь попадается реже, а воровство и всякий обман растут. Не
хочу я жить долее на этой жалкой земле, поищу себе счастья на небе".
- Как же, слышал, - торопливо ответил священник, когда Кастрен прервал
чтение. - Между прочим, самоеды и сейчас верят в переселение на небо.
Пропадет без вести какой-нибудь дурной человек или преступник, все уверены,
что его сожрал где-нибудь в тундре медведь. А случись такое с хорошим
человеком-самоед сразу говорит: "Он, как Уриер, уехал на оленях на небо".
Как-то рассказывал я самоедам о взятии на небеса пророка Ильи. Слушали они
меня, не совру, весьма равнодушно. А когда я кончил, один самоед говорит:
"Да, бывает. Вот и мой брат три месяца тому назад уехал на небо". Вот как!
За разговором незаметно прошел вечер. Уже провожая распрощавшегося
гостя, священник спросил:
- Куда же теперь лежит ваш путь?
- Теперь мне надобно исследовать енисейских самоедов.
- Тогда вам хорошо бы побывать на Туруханской ярмарке в начале июля. В
это время их туда съезжается великое множество. Бывают даже с берегов Таза.
До июля, и значит, до Туруханской ярмарки, оставалось более трех
месяцев. Это время Кастрен решил использовать для поездки в верховья Кети, в
русскую деревню Маковскую, находящуюся в сотне верст на запад от Енисейска.
Там, в глухой деревушке, окруженной со всех сторон дремучими лесами, он
надеялся отыскать продолжение следов обских самоедов-селькупов.
Бергстади остался в Енисейске, чтобы заняться изучением языка
енисейских остяков (кетов), а Кастрену предстояло разрешить спор о
натско-пумпокольских остяках, которых Клапрот причислял к остякам, а
Красноярский губернатор Степанов считал самоедами. Сам Кастрен склонялся к
мнению Степанова, но для полной уверенности ему было необходимо ознакомиться
самому с языком этого племени.
На карте были обозначены деревни Натск и Пумпокольск. В
действительности их не оказалось, больше того: местные жители никогда не
слышали таких названий, а слова Пумпокольск даже не могли выговорить.
В Маковской сельский староста привел к Кастрену остяка, которого
отыскали в лесу. По нескольким первым же сказанным им фразам ученый
убедился, что список остяцких слов, данный Клапротом как образец
натско-пумпокольского наречия, совершенно фантастичен и что по языку
натско-пумпокольские остяки мало чем отличаются от самоедов-селькупов;
остяками их называли просто по недоразумению. Три недели Кастрен был занят
изучением нового самоедского наречия. Это был последний этап его
исследований в бассейне Оби, и в начале мая он вернулся в Енисейск.
Ознакомившись с материалами, собранными Бергстади по Енисею и в деревне
Анцыферовой, Кастрен пришел к выводу, что язык, обследованный Бергстади.
хотя и называется остяцким, но принадлежит совершенно иному племени, причем
вовсе не самоедскому. Кастрен высказал предположение, что енисейские остяки
являются "последними остатками некогда многочисленного и могущественного
племени".
Он был прав: кеты (таково современное научное название енисейских
остяков), насчитывающие в настоящее время немногим более тысячи человек, -
это остатки группы древних народов эпохи заселения Америки из Сибири.
Кастрен установил лишь сам факт того, что язык енисейских остяков -
кетов не принадлежит ни к угорской, ни к самоедской группам, но от более
детального исследования вынужден был отказаться, "так как подробное
исследование его, - с сожалением писал он, - потребовало бы больше времени,
нежели сколько я могу уделить на это из назначенных мне трех лет",
* *
*
30 мая по очистившемуся ото льда Енисею в небольшой открытой лодке
Кастрен и Бергстади начали свой путь в Туруханск.
О Туруханске Красноярский губернатор Степанов в своем обозрении
губернии писал: "Дурной воздух летом, гнилая вода, плоское местоположение,
ветхие строения, отдаленность от населенных мест делают Туруханск одним из
неприятнейших поселений".
- Кажется, путешествие в Туруханск стоит путешествия в Похьелу {Похьела
- в финском эпосе "Калевала" - страна мрака, людоедов и ведьм.}, -
поежившись, сказал Бергстади, наслушавшись рассказов об ужасах Туруханского
края.
- Что ж, - ответил ему Кастрен, - еще Лемминкяйнен {Лемминкяйнен -
герой, сражавшийся против черных сил Похьелы.} говорил: "Умирать ведь только
раз".
Когда Кастрен и Бергстади приехали в Туруханск, ярмарка уже началась.
Ярмарка в Туруханске небольшая и небогатая. Собственно, впечатление
оживления на двух грязных улицах этого "города" создавали толпы самоедов,
енисейских остяков-кетов и тунгусов, собирающихся в это время сюда для
уплаты податей. Они приходили целым родом или племенем во главе с князьями.
Все князья сочли своим долгом посетить приезжих из России. Они спрашивали о
здоровье его императорского величества, интересовались, получил ли он
прошлогоднюю подать и доволен ли ею.
Один остяцкий князь, который считал себя особенно угодным царю, так как
ежегодно сверх положенной подати посылал ему в подарок черно-бурую лисицу,
принялся выспрашивать Кастрена о его чинах и звании. Кастрен отвечал
довольно неопределенно и уклончиво. Но князь все же понял, что приезжий не
второй, не третий и даже не пятый после царя человек в государстве. Поэтому,
решив, что на лестнице чинов он сам стоит выше приезжего, потребовал, чтобы
Кастрен поцеловал у него руку. Впрочем, вскоре князь удовлетворился тем, что
они с Кастреном выпили за здоровье князя по стакану вина, которое Кастрен
достал из своих запасов.
Работа в Туруханске предстояла большая и напряженная. Нужно было за
довольно короткое время изучить наречия окрестных самоедов-селькупов.
Некоторые роды жили по отдаленным и недоступным рекам, так что их приезд в
город был единственной возможностью ознакомиться с их языком.
Местное начальство всех вновь прибывавших самоедов под присмотром
казака направляло к Кастрену.
В его дворе очень часто можно было видеть толпу расстроенных и
возмущенных самоедов, одетых в вытертые, висящие лохмотьями шубы. Глубоко
ввалившиеся глаза и сильно выдающиеся скулы наглядно свидетельствовали, что
нужда и голод являются постоянными спутниками жизни этих людей.
Самоеды просили их отпустить: ведь если они сейчас будут сидеть в
городе, то зимой им с женами и детьми придется умирать с голоду.
У Кастрена не хватало духу их задерживать, и в те дни, когда их чумы
стояли за городом, он посещал их сам и старался сделать как можно больше
записей.
Иной раз он раздражался непонятливостью своих случайных учителей. Но
потом сам не рад был своей вспыльчивости и старался скорее загладить вину.
Одному самоеду он подарил топор. Это был такой редкий и драгоценный
подарок, что самоед совершенно растерялся и, не зная, как выразить свою
благодарность, в отчаянии принялся креститься на щедрого барина, как на
икону.
Однако Кастрен нечасто мог позволить себе делать подарки самоедам, у
него кончились деньги, а Академия медлила с присылкой очередного жалованья.
Деньги пришли, когда у него в кармане оставался один последний рубль.
"Я так обрадовался, - писал Кастрен, - что не мог ни есть, ни работать,
купил тотчас для друзей моих - самоедов водки и табаку, подарил им топоров и
тетив, и день этот, будничный для других, для нас сделался праздничным".
Весь июль Кастрен задыхался от жары в Туруханске, проводя время по
большей части в самоедских юртах за городом. В начале августа, когда комары
пропадают, сменяясь мошкой, а резкие северные ветры охлаждают воздух и
редкий солнечный день обыкновенно служит предвестником грозы и непогоды, он
тронулся в путь дальше вниз по Енисею, вслед за уходящими из города
самоедами. Близ Карасинского зимовья он намеревался ознакомиться с жизнью
карасинских самоедов {Современное название - энцы.} в их собственных
жилищах, у Плахинского - изучить наречие самоедов-юраков {Современное
название - ненцы.} и в Дудинке и Толстом Носе заняться самоедами племени
тавги {Современное название - нганасаны.}.
Ниже Туруханска Енисей утрачивает свою прежнюю быстроту. Здесь к мачте
или к носу лодки на длинной веревке привязывают от четырех до восьми собак,
один из лодочников гонит их по берегу, и лодка еле тащится, то и дело
прибиваясь к берегу.
Счастье, если с утра до вечера удавалось сделать верст двадцать, но
такие дни выпадали редко. Чаще дождь и ветер настолько затрудняли плавание,
что за весь день проплывали верст десять, а то и пять. Кастрен вдоволь
налюбовался тянущимися по берегам ракитником и ельником, сохранившимися от
весеннего разлива, ледяными сугробами, бесчисленными стаями лебедей, гусей и
уток, которые с тоскливым криком, чуя близящуюся непогоду, улетали из
тундры. Иногда попадалось зимовье, избушка, в которой мыкал горе
какой-нибудь бедняга-ссыльный, или берестяная юрта тунгуса, остяка или
самоеда.
Узнав в Плахиной, что невдалеке князь тазовских самоедов-юраков разбил
летние юрты, чтобы по древнему обычаю ловить рыбу в Енисее, Кастрен пошел в
стойбище.
Обтянутые оленьими шкурами чумы блестели в лучах заходящего солнца. Из
верхних отверстий чумов поднимался розовый дым.
Стойбище было безлюдно.
И вдруг Кастрен услышал мужской голос. В одном из чумов кто-то тихо
пел.
Красавица!
Будь моей женою.
Я бы взял тебя замуж,
Да беден я.
Ты - красавица из красавиц!
Если бы ты пошла за меня,
В свой чум я взял бы тебя,
На трех бы оленях ездила ты,
На белых оленях ездила бы ты...
Ааааа...
Дальше невидимый певец продолжал тянуть одну мелодию.
- Эй! - крикнул Кастрен.
Из чума вышел молодой самоед с недоструганной стрелой в руке.
- Здравствуй, друг! Где все люди из стойбища?
- На реке.
- Спой мне еще раз твою песню.
- Я не помню ее. Я пел, что было на сердце. Ясною тебе другую.
Свадебную, веселую.
Кастрен кивнул головой. Самоед запел.
Послушай меня, брат.
Дочь мою отдал я твоему сыну,
И уже не возьму ее назад.
Смотри, уже варится на огне голова оленя.
Уже нельзя повернуть назад.
Мы на всю нашу жизнь стали родными.
Прошу, не будьте строги к нашей дочери.
Я учил ее жить с мужем в ладу,
И слушаться его.
Мы уезжаем домой,
А ты, наша дочь,
Не смотри нам вослед и не плачь.
Я отдал тебя твоему мужу.
Прощай.
* *
*
Кастрен прожил в Плахиной среди юраков почти три недели и потом вместе
с ними прошел до Хантайки. Тут он оставил юраков и направился в Дудинку к
нганасанам.
Зимовье Дудинка состояло из четырех домов, и поэтому Кастрену и
Бергстади пришлось поселиться в старом сарае. Превращение сарая в жилой дом
закончилось на том что наскоро сложили печь, хозяйка обмазала стены глиной,
а хозяин принес два десятка икон.
Но иконы и глина оказались плохой защитой против суровых ветров,
проникающих сквозь пол и стены. Печь при каждой топке наполняла сарай дымом.
Первые дни Кастрен пытался писать у окна, в которое была вставлена
решетка из лучинок с вмазанными в нее мелкими кусочками стекла, а с
наступлением холодов он, по местному обыкновению, заменил решетку ледяной
пластиной, которая пропускала света гораздо больше, чем решетка, и дуло из
окна при таком "стекле" меньше. Но большую часть времени все же приходилось
работать при дрожащем свете свечей, задуваемых гуляющим по сараю ветром.
У Бергстади началась цинга. Еще печальнее и неприютнее стал казаться
сарай. Окна завесили рогожами, печь топилась почти все время. Под потолком
стоял тяжелый дым, по полу гулял ветер и только у самой печки ощущалось
исходящее от нее тепло.
Вечерами после дня работы Кастрен и Бергстади, закутавшись в шубы,
садились у открытой печи и, глядя в огонь, разговаривали.
- Сродство финского племени с самоедским достаточно доказано уже нашим
путешествием, - сказал однажды Кастрен. - Вообще языки финский и самоедский
представляют много общего, и покуда я еще не знаю ни одного языка в мире, от
которого финская филология могла бы ожидать столько помощи, как именно от
самоедского. А далее...
- Что далее?
- Далее, судя по всему, получается, что и финны, и самоеды - находятся
в родстве с монголами. Мне очень хочется доказать это. Но для этого,
разумеется, нужны труд и время. Весьма вероятно, что моей жизни на это не
хватит. Но я верю в успех.
- А ты помнишь, как возмущался тот барон в Куопио тем, что лопари и
самоеды наши кровные родственники?
- Да, к сожалению, тщеславие очень распространенный порок. Оно-то и
заставляло наших ученых соотечественников искать нашу колыбель в Греции или
в обетованной земле. Но все же нам приходится раз и навсегда отказаться от
родства с эллинами, с десятью коленами Израиля и вообще с великими
привилегированными народами и мало-помалу свыкаться с мыслью, что мы потомки
монголов.
- А все-таки жаль...
- Что касается собственно меня, то я не придаю особой важности знатным
предкам и даже более расположен к людям, у которых отцы были мельниками,
каменщиками, чулочниками, и потому я бесконечно рад, что с каждым днем
нахожу все более сходства между финскими и сибирскими языками.
К концу второго месяца Кастрен заболел.
Однажды он вдруг почувствовал головокружение, головную боль и тошноту.
В надежде, что припадок пройдет, он велел самоеду, с которым в это время
занимался, налить трубку, закурить и подождать.
Трубка была давно выкурена, а Кастрену становилось все хуже и хуже. Он
потерял сознание и пришел в себя только через четыре часа...
А тут еще подстерегала цинга. Местные жители спасались от цинги тем,
что ели сырую рыбу. Кастрен же никак не мог привыкнуть к сырой пище, да и не
верил в целебную силу рыбы. Он боролся с цингой ежедневными дальними
прогулками за деревней.
Может быть, действительно прогулки были полезны для здоровья, но и в
Дудинке они стали возбуждать те же самые подозрения, что и в Усть-Цыльме: -
что это человек без крайней нужды бродит по тундре, не иначе, как знается с
нечистым...
Из Дудинки Кастрен и Бергстади поехали дальше, в Толстый Нос. На пути
они остановились в маленькой избушке, называемой зимовьем Замыловой. Хозяин,
ее семидесятилетний старик, оказался сам с Хатанги, и Кастрен попросил его
рассказать о тех краях.
Пока старик рассказывал, изба наполнилась молчаливыми самоедами. Они
стояли около стен, у двери и хмуро разглядывали Кастрена.
- Что вам надо? - спросил Кастрен.
- Мы пришли сказать тебе, ваше благородие, про свое горе.
- Про какое горе?
Самоеды уселись на пол, закурили трубки и, перебивая один другого,
принялись жаловаться Кастрену на казака-смотрителя магазинов с Толстого
Носа.
Уже несколько лет они не могут расплатиться за муку, взятую в магазине,
и смотритель грозится всех их послать на золотые прииски отрабатывать долг.
- Если уж все равно помирать нам в неволе, так, решили мы, лучше умрем
сами, чтоб по крайней мере лечь в стране отцов своих, - обреченно сказал
один самоед.
Кастрен успокоил самоедов и убедил их отказаться от массового
самоубийства. Они ушли утешенные, а сам он не мог уснуть всю ночь... Он
знал, что теперь, когда об этом стало известно постороннему человеку,
смотритель, конечно, не решится исполнить свою угрозу, являвшуюся
откровенным беззаконием. Но каждый случай возмутительного произвола,
царившего на Севере, неизменно вызывал у Кастрена взрыв гнева. Правда, все
его многочисленные жалобы, высказываемые чиновникам, записки, отправляемые в
адрес правительства, оставались без видимых последствий, но он не мог
оставаться равнодушным к печальной участи самоедов и продолжал жаловаться,
возмущаться, писал, доказывал, хлопотал...
* *
*
Уже четвертый месяц Кастрен и Бергстади разъезжали по тундре. В
половине ноября солнце исчезло и с этого времени давало о себе знать только
слабым красноватым отблеском на горизонте. Зато даже в полдень можно было
видеть, как гуляет по небосклону бледный и мрачный месяц.
Днем тундры тонули в сером тумане, который исчезал с наступлением
вечера. И тогда месяц, звезды и вспыхивающее северное сияние освещали
необозримые снежные поля волшебным блеском. Сместились привычные понятия о
дне и ночи.
Все чаще Кастрен вспоминал о Туруханске, где ежедневно светит солнце,
где есть несколько домов со стеклами в окнах и где можно в комнате писать
при дневном свете.
В Хантайке Кастрен окончил свое исследование енисейско-самоедских
наречий Туруханского полярного края и начал обратный путь в Енисейск.
В Енисейск Кастрен вернулся в первые дни апреля 1847 года - почти год
провел он в путешествии по Енисейскому Северу.
Исполнен второй пункт намеченного еще в Тобольске плана исследований.
Теперь были изучены все самоедские племена от Мезени до Енисея. Если раньше
родство финских и самоедских языков было только догадкой, то теперь оно
стало научным фактом. Кастрен собрал богатейшие материалы по самоедским
языкам и для широко задуманного труда по этнографии самоедов.
Наступила очередь третьего, заключительного, этапа путешествия.
"Наконец, я снова дышу воздухом Енисейска, - писал Кастрен Шегрену, -
но дышу гораздо труднее прежнего. Горловые и грудные недуги, приобретенные
под туруханским небом, развиваются под енисейским как нельзя лучше - может
быть, вследствие самой природы их, а может быть, и от содействия суровости
климата, плохого жилья и чрезмерных занятий".
Одновременно с этим письмом он послал краткий план предстоящих
исследований в Минусинском уезде и, опасаясь, что эти исследования потребуют
больше времени, чем предполагалось ранее, запросил Академию наук, может ли
он рассчитывать на продление срока путешествия.
В работах прежних исследователей, посетивших эти места, говорилось, что
по верхнему течению Енисея и по его притокам рассеяны самоедские племена -
койбалы, маторы, асаны, сойоты. Более поздние работы отрицали принадлежность
перечисленных племен к самоедам и утверждали, что эти племена тюрские.
Изучая маторов и койбалов, Кастрен пришел к выводу, что хотя эти народы
говорят на тюркском языке, но они все же удержали некоторые выражения и
особенности своего прежнего самоедского языка и, таким образом, вполне
вероятно их самоедское происхождение.
О сойотах (тувинцах) Кастрен собрал немало сведений в койбальских
улусах. По рассказам койбалов выходило, что сойоты говорили на том же языке,
что и хакасы, или, как их называли, минусинские татары. Но встретить сойотов
Кастрену не удавалось: они жили за горами по ту сторону китайской границы.
Из Шадатска Кастрен отослал Шегрену письмо, в котором писал:
"Наконец я принял твердое намерение побывать в Китайской империи, чтоб
познакомиться с сойотами.
Этой поездки в данной мне инструкции, конечно, не значится, да, сверх
того, она воспрещается китайским пограничным уставом; но уже одна мысль
отложить разыскание о происхождении сойотов для меня невыносимее самого
плена у китайцев.
Здесь утверждают даже, что сойоты теперь совершенные татары, но мнения
в этом отношении спорны и неопределенны. Чтоб добыть положительные и верные
сведения об этом предмете, столь важном для этнографии и истории, я нынче же
пускаюсь, во имя бога и науки, в путь к китайской границе.
Татары сильно жалуются на трудности этого пути; я же повторяю слова
одного лопарского вожака: "Где пробирались другие, там и я проберусь с
божией помощью".
Меня больше озабочивает то, что в последнее время минусинские татары
грабили и разбойничали в земле сойотов. Нисколько не думая, что сойоты
вздумают вымещать на мне разбои татар, я все-таки могу ожидать не совсем-то
ласкового приема. Сего ради я располагаю скрыть свое настоящее звание и
явиться к ним звероловом или искателем золотых приисков. По совету татар, я
запасся даже мехами, чтоб отдарить сойотов за гостеприимство. За сим я
вполне полагаюсь на моего будущего толмача и путеводителя- койбала, живущего
на одном из Амылских золотых приисков.
По всей вероятности, через месяц я возвращусь в Шадатск. Не будет от
меня никакой вести более месяца - это знак, что я схвачен и отправлен к
китайскому императору. Как ни интересно путешествие в Пекин, но на этот раз
я охотно отложил бы его до другого времени.
Лошади уже готовы, все уложено, спутники торопят, и я поневоле кончаю
это письмо".
* *
*
В нескольких верстах от Шадатского форпоста кончилась проезжая дорога,
и дальше вверх по Амылу в Саянские горы вела лишь узкая тропинка.
Караван двигался вперед длинной вереницей. Дорога шла то среди топкого
болота, где каждый шаг в сторону мог стоить жизни и всаднику и лошади, то по
кручам, спускаясь с которых, лошадь почти ложится на брюхо и ползет вниз,
перебирая передними ногами. То над головой сияло голубое небо, то нависал
непрозрачный покров черной листвы вековых деревьев.
Ехали молча, не спуская глаз с дороги. В караване были чиновники,
казаки, золотопромышленники, священник. Но сейчас трудно было отличить слугу
от барина, казака от священника - все были в одинаковой киргизской одежде из
верблюжьей шерсти, в одинаковых, накинутых на лицах сетках из конских волос
и в круглых татарских шапках с широкими полями. Многие были вооружены
ружьями и пистолетами и время от времени стреляли в воздух, чтобы удерживать
волков и медведей на порядочном расстоянии от дороги.
Ехали черным пихтовым лесом, казавшимся еще мрачнее от густого тумана,
который, словно дым, поднимался с гор и окутывал все вокруг. Местами проход
между деревьями был так узок, что трое золотопромышленников, отличавшиеся
излишней тучностью, должны были слезать с лошадей и идти пешком.
У Амыла караван задержался. Переправа через быструю и довольно глубокую
реку считалась опасной.
Золотопромышленники, на которых вид бурлящих мутных волн нагнал страх,
сочли за благо не рисковать, а, сделав порядочный круг, переправиться через
реку в другом месте на лодке.
Только два казака смело въехали в реку, Кастрен последовал за ними, и
дальше они продолжали путь уже втроем.
Привычные к подобным дорогам казаки двигались по скалам и косогорам так
же быстро, как по гладкому полю. С лошадей не слезали от восхода и до заката
солнца. А когда день казался коротким, то прихватывали еще и часть ночи.
Больше недели добирались до границы, проходящей по одному из хребтов
Саянских гор.
Позади оставались реки и болота, непроезжие степи и дремучие леса. За
Кастрен не щадил себя.
Только в Томске Кастрену удалось засесть за очередной путевой отчет.
Он начал этот отчет с просьбы извинить его молчание в течение целых
трех месяцев. "Это произошло оттого, - объяснял Кастрен, - что все это время
я находился постоянно почти в совершенной разобщенности.
Я уже говорил в последнем письме, что так называемые остяки Томской
губернии отнюдь не остяки и не особенное, как полагает Клапрот, племя,
происходящее от смешения остяков с самоедами, а настоящие самоеды,
распространившиеся от Тыма до Чулыма.
По мере сил я изучил их наречия. Изучал же я их и в городе Нарыме, и в
селах Тогуре и Молчанове".
В нескольких верстах за Молчановом пропадали всякие следы самоедов, и
дальше начинались татарские селения. Поэтому, пока не наступила распутица,
Кастрен и Бергстади, не задерживаясь в Томске, выехали в Енисейск.
Весенняя, местами обледенелая, местами обнажившаяся дорога была ужасна.
Сани мотало из стороны в сторону. Ямщики охрипли от ругани. Встречались
длинные обозы, этапы каторжников и ссыльных. И на всем пути почти у каждого
верстового столба чернели печальные кресты, нагоняя на проезжающих тоску.
Кастрен приехал в Енисейск усталый и разбитый.
В Енисейске ему посоветовали поговорить с одним священником, который
много лет служил в самоедской церкви.
Священник обрадовался гостю. Он оказался недалеким, но добродушным и
разговорчивым стариком. За чаем завязалась беседа.
- После этой поездки я себя чувствую так, словно меня били палками, -
морщась и потирая бока, говорил Кастрен.
- Да, да - ужасная дорога! - сочувствовал священник.
- Если бы я не был уже закоснелым букво- и словоедом, то, ей-богу,
решительно ударился бы в изучение искусства спокойно разъезжать на воздушном
шаре.
- Между прочим, самоеды и остяки рассказывают, что их предки некогда
летали верхом на орлах, - с улыбкой заметил священник.
- А вам не приходилось слышать от самоедов легенду о переселении на
небо Уриера? Вот у меня тут есть запись одного варианта, - и Кастрен, достав
тетрадь, начал читать:
"Жил в старину тадибей, по прозванию Уриер. И был он тадибей над
тадибеями, мудрец над мудрецами, такой знахарь, каких теперь уже и не
бывает. Жил он, жил, и наконец жизнь на земле наскучила ему. "На земле, -
сказал он, - жить становится все хуже и хуже, мох с каждым годом
уменьшается, зверь попадается реже, а воровство и всякий обман растут. Не
хочу я жить долее на этой жалкой земле, поищу себе счастья на небе".
- Как же, слышал, - торопливо ответил священник, когда Кастрен прервал
чтение. - Между прочим, самоеды и сейчас верят в переселение на небо.
Пропадет без вести какой-нибудь дурной человек или преступник, все уверены,
что его сожрал где-нибудь в тундре медведь. А случись такое с хорошим
человеком-самоед сразу говорит: "Он, как Уриер, уехал на оленях на небо".
Как-то рассказывал я самоедам о взятии на небеса пророка Ильи. Слушали они
меня, не совру, весьма равнодушно. А когда я кончил, один самоед говорит:
"Да, бывает. Вот и мой брат три месяца тому назад уехал на небо". Вот как!
За разговором незаметно прошел вечер. Уже провожая распрощавшегося
гостя, священник спросил:
- Куда же теперь лежит ваш путь?
- Теперь мне надобно исследовать енисейских самоедов.
- Тогда вам хорошо бы побывать на Туруханской ярмарке в начале июля. В
это время их туда съезжается великое множество. Бывают даже с берегов Таза.
До июля, и значит, до Туруханской ярмарки, оставалось более трех
месяцев. Это время Кастрен решил использовать для поездки в верховья Кети, в
русскую деревню Маковскую, находящуюся в сотне верст на запад от Енисейска.
Там, в глухой деревушке, окруженной со всех сторон дремучими лесами, он
надеялся отыскать продолжение следов обских самоедов-селькупов.
Бергстади остался в Енисейске, чтобы заняться изучением языка
енисейских остяков (кетов), а Кастрену предстояло разрешить спор о
натско-пумпокольских остяках, которых Клапрот причислял к остякам, а
Красноярский губернатор Степанов считал самоедами. Сам Кастрен склонялся к
мнению Степанова, но для полной уверенности ему было необходимо ознакомиться
самому с языком этого племени.
На карте были обозначены деревни Натск и Пумпокольск. В
действительности их не оказалось, больше того: местные жители никогда не
слышали таких названий, а слова Пумпокольск даже не могли выговорить.
В Маковской сельский староста привел к Кастрену остяка, которого
отыскали в лесу. По нескольким первым же сказанным им фразам ученый
убедился, что список остяцких слов, данный Клапротом как образец
натско-пумпокольского наречия, совершенно фантастичен и что по языку
натско-пумпокольские остяки мало чем отличаются от самоедов-селькупов;
остяками их называли просто по недоразумению. Три недели Кастрен был занят
изучением нового самоедского наречия. Это был последний этап его
исследований в бассейне Оби, и в начале мая он вернулся в Енисейск.
Ознакомившись с материалами, собранными Бергстади по Енисею и в деревне
Анцыферовой, Кастрен пришел к выводу, что язык, обследованный Бергстади.
хотя и называется остяцким, но принадлежит совершенно иному племени, причем
вовсе не самоедскому. Кастрен высказал предположение, что енисейские остяки
являются "последними остатками некогда многочисленного и могущественного
племени".
Он был прав: кеты (таково современное научное название енисейских
остяков), насчитывающие в настоящее время немногим более тысячи человек, -
это остатки группы древних народов эпохи заселения Америки из Сибири.
Кастрен установил лишь сам факт того, что язык енисейских остяков -
кетов не принадлежит ни к угорской, ни к самоедской группам, но от более
детального исследования вынужден был отказаться, "так как подробное
исследование его, - с сожалением писал он, - потребовало бы больше времени,
нежели сколько я могу уделить на это из назначенных мне трех лет",
* *
*
30 мая по очистившемуся ото льда Енисею в небольшой открытой лодке
Кастрен и Бергстади начали свой путь в Туруханск.
О Туруханске Красноярский губернатор Степанов в своем обозрении
губернии писал: "Дурной воздух летом, гнилая вода, плоское местоположение,
ветхие строения, отдаленность от населенных мест делают Туруханск одним из
неприятнейших поселений".
- Кажется, путешествие в Туруханск стоит путешествия в Похьелу {Похьела
- в финском эпосе "Калевала" - страна мрака, людоедов и ведьм.}, -
поежившись, сказал Бергстади, наслушавшись рассказов об ужасах Туруханского
края.
- Что ж, - ответил ему Кастрен, - еще Лемминкяйнен {Лемминкяйнен -
герой, сражавшийся против черных сил Похьелы.} говорил: "Умирать ведь только
раз".
Когда Кастрен и Бергстади приехали в Туруханск, ярмарка уже началась.
Ярмарка в Туруханске небольшая и небогатая. Собственно, впечатление
оживления на двух грязных улицах этого "города" создавали толпы самоедов,
енисейских остяков-кетов и тунгусов, собирающихся в это время сюда для
уплаты податей. Они приходили целым родом или племенем во главе с князьями.
Все князья сочли своим долгом посетить приезжих из России. Они спрашивали о
здоровье его императорского величества, интересовались, получил ли он
прошлогоднюю подать и доволен ли ею.
Один остяцкий князь, который считал себя особенно угодным царю, так как
ежегодно сверх положенной подати посылал ему в подарок черно-бурую лисицу,
принялся выспрашивать Кастрена о его чинах и звании. Кастрен отвечал
довольно неопределенно и уклончиво. Но князь все же понял, что приезжий не
второй, не третий и даже не пятый после царя человек в государстве. Поэтому,
решив, что на лестнице чинов он сам стоит выше приезжего, потребовал, чтобы
Кастрен поцеловал у него руку. Впрочем, вскоре князь удовлетворился тем, что
они с Кастреном выпили за здоровье князя по стакану вина, которое Кастрен
достал из своих запасов.
Работа в Туруханске предстояла большая и напряженная. Нужно было за
довольно короткое время изучить наречия окрестных самоедов-селькупов.
Некоторые роды жили по отдаленным и недоступным рекам, так что их приезд в
город был единственной возможностью ознакомиться с их языком.
Местное начальство всех вновь прибывавших самоедов под присмотром
казака направляло к Кастрену.
В его дворе очень часто можно было видеть толпу расстроенных и
возмущенных самоедов, одетых в вытертые, висящие лохмотьями шубы. Глубоко
ввалившиеся глаза и сильно выдающиеся скулы наглядно свидетельствовали, что
нужда и голод являются постоянными спутниками жизни этих людей.
Самоеды просили их отпустить: ведь если они сейчас будут сидеть в
городе, то зимой им с женами и детьми придется умирать с голоду.
У Кастрена не хватало духу их задерживать, и в те дни, когда их чумы
стояли за городом, он посещал их сам и старался сделать как можно больше
записей.
Иной раз он раздражался непонятливостью своих случайных учителей. Но
потом сам не рад был своей вспыльчивости и старался скорее загладить вину.
Одному самоеду он подарил топор. Это был такой редкий и драгоценный
подарок, что самоед совершенно растерялся и, не зная, как выразить свою
благодарность, в отчаянии принялся креститься на щедрого барина, как на
икону.
Однако Кастрен нечасто мог позволить себе делать подарки самоедам, у
него кончились деньги, а Академия медлила с присылкой очередного жалованья.
Деньги пришли, когда у него в кармане оставался один последний рубль.
"Я так обрадовался, - писал Кастрен, - что не мог ни есть, ни работать,
купил тотчас для друзей моих - самоедов водки и табаку, подарил им топоров и
тетив, и день этот, будничный для других, для нас сделался праздничным".
Весь июль Кастрен задыхался от жары в Туруханске, проводя время по
большей части в самоедских юртах за городом. В начале августа, когда комары
пропадают, сменяясь мошкой, а резкие северные ветры охлаждают воздух и
редкий солнечный день обыкновенно служит предвестником грозы и непогоды, он
тронулся в путь дальше вниз по Енисею, вслед за уходящими из города
самоедами. Близ Карасинского зимовья он намеревался ознакомиться с жизнью
карасинских самоедов {Современное название - энцы.} в их собственных
жилищах, у Плахинского - изучить наречие самоедов-юраков {Современное
название - ненцы.} и в Дудинке и Толстом Носе заняться самоедами племени
тавги {Современное название - нганасаны.}.
Ниже Туруханска Енисей утрачивает свою прежнюю быстроту. Здесь к мачте
или к носу лодки на длинной веревке привязывают от четырех до восьми собак,
один из лодочников гонит их по берегу, и лодка еле тащится, то и дело
прибиваясь к берегу.
Счастье, если с утра до вечера удавалось сделать верст двадцать, но
такие дни выпадали редко. Чаще дождь и ветер настолько затрудняли плавание,
что за весь день проплывали верст десять, а то и пять. Кастрен вдоволь
налюбовался тянущимися по берегам ракитником и ельником, сохранившимися от
весеннего разлива, ледяными сугробами, бесчисленными стаями лебедей, гусей и
уток, которые с тоскливым криком, чуя близящуюся непогоду, улетали из
тундры. Иногда попадалось зимовье, избушка, в которой мыкал горе
какой-нибудь бедняга-ссыльный, или берестяная юрта тунгуса, остяка или
самоеда.
Узнав в Плахиной, что невдалеке князь тазовских самоедов-юраков разбил
летние юрты, чтобы по древнему обычаю ловить рыбу в Енисее, Кастрен пошел в
стойбище.
Обтянутые оленьими шкурами чумы блестели в лучах заходящего солнца. Из
верхних отверстий чумов поднимался розовый дым.
Стойбище было безлюдно.
И вдруг Кастрен услышал мужской голос. В одном из чумов кто-то тихо
пел.
Красавица!
Будь моей женою.
Я бы взял тебя замуж,
Да беден я.
Ты - красавица из красавиц!
Если бы ты пошла за меня,
В свой чум я взял бы тебя,
На трех бы оленях ездила ты,
На белых оленях ездила бы ты...
Ааааа...
Дальше невидимый певец продолжал тянуть одну мелодию.
- Эй! - крикнул Кастрен.
Из чума вышел молодой самоед с недоструганной стрелой в руке.
- Здравствуй, друг! Где все люди из стойбища?
- На реке.
- Спой мне еще раз твою песню.
- Я не помню ее. Я пел, что было на сердце. Ясною тебе другую.
Свадебную, веселую.
Кастрен кивнул головой. Самоед запел.
Послушай меня, брат.
Дочь мою отдал я твоему сыну,
И уже не возьму ее назад.
Смотри, уже варится на огне голова оленя.
Уже нельзя повернуть назад.
Мы на всю нашу жизнь стали родными.
Прошу, не будьте строги к нашей дочери.
Я учил ее жить с мужем в ладу,
И слушаться его.
Мы уезжаем домой,
А ты, наша дочь,
Не смотри нам вослед и не плачь.
Я отдал тебя твоему мужу.
Прощай.
* *
*
Кастрен прожил в Плахиной среди юраков почти три недели и потом вместе
с ними прошел до Хантайки. Тут он оставил юраков и направился в Дудинку к
нганасанам.
Зимовье Дудинка состояло из четырех домов, и поэтому Кастрену и
Бергстади пришлось поселиться в старом сарае. Превращение сарая в жилой дом
закончилось на том что наскоро сложили печь, хозяйка обмазала стены глиной,
а хозяин принес два десятка икон.
Но иконы и глина оказались плохой защитой против суровых ветров,
проникающих сквозь пол и стены. Печь при каждой топке наполняла сарай дымом.
Первые дни Кастрен пытался писать у окна, в которое была вставлена
решетка из лучинок с вмазанными в нее мелкими кусочками стекла, а с
наступлением холодов он, по местному обыкновению, заменил решетку ледяной
пластиной, которая пропускала света гораздо больше, чем решетка, и дуло из
окна при таком "стекле" меньше. Но большую часть времени все же приходилось
работать при дрожащем свете свечей, задуваемых гуляющим по сараю ветром.
У Бергстади началась цинга. Еще печальнее и неприютнее стал казаться
сарай. Окна завесили рогожами, печь топилась почти все время. Под потолком
стоял тяжелый дым, по полу гулял ветер и только у самой печки ощущалось
исходящее от нее тепло.
Вечерами после дня работы Кастрен и Бергстади, закутавшись в шубы,
садились у открытой печи и, глядя в огонь, разговаривали.
- Сродство финского племени с самоедским достаточно доказано уже нашим
путешествием, - сказал однажды Кастрен. - Вообще языки финский и самоедский
представляют много общего, и покуда я еще не знаю ни одного языка в мире, от
которого финская филология могла бы ожидать столько помощи, как именно от
самоедского. А далее...
- Что далее?
- Далее, судя по всему, получается, что и финны, и самоеды - находятся
в родстве с монголами. Мне очень хочется доказать это. Но для этого,
разумеется, нужны труд и время. Весьма вероятно, что моей жизни на это не
хватит. Но я верю в успех.
- А ты помнишь, как возмущался тот барон в Куопио тем, что лопари и
самоеды наши кровные родственники?
- Да, к сожалению, тщеславие очень распространенный порок. Оно-то и
заставляло наших ученых соотечественников искать нашу колыбель в Греции или
в обетованной земле. Но все же нам приходится раз и навсегда отказаться от
родства с эллинами, с десятью коленами Израиля и вообще с великими
привилегированными народами и мало-помалу свыкаться с мыслью, что мы потомки
монголов.
- А все-таки жаль...
- Что касается собственно меня, то я не придаю особой важности знатным
предкам и даже более расположен к людям, у которых отцы были мельниками,
каменщиками, чулочниками, и потому я бесконечно рад, что с каждым днем
нахожу все более сходства между финскими и сибирскими языками.
К концу второго месяца Кастрен заболел.
Однажды он вдруг почувствовал головокружение, головную боль и тошноту.
В надежде, что припадок пройдет, он велел самоеду, с которым в это время
занимался, налить трубку, закурить и подождать.
Трубка была давно выкурена, а Кастрену становилось все хуже и хуже. Он
потерял сознание и пришел в себя только через четыре часа...
А тут еще подстерегала цинга. Местные жители спасались от цинги тем,
что ели сырую рыбу. Кастрен же никак не мог привыкнуть к сырой пище, да и не
верил в целебную силу рыбы. Он боролся с цингой ежедневными дальними
прогулками за деревней.
Может быть, действительно прогулки были полезны для здоровья, но и в
Дудинке они стали возбуждать те же самые подозрения, что и в Усть-Цыльме: -
что это человек без крайней нужды бродит по тундре, не иначе, как знается с
нечистым...
Из Дудинки Кастрен и Бергстади поехали дальше, в Толстый Нос. На пути
они остановились в маленькой избушке, называемой зимовьем Замыловой. Хозяин,
ее семидесятилетний старик, оказался сам с Хатанги, и Кастрен попросил его
рассказать о тех краях.
Пока старик рассказывал, изба наполнилась молчаливыми самоедами. Они
стояли около стен, у двери и хмуро разглядывали Кастрена.
- Что вам надо? - спросил Кастрен.
- Мы пришли сказать тебе, ваше благородие, про свое горе.
- Про какое горе?
Самоеды уселись на пол, закурили трубки и, перебивая один другого,
принялись жаловаться Кастрену на казака-смотрителя магазинов с Толстого
Носа.
Уже несколько лет они не могут расплатиться за муку, взятую в магазине,
и смотритель грозится всех их послать на золотые прииски отрабатывать долг.
- Если уж все равно помирать нам в неволе, так, решили мы, лучше умрем
сами, чтоб по крайней мере лечь в стране отцов своих, - обреченно сказал
один самоед.
Кастрен успокоил самоедов и убедил их отказаться от массового
самоубийства. Они ушли утешенные, а сам он не мог уснуть всю ночь... Он
знал, что теперь, когда об этом стало известно постороннему человеку,
смотритель, конечно, не решится исполнить свою угрозу, являвшуюся
откровенным беззаконием. Но каждый случай возмутительного произвола,
царившего на Севере, неизменно вызывал у Кастрена взрыв гнева. Правда, все
его многочисленные жалобы, высказываемые чиновникам, записки, отправляемые в
адрес правительства, оставались без видимых последствий, но он не мог
оставаться равнодушным к печальной участи самоедов и продолжал жаловаться,
возмущаться, писал, доказывал, хлопотал...
* *
*
Уже четвертый месяц Кастрен и Бергстади разъезжали по тундре. В
половине ноября солнце исчезло и с этого времени давало о себе знать только
слабым красноватым отблеском на горизонте. Зато даже в полдень можно было
видеть, как гуляет по небосклону бледный и мрачный месяц.
Днем тундры тонули в сером тумане, который исчезал с наступлением
вечера. И тогда месяц, звезды и вспыхивающее северное сияние освещали
необозримые снежные поля волшебным блеском. Сместились привычные понятия о
дне и ночи.
Все чаще Кастрен вспоминал о Туруханске, где ежедневно светит солнце,
где есть несколько домов со стеклами в окнах и где можно в комнате писать
при дневном свете.
В Хантайке Кастрен окончил свое исследование енисейско-самоедских
наречий Туруханского полярного края и начал обратный путь в Енисейск.
В Енисейск Кастрен вернулся в первые дни апреля 1847 года - почти год
провел он в путешествии по Енисейскому Северу.
Исполнен второй пункт намеченного еще в Тобольске плана исследований.
Теперь были изучены все самоедские племена от Мезени до Енисея. Если раньше
родство финских и самоедских языков было только догадкой, то теперь оно
стало научным фактом. Кастрен собрал богатейшие материалы по самоедским
языкам и для широко задуманного труда по этнографии самоедов.
Наступила очередь третьего, заключительного, этапа путешествия.
"Наконец, я снова дышу воздухом Енисейска, - писал Кастрен Шегрену, -
но дышу гораздо труднее прежнего. Горловые и грудные недуги, приобретенные
под туруханским небом, развиваются под енисейским как нельзя лучше - может
быть, вследствие самой природы их, а может быть, и от содействия суровости
климата, плохого жилья и чрезмерных занятий".
Одновременно с этим письмом он послал краткий план предстоящих
исследований в Минусинском уезде и, опасаясь, что эти исследования потребуют
больше времени, чем предполагалось ранее, запросил Академию наук, может ли
он рассчитывать на продление срока путешествия.
В работах прежних исследователей, посетивших эти места, говорилось, что
по верхнему течению Енисея и по его притокам рассеяны самоедские племена -
койбалы, маторы, асаны, сойоты. Более поздние работы отрицали принадлежность
перечисленных племен к самоедам и утверждали, что эти племена тюрские.
Изучая маторов и койбалов, Кастрен пришел к выводу, что хотя эти народы
говорят на тюркском языке, но они все же удержали некоторые выражения и
особенности своего прежнего самоедского языка и, таким образом, вполне
вероятно их самоедское происхождение.
О сойотах (тувинцах) Кастрен собрал немало сведений в койбальских
улусах. По рассказам койбалов выходило, что сойоты говорили на том же языке,
что и хакасы, или, как их называли, минусинские татары. Но встретить сойотов
Кастрену не удавалось: они жили за горами по ту сторону китайской границы.
Из Шадатска Кастрен отослал Шегрену письмо, в котором писал:
"Наконец я принял твердое намерение побывать в Китайской империи, чтоб
познакомиться с сойотами.
Этой поездки в данной мне инструкции, конечно, не значится, да, сверх
того, она воспрещается китайским пограничным уставом; но уже одна мысль
отложить разыскание о происхождении сойотов для меня невыносимее самого
плена у китайцев.
Здесь утверждают даже, что сойоты теперь совершенные татары, но мнения
в этом отношении спорны и неопределенны. Чтоб добыть положительные и верные
сведения об этом предмете, столь важном для этнографии и истории, я нынче же
пускаюсь, во имя бога и науки, в путь к китайской границе.
Татары сильно жалуются на трудности этого пути; я же повторяю слова
одного лопарского вожака: "Где пробирались другие, там и я проберусь с
божией помощью".
Меня больше озабочивает то, что в последнее время минусинские татары
грабили и разбойничали в земле сойотов. Нисколько не думая, что сойоты
вздумают вымещать на мне разбои татар, я все-таки могу ожидать не совсем-то
ласкового приема. Сего ради я располагаю скрыть свое настоящее звание и
явиться к ним звероловом или искателем золотых приисков. По совету татар, я
запасся даже мехами, чтоб отдарить сойотов за гостеприимство. За сим я
вполне полагаюсь на моего будущего толмача и путеводителя- койбала, живущего
на одном из Амылских золотых приисков.
По всей вероятности, через месяц я возвращусь в Шадатск. Не будет от
меня никакой вести более месяца - это знак, что я схвачен и отправлен к
китайскому императору. Как ни интересно путешествие в Пекин, но на этот раз
я охотно отложил бы его до другого времени.
Лошади уже готовы, все уложено, спутники торопят, и я поневоле кончаю
это письмо".
* *
*
В нескольких верстах от Шадатского форпоста кончилась проезжая дорога,
и дальше вверх по Амылу в Саянские горы вела лишь узкая тропинка.
Караван двигался вперед длинной вереницей. Дорога шла то среди топкого
болота, где каждый шаг в сторону мог стоить жизни и всаднику и лошади, то по
кручам, спускаясь с которых, лошадь почти ложится на брюхо и ползет вниз,
перебирая передними ногами. То над головой сияло голубое небо, то нависал
непрозрачный покров черной листвы вековых деревьев.
Ехали молча, не спуская глаз с дороги. В караване были чиновники,
казаки, золотопромышленники, священник. Но сейчас трудно было отличить слугу
от барина, казака от священника - все были в одинаковой киргизской одежде из
верблюжьей шерсти, в одинаковых, накинутых на лицах сетках из конских волос
и в круглых татарских шапках с широкими полями. Многие были вооружены
ружьями и пистолетами и время от времени стреляли в воздух, чтобы удерживать
волков и медведей на порядочном расстоянии от дороги.
Ехали черным пихтовым лесом, казавшимся еще мрачнее от густого тумана,
который, словно дым, поднимался с гор и окутывал все вокруг. Местами проход
между деревьями был так узок, что трое золотопромышленников, отличавшиеся
излишней тучностью, должны были слезать с лошадей и идти пешком.
У Амыла караван задержался. Переправа через быструю и довольно глубокую
реку считалась опасной.
Золотопромышленники, на которых вид бурлящих мутных волн нагнал страх,
сочли за благо не рисковать, а, сделав порядочный круг, переправиться через
реку в другом месте на лодке.
Только два казака смело въехали в реку, Кастрен последовал за ними, и
дальше они продолжали путь уже втроем.
Привычные к подобным дорогам казаки двигались по скалам и косогорам так
же быстро, как по гладкому полю. С лошадей не слезали от восхода и до заката
солнца. А когда день казался коротким, то прихватывали еще и часть ночи.
Больше недели добирались до границы, проходящей по одному из хребтов
Саянских гор.
Позади оставались реки и болота, непроезжие степи и дремучие леса. За