Страница:
----------------------------------------------------------------------------
М., Государственное издательство географической литературы, 1961
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Финский этнограф и лингвист Матиас Александр Кастрен (1813-1852) был
ученым с необычайно широким кругом интересов. Он внес большой вклад в
финно-угроведение, в изучение самодийских, монгольских, тюркских и
палеоазиатских языков. Выдающееся научное значение имеют его работы по
финской мифологии, истории развития религиозных верований. Венчающая
исследования Кастрена теория саянского происхождения угро-финских и
самодийских народов подтверждена работами советских ученых.
Исследуя язык, быт, фольклор, религию народов Севера и Сибири, Кастрен
по данным языка, древним обычаям народов, названиям рек и селений
восстановил вехи забытого пути, которым угро-финские и родственные им
самодийские народы пришли из мест древнего обитания на свою современную
территорию. Эти вехи привели ученого на Саяны.
Факты и материалы для своих исследований Кастрен черпал не из книг, а
добывал в трудных и долгих путешествиях, совершенных по заданию и на
средства Петербургской академии наук. Его кабинетом были дымный чум и
пронизываемая ветром хибарка на полярном зимовье, войлочная юрта и охапка
соломы, брошенная на землю у костра.
В ясное морозное утро 19 декабря 1842 года перед крыльцом дома
мезенского городничего стояла крытая кибитка, запряженная парой лошадей.
Бородатый ямщик, ворча и чертыхаясь, выносил из дома бесконечные ящики,
клеенчатые пакеты и кожаные сумки, а два полицейских укладывали все это под
олений полог кибитки.
Кибитку, ямщика и полицейских окружала порядочная толпа любопытных
мужиков, баб и ребятишек. Они мерзли здесь уже второй час, но не
расходились.
- Кто едет-то? А? Кто едет? - спрашивала молодая баба в драном
полушубке, продираясь сквозь толпу.
- Немец едет, вот кто, - ответил ей широкоплечий мужик.
- Какой немец?
- Да кто его знает... Сами любопытствуем.
"Немец", отъезда которого ожидала толпа, прикатил в Мезень на почтовых
из Архангельска, пробыл в городе неделю и теперь уезжал дальше - на
северо-восток - в Сибирскую тундру. Никто из собравшихся обывателей толком
не знал, кто он такой, этот немец, и с какой целью едет в Сибирь. Но все
были уверены, что едет он в эти гиблые места уж, конечно, не по своей воле.
Одни говорили, что его ссылают в Сибирь за какие-то преступления,
другие объясняли, что он приехал-де искать в тундре золото. и серебро.
Кое-кто видел немца, как тот толкался у кабака, среди самоедов, подолгу
сидел в их чумах, о чем-то расспрашивал и все записывал в книгу...
Ну, что, казалось бы, в том, что едет через уездный город проезжающий -
нечиновный, небогатый, не облеченный никакой властью? Разве мало по
бесконечным российским дорогам ездит таких людей? Въезжают они в
какой-нибудь уездный городишко через одну заставу, выезжают через другую, и
нет никому дела до них: езжай, коли тебе надобно.
Но Мезень так просто не минуешь...
...Еще в царствование Ивана Грозного поселились здесь, на берегу
Студеного моря-окияна, два отважных новгородских мужика Окладников и
Филатов. Мало-помалу вокруг их изб выросла слободка, а потом и городок.
Многие годы мезенцы занимались морским звероловством. На своих
парусниках - "без пособия науки, руководимые одною русской удалью", - ходили
они на Новую Землю и на Грумант. Тогда в мезенском порту бывали иностранные
суда, а богатые мезенские купцы торговали лесом и пушниной, и на гербе
города красовалось изображение красной лисицы на серебряном поле, в знак
того что жители Мезени, как объясняет старинный гербовник, торгуют ее
шкурами.
Однако в середине XIX века мезенцы уже утратили свою былую славу
отважных охотников, в городе не осталось ни одной моржеловной ладьи. Город
запустел, и, по свидетельствам случайных заезжих гостей, не было в России
города беднее, скучнее и печальнее.
В Мезени насчитывалось восемь улиц и переулков, две площади, двести три
жилых дома (из которых один каменный), три церкви, три кабака, одна
полицейская будка и полторы тысячи жителей.
Неторопливо и однообразно текла жизнь мезенских обывателей. И все, что
выходило за рамки обычных забот: о хлебе насущном, даже то, что в другом
любом городе прошло бы незамеченным, в Мезени становилось событием,
вызывавшим долгие толки и пересуды...
Поэтому и отъезд никому не ведомого немца собрал перед домом
городничего толпу любопытных.
Наиболее нетерпеливые заглядывали в низенькие окна и, вспугнутые
полицейским, ныряли в толпу, сообщая самые свежие новости:
- Обедают еще...
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо в сопровождении городничего и
жандармского полковника вышел "немец".
Люди подступили к самой кибитке, бесцеремонно разглядывая немца. Он был
действительно молод - лет тридцати.
На его широком приветливом лице, с крупным носом и большим ртом,
блуждала смущенная улыбка, а добрые глаза через поблескивающие на солнце
стекла очков с удивлением оглядывали толпу. Он совсем не ожидал такого
внимания к своей ничем не примечательной особе.
Немец уселся в кибитку. Послышалось громкое: "С богом!", и кибитка
тронулась.
Быстро бегут бойкие лошадки-мезенки по накатанной гладкой дороге.
Вокруг необычайно тихо. Молчат седок и ямщик. И даже стук копыт и
однозвучный звон колокольцев не нарушают стоящей вокруг необыкновенной
тишины.
Уже стало смеркаться, когда вдали показалось большое село Сомжа. Лошади
прибавили ходу, ямщик засвистал и, первый раз за всю дорогу повернувшись к
седоку, застоявшимся хриплым голосом спросил:
- Куда ехать - на постоялый двор или к Луке Фомичу?
- Куда хочешь.
- Так к Луке Фомичу. У него завсегда господа останавливаются, -
заключил ямщик и хлестнул лошадей. - Но, милые!..
Лука Фомич, богатый мужик, услышав на улице перед воротами звон
бубенцов, послал сына встретить приезжего.
Немца провели в чистую горницу. Ямщик внес за ним вещи.
Не успел приезжий оглядеться, как, царапнувшись у двери, в горницу
вошел тощий оборванный мужичонка и остановился у порога.
- Чего тебе? - спросил приезжий.
- Ваше благородие, тебя господин становой требует к себе на постоялый
двор.
- Зачем я ему понадобился?
- Не знаем-с. Только они требуют.
- Скажи своему становому, что ежели у него есть до меня дело, то пусть
потрудится прийти ко мне сам,
Мужичонка ушел. Но минут через десять он вернулся. Под глазом у него
сиял свежий синяк.
- Господин становой гневаются. "Я, - говорит, - чин, а он, то есть ты,
ваше благородие, еще неизвестно кто".
- Я повторяю тебе, что ежели господину становому есть до меня какое
дело - милости прошу. А к нему я не пойду.
Вскоре явился становой. Он был тучен и пьян.
- Служебный долг повелевает мне выяснить, кто вы такой, - громко
рявкнул становой, вместо приветствия.
Приезжий протянул ему подорожную и несколько плотных листов бумаги,
украшенных гербами и печатями. Становой взял бумаги и стал читать вслух:
- Александр Христианович Кастрен. Немец, значит, будете?
- Нет, финн.
- Служащий в Императорской Российской Академии наук... - продолжал
читать становой, - ...как путешественник-этнограф по северной экспедиции...
А это что за бумага?
Бумага оказалась предписанием министра внутренних дел всем чинам
полиции оказывать содействие научным изысканиям г. Кастрена и исполнять его
приказания, ежели таковые последуют.
- Чем могу служить, господин путешественник? - взял становой под
козырек.
Кастрен усмехнулся, глядя на надутого полицейского, и сказал:
- Пока прошу отпить со мной чаю...
За чаем, к которому была выставлена бутылка доброго рома, завязался
разговор.
- С какой целью, собственно говоря, вы, так сказать, пожаловали в наши
края? - спросил становой.
- Я изучаю нравы и язык самоедов.
- Что их изучать, этих пьяниц? - искренне удивился становой. - Чудно!
- Служба, - коротко ответил Кастрен.
- Аа, - удовлетворился полицейский. - Раз служба, значит, тут
рассуждать нечего. Я сам в службе - черт.
Кастрен улыбнулся и подумал, что, наверное, полицейский счел бы его
сумасшедшим, если бы он попытался объяснить, что привело его сюда и сколько
было затрачено сил и энергии, только для того чтобы сейчас сидеть здесь, в
дальней северной деревне Сомже...
Матиас Александр Кастрен родился 2 февраля 1813 года на Кеми в селении
Тервола {В книге повсюду даются современные Кастрену названия населенных
пунктов. Также сохраняются принятые в научной литературе того времени
наименования народов. Необходимость сохранения прежних наименований
вызывается тем, что у Кастрена термин с_а_м_о_е_д_ы обозначал всю группу
самодийских народов в целом - ненцев, энцев, нганасанов и селькупов. В таком
же смысле этот термин употребляется и современными этнографами (Токарев.
Этнография народов СССР, М., 1958, стр. 483).}, где его отец служил
пастором.
Суровая и мужественная природа Финляндии рано приучила Александра
Кастрена переносить тяготы долгой зимы и не бояться ни снегов, ни метелей. В
детстве он не раз отправлялся с товарищами на рассвете на охоту и, выкопав в
снегу яму, ожидал в ней приближения добычи. Все пучины и пороги бурной Кеми
были знакомы ему, как двор родительского дома.
Отец умер, когда Александру было двенадцать лет. Родственники отвезли
мальчика в Улеаборг и устроили в тамошнюю школу.
В школьном пансионе кормили довольно скудно. Большинству школьников
присылали из дому деньги и провизию. Но Кастрен не мог рассчитывать на
помощь от матери, которая на маленькую пенсию должна была содержать себя и
семерых детей. Все годы учения в Улеаборге Александр растолковывал уроки
своим менее понятливым одноклассникам, получая от них за это булки или
какую-нибудь более сытную еду.
В домотканой грубой одежде, с пятью рублями в кармане шестнадцатилетний
Кастрен явился в Гельсингфорс и поступил в университет.
Он хотел одного: стать пастором и получить место, которое дало бы ему
средства для более или менее обеспеченной жизни.
В Гельсингфорсе все его намерения и планы неожиданно переменились. Им
овладели новые желания и новые мечты, которые определили всю его дальнейшую
судьбу.
Студенчество жило бурной жизнью. В стенах университета шла ожесточенная
борьба.
До начала XIX века Финляндия в течение почти шести с половиной столетий
находилась под владычеством Швеции, подавлявшей финскую национальную
экономику и культуру. Официальным языком в Финляндии был шведский. На нем
велось преподавание в учебных заведениях, издавались книги и газеты, на нем
говорили горожане. О финском языке в одной книге того времени писалось:
"Финское наречие чрезвычайно грубо, шероховато и неприятно для тонкого уха".
И только после русско-шведской войны 1808-1809 годов, в результате
которой Финляндия была включена в состав России в качестве автономного
Великого Княжества, положение изменилось.
Заигрывая с финским народом, долгое время находившимся под шведским
владычеством, и желая привлечь финнов на свою сторону, русский царизм пошел
на ряд политических уступок, отменил многие, существовавшие во времена
шведского господства, ограничения, стеснявшие развитие торговли и
промышленности. Все это создало условия для развития национальной экономики
и культуры Финляндии (правда, до поры до времени - пока это было выгодно
русскому царизму. В эпоху развития империализма в России царское
правительство повело в Финляндии открытую русификаторскую политику и одну за
другой отменило многие из своих прежних политических и экономических
уступок).
Но даже после политического освобождения из-под власти Швеции шведское
влияние было столь сильно, что часть финской интеллигенции даже склонялась к
мысли
пренебречь национальной культурой и подчиниться более развитой
шведской. Подобные настроения в 1820-1830-е годы встречали резкий отпор в
среде финской студенческой молодежи и в среде близкой к народу
интеллигенции.
"Почти все финское племя, - с горечью писал Кастрен, - оставалось до
последнего времени в неизвестности и во всемирной истории было обойдено уже
совсем несправедливым образом. Благодаря неведению более древних судеб
племени смотрели на его рассеянные ветви, как на совершенно ненужные ростки
родословного древа человечества, и бытописатель отрезывал их без стеснения,
чтобы предать их забвению и гибели".
1820-1830-е годы стали в Финляндии годами национального пробуждения.
Создавались патриотические кружки. Поколение, к которому принадлежали
выдающийся политический деятель, одни из вождей финского национального
движения Юхан Вильгельм Снельман, и поэт Людвиг Рунеберг, и писатель
Захариус Топелиус, и Кастрен, считало своим долгом доказать человечеству,
что финны вовсе не "ненужные ростки". Жизнь молодых патриотов с самого
начала была озарена великой целью - служить родной стране и ее народу.
Вместо того чтобы заниматься богословием, Кастрен самозабвенно отдался
изучению финского языка и финского фольклора. "Именно в эти годы, - пишет
он, - я принял решение, труд моей жизни отдать изучению языка, религии,
обычаев, образа жизни и всех других этнографических условий финского племени
и других родственных племен". Он мечтал определить место финских народов в
"родословном древе человечества".
История финского народа, его обычаи, фольклор, язык - все являлось
загадкой. Самое происхождение финнов было загадкой. Некоторые ученые
производили финнов от евреев, пришедших на север после падения Иудеи, другие
считали предками финнов древних греков и римлян.
В начале XIX века сравнительно-историческое языкознание позволило
определить целую группу языков, родственных финскому языку. В нее вошли
финский, лапландский, или лопарский (саамский), эстонский, венгерский и ряд
языков народов Урала и Сибири. Но, не говоря уже о сибирских народах,
финское языкознание и финская этнография все же оставались совершенно
неизученным белым пятном в науке.
Финский язык сравнивали с еврейским, греческим, латинским, монгольским.
При некоторых натяжках и ослепленности предвзятой идеей такие сравнения
позволяли делать любые нужные исследователю выводы. Кастрен тоже сначала
поддался соблазнительной и занимательной игре в сравнения финского языка с
монгольским, но очень скоро оставил эти занятия. "Исследование не может идти
так далеко, прежде чем промежуточные между ними языки (т. е. более близкие к
финскому. - В. М.) детально не будут изучены в грамматическом и лексическом
отношениях, - рассуждал он. - До настоящего времени не знают даже характера
и законов финской языковой группы. Как можно сравнивать этот икс с иксом
монгольским?"
И Кастрен засел за эстонский и лапландский языки.
Жить было трудно. Днем молодой ученый слушал лекции в университете и
бегал по урокам, добывая средства к существованию, а по ночам занимался.
Восемь лет прошли в напряженнейшем труде. И в результате Кастрен
убедился, что приобретенных путем чтения знаний - а он взял от книг все, что
они могли дать, - для серьезной научной работы далеко не достаточно. Это
открытие подействовало на него самым угнетающим образом.
В один из мартовских дней 1838 года - последнего года учения в
университете - Кастрен сидел в своей комнате и задумчиво листал толстую
книгу. Раздался стук в дверь.
- Войдите!
- Здравствуй, Александр! - оживленно сказал вошедший в комнату молодой
человек, друг Кастрена, доктор Эрстрем. Но увидя серьезное, даже мрачное
выражение его лица, он встревожился: он хорошо знал, что друг его не из
таких людей, чтобы унывать по пустякам.
- Что с тобою, Александр!
Кастрен громко захлопнул книгу и, не глядя на Эрстрема, глухо сказал:
- Я решил оставить свои занятия языкознанием и просить пасторского
места.
- Почему? - удивился Эрстрем.
- После зрелого размышления, - вздохнув, ответил Кастрен, - я пришел к
выводу, что при нынешнем состоянии науки мои работы будут похожи на гадание
на кофейной гуще. Мне нужны факты, необходимы далекие и главное, дорогие
путешествия по Европе и Азии. А у меня на это нет средств и, наверное, не
будет никогда...
Кастрен горько усмехнулся и забарабанил пальцами по переплету закрытой
книги.
Долгая минута протянулась в молчании.
- Александр, - тихо сказал Эрстрем, кладя свою руку на руку друга, - не
спеши с окончательным решением. Мы найдем выход. Выслушай, с чем я к тебе
пришел. Этим летом мне предстоит по делам службы объехать всю Финскую
Лапландию, и я хочу пригласить тебя совершить это путешествие вместе со
мной...
Краткая, в течение всего нескольких месяцев, поездка с Эрстремом могла
дать очень немного для осуществления широких планов молодого языковеда, но
даже такой неожиданно представившейся реальной возможности начать работу
оказалось вполне достаточно, чтобы к Кастрену возвратились его энергия и
жизнерадостность.
- Ну, что же, едем? - спросил Эрстрем.
- Едем! - ответил Кастрен.
В начале июня Кастрен и Эрстрем встретились в Торнео. Там к ним
присоединились еще два попутчика - натуралист Бланк, отправляющийся в
Лапландию для изучения растительного и животного мира этой страны, и молодой
священник Дурхман, посланный в северные селения для назидания паствы.
Молодые люди начали свое путешествие накануне праздника Иванова дня.
Иванову ночь они провели под лучами незаходящего солнца у веселых
костров на знаменитой горе Аава-Сакса, а на следующий день уже бродили по
гротам горы Луппио, силами воды и ветров превращенную в причудливое подобие
замка - с каменными лестницами, отвесными стенами, запутанными переходами и
пещерами, похожими на торжественные сводчатые залы.
Возле Луппио кончилась сухопутная дорога. Дальше пересели в лодки.
Больше недели четверо приятелей добирались вверх по Торнео до
Муониониско. Они не столько плыли на лодке, сколько шли вдоль берега по
лесам и полям, переходили болота и вязкие трясины, помогали лодочникам
длинными баграми проводить груженые лодки между быстринами и водоворотами...
25 июня путешественники пересекли Северный полярный круг.
Как-то вдруг с горизонта исчезли горы и холмы, уступив место
бесконечной низине, покрытой мхом и болотами.
По берегам, то подступая к самой воде, то уходя в синюю даль, стояли
кучки обросших седым мхом пасмурных сосен.
Здесь проходила настоящая граница Лапландии - "царства ночи и холода",
как называют ее поэты.
Но тем не менее жара стояла невыносимая, к тому же донимали комары и
мошкара. Из-за жары иногда останавливались на отдых днем и продолжали путь
ночью. Если между остановками заставал дождь, то разводили на берегу костры
и сушили промокшую одежду.
В Муониониско Кастрен встретил священника лапландца, приехавшего в этот
городок специально для занятий финским языком. Кастрену не хотелось упускать
удобного случая расширить свои познания в лапландском языке, и он уговорил
приятелей задержаться в Муониониско на две недели.
Между тем короткое лапландское лето быстро шло к концу, а путешествие
только еще началось. Нужно было торопиться, чтобы проехать весь намеченный
маршрут и возвратиться домой до наступления зимы.
Неожиданно Эрстрема вызвали из Муониониско в Торнео. Друзья проводили
его и в дальнейший путь отправились втроем.
Через несколько дней они были в небольшой деревушке Пельдовуома на
берегу Унасиоки. Дальше предстояло перебираться через горы. Молодые люди
решили спросить совета у местных жителей.
- Возьмите, господа, ваши ранцы на плечи, - посоветовал им старик Эрик
Пельдовуома, - запаситесь провизией дня на четыре или на пять и ступайте
пешком до Йоргастака. Тамошние рыбаки охотно доставят вас в лодке вниз по
Тено до Утсъйоки. Если же этот путь вам не нравится, то можно плыть через
озеро Энаре. Но эта дорога на 20 миль длиннее и в тысячу раз
затруднительнее.
Путешественники выбрали путь через Энаре, так как этот маршрут был
интересней и представлял больше возможностей для наблюдений.
Как нарочно день, назначенный для отъезда, выдался хмурый и дождливый.
Тяжелое серое небо низко нависало над землей, от воды веяло свинцовым
холодом. Не очень приятно пускаться в путь в такой день, особенно когда
знаешь, что на пространстве тридцати миль не найдешь над головой никакой
другой кровли, кроме мрачного неба; другого очага, кроме зажженного на
короткой стоянке костра; другой постели, кроме холодной сырой земли или -
при счастье - ущелья в какой-нибудь горе...
Лодка была нагружена, все уселись - и, собственно, только с этого
началось настоящее путешествие по Лапландии.
Весь первый день пути дождь лил не переставая. Наша лодка с трудом
плыла против течения. Но к вечеру стало проясняться. Открылось голубое небо,
и солнце выглянуло из-за редеющих облаков. Веселые блестки пробежали по
темным волнам, посветлели на берегах деревья и трава, в притихшей воде
заплескались рыбы, над лодкой, вылетев из своих убежищ, куда их загнала
непогода, закружились птицы.
Путешественники тоже приободрились. Правивший рулем проводник запел.
По напеву Кастрен узнал песню о прекрасной дочери Лоухи и о походах
Вяйнямейнена в Похьолу. Боясь проронить слово, слушал он древнюю финскую
песню, уже позабытую в самой Финляндии.
Труден путь до реки Ивалойоки, впадающей в Энаре. Он идет по цепи
небольших и не соединенных между собой озер. То и дело лодку и поклажу
приходилось перетаскивать из одного озера в другое посуху. К тому же
проводник, ведший Кастрена и его товарищей, после долгих блужданий объявил,
что он не совсем уверен в дороге, так как сам здесь не бывал, а ведет по
рассказам людей.
Однако проводник вывел путников к Ивалойоки.
Еще несколько часов плавания среди пустынных берегов, и вдали за
поворотом показался подымающийся к небу дымок.
- Дым! Люди!
И весла стали опускаться в воду дружнее и энергичнее.
Рыбак-лапландец, лежавший на берегу у костра, дым которого заметили
путешественники, встретил их торжественной речью:
- Кто вы, плывущие по Ивалойоки? Куда держите путь? Впрочем, - важно
перебил самого себя рыбак, - зачем же я спрашиваю о том, что мне уже
известно. Я всех вас видел во сне.
Так он дал понять "плывущим по Ивалойоки", что он не простой человек, а
колдун.
Кастрен чрезвычайно обрадовался этой встрече.
Он, не торгуясь, купил у рыбака несколько хариусов, дал ему табаку,
угостил стаканом водки и стал расспрашивать о его профессии колдуна.
Колдун, не смущаясь, принялся рассказывать самые невероятные истории о
себе и других колдунах и петь песни. Кастрен записывал эти песни и рассказы,
время от времени потчуя колдуна табаком и водкой.
- Я тебя крепко полюбил, - сказал колдун Кастрену - приезжай ко мне в
Киттила, я тебе еще не то расскажу. - И, оглянувшись по сторонам, громко
зашептал: - Я покажу тебе Сейту, принадлежавшего Пэйвио {Сейты -
камни-валуны, которых лапландцы обожествляли и приносили им жертвы. Пэйвио -
божество лапландских поверий.}. Этот Сейта ест людей, но ты не бойся, при
мне он тебе ничего худого не сделает.
Путь по Ивалойоки продолжался восемь дней. Путешественники вели лодку
через пороги, сдерживая ее длинными шестами. На каждом шагу их подстерегала
опасность - водовороты, камни и скалы.
Часто Бланк и Кастрен взбирались на скалы, нависшие над водой, и
смотрели вперед, надеясь вдалеке увидеть широкую гладь Энаре.
Но вокруг повсюду тянулась лишь одна бесконечная цепь скал. Иногда,
завидя вдали широкую трепетную синеву, кто-нибудь радостно кричал: "Вижу
Энаре!" Но невозмутимый проводник одним словом разрушал все надежды:
- Это туман над долиной. Энаре будет видно, когда кончатся скалы.
И вот скалы кончились.
Об озере Энаре лодочник, взявшийся доставить Кастрена и его товарищей в
лапландскую деревню Юуутуа, расположенную на одном из островов, рассказывал,
что оно имеет в длину двенадцать миль, в ширину - восемь и что на нем
столько островов, что ни один человек не смог бы сосчитать их, разве только
Пэйвио. Один лопарь в давнее время хотел измерить глубину озера, привязал к
канату котел и спустил его в воду. Но когда канат опустился на двести сажен,
водяной дух обрезал его и забрал котел себе. С тех пор никто не смеет
измерять глубину Энаре. А говорят, что на середине озера совсем нет дна.
Пробившись сквозь густой утренний туман, путешественники пристали к
берегу, и их взорам открылась деревня.
Это была первая лапландская деревня, которую видел Кастрен. Он с
любопытством оглядывал низкие темные, сложенные из толстых бревен жилища
лапландцев - тупы. Дощатые пирамидальные крыши, начинающиеся чуть ли не с
самого основания тупы, сложенной из бревен, придавали им вид палаток. В
стороне от каждой тупы на высоких столбах стояли маленькие клети, в которых
лапландцы сберегают рыбу от хищных зверей. Между тупами повсюду навалены
кучи мусора, гнилая рыба, рыбьи внутренности, чешуя и всякие другие отбросы.
Навстречу путешественникам из туп вышли люди. Все обитатели деревни, в
том числе и дети, в глубоком молчании подходили и пожимали руки приезжим.
Затем последовали вопросы: каждый лопарь, следуя обычаю, осведомлялся: "Все
М., Государственное издательство географической литературы, 1961
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Финский этнограф и лингвист Матиас Александр Кастрен (1813-1852) был
ученым с необычайно широким кругом интересов. Он внес большой вклад в
финно-угроведение, в изучение самодийских, монгольских, тюркских и
палеоазиатских языков. Выдающееся научное значение имеют его работы по
финской мифологии, истории развития религиозных верований. Венчающая
исследования Кастрена теория саянского происхождения угро-финских и
самодийских народов подтверждена работами советских ученых.
Исследуя язык, быт, фольклор, религию народов Севера и Сибири, Кастрен
по данным языка, древним обычаям народов, названиям рек и селений
восстановил вехи забытого пути, которым угро-финские и родственные им
самодийские народы пришли из мест древнего обитания на свою современную
территорию. Эти вехи привели ученого на Саяны.
Факты и материалы для своих исследований Кастрен черпал не из книг, а
добывал в трудных и долгих путешествиях, совершенных по заданию и на
средства Петербургской академии наук. Его кабинетом были дымный чум и
пронизываемая ветром хибарка на полярном зимовье, войлочная юрта и охапка
соломы, брошенная на землю у костра.
В ясное морозное утро 19 декабря 1842 года перед крыльцом дома
мезенского городничего стояла крытая кибитка, запряженная парой лошадей.
Бородатый ямщик, ворча и чертыхаясь, выносил из дома бесконечные ящики,
клеенчатые пакеты и кожаные сумки, а два полицейских укладывали все это под
олений полог кибитки.
Кибитку, ямщика и полицейских окружала порядочная толпа любопытных
мужиков, баб и ребятишек. Они мерзли здесь уже второй час, но не
расходились.
- Кто едет-то? А? Кто едет? - спрашивала молодая баба в драном
полушубке, продираясь сквозь толпу.
- Немец едет, вот кто, - ответил ей широкоплечий мужик.
- Какой немец?
- Да кто его знает... Сами любопытствуем.
"Немец", отъезда которого ожидала толпа, прикатил в Мезень на почтовых
из Архангельска, пробыл в городе неделю и теперь уезжал дальше - на
северо-восток - в Сибирскую тундру. Никто из собравшихся обывателей толком
не знал, кто он такой, этот немец, и с какой целью едет в Сибирь. Но все
были уверены, что едет он в эти гиблые места уж, конечно, не по своей воле.
Одни говорили, что его ссылают в Сибирь за какие-то преступления,
другие объясняли, что он приехал-де искать в тундре золото. и серебро.
Кое-кто видел немца, как тот толкался у кабака, среди самоедов, подолгу
сидел в их чумах, о чем-то расспрашивал и все записывал в книгу...
Ну, что, казалось бы, в том, что едет через уездный город проезжающий -
нечиновный, небогатый, не облеченный никакой властью? Разве мало по
бесконечным российским дорогам ездит таких людей? Въезжают они в
какой-нибудь уездный городишко через одну заставу, выезжают через другую, и
нет никому дела до них: езжай, коли тебе надобно.
Но Мезень так просто не минуешь...
...Еще в царствование Ивана Грозного поселились здесь, на берегу
Студеного моря-окияна, два отважных новгородских мужика Окладников и
Филатов. Мало-помалу вокруг их изб выросла слободка, а потом и городок.
Многие годы мезенцы занимались морским звероловством. На своих
парусниках - "без пособия науки, руководимые одною русской удалью", - ходили
они на Новую Землю и на Грумант. Тогда в мезенском порту бывали иностранные
суда, а богатые мезенские купцы торговали лесом и пушниной, и на гербе
города красовалось изображение красной лисицы на серебряном поле, в знак
того что жители Мезени, как объясняет старинный гербовник, торгуют ее
шкурами.
Однако в середине XIX века мезенцы уже утратили свою былую славу
отважных охотников, в городе не осталось ни одной моржеловной ладьи. Город
запустел, и, по свидетельствам случайных заезжих гостей, не было в России
города беднее, скучнее и печальнее.
В Мезени насчитывалось восемь улиц и переулков, две площади, двести три
жилых дома (из которых один каменный), три церкви, три кабака, одна
полицейская будка и полторы тысячи жителей.
Неторопливо и однообразно текла жизнь мезенских обывателей. И все, что
выходило за рамки обычных забот: о хлебе насущном, даже то, что в другом
любом городе прошло бы незамеченным, в Мезени становилось событием,
вызывавшим долгие толки и пересуды...
Поэтому и отъезд никому не ведомого немца собрал перед домом
городничего толпу любопытных.
Наиболее нетерпеливые заглядывали в низенькие окна и, вспугнутые
полицейским, ныряли в толпу, сообщая самые свежие новости:
- Обедают еще...
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо в сопровождении городничего и
жандармского полковника вышел "немец".
Люди подступили к самой кибитке, бесцеремонно разглядывая немца. Он был
действительно молод - лет тридцати.
На его широком приветливом лице, с крупным носом и большим ртом,
блуждала смущенная улыбка, а добрые глаза через поблескивающие на солнце
стекла очков с удивлением оглядывали толпу. Он совсем не ожидал такого
внимания к своей ничем не примечательной особе.
Немец уселся в кибитку. Послышалось громкое: "С богом!", и кибитка
тронулась.
Быстро бегут бойкие лошадки-мезенки по накатанной гладкой дороге.
Вокруг необычайно тихо. Молчат седок и ямщик. И даже стук копыт и
однозвучный звон колокольцев не нарушают стоящей вокруг необыкновенной
тишины.
Уже стало смеркаться, когда вдали показалось большое село Сомжа. Лошади
прибавили ходу, ямщик засвистал и, первый раз за всю дорогу повернувшись к
седоку, застоявшимся хриплым голосом спросил:
- Куда ехать - на постоялый двор или к Луке Фомичу?
- Куда хочешь.
- Так к Луке Фомичу. У него завсегда господа останавливаются, -
заключил ямщик и хлестнул лошадей. - Но, милые!..
Лука Фомич, богатый мужик, услышав на улице перед воротами звон
бубенцов, послал сына встретить приезжего.
Немца провели в чистую горницу. Ямщик внес за ним вещи.
Не успел приезжий оглядеться, как, царапнувшись у двери, в горницу
вошел тощий оборванный мужичонка и остановился у порога.
- Чего тебе? - спросил приезжий.
- Ваше благородие, тебя господин становой требует к себе на постоялый
двор.
- Зачем я ему понадобился?
- Не знаем-с. Только они требуют.
- Скажи своему становому, что ежели у него есть до меня дело, то пусть
потрудится прийти ко мне сам,
Мужичонка ушел. Но минут через десять он вернулся. Под глазом у него
сиял свежий синяк.
- Господин становой гневаются. "Я, - говорит, - чин, а он, то есть ты,
ваше благородие, еще неизвестно кто".
- Я повторяю тебе, что ежели господину становому есть до меня какое
дело - милости прошу. А к нему я не пойду.
Вскоре явился становой. Он был тучен и пьян.
- Служебный долг повелевает мне выяснить, кто вы такой, - громко
рявкнул становой, вместо приветствия.
Приезжий протянул ему подорожную и несколько плотных листов бумаги,
украшенных гербами и печатями. Становой взял бумаги и стал читать вслух:
- Александр Христианович Кастрен. Немец, значит, будете?
- Нет, финн.
- Служащий в Императорской Российской Академии наук... - продолжал
читать становой, - ...как путешественник-этнограф по северной экспедиции...
А это что за бумага?
Бумага оказалась предписанием министра внутренних дел всем чинам
полиции оказывать содействие научным изысканиям г. Кастрена и исполнять его
приказания, ежели таковые последуют.
- Чем могу служить, господин путешественник? - взял становой под
козырек.
Кастрен усмехнулся, глядя на надутого полицейского, и сказал:
- Пока прошу отпить со мной чаю...
За чаем, к которому была выставлена бутылка доброго рома, завязался
разговор.
- С какой целью, собственно говоря, вы, так сказать, пожаловали в наши
края? - спросил становой.
- Я изучаю нравы и язык самоедов.
- Что их изучать, этих пьяниц? - искренне удивился становой. - Чудно!
- Служба, - коротко ответил Кастрен.
- Аа, - удовлетворился полицейский. - Раз служба, значит, тут
рассуждать нечего. Я сам в службе - черт.
Кастрен улыбнулся и подумал, что, наверное, полицейский счел бы его
сумасшедшим, если бы он попытался объяснить, что привело его сюда и сколько
было затрачено сил и энергии, только для того чтобы сейчас сидеть здесь, в
дальней северной деревне Сомже...
Матиас Александр Кастрен родился 2 февраля 1813 года на Кеми в селении
Тервола {В книге повсюду даются современные Кастрену названия населенных
пунктов. Также сохраняются принятые в научной литературе того времени
наименования народов. Необходимость сохранения прежних наименований
вызывается тем, что у Кастрена термин с_а_м_о_е_д_ы обозначал всю группу
самодийских народов в целом - ненцев, энцев, нганасанов и селькупов. В таком
же смысле этот термин употребляется и современными этнографами (Токарев.
Этнография народов СССР, М., 1958, стр. 483).}, где его отец служил
пастором.
Суровая и мужественная природа Финляндии рано приучила Александра
Кастрена переносить тяготы долгой зимы и не бояться ни снегов, ни метелей. В
детстве он не раз отправлялся с товарищами на рассвете на охоту и, выкопав в
снегу яму, ожидал в ней приближения добычи. Все пучины и пороги бурной Кеми
были знакомы ему, как двор родительского дома.
Отец умер, когда Александру было двенадцать лет. Родственники отвезли
мальчика в Улеаборг и устроили в тамошнюю школу.
В школьном пансионе кормили довольно скудно. Большинству школьников
присылали из дому деньги и провизию. Но Кастрен не мог рассчитывать на
помощь от матери, которая на маленькую пенсию должна была содержать себя и
семерых детей. Все годы учения в Улеаборге Александр растолковывал уроки
своим менее понятливым одноклассникам, получая от них за это булки или
какую-нибудь более сытную еду.
В домотканой грубой одежде, с пятью рублями в кармане шестнадцатилетний
Кастрен явился в Гельсингфорс и поступил в университет.
Он хотел одного: стать пастором и получить место, которое дало бы ему
средства для более или менее обеспеченной жизни.
В Гельсингфорсе все его намерения и планы неожиданно переменились. Им
овладели новые желания и новые мечты, которые определили всю его дальнейшую
судьбу.
Студенчество жило бурной жизнью. В стенах университета шла ожесточенная
борьба.
До начала XIX века Финляндия в течение почти шести с половиной столетий
находилась под владычеством Швеции, подавлявшей финскую национальную
экономику и культуру. Официальным языком в Финляндии был шведский. На нем
велось преподавание в учебных заведениях, издавались книги и газеты, на нем
говорили горожане. О финском языке в одной книге того времени писалось:
"Финское наречие чрезвычайно грубо, шероховато и неприятно для тонкого уха".
И только после русско-шведской войны 1808-1809 годов, в результате
которой Финляндия была включена в состав России в качестве автономного
Великого Княжества, положение изменилось.
Заигрывая с финским народом, долгое время находившимся под шведским
владычеством, и желая привлечь финнов на свою сторону, русский царизм пошел
на ряд политических уступок, отменил многие, существовавшие во времена
шведского господства, ограничения, стеснявшие развитие торговли и
промышленности. Все это создало условия для развития национальной экономики
и культуры Финляндии (правда, до поры до времени - пока это было выгодно
русскому царизму. В эпоху развития империализма в России царское
правительство повело в Финляндии открытую русификаторскую политику и одну за
другой отменило многие из своих прежних политических и экономических
уступок).
Но даже после политического освобождения из-под власти Швеции шведское
влияние было столь сильно, что часть финской интеллигенции даже склонялась к
мысли
пренебречь национальной культурой и подчиниться более развитой
шведской. Подобные настроения в 1820-1830-е годы встречали резкий отпор в
среде финской студенческой молодежи и в среде близкой к народу
интеллигенции.
"Почти все финское племя, - с горечью писал Кастрен, - оставалось до
последнего времени в неизвестности и во всемирной истории было обойдено уже
совсем несправедливым образом. Благодаря неведению более древних судеб
племени смотрели на его рассеянные ветви, как на совершенно ненужные ростки
родословного древа человечества, и бытописатель отрезывал их без стеснения,
чтобы предать их забвению и гибели".
1820-1830-е годы стали в Финляндии годами национального пробуждения.
Создавались патриотические кружки. Поколение, к которому принадлежали
выдающийся политический деятель, одни из вождей финского национального
движения Юхан Вильгельм Снельман, и поэт Людвиг Рунеберг, и писатель
Захариус Топелиус, и Кастрен, считало своим долгом доказать человечеству,
что финны вовсе не "ненужные ростки". Жизнь молодых патриотов с самого
начала была озарена великой целью - служить родной стране и ее народу.
Вместо того чтобы заниматься богословием, Кастрен самозабвенно отдался
изучению финского языка и финского фольклора. "Именно в эти годы, - пишет
он, - я принял решение, труд моей жизни отдать изучению языка, религии,
обычаев, образа жизни и всех других этнографических условий финского племени
и других родственных племен". Он мечтал определить место финских народов в
"родословном древе человечества".
История финского народа, его обычаи, фольклор, язык - все являлось
загадкой. Самое происхождение финнов было загадкой. Некоторые ученые
производили финнов от евреев, пришедших на север после падения Иудеи, другие
считали предками финнов древних греков и римлян.
В начале XIX века сравнительно-историческое языкознание позволило
определить целую группу языков, родственных финскому языку. В нее вошли
финский, лапландский, или лопарский (саамский), эстонский, венгерский и ряд
языков народов Урала и Сибири. Но, не говоря уже о сибирских народах,
финское языкознание и финская этнография все же оставались совершенно
неизученным белым пятном в науке.
Финский язык сравнивали с еврейским, греческим, латинским, монгольским.
При некоторых натяжках и ослепленности предвзятой идеей такие сравнения
позволяли делать любые нужные исследователю выводы. Кастрен тоже сначала
поддался соблазнительной и занимательной игре в сравнения финского языка с
монгольским, но очень скоро оставил эти занятия. "Исследование не может идти
так далеко, прежде чем промежуточные между ними языки (т. е. более близкие к
финскому. - В. М.) детально не будут изучены в грамматическом и лексическом
отношениях, - рассуждал он. - До настоящего времени не знают даже характера
и законов финской языковой группы. Как можно сравнивать этот икс с иксом
монгольским?"
И Кастрен засел за эстонский и лапландский языки.
Жить было трудно. Днем молодой ученый слушал лекции в университете и
бегал по урокам, добывая средства к существованию, а по ночам занимался.
Восемь лет прошли в напряженнейшем труде. И в результате Кастрен
убедился, что приобретенных путем чтения знаний - а он взял от книг все, что
они могли дать, - для серьезной научной работы далеко не достаточно. Это
открытие подействовало на него самым угнетающим образом.
В один из мартовских дней 1838 года - последнего года учения в
университете - Кастрен сидел в своей комнате и задумчиво листал толстую
книгу. Раздался стук в дверь.
- Войдите!
- Здравствуй, Александр! - оживленно сказал вошедший в комнату молодой
человек, друг Кастрена, доктор Эрстрем. Но увидя серьезное, даже мрачное
выражение его лица, он встревожился: он хорошо знал, что друг его не из
таких людей, чтобы унывать по пустякам.
- Что с тобою, Александр!
Кастрен громко захлопнул книгу и, не глядя на Эрстрема, глухо сказал:
- Я решил оставить свои занятия языкознанием и просить пасторского
места.
- Почему? - удивился Эрстрем.
- После зрелого размышления, - вздохнув, ответил Кастрен, - я пришел к
выводу, что при нынешнем состоянии науки мои работы будут похожи на гадание
на кофейной гуще. Мне нужны факты, необходимы далекие и главное, дорогие
путешествия по Европе и Азии. А у меня на это нет средств и, наверное, не
будет никогда...
Кастрен горько усмехнулся и забарабанил пальцами по переплету закрытой
книги.
Долгая минута протянулась в молчании.
- Александр, - тихо сказал Эрстрем, кладя свою руку на руку друга, - не
спеши с окончательным решением. Мы найдем выход. Выслушай, с чем я к тебе
пришел. Этим летом мне предстоит по делам службы объехать всю Финскую
Лапландию, и я хочу пригласить тебя совершить это путешествие вместе со
мной...
Краткая, в течение всего нескольких месяцев, поездка с Эрстремом могла
дать очень немного для осуществления широких планов молодого языковеда, но
даже такой неожиданно представившейся реальной возможности начать работу
оказалось вполне достаточно, чтобы к Кастрену возвратились его энергия и
жизнерадостность.
- Ну, что же, едем? - спросил Эрстрем.
- Едем! - ответил Кастрен.
В начале июня Кастрен и Эрстрем встретились в Торнео. Там к ним
присоединились еще два попутчика - натуралист Бланк, отправляющийся в
Лапландию для изучения растительного и животного мира этой страны, и молодой
священник Дурхман, посланный в северные селения для назидания паствы.
Молодые люди начали свое путешествие накануне праздника Иванова дня.
Иванову ночь они провели под лучами незаходящего солнца у веселых
костров на знаменитой горе Аава-Сакса, а на следующий день уже бродили по
гротам горы Луппио, силами воды и ветров превращенную в причудливое подобие
замка - с каменными лестницами, отвесными стенами, запутанными переходами и
пещерами, похожими на торжественные сводчатые залы.
Возле Луппио кончилась сухопутная дорога. Дальше пересели в лодки.
Больше недели четверо приятелей добирались вверх по Торнео до
Муониониско. Они не столько плыли на лодке, сколько шли вдоль берега по
лесам и полям, переходили болота и вязкие трясины, помогали лодочникам
длинными баграми проводить груженые лодки между быстринами и водоворотами...
25 июня путешественники пересекли Северный полярный круг.
Как-то вдруг с горизонта исчезли горы и холмы, уступив место
бесконечной низине, покрытой мхом и болотами.
По берегам, то подступая к самой воде, то уходя в синюю даль, стояли
кучки обросших седым мхом пасмурных сосен.
Здесь проходила настоящая граница Лапландии - "царства ночи и холода",
как называют ее поэты.
Но тем не менее жара стояла невыносимая, к тому же донимали комары и
мошкара. Из-за жары иногда останавливались на отдых днем и продолжали путь
ночью. Если между остановками заставал дождь, то разводили на берегу костры
и сушили промокшую одежду.
В Муониониско Кастрен встретил священника лапландца, приехавшего в этот
городок специально для занятий финским языком. Кастрену не хотелось упускать
удобного случая расширить свои познания в лапландском языке, и он уговорил
приятелей задержаться в Муониониско на две недели.
Между тем короткое лапландское лето быстро шло к концу, а путешествие
только еще началось. Нужно было торопиться, чтобы проехать весь намеченный
маршрут и возвратиться домой до наступления зимы.
Неожиданно Эрстрема вызвали из Муониониско в Торнео. Друзья проводили
его и в дальнейший путь отправились втроем.
Через несколько дней они были в небольшой деревушке Пельдовуома на
берегу Унасиоки. Дальше предстояло перебираться через горы. Молодые люди
решили спросить совета у местных жителей.
- Возьмите, господа, ваши ранцы на плечи, - посоветовал им старик Эрик
Пельдовуома, - запаситесь провизией дня на четыре или на пять и ступайте
пешком до Йоргастака. Тамошние рыбаки охотно доставят вас в лодке вниз по
Тено до Утсъйоки. Если же этот путь вам не нравится, то можно плыть через
озеро Энаре. Но эта дорога на 20 миль длиннее и в тысячу раз
затруднительнее.
Путешественники выбрали путь через Энаре, так как этот маршрут был
интересней и представлял больше возможностей для наблюдений.
Как нарочно день, назначенный для отъезда, выдался хмурый и дождливый.
Тяжелое серое небо низко нависало над землей, от воды веяло свинцовым
холодом. Не очень приятно пускаться в путь в такой день, особенно когда
знаешь, что на пространстве тридцати миль не найдешь над головой никакой
другой кровли, кроме мрачного неба; другого очага, кроме зажженного на
короткой стоянке костра; другой постели, кроме холодной сырой земли или -
при счастье - ущелья в какой-нибудь горе...
Лодка была нагружена, все уселись - и, собственно, только с этого
началось настоящее путешествие по Лапландии.
Весь первый день пути дождь лил не переставая. Наша лодка с трудом
плыла против течения. Но к вечеру стало проясняться. Открылось голубое небо,
и солнце выглянуло из-за редеющих облаков. Веселые блестки пробежали по
темным волнам, посветлели на берегах деревья и трава, в притихшей воде
заплескались рыбы, над лодкой, вылетев из своих убежищ, куда их загнала
непогода, закружились птицы.
Путешественники тоже приободрились. Правивший рулем проводник запел.
По напеву Кастрен узнал песню о прекрасной дочери Лоухи и о походах
Вяйнямейнена в Похьолу. Боясь проронить слово, слушал он древнюю финскую
песню, уже позабытую в самой Финляндии.
Труден путь до реки Ивалойоки, впадающей в Энаре. Он идет по цепи
небольших и не соединенных между собой озер. То и дело лодку и поклажу
приходилось перетаскивать из одного озера в другое посуху. К тому же
проводник, ведший Кастрена и его товарищей, после долгих блужданий объявил,
что он не совсем уверен в дороге, так как сам здесь не бывал, а ведет по
рассказам людей.
Однако проводник вывел путников к Ивалойоки.
Еще несколько часов плавания среди пустынных берегов, и вдали за
поворотом показался подымающийся к небу дымок.
- Дым! Люди!
И весла стали опускаться в воду дружнее и энергичнее.
Рыбак-лапландец, лежавший на берегу у костра, дым которого заметили
путешественники, встретил их торжественной речью:
- Кто вы, плывущие по Ивалойоки? Куда держите путь? Впрочем, - важно
перебил самого себя рыбак, - зачем же я спрашиваю о том, что мне уже
известно. Я всех вас видел во сне.
Так он дал понять "плывущим по Ивалойоки", что он не простой человек, а
колдун.
Кастрен чрезвычайно обрадовался этой встрече.
Он, не торгуясь, купил у рыбака несколько хариусов, дал ему табаку,
угостил стаканом водки и стал расспрашивать о его профессии колдуна.
Колдун, не смущаясь, принялся рассказывать самые невероятные истории о
себе и других колдунах и петь песни. Кастрен записывал эти песни и рассказы,
время от времени потчуя колдуна табаком и водкой.
- Я тебя крепко полюбил, - сказал колдун Кастрену - приезжай ко мне в
Киттила, я тебе еще не то расскажу. - И, оглянувшись по сторонам, громко
зашептал: - Я покажу тебе Сейту, принадлежавшего Пэйвио {Сейты -
камни-валуны, которых лапландцы обожествляли и приносили им жертвы. Пэйвио -
божество лапландских поверий.}. Этот Сейта ест людей, но ты не бойся, при
мне он тебе ничего худого не сделает.
Путь по Ивалойоки продолжался восемь дней. Путешественники вели лодку
через пороги, сдерживая ее длинными шестами. На каждом шагу их подстерегала
опасность - водовороты, камни и скалы.
Часто Бланк и Кастрен взбирались на скалы, нависшие над водой, и
смотрели вперед, надеясь вдалеке увидеть широкую гладь Энаре.
Но вокруг повсюду тянулась лишь одна бесконечная цепь скал. Иногда,
завидя вдали широкую трепетную синеву, кто-нибудь радостно кричал: "Вижу
Энаре!" Но невозмутимый проводник одним словом разрушал все надежды:
- Это туман над долиной. Энаре будет видно, когда кончатся скалы.
И вот скалы кончились.
Об озере Энаре лодочник, взявшийся доставить Кастрена и его товарищей в
лапландскую деревню Юуутуа, расположенную на одном из островов, рассказывал,
что оно имеет в длину двенадцать миль, в ширину - восемь и что на нем
столько островов, что ни один человек не смог бы сосчитать их, разве только
Пэйвио. Один лопарь в давнее время хотел измерить глубину озера, привязал к
канату котел и спустил его в воду. Но когда канат опустился на двести сажен,
водяной дух обрезал его и забрал котел себе. С тех пор никто не смеет
измерять глубину Энаре. А говорят, что на середине озера совсем нет дна.
Пробившись сквозь густой утренний туман, путешественники пристали к
берегу, и их взорам открылась деревня.
Это была первая лапландская деревня, которую видел Кастрен. Он с
любопытством оглядывал низкие темные, сложенные из толстых бревен жилища
лапландцев - тупы. Дощатые пирамидальные крыши, начинающиеся чуть ли не с
самого основания тупы, сложенной из бревен, придавали им вид палаток. В
стороне от каждой тупы на высоких столбах стояли маленькие клети, в которых
лапландцы сберегают рыбу от хищных зверей. Между тупами повсюду навалены
кучи мусора, гнилая рыба, рыбьи внутренности, чешуя и всякие другие отбросы.
Навстречу путешественникам из туп вышли люди. Все обитатели деревни, в
том числе и дети, в глубоком молчании подходили и пожимали руки приезжим.
Затем последовали вопросы: каждый лопарь, следуя обычаю, осведомлялся: "Все