Мятелков Олег. Cоленый периметр (Cборник рассказов о Подводниках)

   В одно из воскресений, помнится, проводили общий заплыв, тренировались к Дню флота. Где-то на середине дистанции Валька с нее сошел: повис на борту страхующего яла, чувствуя, что не в силах шевельнуть ни ногой, ни рукой. Ребята тогда сочувственно промолчали, но через два дня, когда смену по штормовой тревоге бросили на спасение плавсредств, Вальку из строя вывели: ненадежен. Забившись в щель между стеллажами в баталерке, он ревел, как второклассник...
   Валька сник. Это слово, пожалуй, наиболее точно соотсетствовало состоянию, в котором он тогда пребывал. И все-таки он еще не терял надежды: вот будет выпуск, будет служба на боевом корабле, и уж там-то! А оказалось... Оказалось, что и здесь, на лодке, Валька ощущает ту же свою... второсортность, что ли? Служба то и дело требовала действий, уверенных и энергичных. И - не получалось! Нет, не в физических нагрузках суть - силы, как ни странно, у Вальки хватало на любые операции! Мучило другое - какая-то проклятая робость в обращении с отданными ему в подчинение могучими силами. Он боялся их, как еще в школе боялся мальчишек, заранее зная: "они" сильнее его! Все!
   Он брался, например, за клапан воздуха высокого давления, отлично понимая, что ни на что другое, кроме как "открыть - закрыть" клапан, не способен. Валька решительно проворачивал вентиль, раздавался неистовый "штатный" рев, а у него начинали дрожать руки и помему-то холодело в животе. Казалось, что вот-вот что-то должно случиться и, когда "это" произойдет, он, Валька, не сумеет ничего сделать, ничего! Он не верил себе, в сознании уже четко определилось: любой его успех - случаен. На самом же деле он просто не способен виделись взгляды - снисходительные, насмешливые, сочувственные... Может быть, их и не было вовсе, но Валька их видел. Самому себе можно было признаться: хотелось пророй исчезнуть, уйти куда угодно из этого мира жестких прямых линий. "Как Паниковскому - закрыть глаза!" - с горьким злорадством думает о себе Валька...
   Лязгает переборочная дверь. Шлепая сандалиями, по отсеку идет Серега Рыжов. Останавливается в проеме выгородки:
   - Конспект на родину?
   - Да вот... - растерянно говорит Валька и кладет руку на лист. - Матери надо написать.
   - Ха! - подмигивает Серега. - Матери! Да не смотрю я, не смотрю... Матери! Матери - открыточку в месяц, и порядок! Травишь небось какой-нибудь про шторма да тайфуны! По себе знаю: такое иной раз загнешь, что потом сам удивляешься - и чего это без ордена ходишь?
   - А что это у тебя? - кводит Валька разговор в сторону.
   - Это? - Серега разжимает грязные пальцы. На ладони лежит непонятная железка. - Послесарил маленько: чегой-то блокировка барахлит. Вот - ума ей добавил, пойдет, как молодая! Ну ладно, пиши дальше, писатель!
   И снова в отсеке тишина. И снова повис в бессилии кончик ручки над белым, как флаг капитуляции, листом бумаги.
   Может, об этом вообще лучше не писать? О чем тогда? О службе - нельзя, хотя она вообще-то и очень интересная - подводник же! О товарищах? О товарищах... Вальке все время кажется, что они, эти, в общем-то, отличные парни, видят его насквозь - его неловкость, постоянную его тайную робость, боязнь в чем-то не сдюжить, промахнуться... Правда, молчат. Из снисхождения?
   Взять того же Серегу Рыжова, по прозвищу Мухомор, соседа по койке. Ну да - Серега понятия не имеет о теореме Ферма, считает, что Гайна, Гвиана и Гвинея - одно и то же, и ржет от слов "черная дыра", столь ныне популярных. Все это так. Но зато он, Серега, спокойненько, словно игрушку, крутит метровый ходовой переключатель, бесстрашно лезет в любую коробку и напряжение определяет чуть ли не пальцем: "Во шибануло - на все двести двадцать!" У него потрясающая реакция, завидный аппетит при любом числе баллов и неистощимый оптимизм на пестрой от веснушек - "Мухомор"! - круглой физиономии. Вот и сейчас: "Ума ей добавил!" Раз - и "добавил"! Взял молоток, зубило, рашпиль и добавил! Отличный он парень, Серега, но он - свой этому миру. В отличие от Вальки, он вошел в него, как болт в гайку, и именно потому Вальке с ним и такими, как он, трудно, как трудно, наверное, приемышу в хорошей, доброй, но в чем-то чужой для него семье... Валька снова вздыхает. Потом решительно закрывает тетрадку и идет в центральный пост. Через час ему заступать на верхнюю вахту, так что нужно привести себя в порядок. Валька влезает в шахту рубочного люка, и воздушный поток мягко, по плотно садится ему на плечи - идет вентиляция аккумулятороной батареи...
   Поднявшись на мостик, Валька протискивается в узком проходе ограждения рубки и, скрипнув трапом, выходит на пирс.
   Над бухтой лежит ночь, и в этой кромешной тьме якорные огни лодки кажутся неожиданно уютными, почти что домашними. У борта корабля еле слышно посапывает море, и шаги вахтенного на пирсе слышны отчетливо и гулко. Через час Валькина очередь размеренно и спокойно двигаться вдоль по-ночному тихого корабля. Однако сейчас верхний вахтенный явно чем-то взволнован. Он то останавливается, то торопливо идет, почти бежит, от одного края пирса к другому.
   Валька идет к нему.
   - Э, ты чего, Симагин?
   - Тихо, - шипит вахтенный. - Слушай!
   Ввлька замирает. Шмелем гудит зарядовый щит, изредка плещет между сваями вода, где-то далеок постукивает движок...
   - Так ничего же... - говорит Валька, но Симагин яростно трясет кулаком перед его носом. И тут Валька слышит... Странные звуки доносятся снизу, от самой воды, - тихий протяжный вздох, остороэжное всхрапывание, ритмичные всплески...
   - Слышу! - возбужденно шепчет Валька. - А что это?!
   - Так сам же не пойму, - тоже шепотом отзывается Симагин. - Минут десять назад появилось. И ходит, и ходит... Дельфин, что ли?
   - Слушай, - торопится Валька, - ты тут наблюдай, а я сейчас на лодку. Прожектор на рубке врубим, понял?
   - Ага, - облегченно трясет головой Симагин. - Надо ж посмотреть! Может, диверсант какой, а мы тут лопушим!..
   - Диверсант! Ну, ты даешь! Так он тебе и покажется, жди! Ты, в общем, следи давай!
   После не особенно-то внятного Валькиного доклада почти весь лодочный наряд во главе с дежурным по кораблю мичманом Гусем лезет наверх. Ставится на место прожектор. Тут же от начала пирса доносится голос Симагина:
   - К вам оно идет, по правому борту!
   Вспыхивает прожектор. Тьма вокруг прожекторного луча сгущается еще больше, но в конце его на воде загорается ярко-зеленый овал. Овал движется, и вот в изумрудного цвета пятно, словно солист на сцену, вплывает нечто белое, фыркающее и просто невозможное - именно здесь и именно сейчас...
   - Ничего себе диверсант! - изумленно говорит кто-то.
   "Диверсант" - конь. Его торчащая из воды голова кажется в свете прожектора отливкой из серебра с чернью, и только раздувающиеся ноздри, нервно прядающие уши и лихорадочный блеск глаз выдают, что конь жив, к тому же измучен и испуган. Ослепленный прожектором, он подплывает к борту корабля. Слышатся подводные удары копыт о корпус, и конь движется вправо, снова и снова наталкиваясь на сталь борта...
   - Так! - решительно говорит мичман. - Вырубить прожектор! Нижней вахте - вниз, Асваров - за старшего. Я - на доклад.
   Спустившись с рубки на пирс, он торопливо идет к будочке телефона.
   Вахта, однако, вниз не торопится...
   - Это что - морская кавалерия? Морская пехота есть, так теперь и...
   - Как его угораздило-то?
   - Как-как!.. Колхозный это конь. Сам видел - пасутся они ночью в том вон лесочке...
   - Ну-у?
   - Испугался, видно, чего-то и рванул! В темноте со стенки и свалился! Да-а... Что с ним теперь-то будет? Стенка вокруг всей бухты идет. Не выбраться ему.
   - Это точно, что не выбраться... Кран бы!
   - Кран? А как ты его в воде застропишь? Петлю на шею - так оно же и выйдет, погибнет коняга...
   - Не, парни: шлюпку надо. Или катер!
   - А зачем?
   - Ну как же: привязать его головой к транцу, чтоб дышал, и буксировать потихоньку из бухты, вокруг волнолома. Справа-то пляж начинается! Там он на берег и выйдет.
   - Во, точно! Эх, жалко конягу, а?
   Валька не принимал участия в разговоре. Какая-то смутная тоска легла ему на сердце. Да, прямо перед ним обреченно мечется прекрасное и доброе существо... Оно совершенно беспомощно, оно даже не понимает, что произошло, и отэтой его беззащитности перед обстоятельствами Вальке делается еще больнее - не поможешь, не посоветуешь...
   - Полундра, мичман идет!
   Вахта торопливо ускользает вниз. Валька остается на месте: ему можно, его вахта - верхняя.
   Мичман, сопя, лезет на мостик:
   - Где он?
   - К корме ушел. Вон плещет... Ну, что там, товарищ мичман?
   - А! - Мичман остервенело стучит кулаком по планширю ограждения. Весла у них, видишь ли, сушатся. Чтоб у них у самих!.. - Он длинно и затейливо аттестует положение дел. - Вот, дескать, утрмо "добро" дадут, тогда уж!.. Так ведь не доживет он до утра!
   Валька догадывается, что мичману пришла в голову та же идея отбуксировать коня к пляжу. Правда, плавсредства на их дивизионе не было, но они есть на той стороне бухты, у катеров. И вот... Эх, люди! Вальке представилось, как на том конце провода кто-то недоуменно пожал плечами: "Лошадь плавает? Ну и что? Мы-то тут при чем?" А потом еще небось подмигнул соседу: "Подводникам уже лошади мерещиться стали! Во дают!"
   - А к оперативному и не пробиться, - помолчав, говорит мичман. - Видно, в море что-то... Ну, что ты тут поделаешь, а? - Он с отчаянием машет рукой: - Нет, не могу я на него смотреть! Душу надрывает! Не могу! - И, бормоча что-то, мичман лезет в люк. Приостанавливается: - Сизов, тоже вниз, понял? Ах ты, горе-то какое, а?
   - Есть вниз, - говорит Валька и в последний раз смотрит с рубки на темную воду.
   Фырканье снова приближается. Конь плывет, прижимаясь к самому борту лодки, - он ищет, мучительно ищет хоть кусочек тверди под копыта, но тверди нет, и конь наваливается всем туловищем на полого уходящую под воду сталь борта - хоть и слабая, но все же поддержка изнемогающему телу...
   Душу вдруг охватывает какая-то отчаянная волна. Жалость? Да, конечно! Но не только она. То, что камнем лежит на душе, - горечь уязвленного самолюбия, нестерпимое желание утвердиться, победить в себе то, чего стыдишься сам и в чем боишься признаться, - все это подошло к пределу и требует действия. Сейчас Вальке кажется, что они в чем-то похожи - он и этот попавший в беду конь: им обоим нужно почувствовать твердь под ногами! Что и как будет с Валькой - уже не важно. Но теперь он просто обязан сказать себе эти слова: "Я - могу!" Он быстро разделся. Где-то здесь рулевые хранят банку с солидолом - говорят, при холоде помогает! Валька ощупью находит банку и размазывает по телу густую жирную мазь: май - не июль! Потом он торопливо спускается вниз, на надстройку, и, цепляясь за вырезы шпигатов, почти бесшумно погружается в нестерпимо холодную темную воду.
   Валька подплывает к коню. В неясном отблеске яркого огня он видит, как тот испуганно косится на него. Потом конь громко фыркает и неожиданно ржет коротко и тоненько, как жеребенок. Валька протягивает руку, чувствуя, как заструилась между пальцами густая грива. Он зажимает в кулак жесткую прядь и начинает загребать правой рукой. Конь послушно движется рядом.
   Они отплывают от борта лодки и разворачиваются в сторону мигалки у выхода из бухты. Отсюда, с поверхности воды, мерцающаят желтая звездочка кажется лежащей почти у самого горизонта.
   Сначала Валька усиленно работает свободной правой рукой, но потом понимает, что его помощь коню еще не нужна - настолько свободно и мощно движется вперед его крепкое туловище. Даже здесь, у самой поверхности, Валька чувствует, как скользят по телу водовороты, рожденные энергичной аботой конских копыт.
   Все идет как надо. Ходод уже не ощущается, тем более что Вальку то и дело прижимает к мягкому и даже тут, в воде, заметно теплому боку коня. Лодка осталась у них "за кормой", справа медленно движутся бесформенные черные тени - беспорядочно громоздящиеся бетьнные кубы волнолома.
   Чувство какой-то отрешенности охватывает Вальку. Мир преобразился, он поделен сейчас пополам: они, двое живых, и охватившее их, кажущееся безграничным темное пространство. Не на сто метров - куда-то в бесконечность отодвинулся корабль, и не только он сам, но и суетные Валькины претензии к жизни, разъедающие душу сомнения и страхи. Все стало примитивно простым: они должны одолеть этот холодный, жгуче-соленый мрак! Все жестко задано, предопределено: уже не повернуть назад, не сделать ни привала, ни отчаянного рывка, есть лишь работа, размеренная и непрестанная - вдох - выдох, гребок пауза, согнуться - выпрямиться... Ничего, кроме этой работы, не приведет его к цели. И только вместе с конем - инвче Вальке хоть и не живи на свете!
   Неожиданно уши коня, его "затылок", вода вокруг загораются яркими бликами. "Прожектор!" - понимает Валька. Сзади, со стороны летящего к ним луча, доносится крик:
   - Сизов!!! Назад! Брось коня! Приказываю - назад!
   "Бросить коня? - думает Валька. - Сейчас, когда я решился?! Ну уж нет! Нет! Шумите? Испугались? То-то..."
   Но тут он вдруг со стыдом ловит себя на совершенно неуместном и неправедном злорадстве: да что же плохого они сделали ему, эти ребята? Был ли хоть случай, чтобы кто-нибудь вслух сказал ему то, о чем постоянно думает он сам, терзаясь собственным "самоедством"? Да разве сам Валька, будь он сейчас на корабле, не орал бы так же надсадно вслед дураку, пустившемуся в рискованную авантюру? Ведь то, что он сделал, - это ЧП, чрезвычайное происшествие! Чем бы оно не кончилось, хорошему человеку мичману Гусю не миновать неприятностей! А его, Вальки, командиру - лейтенанту Гнатюку, эрудиту и остроумцу? А командиру корабля?! "Ваш матрос?" - скажут ему, и человек, перед которым Валька благоговеет, сухо ответит: "Так точно, мой". Как же все в этом мире непросто! И все-таки Валька продолжает загребать правой рукой, потому что как-то подспудно, вопреки всякой логике, уверен, что именно этого всем им от Вальки и надо!..
   Прожектор гаснет. Теперь уже отчетливо видно, что мигающая звездочка на выходе стала ближе.
   Море, море... Какое же оно разное, море! Назойливо всплывает давнее воспоминание: Валька впервые в жизни входит в спокойную, теплую, уходящую к горизонту зеленоватую воду. Вокруг толкотня, шум, визг, какой-то совершенно базарный гам, но все это проходит мимо, тонет в огромности очевидного - вот оно, море!.. И море добродушно - снисходительно принимает его в себя, оглаживает спину прохладной ладонью, зажигает искры на мокрых ресницах, дарит, не скупясь, соль "со свово стола"... Конечно, потом, через неделю, все это стало привычным, но та первая встреча - как первая любовь... Почти!
   Что-то вдруг происходит: конь судорожно дергается, Вальку, держащего за его гриву, тоже бросает вверх. Что это - грунт под копытами? Однако в следующее мгновение голова коня с шумом уходит под воду. Еще через секунду она снова появляется на поверхности - оскаленная, фыркающая... "Скала! осеняет догадка. - Откатившийся от волнолома куб!" Мористее же надо: конь здесь все равно не выберется, а ноги себе поломает! И ему заодно... Валька начинает энернично работать правой рукой, левой токает упругую, скользкую шею коня. Они сдвигаются влево...
   В нос бьет неприятным запахом, рука путается в каком-то тряпье. Море бухты... "Списанное", - как сказал бы о нем мичман Гусь. Молчаливое, тысячекратно перемолотое винтами десятков кораблей базы, оно уже не радуется и не негодует. Запертое в бетонной чаше базы, море, похоже, смирилось и безропотно несет на себе все, что в него попадает, - пятна нефти и масла, камбузные отходы, какой-то хлам, неизбежно скапливающийся около стоянок корабей. Даже грунт здесь - Валька уверен - черный, липкий и - неживой, исполосованный обрывками тросов и кабелей, заваленный битым стеклом, сгнившим деревом и проржавевшим железом. Море стало здесь... полуручный, но попробуй выйди с ним, с этим морем, один на один! Ошибка, твоя слабость - и оно с тем же угрюмым спокойствием навсегда возьмет тебя к себе...
   Слева, из-за дальнего еще мола, вдруг выплывает зеленый огонек. "Такси!" - мелькает совершенно идиотская мысль. Огонек замедляется, останавливается, чуть правее его загорается второй, красный, огонь, и до Вальки доходит, что это ходовые огни: какое-то суденышко входит в гавань.
   Он усмехается про себя: вот уже и "встречное движение": корабль, похоже, катер, идет в бухту, они - навстречу. Разошлись левыми бортами так, наверное можно было бы написать в вахтенном журнале, если бы он вел таковой в своем... "спасательный рейсе". Может, крикнуть им что-нибудь, когда они поравняются? "Привет от Нептуна!" - допустим... То-то парни обалдеют.
   Итут Валька с ужасом понимает, что этот катер или буксир идет прямо на них! Что рулевой их просто-напросто не видит - ни коня, ни Вальки: не машину же он ведет с включенным дальним светом! Что через минуту сталь борта ударит по ним, а бешеная бронза винтов доделает все остальное.. Это же!..
   В сторону!!! Немедленно, немедленно в сторону! Разжав руку и оттолкнувшись, сделать двадцать... нет - десять лихорадочных гребков, на пределе сил, и вот уже за спиной прорычит двигатель, прошумит взрезанная скальпелем-форштевнем вода... Конь? Ну что, что- конь?! Он, Валька, уже сделал для него все, что мог, все!.. Все?! А что же он, сделал? Привел коня сюда, чтобы убить?Подставить его под удар, а самому?.. И что потом? Нет, дело даже не в том, что скажут о нем на корабле - открыто скажут, прямо в лицо! Что скажет себе он сам: снова "сошел с дистанции"? Опять испугался, не справился, не... сдюжил в деле - в настоящем, мужском деле?! И как потом жить?..
   Валька закрывает глаза и, сумасшедше работая рукой и ногами, тянет, тянет коня за гриву - давай же, давай, голубчик, миленький, разворачивайся, так, так, еще, еще... Пошли, ну, пошли же, умница ты, вот, хорошо!..
   Валька не выдерживает, открывает глаза. Яркие огни - огненно-красный и ядовито-зеленый - поднялись над морем, надвигаются все ближе и ближе. Уже врывается в уши рокот машины, уже явственно шилит белесый бурун под носом корабля... Ну же - работай, работай!!!
   Суденышко проходит совсем рядом - маленький тупоносый портовый буксирчик. Волна от него накатывается на них, конь фыркает и задирает голову. Качаясь на волне, Валька распластанной лягушкой бессильно висит рядом. Потом, минуту спустя, начинает загребать правой, какой-то ватной, рукой, снова выводя коня на "заданный курс". Сердце еще дико колотится, и он начинает повторять очень занимавшую его когда-то формулу аутотренинга: "Я спокоен, мое сердце работает ровно, я абсолютко спокоен..."
   Они медленно двигаются дальше. Все ближе мигающий огонь на конце мола. Брызги, падающие на Валькины ресницы, превращают огонь в расплывчатую хвостатую волна открытого моря - холодная, злая, и конь, захлебываясь, всхрапывает все чаще и чаще. Валька начинает замерзать...
   Из-за темного края волнолома медленно выдвигается светлая полоса далекого горизонта. Впереди, чуть правее ее, - выход. За ним - последняя прямая, прямо к пологому берегу пляжа. Вламываясь в лабиринты каменных глыб, впереди ревет открытое море...
   Они уже начали поворот вправо, между мигалкой и краем волнолома, когда Валька внезапно чувствует острую боль в правой ноге. Судорога иглой прошила икру и воткнулась в бедро.
   Такое бывало с ним и раньше. И каждый раз Вальку мучила не только сама боль, но и ощущение бессилия, какой-то младенческой беспомощности и беззащитности перед нею. Ни удара, ни раны, абсолютно послушное тело, и вдруг словно нож входит в мышцу, и ты уже полукалека, неуклюже тянущий за собой деревяшку-ногу. Но тогда рядом всегда были люди и Валька твердо знал: что бы ни случилось, его поддержат, помогут...
   Спасут, наконец!
   Но здесь... Нарастающая боль и это черное бездушное пространство вокруг, объединившись, вселяют в дущу страх, от которого уже не уйти отчаянным рывком. Похоже, что-то подобное испытывает и конь, потому что в почти беспрерывный храп его вплетается стон - самый настоящий жалобный стон... Что? Что еще и с ним, с конем, с конем, - обессилел, тонет?! Вот теперь всё...
   Нет, конь еще идет, идет... Отпустить его? Ему же полегче станет!... И потом - ну, есть же у него, у коня, итстинкт, ведь совсем уже немного осталось! А самому - рвануть, как-нибудь добарахтаться, докарабкаться, хоть кончиками пальцев ухватиться за такой нажедный, твердый, неколебимый бетон. Пусть ударит волной о камень, резанет по коже острым ребром, но пусть поддержит, не даст погрузиться в полный и окончательный мрак.
   Нельзя же так бездарно, глупо...
   Валька бессмысленно крутит головой, и вдруг справа загораются две светлые точки - там, на черных глыбах.
   Сквозь плеск и шум доносится голос:
   - Валюха! Идешь? Не боись, тут мы! Уже немножко осталось!
   Господи, да как же это?.. Вальке хочется не то зареветь, не то засмеяться: ребята! Как же он мог забыть, что они есть на свете? Значит... Значит, пока он тут, как пишут в газетах, "противостоял стихиям", они, рискуя свернуть шею, уже карабкались по этому головоломному нагромождению каменных пирамид волнолома - ночтью, неся перед собою аварийные фонарики! Вот же они стоят, всего в сотне метров, и если понадобиться, то... А зачем? И конь - "на плаву", и сам он, Валька, не параличный же! И они ж ему верят! Верят! Этак спокойно, без паники:
   "Давай, немножко осталось!" У них же и сомнения нет в том, что он "дает" как положено - как моряк, подводник, как мужчина, наконец! Значит, всё - норма? Ах же вы, ребята, ребята!...
   Валька задирает голову и, как ему кажется, лихо кричит:
   - Полный по!..
   Бьет в лицо волна, Валька, поперхнувшись, замолкает, кашляет, но все же кончает:
   - ...порядок! Курс - в базу!
   Ногу по-прежнему скручивает болью. Но это уже не та боль, что была пару минут тому назад. Она стала всего лишь трудным обстоятельством, но - не более. А уж с ним-то, с "обстоятельством", он должен - и сможет! справиться сам. И ни черта с ним не может случиться, если рядом - ну почти рядом! - люди, ребята, парни, готовые немедленно броситься на помощь! Кстати, и конь - Гнедко, Буланый, Холстомер, может быть! - замолчал, напрягся в последнем усилии, умница, сам движется куда надо!
   Последняя прямая. Волна сейчас накатывается сбоку, даже почти что сзади. Море, как бы там ни было, но покоренное-таки их тяжким трудом, само помогает теперь коню и Вальке добраться до цели. И он почему-то вспоминает вчерашнее утро, их всплытие в конце похода...
   Лодка "вылезла" в середине неистово кипящего гигантского котла, в рев и свист колючего ветра, в косо летящий ливень сорванной им с волн пены и брызг. Носовая надстройка лодки то и дело зарывалась в толщу надвигающегося водяного холма. Белым взрывом вставала волна у ограждения рубки, вода половодьем выпирала на мостик, шипящими потоками низвергаясь в стальные лабиринты ограждения. Еще через секунду затихал гулкий рокот двигателей вода накрывала газоотводы...
   Выход наверх экипажу был запрещен, был даже задраен верхний рубочный люк, но Вальке, срочно вызванному на мостик, удалось глянуть на разгневанный океан. Зрелище это восхищало, ужасало, но вместе с тем оно же дарило и какуб-то высокую гордость личной сопричастности к сражению, которое вела одухотворенная сталь корабля с бессмысленной яростью стихий.
   Вот, кажется, все: волна накрыла надстройку, от островка рубки и до самого горизонта - лишь мятущаяся, серая с белым, вода. Даже сверху, с козырька рубки, рушатся водопады, заставляя вахтенного офицера, сигнальщика и его, Вальку, вжиматься в ребристый закуток у репитера гирокомпаса. Но проходит секунда, вторая, и расступается море, величественно, могучим китом, всплывает из-под него носовая надстройка, и десятки белоснежных струй из шпигатов - словно спокойный и облегченный выдох... Снова гулко грохочут двигатели, и тут же со щелчком оживает динамик: "Мостик! Товсь: даем кофе!" Затянутый в резину сигнальщик Витя Агапов, выбрав момент, быстро открывает люк - навстречу поднятому вверх термосу. Живет корабль, а море... что море: мы ведь все равно придем куда надо!
   Волнолом остается позади. Валька, не отпуская гривы, перемещается на другую сторону "Холстомера". Работая здоровой ногой, всем телом, помогает коню в отчаянном его стремлении к цели. Голова коня почти по уши ушла в воду, двигается он толчками...
   Мельком Валька замечает два светляка, ползущих теперь вдоль невидимого сейчас пляжа. Стянутые холодом губы раздвигает улыбка: "Ребята"!
   И конь вдруг вздрагивает. Его словно кидает вперед, голова коня вылезает из воды - вся, целиком! На секунду конь замирает, затем снова начинает двигаться вперед, но уже не вплавь: это - шаги, неуверенные, рывками, но настоящие шаги по настоящей, хотя и скрытой под водой, земле. Вот и Валька с чувством ни с чем не сравнимой радости, величайшего счастья ощущает под пятками податливую зыбкость песчаного грунта. Приникнув к дрожащей лошадиной шее, Валька, подпрыгивая, движется к кромке прибоя.
   Они останавливаются на полосе смутно белеющей в темноте пены. Конь, свесив голову, тяжело дышит. Валька, прижавшись к его боку, слышит, как гулко и часто колотится сердце. Не понять только - чье...
   Все ближе шум торопливых шагов,все ярче светят фонари. Звучат наперебой два голоса - басовитый гусевский и, со звонкой хрипотцой, Сереги Рыжова:
   - Сизов, живой?! Ну, Сизов!.. Ну, так тебя вдоль и поперек!..
   - Валюха, во ты выдал! Надо же, а?
   - Что же это ты делаешь, Сизов?! Что же это ты себе позволяешь? Гауптвахта по тебе плачет, понял?!
   - Ну, ты молоток, Валюха, а? Да я бы лично...
   - Гауптвахта - это тебе еще мало, Сизов! Ремень бы с тебя снять да пряжкой, пряжкой!..
   - Валюха, а как...
   - Рыжов, прекрати!!! Молчать!
   Пауза. Мичам шумно переводит дух, снимает фуражку, вытирает со лба пот. Крктит головой:
   - Тоже мне - "молоток"! Тем бы молотком да по дурному кумполу: ведь жизни - жизни! - мог бы лишиться! "Молоток"! Чэпэ ведь: тревога объявлена, оперативный рвет и мечет. Катерники шестерку свою в пять минут спустили, и не вспомнили, что весла крашеные. Сейчас сюда примчатся! Ну, Сизов, ну, Сизов! Тоже мне: у него, вишь, у одного душа болит, без него не сделали бы как надо! Не знаю, как там командир про тебя решит - его дело, но ты у меня из трюмов теперь не вылезешь, пока вся дурь из башки не выйдет! На всю катушку тебе выдам, Сизов! И тебе бы, Рыжов, тоже стоило: два сапога - пара! Вдогонку, видишь, наладился! Сколько бы ты шлепал в том жилете? Час, два?