Мятелков Олег. Cоленый периметр (Cборник рассказов о Подводниках)

   - Так ведь, товарищ мичман... Виноват!
   - "Виноват"!.. Молодые вы еще, глупые... С девками - это вы можете, а на остольное мозгов - как у мыша! Вот утоп бы он, утоп на наших глазах, по глупости своей - что бы матери его сказали?! Молчишь? Ох, салажня... Мичман, похоже, все-таки "отходит". Он придвигается к понурившемуся коню и начинает оглаживать его, укоризненно бормоча что-то. Конь вздыхает. Валька, нагнувшись, трех онемевшую от ьоли ногу.
   - Ну, что, - говорит мичман, - пошли... "молотки"! И ты давай! - Он шлепает по влажному боку коня. Конь медленно бредет в темноту. - Пошли. Будет завтра всем нам сабантуй! Тот еще сабантуй! А пока - служба... Чего хромаешь, Сизов? Судорога схватила? Всего бы тебя... судорогой, чтоб глупость свою запомнил! Ну ладно: придешь на лодку - иголкой ткни, поможет. Эх ты, кентавр!
   -Кто-кто, товарищ мичман? - оживляется Серега.
   - Кентавр, говорю. Зверь такой, сказочный! На картинах раньше рисовали: туловище лошадиное, а голова человечья...
   - Кентавр! - резвится Серега. - Как-как? Туловище человечье, а голова лошадиная? Вылитый ты, Валюха! Надо же: кентавр!
   - Всё, дробь! - говорит мичман. - Ты, Сизов, сейчас оденешься, обогреешься, обсушишься и - на вахту. Ногу свою в порядок приводи: полчаса еще - успеешь!
   - Как... как полчаса?!
   - Ну да, - мичман подносит фонарик к запястью, - двадцать три тридцать пять. До нолей - двадцать пять минут, хватит тебе!
   - Хватит, - машинально соглашается Валька. Он потрясен: то, что произошло с ним, улеглось, оказывается, в какие-то двадцать минут!.. Треть окружности циферблата...
   Они идут по темному песку. Вдоль их пути с шипеньем расстилаются полотнища пены...
   - Слышь, Валюха, - шепчит Серега, - а ты что - на разряд плаваешь? Нет?! Ну, ты силен! Не, я бы так.. Что ты! Без жилета, холодища такая! Да-а галету хочешь? Придем когда, свитер у меня возьмешь, водолазный.
   Теплый. Ну, ты выдал, а?!
   Валька идет и улыбается про себя. Все это, конечно, будет - разговор с командиром, взыскание, комсомольское собрание... Пусть, заработал! Валька даже знает, за что его будут ругать: за легкомыслие, за самовольство... За дурь, наконец! Но - не за простипок. Ибо его, проступка, у него не было, и прекрасные люди, что его окружают, понимают это отлично! В конце концов, они и сами такие же...
   И еще. Валька знает, что теперь до конца службы он для ребят - Кентавр. Это тоже точно! Ну, что же - нормальное прозвище. Ничуть не хуже, чем, например, Мухомор! А?
   "ЧП на рассвете"
   Её сделали умелые руки...
   Её сделали умелые руки: сварили крепкий корпус, осторожно залили в него расплавленную желтую, похожую на мыло, массу, установили хитроумную аппаратуру, что высунула наружу чувствительные свинцовые рожки и длинный нерв - антенну.
   Потом другие руки прокатили ее по палубе корабля, и где-то в заданном районе моря, обозначенном на секретной катре двумя латинскими буквами, мина тяжело плюхнулась в волну и ушла вниз. Корабль торопливо пошел дальше, а она осталась висеть в темной глубине, вцепившись якорем в песчанный грунт...
   Спустя еще несколько дней над тем же районом моря загромыхали артиллерийские залпы. Небо исчертили инверсионные следы боевых самолетов и ракет класса "воздух - земля". Черный дым от горящей на воде нефти закрыл горизонт. Газеты скупо говорили о "региональном вооруженном конфликте"...
   А потом море тщательно утюжили трудяги тральщики. Штурмана со вздохом облегчения стали аккуратно перечеркивать на своих картах тревожную красную надпись: "Опасный для плавания район"...
   Но мина чудом уцелела. Шли годы. Металл якорного тросса разъела ржавчина, и однажды, в черную беззвездную ночь, она всплыла наверх. Словно осматриваясь, она покрутила своей бесформенной от наросших водорослей головой и медленно тронулась на север, волоча за собой жало антенны.
   Море было пустынным...
   Её сделали другие, но тоже умелые руки...
   Ее сделали другие, но тоже умелые руки: сварили крепкий стальной корпус, установили в нем могучие машины и умные приборы, покрыли белой эмалью переборки и прикрепили бронзовую табличку с номером корабля.
   Каждый раз, спускаясь по крутому береговому трапу, командир с нежностью смотрел на ее узкий изящный корпус, вытянувшийся вдоль базового пирса. Он часто ловил себя на несбыточном желании: увидеть однажды свою лодку со стороны - там, в глубине, невесомо летяшую в зеленоватых толщах океана. Конечно, командир отлично знал, как будет двигаться его корабль, когда боцман начнет менять глубину, а рулевой - курс. Но увидеть собственными глазами, как огромное и в то же время стремительное тело корабля начнет, чуть накренившись, описывать виток гигантской спирали, взмывая из темной зелени глубин к тусклому пятну солнца, - это было бы для него зрелищем удивительным и прекрасным...
   Старший помощник встретил командира на носовой надстройке:
   - Товарищ командир, лодка к бою и походу готова! Скользнув вслед за командиром в узкую дверцу, добавил неофициально:
   - Тут, Лев Александрович, час назад молодого электрика прислали... Механик меня уговаривает в море его взять. Пусть, дескать, сразу окунется!..
   - Ну что же... добро, пусть идет. Это только на пользу! - отозвался командир. И каким-то сразу отвердевшим голосом скомандовал:
   - По местам стоять, со швартовов сниматься!
   Еще через полчаса лодка, погрузившись, прямо из дифферентовочного полигона двинулась к югу.
   ...Еще пол часа и всплытие
   Командир устало провел рукой по щеке - явственно ощущалась ладонью вылезшая за последние сутки щетина. Ну ничего: еще полчаса - и всплытие. Тогда побреемся...
   На душе было покойно: все, что было сделано, сделано отлично! Какой же толковый, хороший народ подобрался на корабле, честное слово! И даже этот, молодой электрик... как его?.. Да, Ванин! Ведь только что пришел, а так хорошо держался, когда сыграли аварийную тревогу! Молодец! И "подводное крещение" отменно выдержал...
   Командир улыбнулся, вспомнив, как вчера Ванина вызвали в центральный и, согласно традиции, "окрестили" по-подводному, как каждого новичка, впервые участвующего в погружении.
   В этот раз трюмные расстарались, добыв где-то синюю эмалированную кружку прямо-таки уникальных размеров. Боцман набрал в кружку воды из краника глубиномеров, сказал что-то торжественное и, подмигнув остальным, вручил сосуд Ванину.
   Тот бестрепетно принял его и неторопливо, со вкусом, выпил - чуть не литр горько-соленой влаги! Брови присутствующих изумленно полезли вверх, а Ванин аккуратно поставил кружку и, немного подумав, сказал:
   - А что - ничего. Почти что пепси-кола! Разрешите идти?
   Да, с ним, пожалуй, шутить особо не будут - серьезный, похоже, товарищ!..
   Командир посмотрел на часы - время! Нетерпеливо поднялся, подошел к пульту внутренней связи, нажал тангенту:
   - Акустик?
   - Горизонт чист! - торопливо отозвался динамик.
   - Есть. Ну что, механик, - командир повернулся к командиру БЧ-5, будем всплывать?
   Из динамиков в отсеки корабля вырвалась долгожданная, всегда волнующая и чуточку тревожная команда: - По местам стоять, к всплытию!
   И почти тотчас же она вернулась в центральный пост разноголосым возбужденным эхом:
   - Есть... по местам стоять... к всплытию!..
   Зашелестели указатели горизонтальных рулей. Коротко заверещали телеграфы, и стрелки тахометров нехотя поползли вправо - винты ускорили вращение. Быстро, словно пианист по клавишам, "пробежался" по клапанам трюмный - все в порядке. И вот вздрогнули стрелки глубиномеров...
   Был спокоен горизонт, и было пустынным море. На бледном рассветном небе апельсиново горело освещенное невидимым снизу солнцем одинокое облачко. Редкие здесь чайки безбоязненно садились отдохнуть на мохнатый шар, тяжело ворочающийся в волнах, и мягкие рыбьи тела то и дело касались тонкого длинного тросика, уходящего от шара вниз, в темную прозелень глубин.
   Но вот рыба испуганно метнулась в сторону. Снизу начало надвигаться что-то огромное, тускло поблескивающее, наполняющее толщу воды невнятным гулом. Оно росло, приближалось, и ничто, кажется, не могло преградить ему дорогу наверх...
   Металл корабля коснулся антенны...
   Над морем встал водяной столб. Потом он опал, выпустив облако дыма, и раскатившийся окрест плотный рычащий гул взрыва поднял с волны в воздух крикливую стаю чаек.
   Покричав и беспорядочно пометавшись, чайки снова, одна за другой, сели на воду...
   Море было пустынным.
   - Ну как, механик, думаешь - получится?
   - Ну как, механик, думаешь - получится?
   Командир сидел прямо на палубе, упираясь ногами в шахту перископа. В тусклом свете аварийного освещения отсек казался круто уходящим вниз тёмным тоннелем.
   Инженер оторвался от записной книжки, в которой что-то торопливо писал, посмотрел вверх, где над его головой блекло светились зеленоватые диски приборов, и вздохнул:
   - Не знаю. Как грунт... Сколько его там, этого чёртового ила? Если б еще носом воткнулись, тогда винтами бы помогли - батарея-то пока держится! А кормой... Стабилизаторы, рули, винты - все держит. Одним словом, ситуация...
   Да, ситуация была серьезной. Мина рванула по корме, сверху. Если бы она была снизу, то... Не хотелось даже думать, что было бы, если бы она оказалась снизу, под корпусом корабля!
   Но она была на поверхности, и основной удар ее ушел вверх, в рассветное небо. Правда, и того, что пошло вниз, было достаточно, чтобы легко, как спичечный коробок, швырнуть тысячетонный корабль. Но не это оказалось самым серьезным: взрывная волна, сдвинув, повредила кормовой люк, и море ворвалось в корабль ревущей струей, в считанные секунды заполнив кормовой отсек.
   И за эти вот секунды люди в отсеке, стоя по пояс, по плечи, по горлу в воде, успели-таки намертво затянуть задрайки! Сейчас только тонкие игольчатые струйки били из-под массивной круглой плиты люка.
   Но все-таки самым серьезным было другое. Толчок взрыва, усиленный тяжестью вошедшей в отсек воды, кинул корабль вниз, к грунту. Задрав нос, лодка глубоко вошла кормой в многометровый слой вязкого тяжелого ила. Он-то, словно капкан, и держал корабль на глубине...
   - Ну что же... Еще раз! Как говорится, с богом!
   Командир, скользя по крутизне палубы, шагнул к раструбам переговорных труб:
   - По местам стоять, к всплытию!
   В непривычной тишине голос его прозвучал неожиданно громко. Откликаясь, забились в жерлах переговором... В четвертом...
   Вот доложил предпоследний, и командир вдруг понял, что нет у него сейчас большей мечты, нестерпимее желания, чем услышать из кормового знакомую бойкую скороговорку: "...в отсеке по местам стоят..." Тишина. Помолчав, он повернулся к механику, скомандовал негромко:
   - Продуть балласт!
   С шипением, переходящим в странный унылый вой, в трубы из баллонов высокого давления вырвался воздух. Сейчас он войдет в цистерны и мягко, но неумолимо начнет сжимать замершую в них воду. Медленно, потом все быстрее и быстрее заструится вода из открытых кингстонов, и заполняющиеся воздухом цистерны потянут лодку вверх, вверх...
   Командир и все, кто был рядом, не отрывали глаз от стрелки глубиномера - вот сейчас, сейчас... Вздрогнул корпус, вой воздуха в трубопроводах стал еще пронзительней. Мелко задрожала палуба под ногами. Сейчас... Что-то вдруг глухо зашумело за бортом, забулькало, забормотало... Командир бросил быстрый взгляд на механика. Тот со вздохом кивнул - да, так.
   - Стоп дуть!
   Шипение смолкло. Только из-за бортов все еще доносился невнятный шелест.
   - Не вышло. - Командир устало потер подбородок.
   - Дифферент, - отозвался механик. - Цистерны полностью не продуваются...
   Да, не вышло. Из-за аварийного дифферента - продольного наклонения корабля - воздух не смог "выгнать" воду из всего объема цистерн: дойдя до поднявшихся вверх кингстонов, он свободно уходил в воду, еще и сейчас глухо шумя за бортом. Грунт по-прежнему цепко держал корабль.
   Командир повернулся к ждущим раструбам переговорных труб:
   - Говорит командир. Товарищи подводники, у корабля сейчас нелегкое положение. Поэтому...
   Ванина била дрожь...
   ...Напрасно он стискивал кулаки, напрягал мышцы, чтобы унять предательскую вибрацию всего тела, она снова и снова накатывала на него...
   Видно, что-то почувствовал даже лежащий на верхней койке старшина команды (фамилию его Николай еще не успел запомнить), потому что он вдруг зашевелился и неожиданно положил руку на голову Николая:
   - Э, брат, да ты совсем замерз! Подожди-ка...
   Заскрипели наверху пружины, и старшина тяжело задышал совсем рядом.
   - И я, дурак, совсем забыл... Ты же ведь мокрый, как цуцик! Ребята, у кого бушлаты здесь? Молодой-то наш замерз совсем...
   В немощном свете единственной на отсек лампочки зашевелились темные фигуры.
   Вот уже много часов лежат они на койках, лежат не шевелясь, экономя силы, стараясь как можно меньше тратить драгоценный сейчас кислород кислород, которого так много там, наверху, над толщей воды, сдавившей корабль...
   Еще раз пыталась всплыть лодка, но все было напрасным. Только еще выше вздыбился нос, круче стал наклон палубы. Теперь, чтобы пройти по отсеку, приходилось подтягиваться на руках, хватаясь за маховики клапанов.
   Совсем рядом, у комингса концевого отсека, стояло черное зеркало воды. В тишине тоненько журчали струйки, вытекающие из-под крышки люка...
   Когда это случилось, он все же сумел, как мог, помочь ребятам затянуть нижнюю крышку. Потом он вместе со всеми перебрался в соседний, свой отсек. Сейчас он лежал на койке, корчась от озноба, который пробрался, кажется, в самые тонкие косточки...
   - Ну-ка давай, молодой, накрывайся!
   Ванин почувствовал, как чьи-то руки накрывают его сразу несколькими теплыми, пропахшими табаком и соляром бушлатами.
   - Вот так... Сейчас согреешься. Зовут-то тебя как?
   - Николай...
   - Хорошо. Вот и у меня батю тоже так зовут, и я, значит, Николаич. А откуда?
   - Из Владимирской области...
   - Э, да мы с тобой почти земляки - я ведь из Ивановской! В смысле - из самого Иванова. Город невест! Девочки у нас, я тебе скажу, - сила! Вот придем в базу - дам адресочек. У меня там, это самое, знакомых пол-Иванова! На койке наротив кто-то заворочался, пробормотал, ни к кому, собственно, не обращаять:
   - Придем... Придем ли?
   В голосе старшины сразу прорезалась жесткость:
   - А ну-ка прекрати, Южаков! Ты что? Мы-то все бывали в переделках, а Коля - молодой, невесть что может подумать. А ты, это самое, пузыри пускаешь - придем ли? Придем, об чем речь... Командир же ясно сказал - будем ждать помощи. Да, может, уже сейчас водолазы наверху и к спуску готовятся! А ты - придем ли... И, это самое... ежели еще будешь мне всякие мысли выдавать, я ведь тоже могу... "выдать"! Усек?
   - А я чего? Я ничего...
   Николай слушал и чувствовал, как медленно уходит куда-то напряжение, стянувшее мышцы, как затихает дрожь, побежденная охватывающим тело благодатным теплом. "Николаич"... Он так и не успел еще толком познакомиться с ребятами, тем более - со старшиной команды. Помнил только озабоченный взгляд, которым он встретил новичка. Потом старшина пропал куда-то, лазил по батарее, ненадолго появился в отсеке и снова исчез, обругав какой-то подшипник на вентиляторе. И вот сейчас старшина сидит рядом и говорит о чем-то, спокойно и неторопливо, делая вид, что не замечает, как еще прокатывается по мускулам Николая крупная дрожь...
   - Слушай, а ты, это самое, рисовать не умеешь? Умеешь?! Это ж здорово: свой художник в отсеке! А то, понимаешь, "Боевой листок" - и тот выпустить некому!.. Ну, теперь - порядок! Ты, значит, запомни: такое будет твое комсомольское поручение!
   Николай чувствует, как жарко прилила к лицу кровь:
   - А я не комсомолец...
   - Не комсомолец? - искренне удивляется старшина. - Это как же так? У нас, понимаешь, такая группа дружная...
   - Отличная команда! - слышится слева чей-то голос.
   Да, отличная команда, комсомольская, я - уже кандидат, а ты, это самое, вне рядов... Как-то не так получается! Ну, ничего, вот послужишь...
   И тут Николай вдруг понимает, что сейчас он просто не может быть "вне рядов". В самом деле, как же так: теперь, когда решается, наверное, - что бы там ни говорил старшина! - вопрос жизни и смерти, он же не может быть "вне рядов"!
   Сейчас они вместе, заодно - коммунисты, комсомольцы и вот он "беспартийный". Как это - "беспартийный"? Ведь только какая-то мальчишеская фронда, дурацкое самолюбие заставляли его раньше стараться быть "не как все". Ребята вступали в комсомол... Что же, пусть! А я вот - особый! Ну, не как все. Не могу, видите ли, быть "как все"! И из-за этого забыл, что был Павка Корчагин, были краснодонцы, целинники, что комсомол - это ведь не собрания, не взносы, а ком-со-мол! Коммунистический союз молодежи! Если разобраться, какая же это, в сущности, глупая мысль - "не как все"...
   А сейчас? Как же теперь быть "вне рядов"? Ведь это никак не возможно "не как все"! Нужно-то именно "как все" - как командир, как старшина, как эти еще малознакомые ребята, что спокойно лежат рядом, быть таким, чтобы можно было сказать самому себе: "Я тоже был в тех же рядах..." Кстати, еще отец говорил, что он вступил в партию на сороковом году жизни именно перед боем...
   - Товариц старшина, а можно сейчас подать заявление?
   Старшина молчит, потом раздумчиво произносит:
   - Как тут, это самое, с формальной стороны - не знаю. Но по существу... Парни, как решим?
   Подводники говорят, и Николай чувствует, как теплая волна признательности заполняет душу.
   - Все ясно, - наконец говорит старшина. - Как зам секретаря открываю комсомольское собрание группы. С коек не вставать, протокол напишем после. Повестка дня, значит, такая: прием в члены ВЛКСМ матроса Никалая...ага матроса Ванина Николая. Кто против? Нету. Расскажите свою биографию, товарищ Ванин...
   Углекислота
   - Ну как, доктор? - Голос командира подчеркнуто будничен, словно дело, о котором он спрашивал, тоже буднично и обыкновенно.
   - Растет, товарищ командир.
   - Растет... Растет, а в то же время, хочешь не хочешь, надо экономить. Задачка...
   Новая опасность пришла на корабль. Углекислота. Дыхание людей, лежащих в темных, холодных отсеках, несло с собой тяжелые частицы углекислого газа. Они опускались вниз, словно заливая сначала трюмы, поднимаясь выше и выше невидимым, но грозным наводнением. Медленно и неотвратимо росла цифра содержания углекисоты в воздухе отсеков.
   И, лишаясь кислорода, словно бы редел воздух, становясь каким-то разбавленным, жидким, от которого учащалось дыхание, выступали на лицах холодные бусинки пота и нарастающим прибоем начинало шуметь в ушах.
   В отсеках беззвучно работали регенерационные установки. Похожие на листы картона пластины регенерационного вещества исправно поглощали углекислый газ, выделяя в отсеки драгоценный кислород. Но их было уже слишком мало, и их надо жестко экономить, растянуть до того момента, когда кораблю придет помощь...
   - Нет, не имеем права. Не имеем мы права полностью включить все установки! И нечего смотреть на меня так, доктор, я не хуже вас понимаю, что людям трудно!
   Командир откинулся назад, к тумбе перископа, по которой медленно стекали крупные блестящие капли. Еще раз тихо сказал:
   - Не имеем права...- и устало закрыл глаза.
   Еще несколько часов, и его моряки начнут дышать тяжелее, так, как дышит сейчас он, крупный, здоровый человек, единственный, кто не соблюдает собственного приказа лежать неподвижно.
   Сколько раз он уже прошел по отсекам! Было очень трудно спокойно выдерживать десятки вопросительных, доверчивых или настороженных взглядов, ждущих от него, командира, каких-то приказов, команд, действий, способных вытащить корабль наверх, к воздуху и солнцу. А он шутил, кому-то улыбался, кого-то распекал - словом, вел себя как обычно. Но в следующий обход взгляды встречали его снова...
   И вот теперь - углекислота... Командир вспомнил, как еще в школе рассказывали им о какой-то пещере в Италии, наполненной этим газом. За особую плату падкие до острых ощущений туристы могли видеть, как в этом невидимом газовом "наводнении" гибли очередная жерта - бродячая собака. Да, только собака...
   Потом, помнится, они на уроке по очереди дули в трубочку, проходящую через известковый раствор,и он мутнел от углекислоты в их дыхании. Учительница поднимала палец и многозначительно говорила: "Химическая реакция!" В воде шла реакция... Вода - и реакция...
   Какая-то смутная догадка мелькнула вдруг: "Вода - и реакция... Вода и..." Ну да - реакция поглощения в пластинах идет с помощью воды - водяного пара в воздухе отсеков. И если увеличить количество этой воды, то, может быть...
   Командир встал:
   - Вот что, Калмыков...
   Поднял голову забывшийся в тяжелой дремоте мичман-трюмный.
   - Есть, товарищ командир...
   - Так, Возьмите отработанную - отработанную! - регенерацию, расставьте по борту и обрызгайте водой. Пресной водой, ясно?
   - Есть! - ничуть не удивившись, сказал мичман.
   Пухлые, мягкие, отработавшие свое пластины длинными рядами выстроились вдоль борта центрального, встали на коробках и приборах. На каждую щедро плеснули водой из кружки. - А теперь, доктор, - замеры. Каждые четверть часа - замеры.
   Командир снова замер у тумбы перископа.
   Через пятнадцать минут доктор сделал первый замер. Долго смотрел на показания прибора, потом вздохнул:
   - Растет, проклятая...
   - Терпение, доктор, не так быстро... - Командир говорил, почти не разжимая губ.
   После второго замера доктор, словно еще не веря себе, торопливо пробормотал:
   - Не может быть!
   Тщательно проделав нужные операции, он почему-то шепотом сказал:
   - Падает... Честное слово, падает!
   И уже громко, ликующе закричал:
   - Падает! На четверть процента меньше стало! Работает химия!
   А еще через пять минут во всех отсеках уже слышны были возбужденные голоса:
   - А эту куда поставить?
   - Осторожней - мягкая же она!
   - А морской что - нельзя?
   - Куда льешь столько? Объяснили же - полкружки на пластину...
   И командиру, конечно же, только казалось, что из оживших раструбов переговорных труб вместе с этими голосами начал вливаться в центральный пост свежий, чистый воздух - воздух надежды...
   Семьсот двадцать третье...
   - Осторожно! Не плещи... Семьсот двадцать третье...
   Николай принимает ведро - банку из-под сухарей с проволочной дужкой и, цепляясь за клапана, лезет с ним вверх по вздыбившейся палубе. Чьи-то руки уже тянутся к ведру, и, подхваченное ими, оно продолжает плыть вверх, к слабо светящемуся проему переборочной двери.
   На секунду Николай расслабленно замирает, привалившись к углу главной станции гребных электродвигателей.
   Стучит в ушах кровь, нестерпимо горят ладони, а пальцы, кажется, остались навек сведенными, вцепившимися в дужку... какого там?.. да, семьсот двадцать третьего по счету ведра с водой...
   - Ну! Уснул?! - раздается снизу хриплый, раздраженный голос, и Николай торопливо сползает по мокрой палубе. В ладонь врезается веревочная дужка нового ведра, сделанного из какой-то огромной круглой жестянки. Чувствуя, как отчаянно колотится сердце, Николай опять ползет вверх...
   - Семьсот... двадцать... четвертое...
   Снизу и сверху слышатся негромкое звяканье, плеск, шарканье подошв и тяжелое дыхание. Вдоль редкой цепочки людей, вставших в полутемных отсеках, плывут и плывут вверх ведра, наскоро сделанные из всего, что нашлось на боевых постах.
   Да, принять это решение было нелегко: перенести на руках из кормового отсека в центральный, вознесенный дифферентом на уровень чуть ли не третьего этажа, более десятка тонн вошедшей в лодку воды. Трудно, но нужно. Осушительный насос центрального - единственный, который мог бы сейчас откачать воду за борт, - из-за высоты не "брал". Спустить его к уровню воды невозможно. Значит, оставалось одно: вот этими ведрами поднять воду вверх, к насосу.
   И она пошла. Измученные, усталые люди встали в цепь, и вот уже который час одно зи другим бесконечной чередой идут вдоль нее ведра: вверх - полные, вниз - пустые.
   Где-то, в самом низу, у переборочной двери в кормовой отсек, первый в цепочке погружает ведро в холодную маслянистую воду. Здесь, в центральном, эта вода с шумом падает из ведра в трюм - тысяча первое... тысяча второе... тысяча третье...
   Нколай замечает, что работать, стало чуть легче, - кажется, что палуба менее круто поднимается вверх. Он не успевает еще понять, почему это произошло, когда слышит тот же хрипловатый голос. Сейчас в нем звучит явное удовлетворение:
   - Ну вот и дифферент уменьшился. Натаскали, значит, в центральный водички, ежели она уже свой вес показывает!
   Вон в чем дело! Не зря, значит, вздулись на ладонях саднящие пузыри. Не зря подкашиваются от усталости ноги и испуганным кроликом мечется в груди сердце. Оказывается, можно было сделать это, казавшееся невозможным, осушить вот этими жалкими ведрами и собственными одеревевшими руками целый отсек...
   Осушить? Ой нет еще: снизу опять тянутся к Николаю чьи-то руки с серой банкой из-под регенерации. Через дрожавщий ее край плещет на палубу мутная, с запахом топлива, вода...