Страница:
VII. «НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА»
Оскорбление, нанесенное Дрейком, Филипп воспринял болезненно. Его медлительность сменилась упрямым нетерпением начать военные действия немедленно, так что адмиралы с трудом сдерживали его пыл. Англию надо наказать. Настоящей войны, конечно, не будет. Достаточно, чтобы Непобедимая армада показалась у ее берегов во всем своем величии. В его фанатической голове сложился вопреки адмиралам собственный план действий. Флот должен пройти к Дюнкерку, соединиться там с войсками Фарнезе, действовавшими против восставших голландцев, и прикрыть переправу этой тридцатитысячной регулярной армии в Англию. Напрасно и сам Фарнезе, и старый опытный адмирал Санта-Крус убеждали Филиппа, что сначала надо уничтожить английский флот и потом уже на свободе переправить в Англию сухопутную армию. Филипп оставался непоколебим. Всем этим делом, совершающимся во славу бога за торжество правой веры над ересью, будет руководить он сам за тысячу верст из своей кельи в Эскуриале. Но одно было ясно: набег Дрейка сделал невозможным отплытие армады в 1587 году: слишком много было нанесено повреждений и сожжено провианта и судов.
В конце февраля 1588 года, когда все было готово к выступлению, назначенный главнокомандующим всей экспедиции адмирал Санта-Крус неожиданно скончался. И Филипп, после долгих поисков преемника ему, остановил свой выбор на человеке, который меньше, чем кто бы то ни было был пригоден для предназначенной ему высокой роли. Это был герцог Медина Сидония, знакомый нам по Кадису Рыцарь печального образа. Напрасно герцог просил освободить его от непосильного бремени, указывая на то, что он совершенно незнаком с морским и вообще боевым делом и сильно подвержен морской болезни, что он никогда не бывал там, где ему придется вести войну, — в Ла-Манше, и что он совершенно чужд всякой политике. Филипп настоял на своем. Герцог был настолько родовит, что, по испанским понятиям о родовой чести, ему можно было подчинить с уверенностью в послушании любого офицера и, главное, он казался Филиппу подходящим слепым исполнителем его предначертаний.
20 мая 1588 года эта удивительная Непобедимая армада под начальством человека, который умолял отпустить его на свободу, поплыла — и начались ее злоключения. Буря трепала и разбрасывала ее суда; интенданты по обыкновению своеобразно поняли свою задачу: провиант оказался негодным, солонина и рыба протухли, бочки с водой, сделанные из свежего дерева, дали течь, воды не хватило (вот где сказалась прошлогодняя деятельность Дрейка!); среди экипажа развилась дизентерия. Пришлось зайти в Карунью, обновить там запасы, пополнить убыль в людях и дождаться сбора разбросанных судов. Главнокомандующий доносил королю, что видит в этом признак божьего гнева и советует вернуть флот домой.
Между тем в самом флоте царило приподнятое настроение. Люди шли словно в новый крестовый поход. Солдатам и матросам внушили мысль, что они идут освобождать несчастный народ от еретической тирании. Всей эскадре был придан какой-то церковно-монастырский вид.
Все участники перед выступлением в поход были у исповеди и причастия; под угрозой строгой кары среди них запрещены были брань, ссоры, карточные игры. Главные боевые корабли названы были именами апостолов и святых. На мачте адмиральского судна «Мартин» развевался королевский штандарт с изображением Христа и богоматери и с девизом: «Восстань, господь, и защити дело твое». Но лучше всего религиозный характер этой экспедиции сказывается в том, что на ста тридцати ее кораблях было сто восемьдесят священников вместе с самим великим инквизитором и только 85 врачей и их помощников.
Что делалось тем временем в Англии? Там не было этих молебнов и водосвятий; во флоте, вероятно, ругались, как всегда; но зато было сосредоточенное, строгое и вместе с тем трезвое религиозное настроение и воля к победе, которая дается только готовностью защищать родную землю. Для англичан наступил один из тех исторических моментов, когда решается судьба народа.
Елизавета как будто не понимала всей серьезности положения и продолжала до последней минуты верить в возможность дипломатического соглашения. Все приготовления к встрече врага были, можно сказать, вырваны у нее после долгих и настойчивых просьб. Она противилась мобилизации тех тридцати кораблей, которые одни имели боевое значение в английском флоте. Своей скаредностью она сделала упрек Дрейку за то, что он тратит столько пороху на «простую практику», то есть на учебную стрельбу. Пороху выдавалось на полуторадневный срок. Не лучше было и с продовольствием. Оно выдавалось на четыре недели; причем запас обновлялся за неделю до окончания срока, так что флот, ждавший врага с минуты на минуту, рисковал быть вынужденным выйти в море, имея запасов всего на несколько дней, как это и случилось. Бывали дни и недели, когда матросы сидели на половинном рационе. В одну из таких минут, за несколько дней до битвы, командующий эскадрой граф Говард, очевидно потеряв терпение, обратился к королеве с мольбой «ради Иисуса Христа подумать о несчастном положении храбрецов, которые охраняют ее честь и ее трон». Другое тревожное и настойчивое требование присылки провианта заканчивалось словами: «Но хотя мы и голодаем, мы все же идем вперед навстречу врагу».
Главные силы английского флота находились в Плимуте — около семидесяти кораблей, из которых лишь половина имела боевое значение; остальные были судами каботажного плавания. Здесь собрались лучшие английские адмиралы: Дрейк, Хокинс, Фробишер. Главное командование было поручено родственнику королевы, лорду Говарду. Неделя проходила за неделей, но армада, давно вышедшая из Лиссабона, все не появлялась. Дрейк томился вынужденным бездействием и несколько раз просил королеву разрешить ему найти испанцев в их гаванях и попытаться повторить маневр Кадиса, но каждый раз получал отказ. Под его командой, как вице-адмирала, собрались те полукупцы, полупираты, которые назывались в Англии предпринимателями. Теперь практика пиратства воочию давала добрые результаты, вышколив и закалив в бурях и опасностях тысячи великолепных матросов.
Наконец, 19 июля с мыса Лазард — юго-западной оконечности Англии — было усмотрено приближение врага. Сторожевые огни загорелись и оповестили население. Все пришло в движение. В южные города стало стекаться ополчение, к Плимуту подходили новые «предприниматели». 21 июля армада, направляясь на восток, была на меридиане Плимута. На горизонте, у входа в бухту, стояла английская эскадра, на вид вдвое слабейшая. Испанский флот решил ее атаковать, но англичане уклонились от боя, дали испанцам пройти мимо и затем неожиданно зашли врагу в тыл. Это был ловкий маневр, который давал англичанам возможность использовать свои преимущества. Испанцы брали численным превосходством своих громадных кораблей; их излюбленным приемом была абордажная схватка, которая давала возможность использовать многочисленных бойцов. Преимущества английских кораблей заключались в их подвижности, легкости маневра и дальнобойной, более сильной артиллерии. Схватиться врукопашную — такова была цель испанского адмирала, не допустить до этого и бить врага издалека было выгодно для англичан. Выйдя в тыл испанцев с наветренной стороны, они сохраняли все выгоды инициативы за собой.
Целую неделю шла армада по Ла-Маншу на соединение с войсками Фарнезе, и целую неделю английская эскадра следовала за ней и наносила ей удар за ударом. На второй день, 22 июля, произошло несколько драматических эпизодов. Один из лучших испанских галеонов, желая прийти на помощь арьергарду, от столкновения с другим кораблем сломал свои бушприт и мачту и пришел в негодность. На корабле были большие суммы и, между прочим, целый ящик шпаг с рукоятками, украшенными драгоценными камнями; эти шпаги предназначались в подарок английским пэрам-католикам.
Когда другие корабли хотели прийти на помощь любимому всем флотом адмиралу Педро де Вальдес, герцог дал сигнал предоставить потерпевшего аварию собственной судьбе и продолжать путь. После отчаянной защиты галеон со всем экипажем и ценным грузом был взят Дрейком. На другом галеоне произошла ссора между матросами и солдатами. В порыве раздражения кто-то подбросил огня в пороховой погреб. Третий корабль был настолько подбит, что искал спасения у берегов Франции и, не дойдя до устья Сены, наткнулся на берег и разбился.
Так шел день за днем, принося все большее разочарование испанцам, все новые победы англичанам. Торжественное шествие « непобедимых» начинало скорее походить на бегство от преследующего неприятеля. Боевые суда и транспорты стали сбиваться в кучу, и герцог Медина Сидония был рад, когда недостаток пороха у англичан на время прекратил канонаду. Он воспользовался этим и 27-го вечером остановился передохнуть около Кале в надежде, что англичане прекратили свое преследование и что здесь, во французских водах, они не посмеют его возобновить. Но очень скоро он убедился в своей ошибке. Англичане были уже тут. «Осатанелые!» (endemoniada gente!) — шептал он, с беспокойством и страхом наблюдая, как они располагались невдалеке, в каких-нибудь двух милях. Но зато теперь Фарнезе был недалеко, он скоро подоспеет, и тогда все пойдет по-хорошему. На Фарнезе вся надежда. На следующий день, в воскресенье, ответ от Фарнезе пришел. Он по-прежнему требовал предварительного очищения моря от английской эскадры и значительной помощи от герцога. Только тогда, но отнюдь не раньше, он, Фарнезе, посадит свои войска на транспорты; во всяком случае, это может случиться, хотя в сущности ничего решающего исход битвы еще не произошло, и армада по-прежнему представляла очень грозную силу. Но критическая минута действительно приближалась.
В этот день, в воскресенье, 28 июля, в каюте адмиральского корабля происходил военный совет, на который собрались главные вожди: Говард, Дрейк, Хокинс, Фробишер и Сеймур. Совещание было немногословным, решение было принято, и адмиралы разошлись по своим кораблям.
В тот же день вскоре произошел маленький эпизод, который доставил удовольствие испанцам. Герцог Медина Сидония стоял на палубе своего адмиральского корабля с группой офицеров и наблюдал за неприятельским флотом, как вдруг от него отделилась маленькая пинаса, быстро приблизилась, обошла вокруг испанского галеона, сделала даже выстрел из небольшой пушки на носу и стала удаляться. Ядро, пущенное вдогонку, пробило парус, не причинив никакого вреда. Вскоре она затерялась за силуэтом больших судов. Это был лай моськи на слона, забавная детская шалость, которой не могли не отдать должного испанцы, недурные судьи в вопросах храбрости. Но маленький храбрец, конечно, приходил недаром.
Наступила ночь. Начался прилив. Стоявшие на вахте испанцы видели, как в темноте со стороны неприятеля задвигались какие-то пятна, которые приближались с приливом. Потом на них что-то засветилось, показались языки пламени, и вскоре перед испанских флотом выросло целое море огня, осветившее зловещим заревом всю окрестность. Это было восемь брандеров, пущенных англичанами. И вот здесь испанский герцог и его главный советник Диего Флорес совершили непоправимую ошибку, решившую судьбу армады. Вместо того чтобы спокойно приказать поймать и отбуксировать в сторону плавучие костры, он, растерявшись, подал сигнал всем кораблям перерезать канаты и отодвинуться к востоку.
На рассвете оказалось, что положение испанского флота сильно ухудшилось. Около адмиральского корабля оказалось всего до сорока судов, правда лучших. Остальные легли в дрейф, оторвались далеко на восток и оказались под угрозой опасных мелей, которыми изобилует в этих местах берег.
Английский флот использовал выгоду своего положения блестяще. Окружив основное ядро испанской эскадры и отрезав ей возможность идти дальше к Дюнкерку на соединение с отрядом Фарнезе, Дрейк повел быструю атаку на испанские галеоны. Теперь дело шло не о взятии какого-нибудь ценного приза. В эти часы решалась судьба Англии, будущее ее как морской державы. Как и прежде, англичане, не допускали абордажной схватки и действовали артиллерийским огнем. Ответный огонь испанских орудий не достигал цели: испанские корабли были очень высоки, поэтому орудия одного борта били высоко в воздух, и ядра перелетали через цель; с другого борта, накрененного ветром, ядра шлепались в воду. Между тем на низких английских кораблях орудия били исправно и часто поражали испанские корабли в наиболее жизненных частях, ниже ватерлинии. В своем донесении Филиппу герцог Сидония писал, что корабли «Иоанн» и « Мария « совсем было сблизились с неприятелем, но не могли с ним сцепиться: он бил в нас своими орудиями, наши солдаты защищались аркебузами и мушкетами.
Отвечать аркебузой на дальнобойное восьми— или шестидюймовое орудие — все равно что отмахиваться соломинкой от увесистой дубины. Свою иронию судьба подчеркнула тем, что вложила соломинку в руки гигантов — испанских галеонов в тысячу или тысячу пятьсот тонн, дубинку же дала небольшим английским кораблям в пятьсот-восемьсот тонн. Кроме того, по признанию самих испанцев, англичане на один их снаряд успевали отвечать тремя.
Особенно жарко было на адмиральском «Мартине». Дубовая обшивка его корпуса в фут толщиной не спасала его от ударов, «способных потрясти скалу»; около половины экипажа его было перебито и ранено. Только с чужой помощью удалось ему выбраться из самого центра атаки, и сам горе-адмирал позднее признавался, что с этой минуты он не видел больше ничего, до того густ был пороховой дым.
Испанцы дрались с храбростью, которой английские свидетели отдавали полную дань уважения. Ни один галеон на сдался. Священники с распятием в руках напутствовали умирающих и призывали к борьбе живых. Когда английский офицер крикнул команде одного погибавшего испанского корабля, что она сделала все, что может сделать жизнь, с корабля посыпались насмешки. «Вы трусы и цыплята, раз боитесь схватиться в рукопашной! „ — кричали испанцы и предпочли лучше погибнуть до последнего человека, чем сдаться. „Филипп“ и „Матфей“, изуродованные, со сломанными мачтами, бросились к берегу и стали добычей голландцев. „Матфей“ упорно защищался, и в результате его офицеры были взяты в плен, солдаты и матросы сброшены через борт. Кроме этих трех уничтоженных пострадало много других судов, мачты и реи перебиты, паруса и снасти порваны, а жизни человеческие погибли без счету. На образном английском языке того времени это было названо: «Мы выщипываем у испанца одно перо за другим“.
Среди дня испанский огонь стал слабеть; порох и снаряды истощились; грозила гибель всем до последнего человека и последнего корабля. Испанцы признались потом, что это случилось бы, продлись атака еще хоть два часа. Но и у англичан не хватило снарядов, и сражение само собой прекратилось. Испанцы стали хоронить свои трупы, а англичане — готовиться к следующему дню и наспех залечивать раны на людях и на кораблях.
Энергичный Дрейк употребил вечер и ночь на то, чтобы наскрести отовсюду, где только можно, пороха и съестных припасов, и к утру англичане «приняли такой вид, как будто ни в чем не нуждались»; на самом же деле возобновить сражения не могли и они.
Положение испанского флота было чрезвычайно тяжелым, несмотря на то что добрая половина его, не принимавшая участия в сражении накануне, оставалась нетронутой. Задул свежий норд-вест, который грозил разбить остатки флота о грозные мели фландрского побережья. Английские адмиралы крепко надеялись, что эти мели заменят им порох. Под «Мартином» оставалось всего шесть футов глубины, под другими кораблями — только пять. Еще хуже было положение команды. Люди, говорят, в последний раз как следует ели в субботу. Нервы не выдержали страшного побоища, фанатизм увлечения сменился реакцией, дисциплина пала, солдаты своевольничали, кое-где на палубах с громким плачем молили бога сжалиться над ними.
Во вторник, 30 июля, утром на флагманском судне собрался военный совет. Адмирала Окендо герцог Медина Сидония встретил словами: «Ах, сеньор Окендо, что же нам делать?». «Пусть ваша светлость прикажет снова зарядить пушки», — отвечал Окендо. Но его никто не поддержал. Даже храбрый Де-Лейва говорил, что команду не принудить больше драться. Диего Флорес советовал сдаться, на что адмирал Окендо мрачно заметил, что, если это мнение будет принято, он собственноручно сбросит Флореса за борт. Герцог Сидония колебался.
Вопрос решили не люди, а природа. Дувший с утра резкий норд-вест среди дня сменился южным ветром. Усталые надорванные люди ухватились за него, как за спасение: этот ветер спасал испанский флот от фландрских мелей за спиной; может быть, он поможет спастись и от преследования «осатанелых».
Армада, на этот раз, уже не прежняя Непобедимая, а побежденная, рванулась на север. Англичане не мешали ей в этом. Выставив заслон против Фарнезе, Говард и Дрейк, хоть и без боевых припасов, пустились за беглецами, не выпуская их из виду. Они долго не отдавали себе отчета в громадности произведенного разгрома и продолжали считать испанский флот грозной силой. Говарду еще 8 августа казалось, что, собравшись с силами где-нибудь в Норвегии или Дании, они снова вернутся в Англию, «потому что не посмеют от стыда и позора показать глаза своему королю». Дрейк правильнее оценивал положение: «Никогда ничто не нравилось мне так, как вид неприятеля, гонимого к северу южным ветром. Смотрите внимательно за Фарнезе, а что до герцога Сидония, то я надеюсь с божьей помощью сделать так, что ему захочется в порт Марии, под его апельсиновые деревья». Английские командиры боялись еще высадки армады в Шотландии. Обида шотландских католиков за смерть Марии Стюарт была еще свежа: кто знает, какой оборот могли здесь принять дела в случае высадки? Но испанцы бежали без оглядки, пронеслись и мимо залива Форт. Тогда, с облегченным сердцем, англичане прекратили слежку, и 13 августа армада была предоставлена собственной участи.
Это возвращение в родную Испанию кружным путем — одна из страшных страниц истории. Ужасом и паникой оно напоминает разве отступление от Москвы «великой армии» 1812 года.
Путь предстоял длинный: вокруг Шотландии, Оркнейских и Шотландских островов и Ирландии. До Оркнейских островов флотилия держалась вместе. Но здесь туманы и бури разбросали ее, и каждый корабль стал думать о своем спасении. На многих кораблях не хватило провианта: ежедневный рацион был сведен до полуфунта сухарей, пинты воды и пинты вина. На иных не было и воды, потому что она вытекла из бочек, пробитых при стрельбе.
Большая часть кораблей разбилась о скалы Западной Ирландии. Берега были усеяны их обломками и выброшенными человеческими телами. На берегу залива Слайго один английский офицер насчитал тысячу сто трупов, и он слышал, что в нескольких милях лежит столько же. С кем не справились стихии, того прикончил человек: слишком уж заманчиво было содержимое кожаных мешочков, привязанных к поясам испанских солдат и матросов; слишком уж блестели золото на расшитых бархатных костюмах идальго, их цепочки и кольца на руках (на горе участников похода золото было им выплачено вперед).
Несколько галеонов было заброшено в Голуэйский залив. Команда еле двигалась, истощенная голодом и жаждой; бочку вина с радостью отдавали за бочку воды. Горожане приютили их, отогрели, иных отходили, но потом несчастные попали в руки английских гарнизонных властей. Воспоминания о недавних ирландских бунтах, слухи о войне с Испанией, страх ответственности оказались сильнее побуждений человеколюбия, и был отдан приказ уничтожать испанских беглецов, где бы их ни нашли. Губернатор Коннаута доносил, что «от шести до семи тысяч были выброшены морем на наши берега, кроме нескольких тысяч, которым удалось бежать внутрь страны и которые потом все были казнены». Видно, на кладбищах Ирландии было много свободного места.
Счастливы были те, кто вместе с адмиральским кораблем поднялся высоко на север, до 60-й параллели у Шотландских островов, и оттуда спустился, минуя берега Ирландии. Таких было до шестидесяти кораблей. И на них до половины людей погибло от ран, голода и жажды. Те, в которых еще теплилась жизнь, настолько ослабели, что еле двигались и были похожи скорее на тени. Иные не пили воды около двух недель.
Числа с 10 сентября эти полумертвецы стали постепенно прибывать в испанские порты, кто куда. Команда «Мартина» не могла больше держаться на ногах и лежала. Гавань Корунья была уже видна, но войти в нее не смогли, потому что управлять парусами было почти некому; сингал о помощи не был замечен с берега, и корабль отнесло ветром в далекое Бильбао.
Дома, несмотря на участливый уход, помощь, королевскую пенсию, родные стены, выжили не все. Адмирал Рекальд умер через два дня. Адмирал Окендо, приплывший почти к своему родному Сантандеру, где у него оставались жена и дети, отказался вернуться к себе, обратился лицом к стене и умер. У других неистребимый инстинкт жизни взял верх. Это характерно для человека, о чем пишет один из таких более живучих, вернувшийся в родное Бильбао: он радуется теплому солнцу, виду винограда, ползущего по белым стенам домов, вкусу домашнего хлеба и воде.
Из тридцати с лишним тысяч людей, которые с такой гордостью и энтузиазмом каких-нибудь три месяца назад отплыли из Лиссабона, домой вернулось не больше девяти-десяти тысяч, и среди них был будущий славный писатель — краса и гордость испанской драмы — Лопе де Вега. Из ста тридцати больших кораблей спаслось только пятьдесят пять.
В то же время у англичан потери ограничивались шестьюдесятью людьми, если не считать многих погибших от эпидемии вскоре по окончании тяжелой кампании.
В конце февраля 1588 года, когда все было готово к выступлению, назначенный главнокомандующим всей экспедиции адмирал Санта-Крус неожиданно скончался. И Филипп, после долгих поисков преемника ему, остановил свой выбор на человеке, который меньше, чем кто бы то ни было был пригоден для предназначенной ему высокой роли. Это был герцог Медина Сидония, знакомый нам по Кадису Рыцарь печального образа. Напрасно герцог просил освободить его от непосильного бремени, указывая на то, что он совершенно незнаком с морским и вообще боевым делом и сильно подвержен морской болезни, что он никогда не бывал там, где ему придется вести войну, — в Ла-Манше, и что он совершенно чужд всякой политике. Филипп настоял на своем. Герцог был настолько родовит, что, по испанским понятиям о родовой чести, ему можно было подчинить с уверенностью в послушании любого офицера и, главное, он казался Филиппу подходящим слепым исполнителем его предначертаний.
20 мая 1588 года эта удивительная Непобедимая армада под начальством человека, который умолял отпустить его на свободу, поплыла — и начались ее злоключения. Буря трепала и разбрасывала ее суда; интенданты по обыкновению своеобразно поняли свою задачу: провиант оказался негодным, солонина и рыба протухли, бочки с водой, сделанные из свежего дерева, дали течь, воды не хватило (вот где сказалась прошлогодняя деятельность Дрейка!); среди экипажа развилась дизентерия. Пришлось зайти в Карунью, обновить там запасы, пополнить убыль в людях и дождаться сбора разбросанных судов. Главнокомандующий доносил королю, что видит в этом признак божьего гнева и советует вернуть флот домой.
Между тем в самом флоте царило приподнятое настроение. Люди шли словно в новый крестовый поход. Солдатам и матросам внушили мысль, что они идут освобождать несчастный народ от еретической тирании. Всей эскадре был придан какой-то церковно-монастырский вид.
Все участники перед выступлением в поход были у исповеди и причастия; под угрозой строгой кары среди них запрещены были брань, ссоры, карточные игры. Главные боевые корабли названы были именами апостолов и святых. На мачте адмиральского судна «Мартин» развевался королевский штандарт с изображением Христа и богоматери и с девизом: «Восстань, господь, и защити дело твое». Но лучше всего религиозный характер этой экспедиции сказывается в том, что на ста тридцати ее кораблях было сто восемьдесят священников вместе с самим великим инквизитором и только 85 врачей и их помощников.
Что делалось тем временем в Англии? Там не было этих молебнов и водосвятий; во флоте, вероятно, ругались, как всегда; но зато было сосредоточенное, строгое и вместе с тем трезвое религиозное настроение и воля к победе, которая дается только готовностью защищать родную землю. Для англичан наступил один из тех исторических моментов, когда решается судьба народа.
Елизавета как будто не понимала всей серьезности положения и продолжала до последней минуты верить в возможность дипломатического соглашения. Все приготовления к встрече врага были, можно сказать, вырваны у нее после долгих и настойчивых просьб. Она противилась мобилизации тех тридцати кораблей, которые одни имели боевое значение в английском флоте. Своей скаредностью она сделала упрек Дрейку за то, что он тратит столько пороху на «простую практику», то есть на учебную стрельбу. Пороху выдавалось на полуторадневный срок. Не лучше было и с продовольствием. Оно выдавалось на четыре недели; причем запас обновлялся за неделю до окончания срока, так что флот, ждавший врага с минуты на минуту, рисковал быть вынужденным выйти в море, имея запасов всего на несколько дней, как это и случилось. Бывали дни и недели, когда матросы сидели на половинном рационе. В одну из таких минут, за несколько дней до битвы, командующий эскадрой граф Говард, очевидно потеряв терпение, обратился к королеве с мольбой «ради Иисуса Христа подумать о несчастном положении храбрецов, которые охраняют ее честь и ее трон». Другое тревожное и настойчивое требование присылки провианта заканчивалось словами: «Но хотя мы и голодаем, мы все же идем вперед навстречу врагу».
Главные силы английского флота находились в Плимуте — около семидесяти кораблей, из которых лишь половина имела боевое значение; остальные были судами каботажного плавания. Здесь собрались лучшие английские адмиралы: Дрейк, Хокинс, Фробишер. Главное командование было поручено родственнику королевы, лорду Говарду. Неделя проходила за неделей, но армада, давно вышедшая из Лиссабона, все не появлялась. Дрейк томился вынужденным бездействием и несколько раз просил королеву разрешить ему найти испанцев в их гаванях и попытаться повторить маневр Кадиса, но каждый раз получал отказ. Под его командой, как вице-адмирала, собрались те полукупцы, полупираты, которые назывались в Англии предпринимателями. Теперь практика пиратства воочию давала добрые результаты, вышколив и закалив в бурях и опасностях тысячи великолепных матросов.
Наконец, 19 июля с мыса Лазард — юго-западной оконечности Англии — было усмотрено приближение врага. Сторожевые огни загорелись и оповестили население. Все пришло в движение. В южные города стало стекаться ополчение, к Плимуту подходили новые «предприниматели». 21 июля армада, направляясь на восток, была на меридиане Плимута. На горизонте, у входа в бухту, стояла английская эскадра, на вид вдвое слабейшая. Испанский флот решил ее атаковать, но англичане уклонились от боя, дали испанцам пройти мимо и затем неожиданно зашли врагу в тыл. Это был ловкий маневр, который давал англичанам возможность использовать свои преимущества. Испанцы брали численным превосходством своих громадных кораблей; их излюбленным приемом была абордажная схватка, которая давала возможность использовать многочисленных бойцов. Преимущества английских кораблей заключались в их подвижности, легкости маневра и дальнобойной, более сильной артиллерии. Схватиться врукопашную — такова была цель испанского адмирала, не допустить до этого и бить врага издалека было выгодно для англичан. Выйдя в тыл испанцев с наветренной стороны, они сохраняли все выгоды инициативы за собой.
Целую неделю шла армада по Ла-Маншу на соединение с войсками Фарнезе, и целую неделю английская эскадра следовала за ней и наносила ей удар за ударом. На второй день, 22 июля, произошло несколько драматических эпизодов. Один из лучших испанских галеонов, желая прийти на помощь арьергарду, от столкновения с другим кораблем сломал свои бушприт и мачту и пришел в негодность. На корабле были большие суммы и, между прочим, целый ящик шпаг с рукоятками, украшенными драгоценными камнями; эти шпаги предназначались в подарок английским пэрам-католикам.
Когда другие корабли хотели прийти на помощь любимому всем флотом адмиралу Педро де Вальдес, герцог дал сигнал предоставить потерпевшего аварию собственной судьбе и продолжать путь. После отчаянной защиты галеон со всем экипажем и ценным грузом был взят Дрейком. На другом галеоне произошла ссора между матросами и солдатами. В порыве раздражения кто-то подбросил огня в пороховой погреб. Третий корабль был настолько подбит, что искал спасения у берегов Франции и, не дойдя до устья Сены, наткнулся на берег и разбился.
Так шел день за днем, принося все большее разочарование испанцам, все новые победы англичанам. Торжественное шествие « непобедимых» начинало скорее походить на бегство от преследующего неприятеля. Боевые суда и транспорты стали сбиваться в кучу, и герцог Медина Сидония был рад, когда недостаток пороха у англичан на время прекратил канонаду. Он воспользовался этим и 27-го вечером остановился передохнуть около Кале в надежде, что англичане прекратили свое преследование и что здесь, во французских водах, они не посмеют его возобновить. Но очень скоро он убедился в своей ошибке. Англичане были уже тут. «Осатанелые!» (endemoniada gente!) — шептал он, с беспокойством и страхом наблюдая, как они располагались невдалеке, в каких-нибудь двух милях. Но зато теперь Фарнезе был недалеко, он скоро подоспеет, и тогда все пойдет по-хорошему. На Фарнезе вся надежда. На следующий день, в воскресенье, ответ от Фарнезе пришел. Он по-прежнему требовал предварительного очищения моря от английской эскадры и значительной помощи от герцога. Только тогда, но отнюдь не раньше, он, Фарнезе, посадит свои войска на транспорты; во всяком случае, это может случиться, хотя в сущности ничего решающего исход битвы еще не произошло, и армада по-прежнему представляла очень грозную силу. Но критическая минута действительно приближалась.
В этот день, в воскресенье, 28 июля, в каюте адмиральского корабля происходил военный совет, на который собрались главные вожди: Говард, Дрейк, Хокинс, Фробишер и Сеймур. Совещание было немногословным, решение было принято, и адмиралы разошлись по своим кораблям.
В тот же день вскоре произошел маленький эпизод, который доставил удовольствие испанцам. Герцог Медина Сидония стоял на палубе своего адмиральского корабля с группой офицеров и наблюдал за неприятельским флотом, как вдруг от него отделилась маленькая пинаса, быстро приблизилась, обошла вокруг испанского галеона, сделала даже выстрел из небольшой пушки на носу и стала удаляться. Ядро, пущенное вдогонку, пробило парус, не причинив никакого вреда. Вскоре она затерялась за силуэтом больших судов. Это был лай моськи на слона, забавная детская шалость, которой не могли не отдать должного испанцы, недурные судьи в вопросах храбрости. Но маленький храбрец, конечно, приходил недаром.
Наступила ночь. Начался прилив. Стоявшие на вахте испанцы видели, как в темноте со стороны неприятеля задвигались какие-то пятна, которые приближались с приливом. Потом на них что-то засветилось, показались языки пламени, и вскоре перед испанских флотом выросло целое море огня, осветившее зловещим заревом всю окрестность. Это было восемь брандеров, пущенных англичанами. И вот здесь испанский герцог и его главный советник Диего Флорес совершили непоправимую ошибку, решившую судьбу армады. Вместо того чтобы спокойно приказать поймать и отбуксировать в сторону плавучие костры, он, растерявшись, подал сигнал всем кораблям перерезать канаты и отодвинуться к востоку.
На рассвете оказалось, что положение испанского флота сильно ухудшилось. Около адмиральского корабля оказалось всего до сорока судов, правда лучших. Остальные легли в дрейф, оторвались далеко на восток и оказались под угрозой опасных мелей, которыми изобилует в этих местах берег.
Английский флот использовал выгоду своего положения блестяще. Окружив основное ядро испанской эскадры и отрезав ей возможность идти дальше к Дюнкерку на соединение с отрядом Фарнезе, Дрейк повел быструю атаку на испанские галеоны. Теперь дело шло не о взятии какого-нибудь ценного приза. В эти часы решалась судьба Англии, будущее ее как морской державы. Как и прежде, англичане, не допускали абордажной схватки и действовали артиллерийским огнем. Ответный огонь испанских орудий не достигал цели: испанские корабли были очень высоки, поэтому орудия одного борта били высоко в воздух, и ядра перелетали через цель; с другого борта, накрененного ветром, ядра шлепались в воду. Между тем на низких английских кораблях орудия били исправно и часто поражали испанские корабли в наиболее жизненных частях, ниже ватерлинии. В своем донесении Филиппу герцог Сидония писал, что корабли «Иоанн» и « Мария « совсем было сблизились с неприятелем, но не могли с ним сцепиться: он бил в нас своими орудиями, наши солдаты защищались аркебузами и мушкетами.
Отвечать аркебузой на дальнобойное восьми— или шестидюймовое орудие — все равно что отмахиваться соломинкой от увесистой дубины. Свою иронию судьба подчеркнула тем, что вложила соломинку в руки гигантов — испанских галеонов в тысячу или тысячу пятьсот тонн, дубинку же дала небольшим английским кораблям в пятьсот-восемьсот тонн. Кроме того, по признанию самих испанцев, англичане на один их снаряд успевали отвечать тремя.
Особенно жарко было на адмиральском «Мартине». Дубовая обшивка его корпуса в фут толщиной не спасала его от ударов, «способных потрясти скалу»; около половины экипажа его было перебито и ранено. Только с чужой помощью удалось ему выбраться из самого центра атаки, и сам горе-адмирал позднее признавался, что с этой минуты он не видел больше ничего, до того густ был пороховой дым.
Испанцы дрались с храбростью, которой английские свидетели отдавали полную дань уважения. Ни один галеон на сдался. Священники с распятием в руках напутствовали умирающих и призывали к борьбе живых. Когда английский офицер крикнул команде одного погибавшего испанского корабля, что она сделала все, что может сделать жизнь, с корабля посыпались насмешки. «Вы трусы и цыплята, раз боитесь схватиться в рукопашной! „ — кричали испанцы и предпочли лучше погибнуть до последнего человека, чем сдаться. „Филипп“ и „Матфей“, изуродованные, со сломанными мачтами, бросились к берегу и стали добычей голландцев. „Матфей“ упорно защищался, и в результате его офицеры были взяты в плен, солдаты и матросы сброшены через борт. Кроме этих трех уничтоженных пострадало много других судов, мачты и реи перебиты, паруса и снасти порваны, а жизни человеческие погибли без счету. На образном английском языке того времени это было названо: «Мы выщипываем у испанца одно перо за другим“.
Среди дня испанский огонь стал слабеть; порох и снаряды истощились; грозила гибель всем до последнего человека и последнего корабля. Испанцы признались потом, что это случилось бы, продлись атака еще хоть два часа. Но и у англичан не хватило снарядов, и сражение само собой прекратилось. Испанцы стали хоронить свои трупы, а англичане — готовиться к следующему дню и наспех залечивать раны на людях и на кораблях.
Энергичный Дрейк употребил вечер и ночь на то, чтобы наскрести отовсюду, где только можно, пороха и съестных припасов, и к утру англичане «приняли такой вид, как будто ни в чем не нуждались»; на самом же деле возобновить сражения не могли и они.
Положение испанского флота было чрезвычайно тяжелым, несмотря на то что добрая половина его, не принимавшая участия в сражении накануне, оставалась нетронутой. Задул свежий норд-вест, который грозил разбить остатки флота о грозные мели фландрского побережья. Английские адмиралы крепко надеялись, что эти мели заменят им порох. Под «Мартином» оставалось всего шесть футов глубины, под другими кораблями — только пять. Еще хуже было положение команды. Люди, говорят, в последний раз как следует ели в субботу. Нервы не выдержали страшного побоища, фанатизм увлечения сменился реакцией, дисциплина пала, солдаты своевольничали, кое-где на палубах с громким плачем молили бога сжалиться над ними.
Во вторник, 30 июля, утром на флагманском судне собрался военный совет. Адмирала Окендо герцог Медина Сидония встретил словами: «Ах, сеньор Окендо, что же нам делать?». «Пусть ваша светлость прикажет снова зарядить пушки», — отвечал Окендо. Но его никто не поддержал. Даже храбрый Де-Лейва говорил, что команду не принудить больше драться. Диего Флорес советовал сдаться, на что адмирал Окендо мрачно заметил, что, если это мнение будет принято, он собственноручно сбросит Флореса за борт. Герцог Сидония колебался.
Вопрос решили не люди, а природа. Дувший с утра резкий норд-вест среди дня сменился южным ветром. Усталые надорванные люди ухватились за него, как за спасение: этот ветер спасал испанский флот от фландрских мелей за спиной; может быть, он поможет спастись и от преследования «осатанелых».
Армада, на этот раз, уже не прежняя Непобедимая, а побежденная, рванулась на север. Англичане не мешали ей в этом. Выставив заслон против Фарнезе, Говард и Дрейк, хоть и без боевых припасов, пустились за беглецами, не выпуская их из виду. Они долго не отдавали себе отчета в громадности произведенного разгрома и продолжали считать испанский флот грозной силой. Говарду еще 8 августа казалось, что, собравшись с силами где-нибудь в Норвегии или Дании, они снова вернутся в Англию, «потому что не посмеют от стыда и позора показать глаза своему королю». Дрейк правильнее оценивал положение: «Никогда ничто не нравилось мне так, как вид неприятеля, гонимого к северу южным ветром. Смотрите внимательно за Фарнезе, а что до герцога Сидония, то я надеюсь с божьей помощью сделать так, что ему захочется в порт Марии, под его апельсиновые деревья». Английские командиры боялись еще высадки армады в Шотландии. Обида шотландских католиков за смерть Марии Стюарт была еще свежа: кто знает, какой оборот могли здесь принять дела в случае высадки? Но испанцы бежали без оглядки, пронеслись и мимо залива Форт. Тогда, с облегченным сердцем, англичане прекратили слежку, и 13 августа армада была предоставлена собственной участи.
Это возвращение в родную Испанию кружным путем — одна из страшных страниц истории. Ужасом и паникой оно напоминает разве отступление от Москвы «великой армии» 1812 года.
Путь предстоял длинный: вокруг Шотландии, Оркнейских и Шотландских островов и Ирландии. До Оркнейских островов флотилия держалась вместе. Но здесь туманы и бури разбросали ее, и каждый корабль стал думать о своем спасении. На многих кораблях не хватило провианта: ежедневный рацион был сведен до полуфунта сухарей, пинты воды и пинты вина. На иных не было и воды, потому что она вытекла из бочек, пробитых при стрельбе.
Большая часть кораблей разбилась о скалы Западной Ирландии. Берега были усеяны их обломками и выброшенными человеческими телами. На берегу залива Слайго один английский офицер насчитал тысячу сто трупов, и он слышал, что в нескольких милях лежит столько же. С кем не справились стихии, того прикончил человек: слишком уж заманчиво было содержимое кожаных мешочков, привязанных к поясам испанских солдат и матросов; слишком уж блестели золото на расшитых бархатных костюмах идальго, их цепочки и кольца на руках (на горе участников похода золото было им выплачено вперед).
Несколько галеонов было заброшено в Голуэйский залив. Команда еле двигалась, истощенная голодом и жаждой; бочку вина с радостью отдавали за бочку воды. Горожане приютили их, отогрели, иных отходили, но потом несчастные попали в руки английских гарнизонных властей. Воспоминания о недавних ирландских бунтах, слухи о войне с Испанией, страх ответственности оказались сильнее побуждений человеколюбия, и был отдан приказ уничтожать испанских беглецов, где бы их ни нашли. Губернатор Коннаута доносил, что «от шести до семи тысяч были выброшены морем на наши берега, кроме нескольких тысяч, которым удалось бежать внутрь страны и которые потом все были казнены». Видно, на кладбищах Ирландии было много свободного места.
Счастливы были те, кто вместе с адмиральским кораблем поднялся высоко на север, до 60-й параллели у Шотландских островов, и оттуда спустился, минуя берега Ирландии. Таких было до шестидесяти кораблей. И на них до половины людей погибло от ран, голода и жажды. Те, в которых еще теплилась жизнь, настолько ослабели, что еле двигались и были похожи скорее на тени. Иные не пили воды около двух недель.
Числа с 10 сентября эти полумертвецы стали постепенно прибывать в испанские порты, кто куда. Команда «Мартина» не могла больше держаться на ногах и лежала. Гавань Корунья была уже видна, но войти в нее не смогли, потому что управлять парусами было почти некому; сингал о помощи не был замечен с берега, и корабль отнесло ветром в далекое Бильбао.
Дома, несмотря на участливый уход, помощь, королевскую пенсию, родные стены, выжили не все. Адмирал Рекальд умер через два дня. Адмирал Окендо, приплывший почти к своему родному Сантандеру, где у него оставались жена и дети, отказался вернуться к себе, обратился лицом к стене и умер. У других неистребимый инстинкт жизни взял верх. Это характерно для человека, о чем пишет один из таких более живучих, вернувшийся в родное Бильбао: он радуется теплому солнцу, виду винограда, ползущего по белым стенам домов, вкусу домашнего хлеба и воде.
Из тридцати с лишним тысяч людей, которые с такой гордостью и энтузиазмом каких-нибудь три месяца назад отплыли из Лиссабона, домой вернулось не больше девяти-десяти тысяч, и среди них был будущий славный писатель — краса и гордость испанской драмы — Лопе де Вега. Из ста тридцати больших кораблей спаслось только пятьдесят пять.
В то же время у англичан потери ограничивались шестьюдесятью людьми, если не считать многих погибших от эпидемии вскоре по окончании тяжелой кампании.
VIII. ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ И СМЕРТЬ
Беспримерное поражение вызвало в Испании горе, но не уныние. Не все золотые караваны перехватывались Дрейком; было на что построить новые корабли, которые с большим избытком восстановили потерянное. В Англии не без волнения следили за этими приготовлениями, ожидая вскоре дорогих гостей у себя снова. В Испании тоже боялись повторения Кадиса. Словом, война не кончилась; ведь и эпизод с армадой произошел без ее объявления.
Звезда Испании, однако, стала меркнуть. Недалек был конец ее могущества. Но и удачи ее заклятого врага Дрейка тоже были близки к концу. Поражение армады было ее зенитом. Оставались еще две экспедиции, обе неудачные, из которых первая, к Лиссабону в 1589 году, стоила Дрейку расположения и милостей королевы, а вторая — жизни. Достаточно будет рассказать о последней. После неудачного исхода Лиссабонской экспедиции Елизавета обратилась к Дрейку только в конце 1594 года. Она не только сердилась на него за лиссабонские неудачи, в которых он, может быть был вовсе не виноват; она боялась его темперамента, его блестящей смелости и готовности к риску. Но испанцы снова проявляли признаки оживления. В июле 1595 года дерзость их дошла до того, что они напали на юго-западное побережье Англии; носились слухи о подготовляемой ими экспедиции в Ирландию или Шотландию. У кого было искать помощи?
И вот королева опять зовет Дрейка и старого Хокинса и поручает им отыскать испанский флот около Ирландии; если его там не окажется, то отправиться к португальским берегам, к Лиссабону, и, во всяком случае, быть назад к маю 1596 года. Оба адмирала приняли поручение, но отказались от поставленных им условий. Они оба указывали на золотую Индию: там, где проходят корабли с золотом и серебром — «flotas», там надо наносить врагу удары. Вот только что от взятых в плен получены известия, что в гавань Сан-Хуан на Пуэрто-Рико вошел большой испанский галеон, в котором сокровищ миллиона на два с половиной, и его очень легко захватить. Жадность Елизаветы снова не устояла перед возможностью наживы. Она отдала адмиралам шесть кораблей и рискнула громадной по-тогдашнему суммой в двадцать тысяч фунтов. Остальные суммы были собраны лондонскими купцами и обоими адмиралами. 28 августа 1595 года флотилия в составе двадцати семи судов и двух тысяч пятисот человек вышла из гавани Плимута.
И вот снова, как двадцать восемь лет назад, старые боевые товарищи отправились вместе. Но какая разница с прошлым: тогда, в 1567 году, Дрейк был молодым человеком, начинавшим свою карьеру под руководством родственника, теперь он — знаменитый адмирал, который с трудом мирится с тем, что рядом с ним на равных правах поставлен кто-то другой, кто бы он ни был, которому королева, очевидно, поручила его контролировать или умерять в порывах. Даже подчиненным было это заметно. Томас Мейнард, один из офицеров, участников плавания, сохранивший любопытные записки, говорит, что оба адмирала были несходны по натуре и склонностям, что, чего один желал, против того другой возражал. Еще в Плимуте людям наблюдательным было ясно, что, кого один любит, того другой ценит мало. Сэр Джон Хокинс был стар и осторожен, ко всякому делу он подходил своей свинцовой пятой. Дрейк, наоборот, не знал преград своей смелости. Но на этот раз его гений изменил ему. Он делал ошибки. Он терял время, упускал момент. Вопреки мнению Хокинса он настоял на необходимости захода на Канарские острова, тогда как весь успех предприятия зависел от того, удастся ли обрушиться на Пуэрто-Рико как снег на голову, пока фрегат с двухмиллионным грузом не успел уйти оттуда. Экспедиция к Канарским островам не дала ничего: пока суда искали хорошей якорной стоянки, на берегу успели приготовиться к защите, и, когда началась высадка, солдаты встретили такое сопротивление, что немедленно начали отступать.
Звезда Испании, однако, стала меркнуть. Недалек был конец ее могущества. Но и удачи ее заклятого врага Дрейка тоже были близки к концу. Поражение армады было ее зенитом. Оставались еще две экспедиции, обе неудачные, из которых первая, к Лиссабону в 1589 году, стоила Дрейку расположения и милостей королевы, а вторая — жизни. Достаточно будет рассказать о последней. После неудачного исхода Лиссабонской экспедиции Елизавета обратилась к Дрейку только в конце 1594 года. Она не только сердилась на него за лиссабонские неудачи, в которых он, может быть был вовсе не виноват; она боялась его темперамента, его блестящей смелости и готовности к риску. Но испанцы снова проявляли признаки оживления. В июле 1595 года дерзость их дошла до того, что они напали на юго-западное побережье Англии; носились слухи о подготовляемой ими экспедиции в Ирландию или Шотландию. У кого было искать помощи?
И вот королева опять зовет Дрейка и старого Хокинса и поручает им отыскать испанский флот около Ирландии; если его там не окажется, то отправиться к португальским берегам, к Лиссабону, и, во всяком случае, быть назад к маю 1596 года. Оба адмирала приняли поручение, но отказались от поставленных им условий. Они оба указывали на золотую Индию: там, где проходят корабли с золотом и серебром — «flotas», там надо наносить врагу удары. Вот только что от взятых в плен получены известия, что в гавань Сан-Хуан на Пуэрто-Рико вошел большой испанский галеон, в котором сокровищ миллиона на два с половиной, и его очень легко захватить. Жадность Елизаветы снова не устояла перед возможностью наживы. Она отдала адмиралам шесть кораблей и рискнула громадной по-тогдашнему суммой в двадцать тысяч фунтов. Остальные суммы были собраны лондонскими купцами и обоими адмиралами. 28 августа 1595 года флотилия в составе двадцати семи судов и двух тысяч пятисот человек вышла из гавани Плимута.
И вот снова, как двадцать восемь лет назад, старые боевые товарищи отправились вместе. Но какая разница с прошлым: тогда, в 1567 году, Дрейк был молодым человеком, начинавшим свою карьеру под руководством родственника, теперь он — знаменитый адмирал, который с трудом мирится с тем, что рядом с ним на равных правах поставлен кто-то другой, кто бы он ни был, которому королева, очевидно, поручила его контролировать или умерять в порывах. Даже подчиненным было это заметно. Томас Мейнард, один из офицеров, участников плавания, сохранивший любопытные записки, говорит, что оба адмирала были несходны по натуре и склонностям, что, чего один желал, против того другой возражал. Еще в Плимуте людям наблюдательным было ясно, что, кого один любит, того другой ценит мало. Сэр Джон Хокинс был стар и осторожен, ко всякому делу он подходил своей свинцовой пятой. Дрейк, наоборот, не знал преград своей смелости. Но на этот раз его гений изменил ему. Он делал ошибки. Он терял время, упускал момент. Вопреки мнению Хокинса он настоял на необходимости захода на Канарские острова, тогда как весь успех предприятия зависел от того, удастся ли обрушиться на Пуэрто-Рико как снег на голову, пока фрегат с двухмиллионным грузом не успел уйти оттуда. Экспедиция к Канарским островам не дала ничего: пока суда искали хорошей якорной стоянки, на берегу успели приготовиться к защите, и, когда началась высадка, солдаты встретили такое сопротивление, что немедленно начали отступать.