Набоков Владимир Владимирович. Пьесы в прозе

   Ревшин.
   Ну знаешь, я все-таки джентльмен... Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.
   Любовь.
   Попробуй, попробуй.
   Ревшин.
   Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!
   Любовь.
   Мне все совершенно, совершенно безразлично. Если бы вы все знали, до чего мне безразлично... А живет он где, все там же?
   Ревшин.
   Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.
   Любовь.
   Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?
   Ревшин.
   Любзик, не говори так. Грех!
   Любовь.
   А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.
   Ревшин.
   Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.
   Любовь.
   Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и все такое -- но, пожалуйста, теперь уходи.
   Ревшин.
   Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он по телефону всю историю рассказывает сызнова.
   Пауза.
   Любзик, слезно прошу тебя, сиди дома сегодня. Если нужно что-нибудь, поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.
   Любовь.
   А что ты полагаешь: он в гости придет? Мамочку мою поздравлять? Или что?
   Ревшин.
   Да нет, так, на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.
   Любовь.
   Ты только ничего не выясняй.
   Ревшин.
   Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.
   Любовь.
   Ничего, удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.
   Ревшин.
   Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.
   Любовь.
   И скажу.
   Ревшин.
   А ты самое прелестное, странное, изящное существо на свете. Тебя задумал Чехов, выполнил Ростан и сыграла Дузе. Нет-нет-нет, дарованного счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?
   Любовь.
   Перестань паясничать. Как это противно. Лучше поставь этот стол на место, -- все время натыкаюсь. Прибежал, запыхтел, взволновал несчастного Алешу... Зачем это нужно было? Добьет, убьет, перебьет... Что за чушь, в самом деле!
   Ревшин.
   Будем надеяться, что чушь.
   Любовь.
   А может быть, убьет, -- бог его знает...
   Ревшин.
   Видишь: ты сама допускаешь.
   Любовь.
   Ну, милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не снятся.
   Трощейкин возвращается.
   Трощейкин.
   Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.
   Ревшин.
   А вы долгонько беседовали.
   Трощейкин.
   О, я звонил еще в одно место. Кажется, удастся добыть немного денег. Люба, твоя сестра пришла: нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если достану, завтра же тронемся.
   Ревшин.
   Ну, я вижу, вы развили энергию... Может быть, зря, и Барбашин не так уж страшен; видите, даже в рифму.
   Трощейкин.
   Нет-нет, махнем куда-нибудь, а там будем соображать. Словом, все налаживается. Слушайте, я вызвал такси, пешком что-то не хочется. Поехали, поехали.
   Ревшин.
   Только я платить не буду.
   Трощейкин.
   Очень даже будете. Что вы ищете? Да вот она. Поехали. Ты, Люба, не волнуйся, я через десять минут буду дома.
   Любовь.
   Я спокойна. Вернешься жив.
   Ревшин.
   А вы сидите в светлице и будьте паинькой. Я еще днем забегу. Дайте лапочку.
   Оба уходят направо, а слева неторопливо появляется Вера. Она тоже молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.
   Вера.
   Здравствуй. Что это происходит в доме?
   Любовь.
   А что?
   Вера.
   Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?
   Любовь.
   Ушли.
   Вера.
   Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане.
   Пауза.
   Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.
   Любовь.
   У меня есть тоже обновка.
   Вера.
   А, это интересно.
   Любовь.
   Леонид вернулся.
   Вера.
   Здорово!
   Любовь.
   Его видели на нашем углу.
   Вера.
   Недаром мне вчера снился.
   Любовь.
   Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.
   Вера.
   Странно все-таки: мне снилось, что кто-то его запер в платяной шкап, а когда стали отпирать и трясти, то он же прибежал с отмычкой, страшно озабоченный, и помогал, а когда наконец отперли, там просто висел фрак. Странно, правда?
   Любовь.
   Да. Алеша в панике.
   Вера.
   Ах, Любушка, вот так новость! А занятно было бы на него посмотреть. Помнишь, как он меня всегда дразнил, как я бесилась. А в общем, дико завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что он вас не убьет. Тюрьма не термос, в котором можно держать одну и ту же мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.
   Любовь.
   Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.
   Вера.
   Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.
   Любовь.
   Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, господи... Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, -- как бы он играл этими мячами, -- а Алеша был так отвратителен, так страшен!
   Вера.
   Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.
   Любовь.
   Пудра у тебя есть? Спасибо.
   Вера.
   Развелась бы, вышла за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
   Любовь.
   Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье -- был ребенок, да и тот помер.
   Вера.
   Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.
   Любовь.
   Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.
   Вера.
   А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.
   Любовь.
   Есть одна вещь... Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.
   Вера.
   Какое это было вообще дикое время... Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?
   Любовь.
   Глупо я поступила, а? Такая идиотка.
   Вера.
   Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.
   Любовь.
   Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время.
   Вера.
   А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
   Любовь.
   Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что, если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.
   Вера.
   Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.
   Любовь.
   На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное, я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала -- нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество... Просто идиотка.
   Вера.
   А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.
   Любовь.
   Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты, -- совершенной тишины.
   Вера.
   Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.
   Любовь.
   Да, слезы, озноб... Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я притворилась, что меня закружило, -да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский, такой беспомощный. И я тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди ночи на почтовый ящик, где оно уже лежало, и казалось, что ящик разбух и сейчас разорвется, как бомба.
   Вера.
   Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. "Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал Трощейкин через "ять", а посему, дорогая Вера, прошу и вас впредь писать так мою фамилию".
   Любовь.
   Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву "ять". А что теперь будет, я совершенно не знаю... Ну скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
   Входит Марфа с двумя мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми наростами на висках и у носа.
   Вера.
   Во всяком случае, все это безумно интересно. Марфа убирает чашку от кофе.
   Марфа.
   А что купить к чаю-то? Или вы сами?
   Любовь.
   Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, -- я сейчас приду и скажу вам.
   Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.
   Любовь.
   Ну что?
   Трощейкин.
   Ничего: в городе спокойно.
   Вера.
   А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?
   Трощейкин.
   А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?
   Любовь пожимает плечами.
   (Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?
   Вера.
   По-моему, замечательное.
   Трощейкин.
   Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так, что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного -- как его? -Аршинского. Не к добру.
   Вера.
   О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.
   Трощейкин.
   Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, -- такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.
   Любовь.
   Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.
   Трощейкин.
   Милая моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я... не знаю.
   Вера.
   Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?
   Трощейкин.
   Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста. Когда крепость находится на положении осады, то не зазывают дорогих знакомых.
   Любовь.
   Алеша, крепость уже сдана.
   Трощейкин.
   Ты что, нарочно? Решила меня извести?
   Любовь.
   Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.
   Трощейкин.
   Есть тысяча вещей, которые нужно решить, а мы занимаемся черт знает чем. Допустим, что Баумгартен мне добудет денег... Что дальше? Ведь это значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма, и часы в починке... И если ехать, то куда?
   Вера.
   Если хочешь знать мое мнение: ты это слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейчас сидели с Любой и вспоминали прошлое, -- и пришли к заключению, что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.
   Трощейкин.
   Да что ты его все Леней... Кто это -- вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже ус-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж на казенную помощь надеяться не приходится, -- обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.
   Вера.
   Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так давно мы как-то все вместе обсуждали вопрос: что будет, когда Барбашин вернется.
   Любовь вышла.
   Трощейкин.
   Предположим...
   Вера.
   И вот тогда ты совершенно спокойно... Нет, ты не стой ко мне спиной.
   Трощейкин.
   Если я смотрю в окно, то недаром.
   Вера.
   Боишься, что он подкарауливает?
   Трощейкин.
   Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента...
   Вера.
   Ты тогда спокойно все предвидел и уверял, что у тебя нет злобы, что будешь когда-нибудь пить с ним брудершафт. Одним словом, кротость и благородство.
   Трощейкин.
   Не помню. Напротив: не было дня, чтобы я не мучился его возвращением. Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его вдруг простят? Как, скажи? Через месяца два была бы моя выставка... Кроме того, я жду писем... Через год уехали бы... И уже навеки, конечно!
   Любовь возвращается.
   Любовь.
   Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?
   Вера.
   Нет, миленькая, я пойду. К маме еще раз загляну и уж пойду к себе. Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.
   Любовь.
   Ну, как хочешь.
   Вера.
   Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться на старую женщину оттого, что она посмела сболтнуть, что он кому-то неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.
   Любовь.
   Только приходи сразу после завтрака.
   Трощейкин.
   Господа, это чистейшее безумие! Я тебе повторяю в последний раз, Люба: нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!
   Любовь (Вере).
   Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько не устанет.
   Трощейкин.
   Превосходно. Только я присутствовать не буду.
   Любовь.
   Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.
   Трощейкин.
   Ты выйдешь на улицу? Ты...
   Вера.
   Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.
   Трощейкин.
   Нет, милая моя... если ты... если ты это сделаешь...
   Любовь.
   Хорошо, хорошо. Только не ори.
   Вера.
   Ну вот, я пошла. Тебе, значит, нравятся мои перчатки? Симпатичные, правда? А ты, Алеша, успокойся... Возьми себя в руки... Никто твоей крови не жаждет...
   Трощейкин.
   Завидую, голубушка, твоему спокойствию! А вот когда твою сестру ухлопают наповал, тогда вот ты вспомнишь -- и попрыгаешь. Я, во всяком случае, завтра уезжаю. А если денег не достану, то буду знать, что хотят моей гибели. О, если я был бы ростовщик, бакалейщик, как бы меня берегли! Ничего, ничего! Когда-нибудь мои картины заставят людей почесать затылки, только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца по ночам бродит под окнами, а жирный адвокат советует дать утрястись. Кто это будет утряхиваться, собственно говоря? Это мне-то в гробу трястись по булыжникам? Нет-с, извините! Я еще постою за себя!
   Вера.
   До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я уверена, что все будет хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.
   Трощейкин (у окна).
   Люба! Скорей сюда -- он.
   Вера.
   Ах, я тоже хочу посмотреть.
   Трощейкин.
   Там!
   Любовь.
   Где? Я ничего не вижу.
   Трощейкин.
   Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?
   Любовь.
   Какой? У края панели? С газетой?
   Трощейкин.
   Да, да, да!
   Входит Антонина Павловна.
   Антонина Павловна.
   Дети мои, Марфа уже подает.
   Трощейкин.
   Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..
   Занавес
   Действие второе
   Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.
   Марфа.
   А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?
   Любовь.
   Вовсе не придет. Можете отложить попечение.
   Марфа.
   Какое печение?
   Любовь.
   Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.
   Марфа.
   Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.
   Любовь.
   Очки? Что вы такое выдумываете?
   Марфа.
   Да мне все одно. Я его сроду не видала.
   Антонина Павловна.
   Вот. Нечего сказать -- хорошо он ее натаскал!..
   Любовь.
   Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?
   Марфа.
   Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз -- ворот да черные очки? (Уходит.)
   Любовь.
   Глупая бытовая старуха.
   Антонина Павловна.
   Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.
   Любовь.
   Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.
   Антонина Павловна.
   Бедный Алеша! Вот кого жалко... Ее напугал, на меня накричал почему-то... Что я такого сказала за завтраком?
   Любовь.
   Ну, это понятно, что он расстроен.
   Маленькая пауза.
   У него даже начинаются галлюцинации... Принять какого-то низенького блондина, спокойно покупающего газету, за... Какая чушь! Но ведь его не разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.
   Антонина Павловна.
   Смешно, о чем я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная пьеса.
   Любовь.
   Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоем месте, а ты творишь.
   Антонина Павловна.
   Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было... Правда, вместо Ревшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Все это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.
   Любовь.
   Одним словом: господа, к нам в город приехал ревизор. Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?
   Антонина Павловна.
   Ну, это еще надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.
   Любовь.
   А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку.
   Антонина Павловна.
   Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это -- счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!
   Любовь.
   Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.
   Антонина Павловна.
   Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала.
   Маленькая пауза.
   Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он...
   Любовь.
   Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
   Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.
   Ревшин.
   Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?
   Любовь.
   О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
   Ревшин.
   Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна... Цветок самый писательский.
   Антонина Павловна.
   Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
   Ревшин.
   А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
   Любовь.
   Душа общества...
   Ревшин.
   А где Алексей Максимович?
   Антонина Павловна.
   Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?
   Любовь.
   Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.
   Ревшин.
   Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?
   Антонина Павловна.
   Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.
   Любовь.
   Нет, эта ваза не годится. Коротка.
   Антонина Павловна.
   Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, -- что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.
   Любовь.
   Мамочка, этого никогда не было.
   Антонина Павловна.
   Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)
   Ревшин.
   Что ж -- судьба всех авторов!
   Любовь.
   Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?
   Ревшин.
   Ну что ты опять на меня ополчаешься... Ты же... вы же... знаете, что я...
   Любовь.
   Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.
   Ревшин.
   Да нет, право же...
   Любовь.
   Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
   Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
   Трощейкин.
   Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!
   Любовь.
   Где? Какое?
   Трощейкин.
   Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!
   Любовь.
   Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей... (Быстро уходит.)
   Трощейкин.
   Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно... Ну, рассказывайте.
   Ревшин.
   Да кое-что есть. Только убедительно прошу -- ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.
   Трощейкин.
   Хорошо-хорошо... Вываливайте.
   Ревшин.
   Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.
   Трощейкин.
   Вы его видели? Говорили с ним?
   Ревшин.
   Погодите, я по порядку.
   Трощейкин.
   К черту порядок!
   Ревшин.
   Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.
   Трощейкин.
   Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.
   Ревшин.
   Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, -- вы знаете, о ком я говорю?
   Трощейкин.
   То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.
   Ревшин.
   Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.
   Трощейкин.
   Кому?
   Ревшин.
   Что -- кому?
   Трощейкин.
   Кому вы это сказали?
   Ревшин.
   Да тут из лавки очень толковый приказчик и еще одна дама из соседнего дома с нами стояли. Ну, еще кое-кто -- не помню. Это совершенно не важно. Словом, говорили, что он уже утром выходил за папиросами, а сейчас, наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась...
   Трощейкин.
   Умоляю вас -- без описаний природы. Вы его видели или нет?
   Ревшин.
   Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.
   Трощейкин.
   Ага!
   Ревшин.
   В светло-сером костюме. Выбрит, как бог, а выражение на лице ужасное: черные глаза горят, на губах усмешка, брови нахмурены. На углу он распрощался с Аршинским и вошел в ресторан. Я так, незаметно, профланировал мимо и сквозь витрину вижу: сидит за столиком у окна и что-то записывает в книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, -- ну а я почувствовал, что тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.
   Трощейкин.
   Значит, он был угрюм?
   Ревшин.
   Адски угрюм.
   Трощейкин.
   Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в участок -- сразу. Это все?
   Ревшин.
   Терпение. Не успел я отойти на пять шагов, как меня догоняет ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его почерком: "Господину Ревшину, в руки". Попробуйте угадать, что в ней сказано?
   Трощейкин.
   Давайте скорей, некогда гадать.
   Ревшин.
   А все-таки.
   Трощейкин.
   Давайте, вам говорят.
   Ревшин.
   Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.
   Трощейкин.
   Не понимаю... Тут ничего не написано... Пустая бумажка.
   Ревшин.
   Вот это-то и жутко. Такая белизна страшнее всяких угроз. Меня прямо ослепило.
   Трощейкин.
   А он талантлив, этот гнус. Во всяком случае, нужно сохранить. Может пригодиться как вещественное доказательство. Нет, я больше не могу жить... Который час?
   Ревшин.
   Двадцать пять минут четвертого.
   Трощейкин.
   Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне весело сегодня писать портреты? И это ожидание... Вечером мне должны позвонить... Если денег не будет, то придется вас послать за горячечной рубашкой для меня. Каково положение! Я кругом в авансе, а в доме шиш. Неужели вы ничего не можете придумать?