Набоков Владимир Владимирович. Пьесы в прозе

   Любовь.
   Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.
   Барбошин.
   Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки, а в случае бессонницы наблюдать за мной из окна. Сегодня луна, и получится эффектно. Еще одно замечание: обычно беру задаток, а то бывает, что охраняемый ни с того ни с сего исчезает... Но вы так хороши, и ночь такая лунная, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.
   Трощейкин.
   Ну, спасибо. Это все очень успокоительно...
   Барбошин.
   Что еще? Слушайте, что это за картины? Уверены ли вы, что это не подделка?
   Трощейкин.
   Нет, это мое. Я сам написал.
   Барбошин.
   Значит, подделка! Вы бы, знаете, все-таки обратились к эксперту. А скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?
   Трощейкин.
   Утром, около восьми, поднимитесь ко мне. Вот вам, кстати, ключ. Мы тогда решим, что дальше.
   Барбошин.
   Планы у меня грандиознейшие! Знаете ли вы, что я умею подслушивать мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его фамилия? Вы мне, кажется, говорили... Начинается на "ш". Не помните?
   Трощейкин.
   Леонид Викторович Барбашин.
   Барбошин.
   Нет-нет, не путайте -- Барбошин Альфред Афанасьевич.
   Любовь.
   Алеша, ты же видишь... Он больной.
   Трощейкин.
   Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.
   Барбошин.
   А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин. Причем это одно из моих многих настоящих имен. Да-да... Дивные планы! О, вы увидите! Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?
   Трощейкин.
   Увы, нет! Я бы достал, но я не умею обращаться. Боюсь даже тронуть. Поймите: я художник, я ничего не умею.
   Барбошин.
   Узнаю в вас мою молодость. И я был таков -- поэт, студент, мечтатель... Под каштанами Гейдельберга я любил амазонку... Но жизнь меня научила многому. Ладно. Не будем бередить прошлого. (Поет.) "Начнем, пожалуй...". Пойду, значит, ходить под вашими окнами, пока над вами будут витать Амур, Морфей и маленький Бром. Скажите, господин, у вас не найдется папироски?
   Трощейкин.
   Я сам некурящий, но... где-то я видел... Люба, Ревшин утром забыл тут коробку. Где она? А, вот.
   Барбошин.
   Это скрасит часы моего дозора. Только проводите меня черным ходом, через двор. Это корректнее.
   Трощейкин.
   А, в таком случае пожалуйте сюда.
   Барбошин (с глубоким поклоном к Любови).
   Кланяюсь еще всем непонятым...
   Любовь.
   Хорошо, я передам.
   Барбошин.
   Благодарю вас. (Уходит с Трощейкиным налево.)
   Любовь несколько секунд одна. Трощейкин поспешно возвращается.
   Трощейкин.
   Спички! Где спички? Ему нужны спички.
   Любовь.
   Ради бога, убери его скорей! Где он?
   Трощейкин.
   Я его оставил на черной лестнице. Провожу его и сейчас вернусь. Не волнуйся. Спички!
   Любовь.
   Да вот -- перед твоим носом.
   Трощейкин.
   Люба, не знаю, как ты, но я себя чувствую гораздо бодрее после этого разговора. Он, повидимому, большой знаток своего дела и какой-то ужасно оригинальный и уютный. Правда?
   Любовь.
   По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.
   Трощейкин.
   Я сейчас. (Убегает налево.)
   Секунды три Любовь одна. Раздается звонок. Она сперва застывает и затем быстро уходит направо. Сцена пуста. В открытую дверь слышно, как говорит Мешаев Второй, и вот он входит с корзиной яблок, сопровождаемый Любовью. Его внешность явствует из последующих реплик.
   Мешаев Второй.
   Так я, наверное, не ошибся? Здесь
   обитает г-жа Опояшина?
   Любовь.
   Да, это моя мать.
   Мешаев Второй.
   А, очень приятно!
   Любовь.
   Можете поставить сюда...
   Мешаев Второй.
   Нет, зачем, -- я просто на пол. Понимаете, какая штука: брат мне наказал явиться сюда, как только приеду. Он уже тут? Неужели я первый гость?
   Любовь.
   Собственно, вас ждали днем, к чаю. Но это ничего. Я сейчас посмотрю, мама, вероятно, еще не спит.
   Мешаев Второй.
   Боже мой, значит, случилась путаница? Экая история! Простите... Я страшно смущен. Не будите ее, пожалуйста. Вот я принес яблочков, и передайте ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду...
   Любовь.
   Да нет, что вы, садитесь. Если она только не спит, она будет очень рада.
   Входит Трощейкин и замирает.
   Алеша, это брат Осипа Михеевича.
   Трощейкин.
   Брат? А, да, конечно. Пожалуйста.
   Мешаев Второй.
   Мне так совестно... Я не имею чести лично знать госпожу Опояшину. Но несколько дней тому назад я известил Осипа, что приеду сюда по делу, а он мне вчера в ответ: вали прямо с вокзала на именины, там, дескать, встретимся.
   Любовь.
   Я сейчас ей скажу. (Уходит.)
   Мешаев Второй.
   Так как я писал ему, что приеду с вечерним скорым, то из его ответа я естественно заключил, что прием у госпожи Опояшиной именно вечером. Либо я переврал час прихода поезда, либо он прочел невнимательно -- второе вероятнее. Весьма, весьма неудачно. А вы, значит, сын?
   Трощейкин.
   Зять.
   Мешаев Второй.
   А, супруг этой милой дамы. Так-так. Я вижу, вы удивлены моим с братом сходством.
   Трощейкин.
   Ну, знаете, меня сегодня ничто не может удивить. У меня крупные неприятности...
   Мешаев Второй.
   Да, все жалуются. Жили бы в деревне!
   Трощейкин.
   Но, действительно, сходство любопытное.
   Мешаев Второй.
   Сегодня совершенно случайно я встретил одного остряка, которого не видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и брата играет один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо.
   Трощейкин.
   Вы как будто лысее.
   Мешаев Второй.
   Увы! Восковой кумпол, как говорится.
   Трощейкин.
   Простите, что зеваю. Это чисто нервное.
   Мешаев Второй.
   Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я -- безвыездно торчу в своей благословенной глуши -- что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с мохрами, пропасть ребятишек, фруктовые деревья, жена -- во! Приехал торговать трактор. Вы что, с моим братом хороши? Или только видели его у бель-мер?
   Трощейкин.
   Да. У бель -- парастите... па-пажалста...
   Мешаев Второй.
   Ради бога. Да... мы с ним не ахти как ладим. Я его давненько не видел, несколько лет, и признаться, мы разлукой не очень тяготимся. Но раз решил приехать -- неудобно, знаете, -- известил. Начинаю думать, что он просто хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.
   Трощейкин.
   Да, это бывает... Я тоже мало смыслю...
   Мешаев Второй.
   Насколько я понял из его письма, госпожа Опояшина литераторша? Я, увы, не очень слежу за литературой!
   Трощейкин.
   Ну, это литература такая, знаете... неуследимо бесследная. Ох-ха-а-а.
   Мешаев Второй.
   И она, видимо, тоже рисует.
   Трощейкин.
   Нет-нет. Это моя мастерская.
   Мешаев Второй.
   А, значит, вы живописец! Интересно. Я сам немножко на зимнем досуге этим занимался. Да вот еще -- оккультными науками развлекался одно время. Так это ваши картины... Позвольте взглянуть. (Надевает пенсне.)
   Трощейкин.
   Сделайте одолжение.
   Пауза.
   Эта не окончена.
   Мешаев Второй.
   Хорошо! Смелая кисть.
   Трощейкин.
   Извините меня, я хочу в окно посмотреть. Мешаев Второй (кладя пенсне обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер из-за меня разбудят. В конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.
   Трощейкин.
   Смотрите, как забавно.
   Мешаев Второй.
   Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.
   Трощейкин.
   Видите -- ходит. От! Перешел. Опять. Очень успокоительное явление.
   Мешаев Второй.
   Запоздалый гуляка. Тут, говорят, здорово пьют.
   Входят Антонина Павловна и Любовь с подносом.
   Антонина Павловна.
   Господи, как похож!
   Мешаев Второй.
   Честь имею... Поздравляю вас... Вот тут я позволил себе... Деревенские.
   Антонина Павловна.
   Ну, это бессовестное баловство. Садитесь, прошу вас. Дочь мне все объяснила.
   Мешаев Второй.
   Мне весьма неловко. Вы, верно, почивали?
   Антонина Павловна.
   О, я полуночница. Ну, рассказывайте. Итак, вы всегда живете в деревне?
   Трощейкин.
   Люба, по-моему, телефон?
   Любовь.
   Да, кажется. Я пойду...
   Трощейкин.
   Нет, я. (Уходит.)
   Мешаев Второй.
   Безвыездно. Кур развожу, детей пложу, газет не читаю.
   Антонина Павловна.
   Чайку? Или хотите закусить?
   Мешаев Второй.
   Да, собственно...
   Антонина Павловна.
   Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?
   Мешаев Второй.
   Мерси, мерси. Да, Михеем.
   Антонина Павловна.
   Кушайте на здоровье. Был торт, да гости съели. А мы вас как ждали! Брат думал, что вы опоздали на поезд. Люба, тут сахару мало. (Мешаеву.) Сегодня, ввиду события, у нас в хозяйстве некоторое расстройство.
   Мешаев Второй.
   События?
   Антонина Павловна.
   Ну да: сегодняшняя сенсация. Мы так волнуемся...
   Любовь.
   Мамочка, господину Мешаеву совершенно неинтересно о наших делах.
   Антонина Павловна.
   А я думала, что он в курсе. Во всяком случае, очень приятно, что вы приехали. В эту нервную ночь приятно присутствие спокойного человека.
   Мешаев Второй.
   Да... Я как-то отвык от ваших городских тревог.
   Антонина Павловна.
   Вы где же остановились?
   Мешаев Второй.
   Да пока что нигде. В гостиницу заеду.
   Антонина Павловна.
   А вы у нас переночуйте. Есть свободная комната. Вот эта.
   Мешаев Второй.
   Я, право, не знаю... Боюсь помешать.
   Трощейкин возвращается.
   Трощейкин.
   Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков засели в кабачке недалеко от нас и спрашивают, все ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (Мешаеву.) Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.
   Мешаев Второй.
   Вот как.
   Любовь.
   Алеша, найди какую-нибудь другую тему...
   Трощейкин.
   Что ты сердишься? По-моему, очень мило, что они позвонили. Твоя сестричка небось не потрудилась узнать, живы ли мы.
   Мешаев Второй.
   Я боюсь, что у вас какие-то семейные неприятности... Кто-нибудь болен... Мне тем более досадно.
   Трощейкин.
   Нет-нет, оставайтесь. Напротив, очень хорошо, что толчется народ. Все равно не до сна.
   Мешаев Второй.
   Вот как.
   Антонина Павловна.
   Дело в том, что... справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается покушения. У него есть враги... Любочка, нужно же человеку что-нибудь объяснить... А то вы мечетесь, как безумные... Он бог знает что может подумать.
   Мешаев Второй.
   Нет, не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности. Вот, говорят, во Франции, в Париже, тоже богема, все такое, драки в ресторанах...
   Бесшумно и незаметно вошел Барбошин. Все вздрагивают.
   Трощейкин.
   Что вы так пугаете? Что случилось?
   Барбошин.
   Передохнуть пришел.
   Антонина Павловна (Мешаеву).
   Сидите. Сидите. Это так. Агент.
   Трощейкин.
   Вы что-нибудь заметили? Может быть, вы хотите со мной поговорить наедине?
   Барбошин.
   Нет, господин. Попросту хочется немного света, тепла... Ибо мне стало не по себе. Одиноко, жутко. Нервы сдали... Мучит воображение, совесть неспокойна, картины прошлого...
   Любовь.
   Алеша, или он, или я. Дайте ему стакан чаю, а я пойду спать.
   Барбошин (Мешаеву).
   Ба! Это кто? Вы как сюда попали?
   Мешаев Второй.
   Я? Да что ж... Обыкновенно, дверным манером.
   Барбошин (Трощейкину).
   Господин, я это рассматриваю как личное оскорбление. Либо я вас охраняю и контролирую посетителей, либо я ухожу и вы принимаете гостей... Или это, может быть, конкурент?
   Трощейкин.
   Успокойтесь. Это просто приезжий. Он не знал. Вот, возьмите яблоко и идите, пожалуйста. Нельзя покидать пост. Вы так отлично все это делали до сих пор!..
   Барбошин.
   Мне обещали стакан чаю. Я устал. Я озяб. У меня гвоздь в башмаке. (Повествовательно.) Я родился в бедной семье, и первое мое сознательное воспоминание...
   Любовь.
   Вы получите чая, но под условием, что будете молчать, молчать абсолютно!
   Барбошин.
   Если просят... Что же, согласен. Я только хотел в двух словах рассказать мою жизнь. В виде иллюстрации. Нельзя?
   Антонина Павловна.
   Люба, как же можно так обрывать человека...
   Любовь.
   Никаких рассказов, -- или я уйду.
   Барбошин.
   Ну а телеграмму можно передать?
   Трощейкин.
   Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.
   Барбошин.
   Я только что интерцептировал ее носителя, у самого вашего подъезда. Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.
   Трощейкин (хватает и разворачивает).
   "Мысленно присутствую обнимаю поздрав...". Вздор какой. Могли не стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.
   Антонина Павловна.
   Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил Миша!
   Мешаев Второй.
   Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.
   Антонина Павловна.
   А то переночевали бы...
   Трощейкин.
   Во-во. Здесь и ляжете.
   Мешаев Второй.
   Я, собственно...
   Барбошин (Мешаеву).
   По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.
   Мешаев Второй.
   Все это совершенно не соответствует действительности.
   Барбошин.
   Кроме того, вы левша.
   Мешаев Второй.
   Неправда.
   Барбошин.
   Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!
   Любовь (Мешаеву).
   Вы не думайте, что это у нас приют для умалишенных. Просто нынче был такой день, и теперь такая ночь...
   Мешаев Второй.
   Да я ничего...
   Антонина Павловна (Барбошину).
   А в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста. Меня очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.
   Барбошин.
   Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.
   Мешаев Второй (Любови).
   Знаете, странно: вот -- попытка этого господина, да еще одна замечательная встреча, которая у меня только что была, напомнили мне, что я в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но иногда весьма удачно.
   Любовь.
   Умеете по руке?..
   Трощейкин.
   О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай!
   Барбошин.
   Он не дурацкий.
   Антонина Павловна.
   Я читала недавно книгу одного индуса. Он приводит поразительные примеры...
   Трощейкин.
   К сожалению, я неспособен долго жить в атмосфере поразительного. Я, вероятно, поседею за эту ночь.
   Мешаев Второй.
   Вот как?
   Любовь.
   Можете мне погадать?
   Мешаев Второй.
   Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
   Трощейкин.
   Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
   Мешаев Второй.
   Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
   Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
   Любовь.
   Двадцать пять. Случайно выжила.
   Мешаев Второй.
   Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.
   Трощейкин.
   Дельно!
   Мешаев Второй.
   Умрете... вы не боитесь узнать, как умрете?
   Любовь.
   Нисколько. Скажите.
   Мешаев Второй.
   Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает... Нет, не берусь дать точный ответ.
   Барбошин (протягивает ладонь).
   Прошу.
   Любовь.
   Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...
   Трощейкин.
   Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
   Барбошин (сует Мешаеву руку).
   Прошу.
   Антонина Павловна.
   Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой... Успокойся, милый.
   Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина).
   Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить. (Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.) Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете...
   Занавес
   1938
   -----------------
   Изобретение Вальса
   Предисловие (к американскому изданию "Изобретение Вальса")
   Первоначально написанная по-русски в местечке Кап д'Антиб (французская Ривьера) в сентябре 1938 г., эта пьеса под двусмысленным названием "Изобретение Вальса" -- которое означает не только "изобретение, сделанное Вальсом", но также "изобретение вальса" -- появилась в ноябре того же года в "Русских записках", эмигрантском журнале, выходившем в Париже. Русская труппа предполагала поставить ее там в следующем сезоне, и под руководством талантливого Анненкова начались было репетиции, прервавшиеся с началом второй мировой войны.
   Читатели этого несколько запоздалого перевода должны иметь в виду две вещи: во-первых, телетаназия1 в 30-х годах была значительно менее модной темой, чем ныне, так что некоторые места (в которых мы с сыном особо тщательно старались не сбить старомодные складки былого воображения) звучат пророчески, даже дважды пророчески, предугадывая не только позднейшую атомистику, но и еще более поздние пародии на эту тему -- что можно считать прямо-таки мрачным рекордом. Во-вторых, для того чтобы избавить современных читателей от неоправданных домыслов, я хотел бы самым решительным образом указать, что в моей пьесе не только нет никакого политического "послания" (если заимствовать это пошлое слово из жаргона шарлатанской реформы), но что нынешняя публикация английского варианта не содержит конкретного посыла. Я не стал бы пытаться сегодня изобрести моего беднягу Вальса в опасении, что часть меня, даже мою тень, даже часть моей тени могли бы счесть присоединившимися к тем "мирным" демонстрациям, руководимым старыми прохвостами или молодыми дурнями, единственная цель которых -- дать душевное спокойствие безжалостным махинаторам из Томска или Атомска. Трудно, думаю, относиться с большей гадливостью, чем я, к кровопролитию, но еще труднее превзойти мое отвращение к самой природе тоталитарных государств, где резня есть лишь деталь администрирования.
   Главные изменения основаны на моих намерениях четвертьвековой давности, возникших летом 1939 г, (в Сейтенексе, Верхняя Вавойя, и Фрежюсе, Вар), когда в промежутках между ловлей бабочек и приманкой мотыльков я готовил свою вещь к постановке. Сюда же относятся купюры в написанных белым стихом речах Вальса, новые подробности, касающиеся смерти Перро, усиление женственности в характере Сна и разговор с Анабеллой во втором акте. Были изменены и имена. Я выбрал Waltz потому, что это выглядит космополитичней, нежели Valse (впрочем, и так и иначе каламбур почти весь увядает). Вместо Trance (транс) было поначалу Сон, но из-за этого в английском варианте возникла бы путаница между son и sun в английской транскрипции. Имена двенадцати генералов (включая трех кукол) были Берг, Брег, Бриг, Бруг, Бург, Герб, Граб, Гриб, Горб, Гроб и Груб, содержавшие непереводимые ассоциации. Теперь они все оканчиваются на фонетически более весомое ump и порождают аналогичный английский ряд смысловых намеков.
   В других отношениях переводчики были верны мне в той степени, в которой я мог бы пожелать им быть верными любому другому драматургу. Некоторая формальность выражений, легко соскальзывающих в ритм нейтральной прозы, столь типичная для литературного русского языка (и так близко воспроизводимая нами чопорным английским языком), служит здесь отчасти структурным приемом, цель которого -- создать как можно более острый контраст между фразами, лишенными человечности, и щемящим хаосом, среди которого они бродят.
   Если с самого начала действие пьесы абсурдно, то потому, что этим безумный Вальс -- до того, как пьеса началась -- воображает себе ее ход, пока он ждет в приемной, в кресле викинговского стиля -- воображает себе беседу, устроенную по протекции Гампа и баснословные ее последствия; беседу, которой он в действительности удостаивается лишь в последней сцене последнего акта. Пока в приемной расстилаются его мечты, прерываемые паузами забвения между приступами его фантазии, время от времени возникает внезапное истончение текстуры, стертые пятна на яркой ткани, позволяющие рассмотреть сквозь них иной мир. Что делает его столь трагической фигурой? Что так ужасно расстраивает его, когда видит он на столе игрушку? Нахлынуло ли на него его детство? Какая-то горестная полоса его детства? Быть может, не собственного детства, но детства потерянного им ребенка? Какие горести помимо банальной бедности претерпел он? Что это за мрачные и таинственные воспоминания, связанные с Сибирью, так странно вызываемые в нем панихидой по каторжнику, спетой шлюхой? Кто я такой, чтобы задавать эти вопросы?
   После ужасных ущемлений, которые претерпели фрейдисты от других моих книг, я уверен, что они воздержатся от того, чтобы навязать Вальсу сублимацию, чувство власти, вызываемое нажатием кнопок, таким, как управление лифтом, вверх (эрекция!) и вниз (самоубийство как возмездие). Также не могу я сделать ничего, чтобы потрафить критикам, принадлежащим к доброй старой школе "проецированной биографии", изучающей произведение автора, которое они не понимают, сквозь призму его жизни, которой они не знают. Я никогда не жаждал политического всемогущества, и дочка Гампа на пять лет старше Лолиты.
   Соберись кто-либо поставить "Изобретение Вальса" и сыграть в нем, я надеюсь, что при виде огней рампы и оркестровой ямы не позабудутся его поэзия и пафос на подкладке яркого безумия мечты. В противопоставление черной яме реальности сцена должна быть столь же яркой и правдоподобной, как голландская картина. Попрошу без проклятых пожарных лестниц, мусорных баков, конструктивистских платформ с актерами в комбинезонах, стоящих на разных уровнях. Хочу того же, чего хотел и Вальс, -- подлинных ковров, хрустальных дверных ручек и тех резных кресел, обитых позолоченной кожей, которые он так любил (он не упоминает их, но я знаю). А мундиры одиннадцати генералов должны быть красивы, должны гореть, как рождественские елки.
   Монтре
   8 декабря 1965
   1 Телетаназия -- умерщвление на расстоянии.
   Действие первое
   Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
   Полковник. Закиньте голову еще немножко. Да погодите -- не моргайте... Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Еще закиньте...
   Министр. Я объясняю вам, что -- под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.
   Полковник. Все осмотрим. Погодите...
   Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?
   Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
   Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.
   Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему -- все чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик еще чувствителен.
   Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
   Полковник. Посмотрю еще раз, но мне кажется, что вам кажется.
   Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
   Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
   Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
   Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.
   Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
   Полковник. Ну и слава богу.
   Министр. Вышло. Такое облегчение... Блаженство. Так о чем мы с вами говорили?
   Полковник. Вас беспокоили действия...
   Министр. Да. Меня беспокоили и беспокоят действия наших недобросовестных соседей. Государство, вы скажете, небольшое, но ух какое сплоченное, сплошь стальное, стальной еж... Эти прохвосты неизменно подчеркивают, что находятся в самых амикальных с нами отношениях, а на самом деле только и делают, что шлют к нам шпионов и провокаторов. Отвратительно!
   Полковник. Не трогайте больше, если вышло. А дома сделайте примочку. Возьмите борной или, еще лучше, чаю...
   Министр. Нет, ничего, прошло. Все это, разумеется, кончится громовым скандалом, об этом другие министры не думают, а я буду вынужден подать в отставку,
   Полковник. Не мне вам говорить, что вы незаменимы.
   Министр. Вместо медовых пряников лести вы бы лучше кормили меня простым хлебом добрых советов. О, скоро одиннадцать. Кажется, никаких дел больше нет...