Страница:
Выражение, появившееся в глазах учеников, насторожило Марину Кирилловну. Она всегда различала, когда класс понимает ее, а когда нет. Сейчас дети словно на чем-то споткнулись. Но ведь она сказала только то, что Россия до сих пор пользуется достижениями семнадцатого века…
– Вы со мной не согласны?
– Марина Кирилловна, а при чем тут зайцы? – поднял руку белобрысый остроплечий Алеша, один из тех, кто уже шагнул за черту детства.
– Какие зайцы? – удивилась она.
– Ну, вы сказали: зайцы в лесу, а над озером комары. И над болотами тоже.
Она была в замешательстве: давно уже, после ее первых учительских лет, дети не стремились ее «доводить», то есть сознательно превращать урок в балаган. Какие еще зайцы и комары? Марина Кирилловна приготовилась дать нарушителю дисциплины достойный отпор:
– Видишь ли, Алексей, если это розыгрыш, то неудачный. Человек, который начинает говорить на уроке чушь, просто показывает свою несостоятельность. Никому не смешно от твоих зайцев и комаров. Единственное, чего ты достиг, – выставил себя в глупом свете.
Ища подтверждения, что никому не смешно, Марина Кирилловна обвела взглядом как-то по-особому притихший класс. Действительно, никто не смеялся, и тем не менее этот осмотр ее интуитивно насторожил: что-то было не так, не складывалось в мозаику взаимопонимания между учителем и учениками. Некоторые лица казались растерянными, некоторые – любопытными, словно им еще предстояло разобраться в происходящем. Они даже не поняли того, что Алешка, как говорят в школе, прикалывается – выставляет себя дурачком с целью помешать учебному процессу. Хотя обычно класс – самая чувствительная мембрана на чье-то так называемое остроумие…
– Я что, действительно говорила про зайцев и комаров? – на всякий случай спросила Марина Кирилловна.
В ответ раздался утвердительный гул голосов. И теперь уже три-четыре в разных углах класса рожицы исказились лукавым смешком – во дает училка! Только что говорила, а сама не помнит! Еще и Лешку подкусывает – «выставил себя в глупом свете…»
– Кто из вас мог бы повторить мои слова? Желательно в точности…
Над столами взметнулись руки. Марина Кирилловна указала на старосту класса, пользовавшуюся ее особым доверием. Девочка добросовестно пересказала все про отвоеванные Петром моря и закончила каким-то странным прибавлением насчет зайцев и комаров. Тут прозвенел звонок – очень кстати, потому что Марина Кирилловна просто не знала что сказать. Получалось, она просто оговорилась. Но ведь оговориться можно в том случае, если ты сама неотступно думаешь о чем-то, и это проскользнет в твоей речи! А она вовсе не помышляла ни о косых ушастых зверьках ни о летающих кровопийцах. Действительно странно…
Однако в течении перемены Марине Кирилловне удалось найти объяснение произошедшему. Рассказывая о Петре, она, очевидно, подсознательно имела в виду строительство Петербурга. Потому что именно через Петербург ей пришлось недавно ехать на русский север, где она провела летом две недели. И обратно тоже через Петербург. А когда жила в пансионате, действительно доводилось видеть в лесу зайцев, потому что леса вокруг были ой-ей-ей какие! Говорили, там водится много такого зверья, которое здесь можно увидеть разве что в зоопарке: барсуки, волки, лисицы. Но в глубь лес отдыхающие предпочитали не заходить, а зайцы выскакивали даже на опушку. Что касается комаров, так и говорить нечего – от них спасал лишь специальный состав. Но вообще это было колоссально: озера, напоминающие о близости Белого моря, низкорослые кривые сосенки на берегу, словно постеленные на полянах жесткие коврики брусничных листьев…
Она привезла оттуда много фотографий и один сувенир – резное кольцо из кости, проданное местным умельцем. Настоящая ручная работа, и вообще… Она, признаться, играла с этим кольцом, раскрашивая свои серые учительские будни тщательно скрываемой от всех детской фантазией, сама над собой посмеиваясь, но находя во всем этом опять же детское удовольствие. Это было ее обручальное колечко – с северным краем, с какой-то тайной… Сегодня она первый раз надела его в школу.
После перемены на урок пришел следующий класс. Изучающие древний мир пятиклассники не удивились, когда речь зашла о человеческих костях в раскрытой могиле, но не могли понять, при чем тут пансионат «Белые ночи». Вскоре в кабинет истории заглянула завуч и, послушав пару минут, сделала для себя грустный вывод: Марине Кирилловне нужно отдохнуть. Странно, что это случилось в сентябре – обычно учителя если и начинают заговариваться, то, как правило, к концу учебного года. А тут пожалуйста − сразу после отдыха. Учительница истории с серьезным видом несла какую-то чушь о могилах, вырытых вдали от кладбища, и о таранящих лес бульдозерах, и том, что кто-то унес в мешке человеческие кости. А потом опять как ни в чем не бывало возвращалась к теме урока – верования древних людей. Сама она своих отступлений вроде как не фиксировала, а детей хлебом не корми, дай послушать о мертвецах!
Учебный материал до некоторой степени перекликался со всеми этими ужасами, так что пятиклассники, похоже, ничего не заметили. И завуч решила пока не бить тревоги, а после поговорить с Мариной Кирилловной. До сих пор на нее не было никаких нареканий, может быть, и сейчас обойдется. Тем более менять учителя в сентябре не просто, тут надо заранее… И ведь не старая она, ей, помнится, сорок с небольшим. А вот гляди ж ты – крыша поехала!
Однако со времен перестройки узкая специализация Сергея Григорьевича утратила свою значимость. Больных стало так много, что к психотерапевтам районных диспансеров определились новые требования: теперь врач-психиатр должен быть мастером на все руки: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Психастения остается ему на сладкое, а обычным порядком извольте кушать маниакальные психозы, фобии, галлюцинации и чаще всего – депрессию. Последние десять-пятнадцать лет она растет в мире угрожающими темпами и скоро, похоже, станет лидером всех существующих на земле болезней. Возможно, через какое-то время весь мир превратится в больного, которому нужна помощь психиатра. А кто им будет, если не Господь Бог? Но тут Сергей Григорьевич мысленно осекся – хоть и был он человек неверующий, но с глубоко въевшемся в нутро религиозным воспитанием. «Не упоминай Имя Господа всуе», гласит третья заповедь из десяти, затверженных им еще в дошкольном детстве. Нельзя говорить о Боге даже с малой долей шутливости, несерьезности. Хотя его сравнение и не было шуткой: в предполагаемой ситуации иного врача просто не придумаешь: ведь все земные врачи разделят общечеловеческую участь.
Что греха таить, он и сам не был исключением из этого уже начавшегося процесса – постепенного превращения мира в большой сумасшедший дом. Ведь стоит только послушать новости, как голова пойдет кругом: каких только преступлений не совершают люди безо всяких мотивов, единственно из чувства протеста. А против чего этот протест направлен? – надо полагать, против самой жизни. И что тут сделаешь, если зло активнее добродушия, хаос удобнее созидания, если человеку легче поддаться унынию и соблазнам, чем выстаивать против них? Существует ли способ остановить мировой психоз и, если существует, кому такое под силу? Ответ напрашивался сам собой – во всяком случае не тебе, задающемуся этим вопросом. Да и вообще никому, опять же кроме Господа Бога.
Однако Сергей Григорьевич знал опасность такой позиции − именно с нее обычно начинается психическая нестабильность. То же Священное Писание предлагает другой рецепт: «Отойди от зла и сотвори благо». То есть не утони в унынии, греби против затопляющего мир зла, делай свое пусть маленькое, но качественно нужное дело. Иначе говоря, если не можешь вымыть лестницу, вымой одну ступеньку.
Так он и стремился жить, не нарушая законов этики, искренне стремясь помочь каждому пациенту. Но ведьма-депрессия находила другую лазейку: а впрямь ли вам, милейший Сергей Григорьевич, пристало считать себя порядочным человеком? Судьбы мира вас, видите ли, волнуют, а что являет собой ваша собственная судьба? Чем объяснить ваше полное одиночество в период, когда пора подводить итоги? С женой вы уже давно врозь, и взрослый сын не горит желанием с вами общаться. Да и ваши родители могли бы пожить подольше, если б не частые огорчения от вас, тогда еще юнца…
Он любил родителей, любил и жену, и, конечно, сына. Но так уж сложилось, что на предъявленные обвинения возразить было нечего.
Вот такие Сергею достались родители. И вместо того, чтобы сознавать свою исключительную удачу, он, наоборот, страдал. Это пришло с подросткового периода, выпавшего на конец сороковых, начало пятидесятых годов. Почему в их доме накрывают праздничный стол не на Седьмое ноября и на Первомай, а на Рождество и на Пасху? Почему в родительской спальне стоит киот – застекленный шкафчик с иконами, лишь иногда задергивающийся шелковыми шторками? И почему мамочка, такая умная, такая все понимающая в других областях жизни, входит ночью перекрестить его спящего (иногда он не спал и видел, как она крестит). А чем объяснить, что его образованный, явно не глупый отец презрительно фыркает, когда речь заходит о школьных сборах, митингах и даже – страшно сказать – об уставе Ленинского комсомола? Или о решениях, принятых двадцатым (двадцать первым, двадцать вторым) съездом партии? Наверное, Сергей мог бы возненавидеть родителей, если бы не любил их так сильно. Или начать стыдиться того, что он сын столь несовременных, столь отсталых в общественной жизни людей. Однако Григорий Сергеевич был безусловно блестящим человеком: в образовании, в общении, в самом стиле жизни. Дом Савицких являлся центром определенного круга «недорезанных», здесь бывали значительные люди, и разговоры порой велись захватывающе интересные – даже для такого юного дурачка, каким был в ту пору Сергей.
Нельзя сказать, чтобы его как-то особенно притесняли. Случалось, он получал двойки, дрался во дворе, не говоря уже о том, что постоянно сбивал обувь на футбольном поле. Но все это родителей не расстраивало. «Мальчик должен расти как мальчик», – так звучало воспитательное кредо отца. Растерзанный вид сына, потасовки и костры во дворе, даже жалобы учителей оставлялись им без внимания. Но когда приходило время садиться за стол, он заставлял Сергея опрятно одеться, а после драк требовал не показываться мамочке на глаза, пока ссадины не пройдут первой стадии заживления. И время от времени предлагал свою помощь в учебе. Ближе к экзаменам Сергей соглашался; тогда они вместе в рекордный срок ликвидировали все запущенное.
Не особо смущала родителей и приверженность сына к советскому строю. Хочешь пойти на первомайскую демонстрацию? Да сделай милость, еще и флаг возьми, остался от прежних жильцов на чердаке. Субботник? Очень хорошая инициатива, почему бы не устроить общими силами газон во дворе? Вступить в комсомол? Ну что ж, если ты после этого станешь образцом нравственности и успехов… Собственно говоря, настоящим камнем преткновения была только религия, неприятие которой Сергеем ранило родителей очень больно. По молодости он этого не замечал, а частично игнорировал, гордо считая себя борцом против «опиума для народа». Родителям оставалось только смириться. «Невольник – не богомольник», – с грустью повторял отец старинную поговорку, вырытую им откуда-то из анналов родовой дореволюционной памяти…
В двадцать лет Сергей, уже учившийся в медицинском институте, решил жениться на своей сокурснице Нелке, веселой спортивной девушке, жившей в ногу со временем. Вот в ее семье не осталось никаких предрассудков, никаких устаревших традиций. Правда, и семья была невелика: Нелка да ее мать, будущая теща Сергея. Она оказалась вполне современным человеком: передовик производства, член партии. Двадцать лет назад косная деревенская родня склоняли ее окрестить Нелку, но она не позволила, чем до сих пор гордилась. Во всяком случае, рассказывала как пример собственной принципиальности.
Родителям Сергея все это, понятное дело, было неприятно, но они стойко держали себя в руках. Отец занял свою характерную позицию: «Если ты ее любишь…» Понимай так, что, если любишь, надо жениться, будь она хоть крокодил из Лимпопо. И мамочка улыбалась Нелке каждый раз, как они встречались взглядами. Правда, Сергей видел, что ей хочется плакать – так подергивалась в улыбке ее чуть прикушенная нижняя губа…
Словом, родители соглашались на этот брак без энтузиазма. Это уж потом, когда он бросил жену с их маленьким Сережиком (в год материнства Нелка была настолько влюблена в своего мужа, что других имен для нее не существовало), родители до конца жизни опекали покинутых им невестку и внука.
Тут начиналась вторая болезненная точка в жизни Сергея Григорьевича – почему он бросил Нелку, да еще когда у них родился ребенок? А потому, что оба они были в то время очень молоды и беспросветно, умопомрачающе глупы. Учились на психиатров, а ни хрена в психологии не понимали. Перед свадьбой заключили между собой уговор: если тебе когда-нибудь понравится другая женщина, обязательно скажи мне об этом. А я скажу, если мне понравится другой мужчина. Им казалось, это честно и в духе их прекрасного времени, во всем уважающего человеческую свободу. «Висни на шее, пока виснется», как говорил Марк Волохов из романа «Обрыв». А надоест виснуть, не притворяйся, с достоинством объяви об этом своей паре (мужу, жене), чтобы тебя с таким же достоинством отпустили на все четыре стороны. Вообще звучит привлекательно, но оказалось чревато нерадостными последствиями…
Как он понял теперь, Нелка придумала этот дурацкий уговор просто потому, что в любой момент жизни хотела быть уверенной: она продолжает нравиться Сергею. Ведь если бы это было не так, он, по уговору, должен был ей об этом сказать. А раз не говорит – значит, все в порядке, она для него по-прежнему единственная, все в жизни прекрасно и можно быть счастливой. Нелке очень хотелось быть счастливой, без всяких условий и оговорок. А он, честный олух (не зря говорится – простота хуже воровства) однажды в самом деле приперся к жене с признанием: понравилась мне тут одна… Нелка тогда недавно родила и сидела с малышом дома, а Сергей, даром что шалопай и бывший двоечник, уже заканчивал аспирантуру. Научный руководитель иногда поручал ему проводить семинарские занятия. Там-то и встретилась аспиранту конфетная лисичка: носик уточкой, сладкий голосок, туалеты изобилуют кружевцами и оборочками, манеры жеманные. Словом, женский тип, диаметрально противоположенный спортивной, искренней и веселой, иногда резкой Нелке. Надо думать, лисичка понравилась Сергею именно по принципу противоположности. Привыкший к спартанской Нелкиной простоте, он клюнул на медовое, в пышных оборочках, мещанство. Ведь и в нем есть своеобразная прелесть, как решили в обществе потом, лет эдак через десять. А пока интуитивно назревал спрос на что-то новенькое, иное, чем Нелкин тип, так хорошо вписавшийся в стиль пятидесятых годов. Впрочем, все это было неважно, судьбоносным оставался сам факт – Сергею понравилась другая женщина. И надо было исполнить уговор.
Эх, если бы он прежде, чем признаться Нелке, посоветовался с отцом! Тогда его жизнь сложилась бы совсем иначе. Отец объяснил бы, как позже объяснял много раз, что понравиться может кто угодно и кому угодно; главное дело, что следует за этим первым импульсом. Если не следует ничего, можно с чистой совестью похоронить его в себе, не тревожа близких. Сергей вскоре сам стал думать подобным образом и попросил профессора освободить его от ведения семинаров… Но он уже сказал Нелке, во исполнение их трижды проклятого договора! Жена не захотела быть мудрой и сама стремглав кинулась навстречу их общей беде. Гордость заставила ее отдалить мужа: раз тебе нравится другая, значит, ко мне ты больше не прикоснешься! А ему, для того чтобы забыть лисичку, нужна была именно близость с женщиной: моральная и иная. Он говорил тогда родителям: «Единственный, кто может спасти меня от развода с женой – это сама жена». И еще глаза застила странная, ничем не оправданная гордость, едва ли не обида на обособившуюся от него Нелку. Зачем она так; ведь он вел себя честно и только исполнил их общий договор!.. А конфетная лисичка встречалась в коридорах, во дворе института, во всяких незапланированных местах…
Первые годы после развода он виделся с сыном на квартире родителей, куда переселили Сережика. Малыш рос слабеньким, нервно возбудимым (у врачей, особенно психиатров, часто рождается такие дети), и отдавать его в ясли было нежелательно. Нелка глушила тоску работой, приходила домой поздно, а бывшая теща-коммунистка начала к тому времени хворать. Тогда отец и мамочка с тайным волнением предложили свои услуги − они будут рады вырастить внука. Сережика отдали с условием: не учить ребенка молиться, вообще не говорить с ним о Боге. Это условие педантично исполнялось по букве, но отнюдь не по сути: специально ребенка никто не учил, зато дед и бабушка частенько молились у него на глазах. И отвечали на его неизбежно возникающие вопросы. Как же не отвечать, если ребенок спрашивает?
Когда Сережик подрос, Сергей ощутил, что сын намеренно отдаляется от него. Сам он давно уже не жил у конфетной лисички, которая оказалась чрезвычайно пустой, липкой и утомительной – как конфеты, когда переешь их сверх меры. Он уже был кандидат наук, ему выделили отдельную однокомнатную квартиру. После второго развода Сергей хотел вернуться в семью, которой для него всегда подсознательно оставались Нелка и сын. Но не тут-то было! Уязвленная женская гордость оказалась сильнее доводов рассудка и даже сильнее любви, которая, как угадывал по некоторым признакам Сергей, все еще испытывала к нему бывшая жена. Но, несмотря на это, а точнее вследствие этого, Нелка не могла сблизиться с ним опять – боялась пошатнуть свое едва установившееся душевное равновесие, которое с таким трудом обрела за эти несколько лет. Когда человек пережил слишком много горя, он уже не годится и для радости.
– Но ведь лечат противоположным! – горячился Сергей. – Мы ведь изучали психологию и знаем, что лучшее лекарство от стресса – положительные эмоции!
– Это когда стресс только что произошел… Вот смотри, – Нелка подняла с полу книжку арабских сказок, брошенную перед тем Сережиком. – Когда джин просидел в бутылке тысячу лет, он думал: «Озолочу того, кто меня выпустит». А когда прошла вторая тысяча лет, он стал думать иначе: «Того, кто меня выпустит, я разорву на куски!».
– Значит, ты решила разорвать меня на куски?
– Нет, Сережа. – Нелка вздрогнула от подавленного вздоха. – Пусть у тебя все будет хорошо. Но дело в том, что я уже не могу второй раз… Из склеенных чашек не пьют…
Определив поведение жены как женскую блажь, он кинулся за помощью к родителям, страстным желанием которых было восстановление его семьи. Сергей полагал, что отцу следует легонько надавить на Нелку, которая к тому времени во многом от него зависела: и в бытовом плане, поскольку Сережика растили Савицкие, и в моральном. Ведь отец был сильной личностью, на которую тянуло опереться в жизненных испытаниях. Несомненно, он морально поддерживал Нелку все эти годы – следовательно, его мнение не могло оставаться для нее пустым звуком.
Казалось бы, все логично. Но, изложив свои соображения отцу, Сергей встретил неожиданный отпор. В таких случаях давление неприемлемо, твердо сказал Григорий Сергеевич, только сама женщина может решить, простит она или нет. Да, все мы желаем, чтобы вы вновь сошлись, хотя бы из-за того, чтобы Сережик рос в полноценной семье… Однако никто не в праве вмешиваться.
– Но ведь так будет лучше, – бормотал смущенный неожиданным поворотом дела Сергей. – Для нее самой так будет лучше…
– А уж это ей решать, – повторил отец, упрямо склоняя свою породистую голову в темных с сединой завитках. – Я, например, уверен, что для тебя было бы лучше, если бы ты поверил в Бога. Многократно лучше! Но решать это следует самому тебе, а насчет ваших отношений – Неле. Нам остается ждать ее решения…
В результате они так и не сошлись. Нелка осталась верна присущему ей максимализму: либо тебе все, либо ничего. Пока родители были живы, Сергей часто видел Сережика. Сын рос в той же памятной ему с детства квартире и в той же обстановке, разве что время было уже другое. Смягчившаяся с годами Нелка сняла прежние запреты насчет религии и даже разрешила парня окрестить. Отец тут же признался, что много лет назад уже свозил внука в церковь, под предлогом гулянья, и внук давно крещеный. «Хорошо погуляли?» – спросила тогда их Нелка по возвращению. «Я купался», – гордо отвечал малыш. «Гляди-ка ты, даже купался! Значит, вы ездили за город?» Было лето, так что дальняя прогулка не вызвала особых вопросов; наоборот, Нелка в очередной раз растрогалась такой исключительной заботой об интересах ребенка. А отец и мамочка, конечно же, не преминули приписать мудрый ответ Сережика Божьему промыслу.
Со временем два Сергея, старший и младший, все больше отдалялись друг от друга. Сын на все вопросы отвечал одним ничего не выражающим словом «нормально» и пожимал при этом плечами, что означало нежелание говорить с Сергеем Григорьевичем всерьез. А после смерти его дорогих родителей прекратились и свидания с сыном.
Тогда еще не было квартирной приватизации – в знакомые до последней черточки комнаты поселили чужих людей. Уже взрослый Сережик переехал к матери, где и продолжает пребывать по сю пору. Он теперь компьютерный программист, хотя раньше учился на археолога. Понятно, так можно быстрей заработать деньги. А может быть, в решении сына сыграло роль нежелание Нелки подолгу оставаться одной, что было бы неизбежно при отъездах сына в экспедиции. Нелкина мать давно уже умерла, замуж во второй раз Нелка не вышла, по-прежнему работает в психиатрии. Мир оказался не так уж тесен: до сих пор они с Сергеем Григорьевичем нигде не сталкивались, ни на семинарах, ни в министерстве, ни где-либо еще. Впрочем, возможно, Нелка следит за их возможными встречами и намеренно их блокирует…
Однако подчас Никита испытывал терпение своего врача. Болезненно воспринимая любую несправедливость, любое несовершенство мира, юноша не пытался что-то исправить, а просто отходил в сторону и страдал. От этих постоянных страданий он в конце концов и свихнулся. Разве можно в нашей сегодняшней жизни дергаться из-за малейшего нарушения правильного порядка вещей? Плюнули под ноги, выругались на улице матом, старушке в метро места не уступили – и вот уже наш Никита истекает внутренней невидимой кровью. Однако на борьбу его не хватало. Не мог собрать свою волю – чистейшей воды психастения! А может быть, подсознательно считал, что не стоит меняться из-за той капли в море, которая зависит от него, Никиты Кожевникова. Вот если бы пойти на все мировое зло в целом, так тут не жалко и умереть. Короче, он был не согласен с жизненным принципом самого Сергея Григорьевича: «Если не можешь вымыть всю лестницу, вымой одну ступеньку». И в результате слепился слабый, испуганный, вечно ноющий человек, страдающий сам и неприятный для окружающих.
– Вы со мной не согласны?
– Марина Кирилловна, а при чем тут зайцы? – поднял руку белобрысый остроплечий Алеша, один из тех, кто уже шагнул за черту детства.
– Какие зайцы? – удивилась она.
– Ну, вы сказали: зайцы в лесу, а над озером комары. И над болотами тоже.
Она была в замешательстве: давно уже, после ее первых учительских лет, дети не стремились ее «доводить», то есть сознательно превращать урок в балаган. Какие еще зайцы и комары? Марина Кирилловна приготовилась дать нарушителю дисциплины достойный отпор:
– Видишь ли, Алексей, если это розыгрыш, то неудачный. Человек, который начинает говорить на уроке чушь, просто показывает свою несостоятельность. Никому не смешно от твоих зайцев и комаров. Единственное, чего ты достиг, – выставил себя в глупом свете.
Ища подтверждения, что никому не смешно, Марина Кирилловна обвела взглядом как-то по-особому притихший класс. Действительно, никто не смеялся, и тем не менее этот осмотр ее интуитивно насторожил: что-то было не так, не складывалось в мозаику взаимопонимания между учителем и учениками. Некоторые лица казались растерянными, некоторые – любопытными, словно им еще предстояло разобраться в происходящем. Они даже не поняли того, что Алешка, как говорят в школе, прикалывается – выставляет себя дурачком с целью помешать учебному процессу. Хотя обычно класс – самая чувствительная мембрана на чье-то так называемое остроумие…
– Я что, действительно говорила про зайцев и комаров? – на всякий случай спросила Марина Кирилловна.
В ответ раздался утвердительный гул голосов. И теперь уже три-четыре в разных углах класса рожицы исказились лукавым смешком – во дает училка! Только что говорила, а сама не помнит! Еще и Лешку подкусывает – «выставил себя в глупом свете…»
– Кто из вас мог бы повторить мои слова? Желательно в точности…
Над столами взметнулись руки. Марина Кирилловна указала на старосту класса, пользовавшуюся ее особым доверием. Девочка добросовестно пересказала все про отвоеванные Петром моря и закончила каким-то странным прибавлением насчет зайцев и комаров. Тут прозвенел звонок – очень кстати, потому что Марина Кирилловна просто не знала что сказать. Получалось, она просто оговорилась. Но ведь оговориться можно в том случае, если ты сама неотступно думаешь о чем-то, и это проскользнет в твоей речи! А она вовсе не помышляла ни о косых ушастых зверьках ни о летающих кровопийцах. Действительно странно…
Однако в течении перемены Марине Кирилловне удалось найти объяснение произошедшему. Рассказывая о Петре, она, очевидно, подсознательно имела в виду строительство Петербурга. Потому что именно через Петербург ей пришлось недавно ехать на русский север, где она провела летом две недели. И обратно тоже через Петербург. А когда жила в пансионате, действительно доводилось видеть в лесу зайцев, потому что леса вокруг были ой-ей-ей какие! Говорили, там водится много такого зверья, которое здесь можно увидеть разве что в зоопарке: барсуки, волки, лисицы. Но в глубь лес отдыхающие предпочитали не заходить, а зайцы выскакивали даже на опушку. Что касается комаров, так и говорить нечего – от них спасал лишь специальный состав. Но вообще это было колоссально: озера, напоминающие о близости Белого моря, низкорослые кривые сосенки на берегу, словно постеленные на полянах жесткие коврики брусничных листьев…
Она привезла оттуда много фотографий и один сувенир – резное кольцо из кости, проданное местным умельцем. Настоящая ручная работа, и вообще… Она, признаться, играла с этим кольцом, раскрашивая свои серые учительские будни тщательно скрываемой от всех детской фантазией, сама над собой посмеиваясь, но находя во всем этом опять же детское удовольствие. Это было ее обручальное колечко – с северным краем, с какой-то тайной… Сегодня она первый раз надела его в школу.
После перемены на урок пришел следующий класс. Изучающие древний мир пятиклассники не удивились, когда речь зашла о человеческих костях в раскрытой могиле, но не могли понять, при чем тут пансионат «Белые ночи». Вскоре в кабинет истории заглянула завуч и, послушав пару минут, сделала для себя грустный вывод: Марине Кирилловне нужно отдохнуть. Странно, что это случилось в сентябре – обычно учителя если и начинают заговариваться, то, как правило, к концу учебного года. А тут пожалуйста − сразу после отдыха. Учительница истории с серьезным видом несла какую-то чушь о могилах, вырытых вдали от кладбища, и о таранящих лес бульдозерах, и том, что кто-то унес в мешке человеческие кости. А потом опять как ни в чем не бывало возвращалась к теме урока – верования древних людей. Сама она своих отступлений вроде как не фиксировала, а детей хлебом не корми, дай послушать о мертвецах!
Учебный материал до некоторой степени перекликался со всеми этими ужасами, так что пятиклассники, похоже, ничего не заметили. И завуч решила пока не бить тревоги, а после поговорить с Мариной Кирилловной. До сих пор на нее не было никаких нареканий, может быть, и сейчас обойдется. Тем более менять учителя в сентябре не просто, тут надо заранее… И ведь не старая она, ей, помнится, сорок с небольшим. А вот гляди ж ты – крыша поехала!
4
Сергей Григорьевич Савицкий всю жизнь проработал в психо-неврологическом диспансере старого района Москвы. Его узкой специализацией была психастения, что в переводе означает − слабость души. Или слабость воли. Страдающие этим недугом в принципе нормальные люди, но неуравновешенные – всегда сомневаются в себе, сто раз меняют принятые решения и все равно не находят внутреннего покоя. Конечно, жить так мучительно. И тем не менее это наиболее счастливая область психиатрии, где легче всего навести порядок. «Слабостью души» зачастую оказывается реакция на очередной удар судьбы, и тогда достаточно просто поддержать человека, чтобы он пришел в норму.Однако со времен перестройки узкая специализация Сергея Григорьевича утратила свою значимость. Больных стало так много, что к психотерапевтам районных диспансеров определились новые требования: теперь врач-психиатр должен быть мастером на все руки: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Психастения остается ему на сладкое, а обычным порядком извольте кушать маниакальные психозы, фобии, галлюцинации и чаще всего – депрессию. Последние десять-пятнадцать лет она растет в мире угрожающими темпами и скоро, похоже, станет лидером всех существующих на земле болезней. Возможно, через какое-то время весь мир превратится в больного, которому нужна помощь психиатра. А кто им будет, если не Господь Бог? Но тут Сергей Григорьевич мысленно осекся – хоть и был он человек неверующий, но с глубоко въевшемся в нутро религиозным воспитанием. «Не упоминай Имя Господа всуе», гласит третья заповедь из десяти, затверженных им еще в дошкольном детстве. Нельзя говорить о Боге даже с малой долей шутливости, несерьезности. Хотя его сравнение и не было шуткой: в предполагаемой ситуации иного врача просто не придумаешь: ведь все земные врачи разделят общечеловеческую участь.
Что греха таить, он и сам не был исключением из этого уже начавшегося процесса – постепенного превращения мира в большой сумасшедший дом. Ведь стоит только послушать новости, как голова пойдет кругом: каких только преступлений не совершают люди безо всяких мотивов, единственно из чувства протеста. А против чего этот протест направлен? – надо полагать, против самой жизни. И что тут сделаешь, если зло активнее добродушия, хаос удобнее созидания, если человеку легче поддаться унынию и соблазнам, чем выстаивать против них? Существует ли способ остановить мировой психоз и, если существует, кому такое под силу? Ответ напрашивался сам собой – во всяком случае не тебе, задающемуся этим вопросом. Да и вообще никому, опять же кроме Господа Бога.
Однако Сергей Григорьевич знал опасность такой позиции − именно с нее обычно начинается психическая нестабильность. То же Священное Писание предлагает другой рецепт: «Отойди от зла и сотвори благо». То есть не утони в унынии, греби против затопляющего мир зла, делай свое пусть маленькое, но качественно нужное дело. Иначе говоря, если не можешь вымыть лестницу, вымой одну ступеньку.
Так он и стремился жить, не нарушая законов этики, искренне стремясь помочь каждому пациенту. Но ведьма-депрессия находила другую лазейку: а впрямь ли вам, милейший Сергей Григорьевич, пристало считать себя порядочным человеком? Судьбы мира вас, видите ли, волнуют, а что являет собой ваша собственная судьба? Чем объяснить ваше полное одиночество в период, когда пора подводить итоги? С женой вы уже давно врозь, и взрослый сын не горит желанием с вами общаться. Да и ваши родители могли бы пожить подольше, если б не частые огорчения от вас, тогда еще юнца…
Он любил родителей, любил и жену, и, конечно, сына. Но так уж сложилось, что на предъявленные обвинения возразить было нечего.
5
Сергей Григорьевич происходил из «бывших», или «недорезанных», как до середины двадцатого века именовали потомственную интеллигенцию. Его отец родился в год революции, но был воспитан старорежимно и не любил советской власти, при которой прожил всю жизнь. Впрочем, он хорошо работал в советских учрежденьях. Был профессором геодезии, даже сделал открытие – нашел новый метод исследования земных недр. Это произвело сенсацию в научном кругу. Страшно подумать, одно время вопрос стоял о Сталинской премии! Но кто-то донес, что Савицкий посещает церковь, открыто дружит с попами и ходит на Пасху в крестном ходу. Премия, само собой, отпала, и еще спасибо, что на этом закончилось: отца вполне могли лишить кафедры, запретить его разработки, выгнать из института. А могли и посадить, сослать в лагеря. Но Сергей Григорьевич был уверен, что даже такой поворот судьбы не сломил бы в его отце волю к жизни, верность избранным идеалам. Григорий Сергеевич не пропал бы и в лагерях, наверняка оказавшись среди тех, кто потом вернулся, – возможно, искалеченный телом, но не душой. Это был человек по натуре своей героический. И рядом с ним – мамочка, нежная и естественная, как полевой цветок, искренне разделяющая все убеждения мужа.Вот такие Сергею достались родители. И вместо того, чтобы сознавать свою исключительную удачу, он, наоборот, страдал. Это пришло с подросткового периода, выпавшего на конец сороковых, начало пятидесятых годов. Почему в их доме накрывают праздничный стол не на Седьмое ноября и на Первомай, а на Рождество и на Пасху? Почему в родительской спальне стоит киот – застекленный шкафчик с иконами, лишь иногда задергивающийся шелковыми шторками? И почему мамочка, такая умная, такая все понимающая в других областях жизни, входит ночью перекрестить его спящего (иногда он не спал и видел, как она крестит). А чем объяснить, что его образованный, явно не глупый отец презрительно фыркает, когда речь заходит о школьных сборах, митингах и даже – страшно сказать – об уставе Ленинского комсомола? Или о решениях, принятых двадцатым (двадцать первым, двадцать вторым) съездом партии? Наверное, Сергей мог бы возненавидеть родителей, если бы не любил их так сильно. Или начать стыдиться того, что он сын столь несовременных, столь отсталых в общественной жизни людей. Однако Григорий Сергеевич был безусловно блестящим человеком: в образовании, в общении, в самом стиле жизни. Дом Савицких являлся центром определенного круга «недорезанных», здесь бывали значительные люди, и разговоры порой велись захватывающе интересные – даже для такого юного дурачка, каким был в ту пору Сергей.
Нельзя сказать, чтобы его как-то особенно притесняли. Случалось, он получал двойки, дрался во дворе, не говоря уже о том, что постоянно сбивал обувь на футбольном поле. Но все это родителей не расстраивало. «Мальчик должен расти как мальчик», – так звучало воспитательное кредо отца. Растерзанный вид сына, потасовки и костры во дворе, даже жалобы учителей оставлялись им без внимания. Но когда приходило время садиться за стол, он заставлял Сергея опрятно одеться, а после драк требовал не показываться мамочке на глаза, пока ссадины не пройдут первой стадии заживления. И время от времени предлагал свою помощь в учебе. Ближе к экзаменам Сергей соглашался; тогда они вместе в рекордный срок ликвидировали все запущенное.
Не особо смущала родителей и приверженность сына к советскому строю. Хочешь пойти на первомайскую демонстрацию? Да сделай милость, еще и флаг возьми, остался от прежних жильцов на чердаке. Субботник? Очень хорошая инициатива, почему бы не устроить общими силами газон во дворе? Вступить в комсомол? Ну что ж, если ты после этого станешь образцом нравственности и успехов… Собственно говоря, настоящим камнем преткновения была только религия, неприятие которой Сергеем ранило родителей очень больно. По молодости он этого не замечал, а частично игнорировал, гордо считая себя борцом против «опиума для народа». Родителям оставалось только смириться. «Невольник – не богомольник», – с грустью повторял отец старинную поговорку, вырытую им откуда-то из анналов родовой дореволюционной памяти…
В двадцать лет Сергей, уже учившийся в медицинском институте, решил жениться на своей сокурснице Нелке, веселой спортивной девушке, жившей в ногу со временем. Вот в ее семье не осталось никаких предрассудков, никаких устаревших традиций. Правда, и семья была невелика: Нелка да ее мать, будущая теща Сергея. Она оказалась вполне современным человеком: передовик производства, член партии. Двадцать лет назад косная деревенская родня склоняли ее окрестить Нелку, но она не позволила, чем до сих пор гордилась. Во всяком случае, рассказывала как пример собственной принципиальности.
Родителям Сергея все это, понятное дело, было неприятно, но они стойко держали себя в руках. Отец занял свою характерную позицию: «Если ты ее любишь…» Понимай так, что, если любишь, надо жениться, будь она хоть крокодил из Лимпопо. И мамочка улыбалась Нелке каждый раз, как они встречались взглядами. Правда, Сергей видел, что ей хочется плакать – так подергивалась в улыбке ее чуть прикушенная нижняя губа…
Словом, родители соглашались на этот брак без энтузиазма. Это уж потом, когда он бросил жену с их маленьким Сережиком (в год материнства Нелка была настолько влюблена в своего мужа, что других имен для нее не существовало), родители до конца жизни опекали покинутых им невестку и внука.
Тут начиналась вторая болезненная точка в жизни Сергея Григорьевича – почему он бросил Нелку, да еще когда у них родился ребенок? А потому, что оба они были в то время очень молоды и беспросветно, умопомрачающе глупы. Учились на психиатров, а ни хрена в психологии не понимали. Перед свадьбой заключили между собой уговор: если тебе когда-нибудь понравится другая женщина, обязательно скажи мне об этом. А я скажу, если мне понравится другой мужчина. Им казалось, это честно и в духе их прекрасного времени, во всем уважающего человеческую свободу. «Висни на шее, пока виснется», как говорил Марк Волохов из романа «Обрыв». А надоест виснуть, не притворяйся, с достоинством объяви об этом своей паре (мужу, жене), чтобы тебя с таким же достоинством отпустили на все четыре стороны. Вообще звучит привлекательно, но оказалось чревато нерадостными последствиями…
Как он понял теперь, Нелка придумала этот дурацкий уговор просто потому, что в любой момент жизни хотела быть уверенной: она продолжает нравиться Сергею. Ведь если бы это было не так, он, по уговору, должен был ей об этом сказать. А раз не говорит – значит, все в порядке, она для него по-прежнему единственная, все в жизни прекрасно и можно быть счастливой. Нелке очень хотелось быть счастливой, без всяких условий и оговорок. А он, честный олух (не зря говорится – простота хуже воровства) однажды в самом деле приперся к жене с признанием: понравилась мне тут одна… Нелка тогда недавно родила и сидела с малышом дома, а Сергей, даром что шалопай и бывший двоечник, уже заканчивал аспирантуру. Научный руководитель иногда поручал ему проводить семинарские занятия. Там-то и встретилась аспиранту конфетная лисичка: носик уточкой, сладкий голосок, туалеты изобилуют кружевцами и оборочками, манеры жеманные. Словом, женский тип, диаметрально противоположенный спортивной, искренней и веселой, иногда резкой Нелке. Надо думать, лисичка понравилась Сергею именно по принципу противоположности. Привыкший к спартанской Нелкиной простоте, он клюнул на медовое, в пышных оборочках, мещанство. Ведь и в нем есть своеобразная прелесть, как решили в обществе потом, лет эдак через десять. А пока интуитивно назревал спрос на что-то новенькое, иное, чем Нелкин тип, так хорошо вписавшийся в стиль пятидесятых годов. Впрочем, все это было неважно, судьбоносным оставался сам факт – Сергею понравилась другая женщина. И надо было исполнить уговор.
Эх, если бы он прежде, чем признаться Нелке, посоветовался с отцом! Тогда его жизнь сложилась бы совсем иначе. Отец объяснил бы, как позже объяснял много раз, что понравиться может кто угодно и кому угодно; главное дело, что следует за этим первым импульсом. Если не следует ничего, можно с чистой совестью похоронить его в себе, не тревожа близких. Сергей вскоре сам стал думать подобным образом и попросил профессора освободить его от ведения семинаров… Но он уже сказал Нелке, во исполнение их трижды проклятого договора! Жена не захотела быть мудрой и сама стремглав кинулась навстречу их общей беде. Гордость заставила ее отдалить мужа: раз тебе нравится другая, значит, ко мне ты больше не прикоснешься! А ему, для того чтобы забыть лисичку, нужна была именно близость с женщиной: моральная и иная. Он говорил тогда родителям: «Единственный, кто может спасти меня от развода с женой – это сама жена». И еще глаза застила странная, ничем не оправданная гордость, едва ли не обида на обособившуюся от него Нелку. Зачем она так; ведь он вел себя честно и только исполнил их общий договор!.. А конфетная лисичка встречалась в коридорах, во дворе института, во всяких незапланированных местах…
Первые годы после развода он виделся с сыном на квартире родителей, куда переселили Сережика. Малыш рос слабеньким, нервно возбудимым (у врачей, особенно психиатров, часто рождается такие дети), и отдавать его в ясли было нежелательно. Нелка глушила тоску работой, приходила домой поздно, а бывшая теща-коммунистка начала к тому времени хворать. Тогда отец и мамочка с тайным волнением предложили свои услуги − они будут рады вырастить внука. Сережика отдали с условием: не учить ребенка молиться, вообще не говорить с ним о Боге. Это условие педантично исполнялось по букве, но отнюдь не по сути: специально ребенка никто не учил, зато дед и бабушка частенько молились у него на глазах. И отвечали на его неизбежно возникающие вопросы. Как же не отвечать, если ребенок спрашивает?
Когда Сережик подрос, Сергей ощутил, что сын намеренно отдаляется от него. Сам он давно уже не жил у конфетной лисички, которая оказалась чрезвычайно пустой, липкой и утомительной – как конфеты, когда переешь их сверх меры. Он уже был кандидат наук, ему выделили отдельную однокомнатную квартиру. После второго развода Сергей хотел вернуться в семью, которой для него всегда подсознательно оставались Нелка и сын. Но не тут-то было! Уязвленная женская гордость оказалась сильнее доводов рассудка и даже сильнее любви, которая, как угадывал по некоторым признакам Сергей, все еще испытывала к нему бывшая жена. Но, несмотря на это, а точнее вследствие этого, Нелка не могла сблизиться с ним опять – боялась пошатнуть свое едва установившееся душевное равновесие, которое с таким трудом обрела за эти несколько лет. Когда человек пережил слишком много горя, он уже не годится и для радости.
– Но ведь лечат противоположным! – горячился Сергей. – Мы ведь изучали психологию и знаем, что лучшее лекарство от стресса – положительные эмоции!
– Это когда стресс только что произошел… Вот смотри, – Нелка подняла с полу книжку арабских сказок, брошенную перед тем Сережиком. – Когда джин просидел в бутылке тысячу лет, он думал: «Озолочу того, кто меня выпустит». А когда прошла вторая тысяча лет, он стал думать иначе: «Того, кто меня выпустит, я разорву на куски!».
– Значит, ты решила разорвать меня на куски?
– Нет, Сережа. – Нелка вздрогнула от подавленного вздоха. – Пусть у тебя все будет хорошо. Но дело в том, что я уже не могу второй раз… Из склеенных чашек не пьют…
Определив поведение жены как женскую блажь, он кинулся за помощью к родителям, страстным желанием которых было восстановление его семьи. Сергей полагал, что отцу следует легонько надавить на Нелку, которая к тому времени во многом от него зависела: и в бытовом плане, поскольку Сережика растили Савицкие, и в моральном. Ведь отец был сильной личностью, на которую тянуло опереться в жизненных испытаниях. Несомненно, он морально поддерживал Нелку все эти годы – следовательно, его мнение не могло оставаться для нее пустым звуком.
Казалось бы, все логично. Но, изложив свои соображения отцу, Сергей встретил неожиданный отпор. В таких случаях давление неприемлемо, твердо сказал Григорий Сергеевич, только сама женщина может решить, простит она или нет. Да, все мы желаем, чтобы вы вновь сошлись, хотя бы из-за того, чтобы Сережик рос в полноценной семье… Однако никто не в праве вмешиваться.
– Но ведь так будет лучше, – бормотал смущенный неожиданным поворотом дела Сергей. – Для нее самой так будет лучше…
– А уж это ей решать, – повторил отец, упрямо склоняя свою породистую голову в темных с сединой завитках. – Я, например, уверен, что для тебя было бы лучше, если бы ты поверил в Бога. Многократно лучше! Но решать это следует самому тебе, а насчет ваших отношений – Неле. Нам остается ждать ее решения…
В результате они так и не сошлись. Нелка осталась верна присущему ей максимализму: либо тебе все, либо ничего. Пока родители были живы, Сергей часто видел Сережика. Сын рос в той же памятной ему с детства квартире и в той же обстановке, разве что время было уже другое. Смягчившаяся с годами Нелка сняла прежние запреты насчет религии и даже разрешила парня окрестить. Отец тут же признался, что много лет назад уже свозил внука в церковь, под предлогом гулянья, и внук давно крещеный. «Хорошо погуляли?» – спросила тогда их Нелка по возвращению. «Я купался», – гордо отвечал малыш. «Гляди-ка ты, даже купался! Значит, вы ездили за город?» Было лето, так что дальняя прогулка не вызвала особых вопросов; наоборот, Нелка в очередной раз растрогалась такой исключительной заботой об интересах ребенка. А отец и мамочка, конечно же, не преминули приписать мудрый ответ Сережика Божьему промыслу.
Со временем два Сергея, старший и младший, все больше отдалялись друг от друга. Сын на все вопросы отвечал одним ничего не выражающим словом «нормально» и пожимал при этом плечами, что означало нежелание говорить с Сергеем Григорьевичем всерьез. А после смерти его дорогих родителей прекратились и свидания с сыном.
Тогда еще не было квартирной приватизации – в знакомые до последней черточки комнаты поселили чужих людей. Уже взрослый Сережик переехал к матери, где и продолжает пребывать по сю пору. Он теперь компьютерный программист, хотя раньше учился на археолога. Понятно, так можно быстрей заработать деньги. А может быть, в решении сына сыграло роль нежелание Нелки подолгу оставаться одной, что было бы неизбежно при отъездах сына в экспедиции. Нелкина мать давно уже умерла, замуж во второй раз Нелка не вышла, по-прежнему работает в психиатрии. Мир оказался не так уж тесен: до сих пор они с Сергеем Григорьевичем нигде не сталкивались, ни на семинарах, ни в министерстве, ни где-либо еще. Впрочем, возможно, Нелка следит за их возможными встречами и намеренно их блокирует…
6
Сергей Григорьевич приготовился встретить своего первого пациента. Сегодня им должен был быть Никита Кожевников – молодой человек, гуманитарий по профилю образования, которое все не может закончить, а также по качеству эмоций, которым не достает четкости и меры. Давний носитель ее величества депрессии: Сергей Григорьевич бился с ним уже несколько лет и все не мог найти эффективного метода лечения, хотя и старался вовсю, больше, чем всегда. Можно сказать, просто из кожи лез. Кроме врачебного долга и обычного человеческого доброжелательства, он испытывал к Никите еще дополнительные симпатии: юноша был верующий, что будило в Сергее Григорьевиче запоздало осознанную любовь к родителям. То-то ликовал бы отец, доведись ему слышать собственные мировоззренческие сентенции из уст двадцатилетнего Никиты! И мамочка. Говори им в свое время Сергей что-нибудь подобное, оба, наверное, были бы еще живы…Однако подчас Никита испытывал терпение своего врача. Болезненно воспринимая любую несправедливость, любое несовершенство мира, юноша не пытался что-то исправить, а просто отходил в сторону и страдал. От этих постоянных страданий он в конце концов и свихнулся. Разве можно в нашей сегодняшней жизни дергаться из-за малейшего нарушения правильного порядка вещей? Плюнули под ноги, выругались на улице матом, старушке в метро места не уступили – и вот уже наш Никита истекает внутренней невидимой кровью. Однако на борьбу его не хватало. Не мог собрать свою волю – чистейшей воды психастения! А может быть, подсознательно считал, что не стоит меняться из-за той капли в море, которая зависит от него, Никиты Кожевникова. Вот если бы пойти на все мировое зло в целом, так тут не жалко и умереть. Короче, он был не согласен с жизненным принципом самого Сергея Григорьевича: «Если не можешь вымыть всю лестницу, вымой одну ступеньку». И в результате слепился слабый, испуганный, вечно ноющий человек, страдающий сам и неприятный для окружающих.