Страница:
Мне все-таки удалось себя пересилить и пойти в спальню. Страхи оказались напрасными – ребенок успокоился, все было тихо. Успокоился и я, выключил свет, лег в постель, завернулся в одеяло и вскоре уснул.
А в восемь часов проснулся от грохота.
В этих условиях я упорно пытаюсь работать. Ору на подсматривающего, когда ровно в двенадцать он начинает прислушиваться, но сам выискиваю предлог, чтобы посмотреть на часы. Сегодня я разбил часы. Грохнул о стену, но ничего не изменилось – часы во мне, теперь могу определить время без всяких часов до минуты.
Музыку я выключаю только ночью. И упорно пишу. Интерьер комнаты, слегка искаженный оконным стеклом, почти готов. Но чего-то ему недостает… Впрочем, так думаю не я, а подсматривающий. Он ищет, пристально всматриваясь, в отсутствующий предмет, рыскает глазами по комнате, нахально, без грана такта. Я ему совсем не сочувствую, плевать на его боль. Он меня просто бесит. Спекулирует своим положением, заражает меня своей болью.
Сегодня я понял, кто он такой и кем подослан. Я писал и вдруг почувствовал очень сильную головную боль. Это было такое забытое состояние! Странно, а ведь у меня действительно давно уже ничего не болело. На этом-то я его и поймал: моя голова болеть не может, значит, болит она не у меня, а у него, у того человека из моего кошмара, который умер от страшной головной боли. Подсматривающий – лазутчик «Шести мертвецов». И подсматривает он не за мужчиной в комнате, а шпионит за мной. Он хочет перекинуть мост между этими картинами, его цель – заставить меня написать продолжение. Мой «Вечер» должен стать второй частью «Шести мертвецов». Не вылечить меня, а отравить еще больше, закабалить безумием окончательно.
Я раскусил его, понял его тактику и выработал свою. Не сдамся, не заставит он меня плясать под его дудку. Мой «Вечер» не будет иметь ничего общего с той ненавистной картиной.
Включаю музыку – громко! – плевать на соседку и ее ребенка. Всматриваюсь в написанный интерьер: все хорошо, все правильно, только стоит немного развернуть кресло – чуть-чуть боком к окну. Закрываю глаза. Мой счастливец в кресле потрясен и растроган, мой неугомонный страдалец за окном потрясен и растроган – теперь они слушают в унисон, воспринимают музыку одинаково. Я знаю, что это продлится недолго: лицо подсматривающего исказится страданием, страдание передастся счастливцу – нужно спешить. Я и спешу, работаю с бешеной скоростью – недочеты подправлю потом, сейчас главное – записать… Плач врывается – я не даю ему все испортить, заботливо и нежно, преодолевая злость, уговариваю: тише, тише, мой маленький, тише, тише, мой дорогой, спи, малыш, баю-бай. Колыбельная. Я напеваю ему странную колыбельную на мотив Перголези – и он замолкает, а я продолжаю петь. Пою и пишу с бешеной скоростью. Да, да, слышу, что звонят в дверь, но не прерываю работы. Моя музыка мешает уснуть ее ребенку, а ее ребенок мешает мне жить. Который час: двенадцать? шесть? два часа ночи? Не важно, не прервусь, допишу…
Я писал, пока просто не свалился от изнеможения, под торжественный хор пастухов и пастушек (Перголези перетек в Вивальди, Вивальди в Глюка). Мой «Орфей» тоже будет со счастливым концом, кто бы мне что ни навязывал. Весь в поту, перемазанный красками, лежал на полу – правая рука совсем затекла и стала бесчувственной, в голове клубился туман, но я торжествовал: победил, вопреки всевозможным препятствиям, прибрал своих строптивцев к рукам.
Диск доиграл, и наступила тишина, почти такая же, как в моем кошмаре. Повернул голову к окну, чтобы узнать, какое время суток (часы ведь я разбил). Оказалось, ночь. Поднялся, размял затекшее тело, кое-как отмылся, выпил чаю и побрел в спальню.
Я проспал до позднего утра крепким сном, не слыша ни плача ребенка, ни грохота коляски. Но все равно встал совершенно разбитым и потому решил устроить в этот день выходной. В конце концов, я его заслужил. Принял душ – холодный, в моем выселенном доме горячую воду не подают, – позавтракал остатками то ли вчерашнего, то ли позавчерашнего обеда. Оказалось, что продукты кончились, надо идти в магазин. Что ж, заодно прогуляюсь, проветриться мне не помешает.
Не спеша собрался, надел чистую рубашку, что в моем положении почти роскошь – со стиркой здесь туго: ни машины, ни горячей воды. Но день был праздничный – заслуженный выходной после адской работы, – так что я должен был его как-то отметить. Начистил туфли одноразовой походной щеткой, обулся. Подумал, не надеть ли куртку – немного познабливало, – и не надел: все-таки июнь на дворе. Проверил карманы брюк: не забыл ли чего? Снял с вешалки сумку. Чем дальше, тем медленнее становились мои движения, словно я чего-то боялся и оттягивал выход. Понятно чего, вернее, кого – соседки. Сообразив это, разозлился сам на себя и решительно открыл дверь. Что-то прошелестело и спланировало мне под ноги. От этого звука я вздрогнул, разозлился на себя окончательно, нагнулся и поднял то, что меня испугало. Открытка. Самая обыкновенная открытка: улыбающийся зайчонок с букетом каких-то неизвестных в ботанике цветов. Что за глупые шутки?
Открытка оказалась приглашением на день рождения соседского ребенка – ему исполняется полгода. Сегодня в пять часов дня. Значит, вчера приходила соседка не для того, чтобы склочничать по поводу громкой музыки, а пригласить на день рождения. Конечно, я не пойду (чего ей вообще вздумалось меня приглашать, я ее совсем не знаю), но нужно хотя бы предупредить и извиниться.
Позвонил в соседскую дверь – никто не откликнулся. Прислушался, ожидая, что заплачет ребенок, – все тихо. Наверное, ушли гулять в неурочное время. Одумались, решили больше не изводить меня своей почти мистической пунктуальностью. Ладно, зайду, когда вернусь.
На улице было жарко, хорошо, что не надел куртку. Прошел двором с полуразрушенной детской площадкой, надеясь и одновременно опасаясь встретить соседку. Извиниться, предупредить, что не буду, – и с плеч долой. Но ее нигде не оказалось. Вздохнул с облегчением (ворчливо посетовал, кривя душой: не встретил) и пошел дальше. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, стал сочинять дальнейшую судьбу моих подопечных. Все у них сложилось в жизни хорошо. Ребенок вырос, муж и жена жили в любви и согласии до самой старости. Подсматривающий абсолютно исцелился, женился, обзавелся кучей детей, здоровых и крепких. Знаю, все это неправда – так не бывает, но мне было приятно сочинять счастливую жизнь счастливых людей. Шел по улице, машинально передвигаясь, смутно радовался горячему солнцу (несмотря на жару, меня все еще немного познабливало) и придумывал все новые эпизоды: милые, смешные, трогательные. Я заставлял их смеяться, легким смехом людей, не знающих беды и страха, я принуждал их умиляться друг другом, я требовал от них всепоглощающей любви. Я смеялся, умилялся с ними вместе и любил их, невероятно любил.
И вдруг обнаружил, что уже четыре часа. И понял, что нахожусь очень далеко от дома, что ничего не купил, что нужно торопиться, чтобы успеть на день рождения ребенка. Конечно, я туда пойду – не могу не пойти, хочу пойти, слишком счастлив и переполнен любовью, чтобы оставаться в одиночестве.
Я зашел в супермаркет, закупился всем необходимым, а сверх того выбрал самый красивый и дорогой торт, огромную коробку конфет, бутылку вина и букет цветов (белые полураспустившиеся розы, влажные и упруго-колючие). Со всем этим еле всунулся в маршрутку, но в такси не поехал, с некоторых пор у меня отвращение к этому виду транспорта.
Прибыл как раз вовремя – без пятнадцати пять. Занес домой продукты и не удержался, зашел в мастерскую. Мне просто необходимо было посмотреть на своих героев. Я предвкушал радость, счастье, удовлетворение работой – и разбился о полную неудачу: лица на картине были абсолютно неживые. Настроение стремительно стало портиться, но я срочно взял себя в руки, сделал вид, что сейчас все это совершенно не важно, накинул на мольберт кусок старой простыни, быстро вышел из комнаты, захлопнул за собой дверь и позвонил в квартиру соседки.
На звонок мой, однако, никакой реакции не последовало: ни торопливых шагов, ни плача ребенка. Я позвонил снова, начиная заводиться: что же это такое, пригласила в гости, а сама куда-то ушла. Ни ответа ни привета. Растерянно потоптался у негостеприимного входа, с тоской оглянулся на свою дверь: подождать ее дома? Увидел себя со стороны: немолодой раздраженный мужик с букетом и яркими подарочными пакетами нелепо топчется у порога. Черт бы ее побрал, эту дуру с ребенком! Я нервно развернулся, чтобы уйти, ткнул в сердцах в дверь локтем, но тут меня что-то остановило. Звук. И ощущение в локте: я должен был почувствовать удар при столкновении с деревом – его не было: дверь из-под локтя ушла. Ушла и скрипнула.
Я обернулся: ну так и есть – не закрыта. Какое дурацкое положение! И что мне теперь делать? Если соседка куда-то ушла, предварительно пригласив меня в гости, и не заперла дверь, значит, предполагает, что я просто войду в квартиру и подожду. Как неприятно! Терпеть не могу таких ситуаций. Но с другой стороны, раз она думает, что это в порядке вещей, почему и не войти?
Еще немного помявшись на пороге, я вошел. Коридор с голым крашеным облупившимся полом, потрепанные обои на стенах – все почти как у меня. Люди, которые здесь жили, знали, что их вот-вот переселят, и не делали ремонт, а переезд все откладывался. Я подумал: а вдруг она в квартире, просто не слышала звонка – спит или в ванной, – а тут на тебе, гость с букетом. Надо бы предупредить о своем появлении. Вот только как? Окликнуть? Но я даже не знаю, как ее зовут. Кашлянув и выждав несколько секунд, приоткрыл дверь в комнату и просунул в щель голову – нет ничего нелепей!
– Простите! Вы дома? Это ваш сосед, – проговорил я приглушенным тоном, чтобы не испугать ее, – и просто взбесился от всего этого идиотизма.
Конечно, мне никто не ответил. Ушла на прогулку с ребенком и оставила меня в дураках в качестве мести за громкую музыку. Нисколько уже не церемонясь, вошел в комнату – и тут увидел ее. Соседка лежала на кровати, в углу, за дверью, укутанная двумя толстыми стегаными одеялами, и крепко спала. Что-то меня во всем этом встревожило, я не мог понять что: не по сезону теплые одеяла? слишком крепкий сон? Да, все это странно, но есть нечто еще… Ребенок! Ребенка нигде не было видно, и детской кроватки тоже. Смутно вспомнилось, что в коридоре стояла коляска. Да, точно, стояла. Пустая. Да это и понятно: не оставила бы она ребенка у порога в этом грязном коридоре. Но где же он? Может быть, вместе с ней, под одеялами? Но ведь он там задохнется! О чем вообще думает эта нерадивая мамаша?
Я подошел к кровати и резким движением откинул одеяла – ребенка не было. Ребенка не было, а его мать…
– Она заболела, – вслух проговорил я, – простудилась, приняла лекарство, но озноб не прошел, закуталась в одеяла и крепко уснула. Она заболела и крепко уснула! – громко повторил, почти прокричал я, понимая, что это чушь собачья. И положил ладонь ей на лоб, чтобы проверить, прошел ли жар, чтобы опровергнуть свою догадку. Догадка не опроверглась – лоб был совершенно холодным, неодушевленно холодным, как любой другой неживой предмет в комнате. Из идиотского упрямства для сравнения я дотронулся до стены – вот именно, точно такой же.
Соседка моя умерла. А ребенок пропал. Я обошел всю квартиру: комната, кухня, ванная совместно с туалетом, – но так его и не нашел. Нужно было срочно что-то предпринимать, куда-то звонить. Но вместо этого я вернулся к ней и сел на кровать рядом, будто она в самом деле больна и просто уснула. И долго смотрел на нее. При первой встрече лицо ее мне показалось знакомым, теперь я был абсолютно уверен, что видел ее. Я видел ее мертвой, раньше, когда-то. Видел именно это мертвое лицо, только там (я не помню где) оно было искажено ужасом предсмертных мук. На этот раз ей повезло больше: она была спокойно, почти умиротворенно мертва.
Но нужно было звонить. Я достал телефон и вышел в коридор – в присутствии мертвой сообщать милиции о ее же смерти мне показалось кощунственным, все равно что при умирающем обсуждать, как и в чем его похоронят. Набрал номер – и тут чуть не выпустил телефон из рук: в дверь позвонили. Я нажал на отбой и замер. Человек за дверью подождал немного и позвонил опять. Я знал, что сейчас произойдет: устав звонить, он в раздражении начнет стучать, незапертая дверь откроется, он войдет и увидит меня, стоящего посреди коридора с телефоном в руках, – но поче му-то не мог даже пошевелиться. На меня словно ступор напал.
Стучать он не стал, а просто толкнул дверь. Увидев меня – неясно, нечетко, если судить по тому, как я увидел его (в коридоре был полумрак), – он в удивлении застыл, но очень быстро пришел в себя, дружелюбно рассмеялся, протянул руку и пошел мне навстречу (я тоже сделал несколько неуверенных шагов).
– Станислав! – представился мужчина. – Станислав Иващенко, Инга вам, наверное, рассказывала. – Он крепко пожал мне руку.
Тут я увидел, что пришел он тоже с букетом (маленький, скромный букет маргариток), и зачем-то стал судорожно вспоминать, где оставил свои розы.
– Филипп Сосновский, – пробормотал я, так и не вспомнив.
– Вы, очевидно, Ингин муж?
– Нет, я сосед.
Это почему-то его очень обрадовало. Станислав хлопнул меня по плечу, словно мы были сто лет знакомы, а я к тому же сообщил ему какую-то дружески приятную новость.
– Ну и где же наша мамочка? – Он рассмеялся и двинулся к комнате.
Этого я допустить никак не мог, но так растерялся, что не нашел ничего умнее, как грубо схватить его за плечо.
– Ты чего? – возмутился Станислав, с подозрением посмотрел на меня, оттолкнул и вошел в комнату.
Я за ним не последовал, остался в коридоре. Мне захотелось уйти, скрыться в своей квартире, запереться на все замки, включить музыку и забыть о том, что произошло, представить, будто никакой соседки и не было и ребенок не доводил меня своим плачем – да, кстати, где он все-таки? – вернуться к своей картине и не помнить, не помнить… Желание было настолько острым, что я пошел к двери, подчиняясь только ему, как гипнотизеру, не слушая доводов рассудка, и, наверное, ушел бы, если бы не Станислав. Я о нем уже начал забывать, вытеснил из своего сознания: лишний, ни для чего мне не нужный, просто некий незнакомец с букетом низкорослых цветов. Но он существовать не перестал, вдруг оказался рядом со мной, в коридоре, зачем-то зашарил рукой по стене. Свет резанул по глазам – вот зачем он шарил: искал выключатель.
– Это ты ее убил? – спросил равнодушно. – А что ты сделал с ребенком?
– С ребенком?
– Да. Где ребенок?
– Не знаю.
Я повернулся к нему, он странно, растерянно-зловеще улыбался. Мне не понравилась его улыбка. И не понравилось что-то еще в его лице. Мы смотрели друг на друга в упор и проникались обоюдной враждой и каким-то нездоровым, извращенным любопытством: он всматривался в лицо убийцы, я узнавал в его лице то, другое, очень похожее лицо – мертвое лицо. И ждал, что вот сейчас раздастся звонок – пожалует новый гость, – я уже догадался, кем он окажется – одним из тех… оставшихся троих. И очень надеялся, что ошибся, больше никто не придет. Но звонок прозвучал, ужасно громко и резко – мне показалось, гораздо громче, чем когда звонил Станислав. Он вздрогнул, схватил меня за руку, взгляд его совершенно изменился – теперь это был растерянный, испуганный человек, и смотрел он на меня словно ища поддержки. Ну да, все правильно. Станислав обвинил меня в убийстве, но я-то не признался, не подтвердил его обвинения, значит, теперь могу в свою очередь обвинить его перед тем, кто пришел. Теперь мы на равных, мы стали сообщниками.
– Не будем открывать, – испуганно прошептал он и посмотрел с откровенной мольбой.
– Бесполезно. Он все равно войдет. Или она.
– Она? – Он дернулся. – Кто она?
– Пожилая или молодая. Осталось две женщины.
Станислав, кажется, не понял, но не стал переспрашивать – он отчаянно боялся.
В дверь постучали, дверь заходила ходуном – и медленно поползла на нас.
– Я же говорил – бесполезно. Так всегда: сначала звонят, а не откроют – начинают стучать.
Да, это была женщина. Пожилая. Та самая. Я ее еще плохо рассмотрел, но все равно понял, что надеяться не на что – это она. Пожилая и полная. В руке у нее был букет ромашек. Она вошла робко и снова постучала, хотя уже была в квартире и увидела нас.
– Здравствуйте. – Женщина застенчиво улыбнулась. – Я – Нина Витальевна Шмелева.
Мы ей ничего не ответили, женщина окончательно смутилась.
– А… где Инга?
– Там! – брякнул Станислав и указал на дверь комнаты. – Только она плохо себя чувствует, – нашелся он все-таки. – День рождения, кажется, отменяется.
– Отменяется? – расстроилась женщина. – Но я могу взглянуть на малыша?
Станислав посмотрел на меня, я пожал плечами.
– Боюсь, что это невозможно.
– Почему? – Казалось, что женщина вот-вот заплачет. – Мне бы все-таки хотелось поговорить с хозяйкой. Инга обещала… – жалобно пробормотала она, и вдруг настроение у нее резко изменилось, она враждебно посмотрела на нас, как на препятствие своей неведомой удаче, и, решительно нас оттолкнув, прошла в комнату. Мы ничего не успели предпринять, потому что все произошло неожиданно. – Нет, пусть она мне сама скажет. Или откажет, если на то пошло, – проговорила она уже в комнате – вероятно, для Инги, – на секунду замолчала и разразилась жутким криком.
Станислав бросился к ней, я остался в коридоре поджидать оставшихся гостей.
Следующим был мужчина. Анатолий Бекетов, таково было его «мирское» имя. Фотограф. В этом качестве его и пригласили на день рождения ребенка. Я не стал дожидаться прохождения всех этапов, открыл сразу, после первого звонка. Морочить неправдоподобными отговорками о болезни хозяйки, когда из комнаты неслись такие недвусмысленные крики и причитания, тоже не посчитал нужным. Потому сразу ввел в курс дела: хозяйка мертва, ребенок исчез, милицию мы еще не вызвали. И пока рассказывал, не отрываясь, следил за его лицом – оно постепенно менялось: от важного, полного собственного достоинства «господина» под конец истории не осталось и следа, лицо превратилось в то самое, только пока живое. Я ясно слышал его плач, постыдный для такого взрослого мужчины, слышал, как он хрипло дышит простуженным носом. Женщина в комнате продолжала причитать – как странно! – что-то о своем невезении. Сквозь всхлипы я отчетливо слышал ее кашель. У меня кружилась голова, но я не мог испугаться. Мои мертвецы восстали с моей картины, но я не мог испугаться. Или это не я не мог, а художник?
Фотограф между тем схватился за ручку двери, предпринимая попытку к бегству, но ему помешали – явился последний гость. Вернее, гостья.
Она была уже, как бы заранее, испугана и расстроена – шла сюда в ожидании беды. Светловолосая девушка лет двадцати пяти. А по голосу – совсем ребенок. Мать не переживет ее смерть, и думать нечего.
– Где Инга? – закричала она с порога, другим, взрослым, голосом, но мне чудился тот. – Кто вы такие? Что происходит?
Прислушалась к причитаниям, все поняла, уронила букет и бросилась в комнату.
Я закрыл дверь на замок, спрятал в карман ключ, повернулся к фотографу:
– Теперь все в сборе. Пойдемте.
Кроме Инги. Передвигались, рыдали, причитали, возмущенно кричали, что-то пытались мне доказать, чего-то от меня требовали. Последняя гостья оказалась сестрой умершей моей соседки, она переживала настоящее горе. Остальные видели друг друга впервые – и Ингу тоже никто из них не знал. Нас всех пригласили на день рождения к ребенку. Ребенок исчез.
Ребенок исчез, а мои мертвецы появились. Я должен был испугаться, я обязан был потрястись. Что может быть для художника страшнее ожившей картины, перешедшего в реальность сюжета? Это высшая точка безумия. Но я не был безумен, и я совсем не мог испугаться. И это, пожалуй, было страшнее всего, потому что и объяснения происходящему я не имел. Почему они все здесь собрались? Зачем Инга нас всех пригласила? Куда делся ребенок? От чего она умерла?
Эта комната, залитая ярчайшим солнцем, была такой же невозможной, нереальной, такой же абсурдно пугающей, как тот темный, глубокий колодец, в котором я очнулся однажды. Но я не мог испугаться. Как и тогда. Не мог испугаться, не мог прочувствовать нормальный человеческий страх, но и не мог понять, что происходит, и потому выискивал спасительную лазейку для своего сознания. Как и тогда. Галлюцинация. Все эти люди – просто плод моего больного сознания. Я сошел с ума, мне нужна помощь. Медсестра…
Эта полная женщина в возрасте и есть медсестра. Но мне она не поможет. Правда, она – детская медсестра. Пришла устраиваться няней к ребенку, ей никак не удается найти место. Какая реальная, какая настоящая жизненная история. Она сама ее рассказала – вероятно, затем, чтобы убедить меня в своей реальности. Да я и так убежден.
И этот фотограф вполне реален, и Станислав, и Ингина сестра.
Шестым мертвецом на картине был я. Я – тоже вполне реален, уж в этом-то мне усомниться трудно.
– Так что же нам делать? – Станислав склонился надо мной, слегка похлопал по щеке, видимо полагая, что я где-то не с ними, по ту сторону сознания.
– Не знаю.
– А кто должен знать?! – возмутился он, и был прав, сто раз прав: именно я ответствен за все, что здесь происходит.
И тут опять раздался звонок в дверь. Неожиданный звонок. Неправильный звонок. Больше никто не должен был появиться в этой квартире. Мы составляли единый организм, дополняли друг друга. И даже мертвая хозяйка Инга, пока единственная мертвая среди нас, живых мертвецов, не диссонировала. Кто же еще пришел? Нас здесь шестеро, и никакого седьмого быть не может. Все в сборе. Непонятно, правда, кто нас собрал.
Снова звонок. Все замерли и посмотрели на ме ня. Почему на меня? Почему именно я должен идти открывать? Ну да. Ключ. Ключ у меня в кармане.
Я медленно встал, медленно-медленно достал ключ.
– Может, не открывать? – Фотограф вцепился мне в плечо, стало больно и почему-то противно. – Зачем открывать? Если сидеть тихо, подумают, что никого нет, и уйдут. И мы уйдем. Знаете, лично я здесь ни при чем. Я просто фотограф! Мне не нужны неприятности. И, – он оглянулся, обвел взглядом всю компанию, – и никому не нужны.
– Да-да, – подхватила женщина-медсестра, несостоявшаяся няня, – разве мы виноваты в том, что случилось?
– Я вообще оказался здесь по ошибке, – жалобно хохотнул Станислав. – Со мной произошла такая смешная история! Если кому рассказать…
– Хватит! – прервал я их, отцепил руку фотографа от своего плеча и пошел к двери.
Шестеро. Нас должно быть только шестеро. И значит, этот, седьмой, – лишний. Кто он?
Я медленно вставил ключ в замок, аккуратно повернул, чтобы не щелкнуть. К чему такая осторожность, не знаю, но я старался действовать очень тихо. Даже заставлял себя дышать неслышно. Так же медленно и осторожно стал открывать дверь.
На пороге стоял обыкновенный молодой мужчина. Самый обыкновенный, никакого отношения к моей картине не имеющий. С какой тогда стати он оказался здесь?
– Здравствуйте. Я по приглашению Инги.
В руке мужчина держал изящный букет.
– Проходите. – Я посторонился, освобождая ему дорогу. Кто он такой, черт возьми?!
Мужчина вошел в комнату, спокойно осмотрелся, легким полукивком-полупоклоном поздоровался с присутствующими – с громким, каким-то по-женски истерическим всхлипом вздохнул фотограф, нервно усмехнулся Станислав, Нина Витальевна, медсестра-няня, отвела глаза, Анна, Ингина сестра, даже не подняла головы, словно и не заметила, что еще кто-то пришел.
А в восемь часов проснулся от грохота.
* * *
Моя жизнь подчинена расписанию стрессов. Каждую ночь ровно в два я просыпаюсь от плача ребенка, с трудом засыпаю, чтобы проснуться в восемь утра от грохота – соседка вывозит из своей квартиры коляску. Ровно в девять она возвращается с прогулки (снова грохот, но я уже не сплю), в двенадцать дня плачет ребенок, в шесть вечера вечерняя прогулка, в восемь он снова плачет. За целую неделю ни разу не было сбоя: ровно в два, ровно в восемь, в девять… Это постоянство сводит меня с ума, эта запланированность просто убивает. Ну хорошо, прогулки, но разве может ребенок плакать по расписанию?В этих условиях я упорно пытаюсь работать. Ору на подсматривающего, когда ровно в двенадцать он начинает прислушиваться, но сам выискиваю предлог, чтобы посмотреть на часы. Сегодня я разбил часы. Грохнул о стену, но ничего не изменилось – часы во мне, теперь могу определить время без всяких часов до минуты.
Музыку я выключаю только ночью. И упорно пишу. Интерьер комнаты, слегка искаженный оконным стеклом, почти готов. Но чего-то ему недостает… Впрочем, так думаю не я, а подсматривающий. Он ищет, пристально всматриваясь, в отсутствующий предмет, рыскает глазами по комнате, нахально, без грана такта. Я ему совсем не сочувствую, плевать на его боль. Он меня просто бесит. Спекулирует своим положением, заражает меня своей болью.
Сегодня я понял, кто он такой и кем подослан. Я писал и вдруг почувствовал очень сильную головную боль. Это было такое забытое состояние! Странно, а ведь у меня действительно давно уже ничего не болело. На этом-то я его и поймал: моя голова болеть не может, значит, болит она не у меня, а у него, у того человека из моего кошмара, который умер от страшной головной боли. Подсматривающий – лазутчик «Шести мертвецов». И подсматривает он не за мужчиной в комнате, а шпионит за мной. Он хочет перекинуть мост между этими картинами, его цель – заставить меня написать продолжение. Мой «Вечер» должен стать второй частью «Шести мертвецов». Не вылечить меня, а отравить еще больше, закабалить безумием окончательно.
Я раскусил его, понял его тактику и выработал свою. Не сдамся, не заставит он меня плясать под его дудку. Мой «Вечер» не будет иметь ничего общего с той ненавистной картиной.
Включаю музыку – громко! – плевать на соседку и ее ребенка. Всматриваюсь в написанный интерьер: все хорошо, все правильно, только стоит немного развернуть кресло – чуть-чуть боком к окну. Закрываю глаза. Мой счастливец в кресле потрясен и растроган, мой неугомонный страдалец за окном потрясен и растроган – теперь они слушают в унисон, воспринимают музыку одинаково. Я знаю, что это продлится недолго: лицо подсматривающего исказится страданием, страдание передастся счастливцу – нужно спешить. Я и спешу, работаю с бешеной скоростью – недочеты подправлю потом, сейчас главное – записать… Плач врывается – я не даю ему все испортить, заботливо и нежно, преодолевая злость, уговариваю: тише, тише, мой маленький, тише, тише, мой дорогой, спи, малыш, баю-бай. Колыбельная. Я напеваю ему странную колыбельную на мотив Перголези – и он замолкает, а я продолжаю петь. Пою и пишу с бешеной скоростью. Да, да, слышу, что звонят в дверь, но не прерываю работы. Моя музыка мешает уснуть ее ребенку, а ее ребенок мешает мне жить. Который час: двенадцать? шесть? два часа ночи? Не важно, не прервусь, допишу…
Я писал, пока просто не свалился от изнеможения, под торжественный хор пастухов и пастушек (Перголези перетек в Вивальди, Вивальди в Глюка). Мой «Орфей» тоже будет со счастливым концом, кто бы мне что ни навязывал. Весь в поту, перемазанный красками, лежал на полу – правая рука совсем затекла и стала бесчувственной, в голове клубился туман, но я торжествовал: победил, вопреки всевозможным препятствиям, прибрал своих строптивцев к рукам.
Диск доиграл, и наступила тишина, почти такая же, как в моем кошмаре. Повернул голову к окну, чтобы узнать, какое время суток (часы ведь я разбил). Оказалось, ночь. Поднялся, размял затекшее тело, кое-как отмылся, выпил чаю и побрел в спальню.
Я проспал до позднего утра крепким сном, не слыша ни плача ребенка, ни грохота коляски. Но все равно встал совершенно разбитым и потому решил устроить в этот день выходной. В конце концов, я его заслужил. Принял душ – холодный, в моем выселенном доме горячую воду не подают, – позавтракал остатками то ли вчерашнего, то ли позавчерашнего обеда. Оказалось, что продукты кончились, надо идти в магазин. Что ж, заодно прогуляюсь, проветриться мне не помешает.
Не спеша собрался, надел чистую рубашку, что в моем положении почти роскошь – со стиркой здесь туго: ни машины, ни горячей воды. Но день был праздничный – заслуженный выходной после адской работы, – так что я должен был его как-то отметить. Начистил туфли одноразовой походной щеткой, обулся. Подумал, не надеть ли куртку – немного познабливало, – и не надел: все-таки июнь на дворе. Проверил карманы брюк: не забыл ли чего? Снял с вешалки сумку. Чем дальше, тем медленнее становились мои движения, словно я чего-то боялся и оттягивал выход. Понятно чего, вернее, кого – соседки. Сообразив это, разозлился сам на себя и решительно открыл дверь. Что-то прошелестело и спланировало мне под ноги. От этого звука я вздрогнул, разозлился на себя окончательно, нагнулся и поднял то, что меня испугало. Открытка. Самая обыкновенная открытка: улыбающийся зайчонок с букетом каких-то неизвестных в ботанике цветов. Что за глупые шутки?
Открытка оказалась приглашением на день рождения соседского ребенка – ему исполняется полгода. Сегодня в пять часов дня. Значит, вчера приходила соседка не для того, чтобы склочничать по поводу громкой музыки, а пригласить на день рождения. Конечно, я не пойду (чего ей вообще вздумалось меня приглашать, я ее совсем не знаю), но нужно хотя бы предупредить и извиниться.
Позвонил в соседскую дверь – никто не откликнулся. Прислушался, ожидая, что заплачет ребенок, – все тихо. Наверное, ушли гулять в неурочное время. Одумались, решили больше не изводить меня своей почти мистической пунктуальностью. Ладно, зайду, когда вернусь.
На улице было жарко, хорошо, что не надел куртку. Прошел двором с полуразрушенной детской площадкой, надеясь и одновременно опасаясь встретить соседку. Извиниться, предупредить, что не буду, – и с плеч долой. Но ее нигде не оказалось. Вздохнул с облегчением (ворчливо посетовал, кривя душой: не встретил) и пошел дальше. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, стал сочинять дальнейшую судьбу моих подопечных. Все у них сложилось в жизни хорошо. Ребенок вырос, муж и жена жили в любви и согласии до самой старости. Подсматривающий абсолютно исцелился, женился, обзавелся кучей детей, здоровых и крепких. Знаю, все это неправда – так не бывает, но мне было приятно сочинять счастливую жизнь счастливых людей. Шел по улице, машинально передвигаясь, смутно радовался горячему солнцу (несмотря на жару, меня все еще немного познабливало) и придумывал все новые эпизоды: милые, смешные, трогательные. Я заставлял их смеяться, легким смехом людей, не знающих беды и страха, я принуждал их умиляться друг другом, я требовал от них всепоглощающей любви. Я смеялся, умилялся с ними вместе и любил их, невероятно любил.
И вдруг обнаружил, что уже четыре часа. И понял, что нахожусь очень далеко от дома, что ничего не купил, что нужно торопиться, чтобы успеть на день рождения ребенка. Конечно, я туда пойду – не могу не пойти, хочу пойти, слишком счастлив и переполнен любовью, чтобы оставаться в одиночестве.
Я зашел в супермаркет, закупился всем необходимым, а сверх того выбрал самый красивый и дорогой торт, огромную коробку конфет, бутылку вина и букет цветов (белые полураспустившиеся розы, влажные и упруго-колючие). Со всем этим еле всунулся в маршрутку, но в такси не поехал, с некоторых пор у меня отвращение к этому виду транспорта.
Прибыл как раз вовремя – без пятнадцати пять. Занес домой продукты и не удержался, зашел в мастерскую. Мне просто необходимо было посмотреть на своих героев. Я предвкушал радость, счастье, удовлетворение работой – и разбился о полную неудачу: лица на картине были абсолютно неживые. Настроение стремительно стало портиться, но я срочно взял себя в руки, сделал вид, что сейчас все это совершенно не важно, накинул на мольберт кусок старой простыни, быстро вышел из комнаты, захлопнул за собой дверь и позвонил в квартиру соседки.
* * *
Я представлял, как она удивится подаркам, как возьмет смущенно букет и не будет знать, что с ним делать: вазы у нее, конечно, нет, – поблагодарит виновато (конфликт по поводу музыки). Я ей скажу, нарочито развязно, чтобы подбодрить и скрыть свое собственное смущение: ну, и где наш виновник торжества? Она улыбнется, поведет меня в комнату – торжественная, но чуть на цыпочках поступь по коридору двух взрослых малознакомых смущенных людей, – наклонится над кроваткой – лицо ее осветится нежностью (немного показной, оттого что я смотрю на нее, а ей по роли полагается выразить нежность)… Я умилюсь, тоже не очень искренне (по той же причине), возьму на руки малыша, наговорю комплиментов и вдруг почувствую – ощущу всем сердцем настоящую нежность. Источником раздражающих звуков окажется это очаровательное дитя. Интересно, у нее сын или дочь? А потом мы, смеясь, положим цветы в детскую ванночку – никаких других подходящих сосудов у нее не найдется, – сядем за стол, откроем бутылку вина, она снимет крышку с коробки конфет, с неловким смешком протянет мне: угощайтесь. Мы немного выпьем за здоровье ее ребенка, и тогда она расплачется и расскажет свою печальную историю – как оказалась здесь, в этом доме.На звонок мой, однако, никакой реакции не последовало: ни торопливых шагов, ни плача ребенка. Я позвонил снова, начиная заводиться: что же это такое, пригласила в гости, а сама куда-то ушла. Ни ответа ни привета. Растерянно потоптался у негостеприимного входа, с тоской оглянулся на свою дверь: подождать ее дома? Увидел себя со стороны: немолодой раздраженный мужик с букетом и яркими подарочными пакетами нелепо топчется у порога. Черт бы ее побрал, эту дуру с ребенком! Я нервно развернулся, чтобы уйти, ткнул в сердцах в дверь локтем, но тут меня что-то остановило. Звук. И ощущение в локте: я должен был почувствовать удар при столкновении с деревом – его не было: дверь из-под локтя ушла. Ушла и скрипнула.
Я обернулся: ну так и есть – не закрыта. Какое дурацкое положение! И что мне теперь делать? Если соседка куда-то ушла, предварительно пригласив меня в гости, и не заперла дверь, значит, предполагает, что я просто войду в квартиру и подожду. Как неприятно! Терпеть не могу таких ситуаций. Но с другой стороны, раз она думает, что это в порядке вещей, почему и не войти?
Еще немного помявшись на пороге, я вошел. Коридор с голым крашеным облупившимся полом, потрепанные обои на стенах – все почти как у меня. Люди, которые здесь жили, знали, что их вот-вот переселят, и не делали ремонт, а переезд все откладывался. Я подумал: а вдруг она в квартире, просто не слышала звонка – спит или в ванной, – а тут на тебе, гость с букетом. Надо бы предупредить о своем появлении. Вот только как? Окликнуть? Но я даже не знаю, как ее зовут. Кашлянув и выждав несколько секунд, приоткрыл дверь в комнату и просунул в щель голову – нет ничего нелепей!
– Простите! Вы дома? Это ваш сосед, – проговорил я приглушенным тоном, чтобы не испугать ее, – и просто взбесился от всего этого идиотизма.
Конечно, мне никто не ответил. Ушла на прогулку с ребенком и оставила меня в дураках в качестве мести за громкую музыку. Нисколько уже не церемонясь, вошел в комнату – и тут увидел ее. Соседка лежала на кровати, в углу, за дверью, укутанная двумя толстыми стегаными одеялами, и крепко спала. Что-то меня во всем этом встревожило, я не мог понять что: не по сезону теплые одеяла? слишком крепкий сон? Да, все это странно, но есть нечто еще… Ребенок! Ребенка нигде не было видно, и детской кроватки тоже. Смутно вспомнилось, что в коридоре стояла коляска. Да, точно, стояла. Пустая. Да это и понятно: не оставила бы она ребенка у порога в этом грязном коридоре. Но где же он? Может быть, вместе с ней, под одеялами? Но ведь он там задохнется! О чем вообще думает эта нерадивая мамаша?
Я подошел к кровати и резким движением откинул одеяла – ребенка не было. Ребенка не было, а его мать…
– Она заболела, – вслух проговорил я, – простудилась, приняла лекарство, но озноб не прошел, закуталась в одеяла и крепко уснула. Она заболела и крепко уснула! – громко повторил, почти прокричал я, понимая, что это чушь собачья. И положил ладонь ей на лоб, чтобы проверить, прошел ли жар, чтобы опровергнуть свою догадку. Догадка не опроверглась – лоб был совершенно холодным, неодушевленно холодным, как любой другой неживой предмет в комнате. Из идиотского упрямства для сравнения я дотронулся до стены – вот именно, точно такой же.
Соседка моя умерла. А ребенок пропал. Я обошел всю квартиру: комната, кухня, ванная совместно с туалетом, – но так его и не нашел. Нужно было срочно что-то предпринимать, куда-то звонить. Но вместо этого я вернулся к ней и сел на кровать рядом, будто она в самом деле больна и просто уснула. И долго смотрел на нее. При первой встрече лицо ее мне показалось знакомым, теперь я был абсолютно уверен, что видел ее. Я видел ее мертвой, раньше, когда-то. Видел именно это мертвое лицо, только там (я не помню где) оно было искажено ужасом предсмертных мук. На этот раз ей повезло больше: она была спокойно, почти умиротворенно мертва.
Но нужно было звонить. Я достал телефон и вышел в коридор – в присутствии мертвой сообщать милиции о ее же смерти мне показалось кощунственным, все равно что при умирающем обсуждать, как и в чем его похоронят. Набрал номер – и тут чуть не выпустил телефон из рук: в дверь позвонили. Я нажал на отбой и замер. Человек за дверью подождал немного и позвонил опять. Я знал, что сейчас произойдет: устав звонить, он в раздражении начнет стучать, незапертая дверь откроется, он войдет и увидит меня, стоящего посреди коридора с телефоном в руках, – но поче му-то не мог даже пошевелиться. На меня словно ступор напал.
Стучать он не стал, а просто толкнул дверь. Увидев меня – неясно, нечетко, если судить по тому, как я увидел его (в коридоре был полумрак), – он в удивлении застыл, но очень быстро пришел в себя, дружелюбно рассмеялся, протянул руку и пошел мне навстречу (я тоже сделал несколько неуверенных шагов).
– Станислав! – представился мужчина. – Станислав Иващенко, Инга вам, наверное, рассказывала. – Он крепко пожал мне руку.
Тут я увидел, что пришел он тоже с букетом (маленький, скромный букет маргариток), и зачем-то стал судорожно вспоминать, где оставил свои розы.
– Филипп Сосновский, – пробормотал я, так и не вспомнив.
– Вы, очевидно, Ингин муж?
– Нет, я сосед.
Это почему-то его очень обрадовало. Станислав хлопнул меня по плечу, словно мы были сто лет знакомы, а я к тому же сообщил ему какую-то дружески приятную новость.
– Ну и где же наша мамочка? – Он рассмеялся и двинулся к комнате.
Этого я допустить никак не мог, но так растерялся, что не нашел ничего умнее, как грубо схватить его за плечо.
– Ты чего? – возмутился Станислав, с подозрением посмотрел на меня, оттолкнул и вошел в комнату.
Я за ним не последовал, остался в коридоре. Мне захотелось уйти, скрыться в своей квартире, запереться на все замки, включить музыку и забыть о том, что произошло, представить, будто никакой соседки и не было и ребенок не доводил меня своим плачем – да, кстати, где он все-таки? – вернуться к своей картине и не помнить, не помнить… Желание было настолько острым, что я пошел к двери, подчиняясь только ему, как гипнотизеру, не слушая доводов рассудка, и, наверное, ушел бы, если бы не Станислав. Я о нем уже начал забывать, вытеснил из своего сознания: лишний, ни для чего мне не нужный, просто некий незнакомец с букетом низкорослых цветов. Но он существовать не перестал, вдруг оказался рядом со мной, в коридоре, зачем-то зашарил рукой по стене. Свет резанул по глазам – вот зачем он шарил: искал выключатель.
– Это ты ее убил? – спросил равнодушно. – А что ты сделал с ребенком?
– С ребенком?
– Да. Где ребенок?
– Не знаю.
Я повернулся к нему, он странно, растерянно-зловеще улыбался. Мне не понравилась его улыбка. И не понравилось что-то еще в его лице. Мы смотрели друг на друга в упор и проникались обоюдной враждой и каким-то нездоровым, извращенным любопытством: он всматривался в лицо убийцы, я узнавал в его лице то, другое, очень похожее лицо – мертвое лицо. И ждал, что вот сейчас раздастся звонок – пожалует новый гость, – я уже догадался, кем он окажется – одним из тех… оставшихся троих. И очень надеялся, что ошибся, больше никто не придет. Но звонок прозвучал, ужасно громко и резко – мне показалось, гораздо громче, чем когда звонил Станислав. Он вздрогнул, схватил меня за руку, взгляд его совершенно изменился – теперь это был растерянный, испуганный человек, и смотрел он на меня словно ища поддержки. Ну да, все правильно. Станислав обвинил меня в убийстве, но я-то не признался, не подтвердил его обвинения, значит, теперь могу в свою очередь обвинить его перед тем, кто пришел. Теперь мы на равных, мы стали сообщниками.
– Не будем открывать, – испуганно прошептал он и посмотрел с откровенной мольбой.
– Бесполезно. Он все равно войдет. Или она.
– Она? – Он дернулся. – Кто она?
– Пожилая или молодая. Осталось две женщины.
Станислав, кажется, не понял, но не стал переспрашивать – он отчаянно боялся.
В дверь постучали, дверь заходила ходуном – и медленно поползла на нас.
– Я же говорил – бесполезно. Так всегда: сначала звонят, а не откроют – начинают стучать.
Да, это была женщина. Пожилая. Та самая. Я ее еще плохо рассмотрел, но все равно понял, что надеяться не на что – это она. Пожилая и полная. В руке у нее был букет ромашек. Она вошла робко и снова постучала, хотя уже была в квартире и увидела нас.
– Здравствуйте. – Женщина застенчиво улыбнулась. – Я – Нина Витальевна Шмелева.
Мы ей ничего не ответили, женщина окончательно смутилась.
– А… где Инга?
– Там! – брякнул Станислав и указал на дверь комнаты. – Только она плохо себя чувствует, – нашелся он все-таки. – День рождения, кажется, отменяется.
– Отменяется? – расстроилась женщина. – Но я могу взглянуть на малыша?
Станислав посмотрел на меня, я пожал плечами.
– Боюсь, что это невозможно.
– Почему? – Казалось, что женщина вот-вот заплачет. – Мне бы все-таки хотелось поговорить с хозяйкой. Инга обещала… – жалобно пробормотала она, и вдруг настроение у нее резко изменилось, она враждебно посмотрела на нас, как на препятствие своей неведомой удаче, и, решительно нас оттолкнув, прошла в комнату. Мы ничего не успели предпринять, потому что все произошло неожиданно. – Нет, пусть она мне сама скажет. Или откажет, если на то пошло, – проговорила она уже в комнате – вероятно, для Инги, – на секунду замолчала и разразилась жутким криком.
Станислав бросился к ней, я остался в коридоре поджидать оставшихся гостей.
Следующим был мужчина. Анатолий Бекетов, таково было его «мирское» имя. Фотограф. В этом качестве его и пригласили на день рождения ребенка. Я не стал дожидаться прохождения всех этапов, открыл сразу, после первого звонка. Морочить неправдоподобными отговорками о болезни хозяйки, когда из комнаты неслись такие недвусмысленные крики и причитания, тоже не посчитал нужным. Потому сразу ввел в курс дела: хозяйка мертва, ребенок исчез, милицию мы еще не вызвали. И пока рассказывал, не отрываясь, следил за его лицом – оно постепенно менялось: от важного, полного собственного достоинства «господина» под конец истории не осталось и следа, лицо превратилось в то самое, только пока живое. Я ясно слышал его плач, постыдный для такого взрослого мужчины, слышал, как он хрипло дышит простуженным носом. Женщина в комнате продолжала причитать – как странно! – что-то о своем невезении. Сквозь всхлипы я отчетливо слышал ее кашель. У меня кружилась голова, но я не мог испугаться. Мои мертвецы восстали с моей картины, но я не мог испугаться. Или это не я не мог, а художник?
Фотограф между тем схватился за ручку двери, предпринимая попытку к бегству, но ему помешали – явился последний гость. Вернее, гостья.
Она была уже, как бы заранее, испугана и расстроена – шла сюда в ожидании беды. Светловолосая девушка лет двадцати пяти. А по голосу – совсем ребенок. Мать не переживет ее смерть, и думать нечего.
– Где Инга? – закричала она с порога, другим, взрослым, голосом, но мне чудился тот. – Кто вы такие? Что происходит?
Прислушалась к причитаниям, все поняла, уронила букет и бросилась в комнату.
Я закрыл дверь на замок, спрятал в карман ключ, повернулся к фотографу:
– Теперь все в сборе. Пойдемте.
* * *
Комната была залита солнцем и наполнена звуками. Я не ослеп, не оглох, я мог двигаться. И мои восставшие герои с проклятой картины «Шесть мертвецов» оживленно передвигались по комнате.Кроме Инги. Передвигались, рыдали, причитали, возмущенно кричали, что-то пытались мне доказать, чего-то от меня требовали. Последняя гостья оказалась сестрой умершей моей соседки, она переживала настоящее горе. Остальные видели друг друга впервые – и Ингу тоже никто из них не знал. Нас всех пригласили на день рождения к ребенку. Ребенок исчез.
Ребенок исчез, а мои мертвецы появились. Я должен был испугаться, я обязан был потрястись. Что может быть для художника страшнее ожившей картины, перешедшего в реальность сюжета? Это высшая точка безумия. Но я не был безумен, и я совсем не мог испугаться. И это, пожалуй, было страшнее всего, потому что и объяснения происходящему я не имел. Почему они все здесь собрались? Зачем Инга нас всех пригласила? Куда делся ребенок? От чего она умерла?
Эта комната, залитая ярчайшим солнцем, была такой же невозможной, нереальной, такой же абсурдно пугающей, как тот темный, глубокий колодец, в котором я очнулся однажды. Но я не мог испугаться. Как и тогда. Не мог испугаться, не мог прочувствовать нормальный человеческий страх, но и не мог понять, что происходит, и потому выискивал спасительную лазейку для своего сознания. Как и тогда. Галлюцинация. Все эти люди – просто плод моего больного сознания. Я сошел с ума, мне нужна помощь. Медсестра…
Эта полная женщина в возрасте и есть медсестра. Но мне она не поможет. Правда, она – детская медсестра. Пришла устраиваться няней к ребенку, ей никак не удается найти место. Какая реальная, какая настоящая жизненная история. Она сама ее рассказала – вероятно, затем, чтобы убедить меня в своей реальности. Да я и так убежден.
И этот фотограф вполне реален, и Станислав, и Ингина сестра.
Шестым мертвецом на картине был я. Я – тоже вполне реален, уж в этом-то мне усомниться трудно.
– Так что же нам делать? – Станислав склонился надо мной, слегка похлопал по щеке, видимо полагая, что я где-то не с ними, по ту сторону сознания.
– Не знаю.
– А кто должен знать?! – возмутился он, и был прав, сто раз прав: именно я ответствен за все, что здесь происходит.
И тут опять раздался звонок в дверь. Неожиданный звонок. Неправильный звонок. Больше никто не должен был появиться в этой квартире. Мы составляли единый организм, дополняли друг друга. И даже мертвая хозяйка Инга, пока единственная мертвая среди нас, живых мертвецов, не диссонировала. Кто же еще пришел? Нас здесь шестеро, и никакого седьмого быть не может. Все в сборе. Непонятно, правда, кто нас собрал.
Снова звонок. Все замерли и посмотрели на ме ня. Почему на меня? Почему именно я должен идти открывать? Ну да. Ключ. Ключ у меня в кармане.
Я медленно встал, медленно-медленно достал ключ.
– Может, не открывать? – Фотограф вцепился мне в плечо, стало больно и почему-то противно. – Зачем открывать? Если сидеть тихо, подумают, что никого нет, и уйдут. И мы уйдем. Знаете, лично я здесь ни при чем. Я просто фотограф! Мне не нужны неприятности. И, – он оглянулся, обвел взглядом всю компанию, – и никому не нужны.
– Да-да, – подхватила женщина-медсестра, несостоявшаяся няня, – разве мы виноваты в том, что случилось?
– Я вообще оказался здесь по ошибке, – жалобно хохотнул Станислав. – Со мной произошла такая смешная история! Если кому рассказать…
– Хватит! – прервал я их, отцепил руку фотографа от своего плеча и пошел к двери.
Шестеро. Нас должно быть только шестеро. И значит, этот, седьмой, – лишний. Кто он?
Я медленно вставил ключ в замок, аккуратно повернул, чтобы не щелкнуть. К чему такая осторожность, не знаю, но я старался действовать очень тихо. Даже заставлял себя дышать неслышно. Так же медленно и осторожно стал открывать дверь.
На пороге стоял обыкновенный молодой мужчина. Самый обыкновенный, никакого отношения к моей картине не имеющий. С какой тогда стати он оказался здесь?
– Здравствуйте. Я по приглашению Инги.
В руке мужчина держал изящный букет.
– Проходите. – Я посторонился, освобождая ему дорогу. Кто он такой, черт возьми?!
Мужчина вошел в комнату, спокойно осмотрелся, легким полукивком-полупоклоном поздоровался с присутствующими – с громким, каким-то по-женски истерическим всхлипом вздохнул фотограф, нервно усмехнулся Станислав, Нина Витальевна, медсестра-няня, отвела глаза, Анна, Ингина сестра, даже не подняла головы, словно и не заметила, что еще кто-то пришел.