Я пошел все вперед и вперед – глухо, но вполне отчетливо раздавались мои шаги. Дул ветер – мне показалось: зимний ветер. Мокрый асфальт под ногами скользил – гололед в обнимку с гололедицей. Брызги дождя срывались с деревьев, ветер кидал мне их в лицо – снежные, вьюжные хлопья. Но музыки все не было слышно.
   Скребуще-цокающий звук раздался позади. Кто-то стремительно несся – возможно, меня догонял. Не человек. Звук приближался, звук мимо пронесся вместе с тенью. Я вздрогнул, почти испугался. Нечто не из моего вымысла. Остановился, прищурившись, долго всматривался в темноту – туда, куда умчалась тень. Напряг до предела мозг, чтобы отгадать загадку: что это может быть?
   Разгадка оказалась простой, когда я смог ее найти, – простой до смешного. Собака. Конечно, по такой безлюдной, такой темной улице должна пробегать такая вот бесхозная собака. Только нужно чуть замедлить съемку: бежит, но не мчится, по параллельному тротуару, шаги прохожего звучат в унисон ее когтистым поспешным шажкам. Она бежит, он идет, не обращая никакого внимания, не замечая. Вступает музыка: сначала едва различима, потом все громче и громче – и форте у освещенного окна. Свет падает на собаку – она тоже как раз достигла окна, – тень от нее ложится на противоположный дом (маленькая дворняжка преобразовывается в собаку Баскервилей). Вот тут он ее и замечает. Смотрит с минуту, думает, не приютить ли? Одинокий пес и он, человек, одинокий. Но тут же отвлекается, поворачивается к окну. Музыка, свет. Окно хоть и довольно низко, но все же выше уровня его глаз. Поднимается на несколько ступенек крыльца – вот теперь хорошо, все отчетливо видно: уютная комната, кресло, мужчина, голова его обращена к двери, вот-вот должна появиться его жена, сейчас она укладывает ребенка… Собака забыта.
   Впрочем, все оказалось не так. Сюжет изменился. Жена и ребенок – в прошлом, теперь одни воспоминания.
   Темная улица – точно такая же! Я должен был испугаться. Но я опять не боюсь. Я иду и иду и жду, когда станет слышна музыка. Вслушиваюсь изо всех сил – из-за этого иду очень тихо, нарушаю сценарий – шаги мои теперь совсем не слышны.
   Вот. Наконец. Едва различимо, но вполне определенно: звуки музыки. Ускоряю шаги – вот и свет виден, там, впереди. Я уже почти бегу, но стараюсь бесшумно, чтобы не упустить… Да, можно больше так не торопиться – без всякого сомнения, эти звуки – музыка. Вот только… Останавливаюсь, вслушиваюсь, не верю, прохожу еще немного вперед, опять останавливаюсь и напряженно слушаю.
   Какой обман! Да нет, это просто предательство! Не Перголези. Не мой божественный мальчик! Это… нечто прямо противоположное, нечто просто оскорбительное… «Окрась все в черный». Настоящее кощунство. Кто же надо мной так посмеялся?
   Убитый, сраженный, слушаю чужеродную музыку и устало тащусь вперед. Чтобы наткнуться на новое разочарование – да нет, предательство! Желтые шторы. Окно наглухо занавешено ярко-желтыми шторами.
   Поднимаюсь на несколько ступенек крыльца, приникаю к окну, пытаясь найти хоть маленькую щелочку, – ничего! А музыка, не моя, чужая, звучит и звучит. Проклятый Джаггер, кривляясь, издевается надо мной. Ничего не видно. Совсем ничего. Даже тени.
   Мне нужно увидеть! Если я его не увижу, картина так и останется незавершенной, и тогда мне никогда не выбраться из этого кошмара. Я хочу домой – назад, к себе прежнему. Я должен его увидеть!
   Плач ребенка не звучит у меня в голове. Да, помню, знаю: сюжет изменился. Ребенок погиб не у меня, подсматривающего, а у того, бывшего счастливца в кресле. Полтора года назад, стояла зима… Но я так хочу услышать плач ребенка!
   Мик Джаггер его убил. Перголези оплакивал плач, а Джаггер утащил его в черную дыру ужаса.
   Мне нужно его увидеть, моего страдающего счастливца! Тогда я пойму, что он задумал, зачем сейчас, через полтора года после того обманно счастливого вечера, снова вот так же сидит, зачем в точности воспроизводит события.
   Не выдерживаю – стучу по стеклу. Ответа нет, ничего не меняется. Стучу громче, стучу изо всех сил… Приникаю ухом к двери.
   Скрип в отдалении, шаги. Или мне кажется? Нет, не кажется, сейчас я его увижу. Не в кресле, не в комнате, но все равно…
   Щелкнул замок. Я задрожал и приготовился к откровению.
   Отворившаяся дверь явила темноту и едва различимый силуэт мужчины.
   – Добрый вечер, – сказал я, сдерживая стук зубовный. Сейчас услышу его голос, сейчас попрошу включить свет.
   – Здравствуйте, – не повелся он на тему вечера – голос был очень тихий и какой-то неопределенный. – Так это вы?
   – Я, – подтвердил, содрогаясь.
   Джаггер сделал последний черный мазок на своем солнце и затих. Я думал – навсегда, оказалось – всего на секунду: ударники вновь взорвались непристойным дьявольским хохотом – песня пошла сначала.
   – Почему вы слушаете это? – Я кивнул на окно. – Тогда звучала совсем другая музыка.
   – Тогда – да, – проговорил он безжизненно.
   – Но разве вы не хотели повторения?
   – Повторений не бывает.
   – Тогда чего вы хотите?
   – Чего я хочу?
   Мне показалось, что он усмехнулся и стал пристально всматриваться в мое лицо, хоть и не мог ничего увидеть, как я не видел его лица.
   – Пожалуйста, включите свет! – потребовал я, не выдержав этого слепого всматривания.
   – Не могу, что-то случилось с проводкой. Свет только в комнате.
   – Тогда пригласите меня к себе.
   – Преждевременно. Нет. Рано.
   – А если в другую? В ту, которая… в которой… полтора года назад… Простите.
   – В какую другую? У меня нет другой комнаты, здесь всего одна. Однокомнатная квартира, знаете ли.
   – Так бывает. – Я сочувственно покачал головой. – Мне тоже иногда кажется, что моя мастерская – это все, что есть, но…
   – Бывает, – перебил он меня. – Но у меня действительно однокомнатная квартира. Если бы было можно, я бы вам показал.
   – Но как же тогда… – Я осекся: если он не помнит, нельзя напоминать. И все же не выдержал: когда дело касается моей работы, я становлюсь жестоким, а мне нужно было знать во что бы то ни стало. – Полтора года назад у вас погибли жена и ребенок! – жестко, отчаянно, зажмурившись, проговорил – нет, прокричал – я.
   – Это не у меня.
   – У вас. Сначала я тоже думал… подсматривающий и все такое. А потом понял: у вас.
   – Нет, – мягко возразил он и опять отчего-то мне засочувствовал. – Неплохо было бы для начала разобраться, кто такой этот подсматривающий. А моя роль вполне определена.
   – Кем определена?
   – Вами, разумеется. Только не стоит обманывать себя. Если хотите закончить картину. Если так стремитесь к реализму. Впрочем, на вашем месте я бы не стремился. У вас неплохо работает воображение, вот и используйте дар.
   – Что вы хотите сделать? – рубанул я напрямик.
   – Нет, это что вы хотите, чтобы я сделал? Все зависит только от вас. Всё и все. Кстати, обо всех. Анна…
   – Ах да! – Я стукнул себя по лбу. Черт! Как я мог забыть?! Анна! – Простите, мне нужно… Лекарство… – Я повернулся, чтобы уйти – бежать, мне нужно скорее…
   – Подождите! – окликнул он меня. – Это уже бессмысленно. Да и никакого лекарства у вас нет.
   Нет? Я посмотрел на свои руки, ощупал карманы – действительно нет.
   – Наверное, потерял… Я не помню.
   – Все равно. Никакое лекарство ей уже не нужно. Анна умерла сегодня в больнице.
   – Умерла? – потерянно переспросил я.
   – Да, умерла. А ко мне вам еще не время. Идите домой.
   И, почти оттолкнув меня, решительно закрыл дверь.
* * *
   Улица тянулась, как длинный темный коридор, и никак не кончалась. Я шел и шел, потрясенный, убитый, – когда же привал? Мне так хотелось оказаться дома, все равно где: в старой или новой квартире, – упасть на кровать (на раскладушку) и уснуть, чтобы ничего больше не чувствовать. Я устал. Я так устал!
   Улица вылилась в темный пустой – по-ночному мертвый – автовокзал. Медленно, еле переставляя ноги, пересек вокзальную площадь, завернул за угол, прошел квартал вверх и наконец оказался на ярко освещенном центральном проспекте (раньше он назывался Ленина, как и все подобные ему во всех городах). По проспекту ходили люди, немного, но все же. Интересно, который час? Там, на Болгарской, мне казалось, что давно наступила ночь. Впрочем, возможно, и наступила. Можно посмотреть время на телефоне и узнать точно. Но с тех пор, как я разбил часы… нет, с тех пор, как по часам стал плакать ребенок за стеной, я совсем не стремился узнать… редко, только в исключительных случаях узнавал. А теперь вот стало интересно. Ребенок пропал, больше никогда не заплачет, Инга умерла, и Анна… Анечка, совсем юная девочка, детским голоском причитала… А теперь умерла.
   Я достал телефон, посмотрел: ну да, так и есть – ночь, начало второго. Транспорт не ходит, как же мне добраться до дому? Не на такси уж точно. А пешком не дойти…
   … Я дошел. Пешком. Не знаю, не помню точно как, но дошел. Нырнул в кромешную темноту подъезда, такую же абсолютную, как в моем кошмаре. Нащупывая ногой ступеньки, как хромой, как парализованный, поднялся в свою квартиру. Открыл ключом дверь, зажег свет – везде, везде, – мне так не хватало света, я больше не мог оставаться в темноте!
   В мастерской лицом к стене стояла картина. Другая, не та, которую я сейчас писал. Та находилась на мольберте, где и должна была быть. Незавершенная. Ошибочная. Я все не так понял. Но завтра решу, завтра подумаю… А эта, другая… Как она здесь оказалась? Развернуть? Посмотреть? Нет, тоже завтра.
   Не погасив нигде свет, я прошел в спальню, бросился на раскладушку и тут же отключился.
* * *
   Комната была залита светом, ярчайшим светом утреннего солнца. Свет проникал сквозь веки, и было больно смотреть на предметы: все они словно с внутренней подсветкой. А мой сон был точным повторением событий: шесть мертвецов в комнате, залитой солнцем. Я никак не мог от него отделаться. Пытался проснуться, но сон не отпускал. Руки и ноги связаны солнечными путами – невозможно пошевелиться.
   Да ведь я уже и не сплю: это моя комната залита светом – солнечным и электрическим. Солнечный побеждает. Я дома. Вчера… Да, вчера я благополучно добрался до дому. Все хорошо. Полежу еще немного и встану. Мне нужно работать. Вчера… Да, вчера я узнал… И вот теперь нужно поскорее все зафиксировать, пока не ушло, пока не забыл. Прибавилось много новых деталей: собака, желтые шторы (конечно, на моей картине они будут раздернуты), приоткрытая дверь, а за ней – темнота, человек в кресле смотрит в темноту. Подсматривающий? Неужели придется писать еще один автопортрет? Ведь исходя из последних событий подсматривающий – это я.
   Ладно, с этим разберусь позже, сейчас меня больше интересует тот, в кресле. Как жаль, что я не увидел его лица. Судя по голосу, с лицом я ошибся: уже написанное лицо не соответствует образу.
   Что-то меня мучает. Не могу понять что. Вчерашние блуждания? Нет, не то. Я эту улицу и без того знал – не хочу помнить откуда. Как я на ней оказался? Сел в такси и оказался, как обычно оказываюсь в таких местах. Ах да! Умерла Анна! Я слишком долго ходил за лекарством. Бедная девочка Анечка. Странно, она была старше Инги, а мне все представляется Анна в виде ребенка. Маленькая моя Анечка! Как жаль, как жаль!
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента