Нагибин Юрий. В дождь

интерес к разговору.
Прежде чем покинуть райцентр, друзья заглянули в универсам, куда как
раз завезли подарочные наборы, включавшие духи, пудру, шоколад, баночку
икры, копченую сосиску в целлофане, гаванскую сигару в латунном футляре.
Взяли по набору.
Обратная дорога, не ставшая легче, оттого что в кузове ворочался
автомобильный двигатель, целиком подчинила себе сознание Демина, но, когда
вернулись, сгрузили мотор и расстались с председателем, он почувствовал
сосущую тоску. В этой тоске был и рев голодных французских коров посреди
полеглой ржи, и унылый бубнеж робкого, не справляющегося с делом человека.
Но Демин знал дальней, дальней угадкой, что вся эта муть прикрывает главную
печаль -- встречу на перекрестке с долговязой темнолицей старухой.
Демин не поехал сразу за сеном, а подрулил к магазину, как раз
закрывавшемуся на обеденный перерыв. Завмаг Люба впустила Демина и
заперла
за ним дверь. С удивлением и не без приятства Демин обнаружил здесь
своих постояльцев: журналиста и Пал Палыча, они сидели в креслах гарнитура,
каждый
с коробкой пьяной вишни в руках. Вкуснейшие эти конфеты впервые
достигли Дубасова, но не пользовались почему-то спросом, местные жители
предпочитали карамельку. При его появлении крутые свежие скулы продавщицы
Лизы жарко вспыхнули, и Демина чуть отпустило. Хорошо, что он застал тут
своих гостей, видимо, наскучивших постельным режимом, можно будет немного
развлечь приезжих, которым так не повезло с погодой.
Подмигнув Любе, он взял две бутылки коньяка, пачку печенья, коробку с
пьяной вишней и пригласил постояльцев в чуланчик на задах магазина,
считавшийся кабинетом завмага. Москвичи охотно приняли приглашение.
Люба внесла пай от лица работников прилавка: съежившийся, но еще годный
лимон, сахарный песок, несколько болгарских помидоров и свежую сайку.
Компанию пополнила уборщица тетя Дуся, громадная, не старая, но рано
поплывшая женщина. Пал Палыч окрестил ее Валькирией, и Демин, не зная, что
это значит, стал так называть Дусю, а та -- откликаться из робости перед Пал
Палычем, которая сродни той, что испытываешь при виде незнакомого, ярко
окрашенного и, наверное, ядовитого насекомого.
Пал Палыч с его лезвистым лицом, верткостью, вездесущими руками и
небрежно-самоуверенной речью тревожно завораживал местных бесхитростных
людей. И как-то сразу он стал хозяином за столом: командовал, кому куда
сесть, разливал коньяк, распределял кружочки лимона и нехитрую снедь.
Женщины сняли халаты и оказались в одинаковых нарядных кофточках,
заслуживших одобрение Пал Палыча. Он властно усадил рядом с собой Лизу,
приткнул Любу к журналисту, а Демину предоставил ютиться у огнедышащего
бока Валькирии-Дуси.
Журналист -- человек усталый и пассивный, но сохранивший вкус к
недоброму наблюдению жизни, уже понял, что сегодня будет чем
поживиться.
Пал Палыч явно клюнул на красивую Лизу с жарко вспыхивающими крутыми
скулами и, будучи в любви сторонником кавалерийского наскока, дал шпоры
коню, бросил поводья и с занесенной саблей ринулся вперед. В самом порыве
Пал
Палыча не было ничего оригинального и, тем паче, привлекательного, но
Лиза -- женщина гранитного Демина, о чем немедленно догадался тяжелый,
сонный рохля и что осталось скрытым от приметливых глаз его шустрого
приятеля, и это обстоятельство дарило надежду...
-- Стоило забираться в проклятую глушь, чтобы встретить такую женщину!
-- витийствовал Пал Палыч.-- Предлагаю тост за Лизу. Нет, за ее скулы.
Они
горят, как светофоры. Только что значит красный цвет: нельзя или можно?
Лиза пламенела, Демин осторожно вздыхал, Люба пофыркивала: экий
насмешник! Валькирия-Дуся усиленно жевала, приглушая в себе слух челюстной
работой, всем было стыдно.
-- Сегодня мы устроим бал! --объявил Пал Палыч, разливая коньяк по
рюмкам. --Бал, переходящий в свадьбу. Покончено с холостяцкой жизнью.
Вручаю ключ от своей свободы лучшей женщине Нечерноземья. Хозяин! --
повернулся он к Демину.-- Приготовишь молодожену боковушку, только подальше
от тухлой рыбы!..-- и захохотал.
Демин не знал, что подобное бывает среди людей. Этот приезжий впервые
видит женщину, отнюдь не девчонку, не вертихвостку,-- вдову и мать, в
той прекрасной, грустной поре, которую называют бабьим летом,-- и что он
себе позволяет! А ведь Лиза ни взглядом, ни жестом не поощрила его к такому
поведению. Застенчивая, тихая... Гостеприимство и великодушие боролись
в
Демине с оскорбленным чувством. И опять ему казалось, что все это он
уже видел: разнузданное ухажерство Пал Палыча, замешательство
присутствующих; кажется, дальше происходило что-то совсем гадкое, но что --
он не мог вспомнить, как не мог прикрепить к месту и времени смутное
воспоминание.
Журналист ждал. На его глазах Пал Палыч не раз попадал впросак, но из
всех житейских передряг вышел, не отступив ни на волос от своей
гнило-обаятельной сути, сочетавшей хваткость и наплость со стрекозиным
легкомыслием. Его выживаемость впечатляла, но журналист долистывал книгу
своей жизни и хотел, чтобы на последних страницах порок был наказан, а
добродетель восторжествовала. Пока что Пал Палыч проигрывал лишь бои
местного значения. Чистоплюйство, порядочность бессильны перед цинизмом.
Хотелось верить, что Демин --воинствующий гуманист. Если Демин его стукнет,
думал журналист, то прихлопнет, как муху. Он внимательно поглядел на Демина
и понял: добрый богатырь. Такой и пальцем не тронет разыгравшегося мышиного
жеребчика, слова не скажет; он поглядывает украдкой на Лизу и будто просит:
потерпи, милая, черт с ним, с дураком... А хорошая пара -- их хозяин и эта
продавщица. Почему Демин на ней не женится?.. И тут у журналиста внезапно
пропала охота к недоброму самоустранению. Не ради Пал Палыча, разумеется, а
ради Лизы и Демина надо вмешаться. В любом застолье случаются мгновения
дружного отвлечения от общей темы. Журналист дождался такого мгновения и
шепнул Пал Палычу:
-- Угомонитесь!.. Это подруга Демина.
-- Как?!. Почему не предупредили?.. Хорошенькая история!.. Пал Палыч
скосил бледно-голубой глаз на Демина. Тот сидел над нетронутой рюмкой;
загорело-каленое лицо с капельками пота на лбу, клетчатая рубашка
расстегнута на широченной, тоже загорелой, поросшей седеющим волосом груди,
пудовые кулаки отдыхают на столешнице. Воображение Пал Палыча разыгралось...
-- Разгонную! -- крикнул он, вскочив.-- Пошутили, почесали языки,
посмеялись -- пора и за работу. Обеденный перерыв кончился. Мы-то
бездельничаем, а Любушке и Лизаньке пора обслуживать покупателей, Дусеньке
-- наводить чистоту. Предлагаю тост: за культурную торговлю. И чтобы
покупатель был взаимно вежлив с продавцом. Внешняя торговля -- оплот мира,
она соединяет народы и государства. Но миротворчеству, сближению людей
служит всякая торговля, в том числе сельская...
Снаружи донесся сильный стук: нетерпеливые покупатели рвались в
магазин.
Завмаг Люба двинула стулом, готовая к сближению с покупателями.
-- Успокойтесь,-- шепнул Пал Палычу журналист, -- он не будет вас бить.
-- За советскую торговлю! -- провозгласил Пал Палыч, опрокинул рюмку в
рот и выметнулся из-за стола.

. . . Слушай,--сказал Демин Лизе,--я приду сегодня.
-- Боюсь, сын приедет.
-- Да что он -- маленький, не знает?
-- Знает, конечно,-- вздохнула женщина.-- Все знают... Может, другой
раз?
-- Смотри...-- сказал Демин, отводя глаза, налитые тоской.
-- Ты что? -- спросила она озабоченно.-- Неужели из-за этого
таракана?..-- Она прыснула. -- Господи, да по мне!..
-- Нет,-- сказал Демин.-- При чем тут этот?..
Он не знал слов, чтобы сказать о том, что его томило. А слова были,
простые, как трава, но не шли на ум.
-- Так чего же ты?..--допытывалась Лиза.
-- Не знаю... Давай поженимся.
-- Еще чего?..-- Ее яркие скулы побледнели.--Мой поезд ушел. Найди
молодую. Тебе дитя нужно. Слушай... ладно, может, Колька и не приедет...

...Лишь во второй половине дня, прихватив гостинцев для изнемогающих в
заброшенном Перхове старух и забрав Жорку, Демин отправился за дальним
сеном. Немного распогодилось, в небе появились синие промоины, и в них,
будто истосковавшись по земле, лупило солнце. Шевельнулась надежда, что
вопреки мрачным прогнозам метеослужбы и бушующему над Гималаями антициклону
погода установится. Уж больно хотелось этому верить, ведь что ни год, то
потоп, то засуха, и вообще не стало ровного, справедливого на дождь и ведро
лета. Можно, впрямь, поверить старухам, что продырявило кровлю над землей,
отчего не стало защиты от всякой вражды.

...К удивлению братьев, в покинутом Перхове занялась какая-то новая,
странная жизнь, посторонняя тем древним местным насельницам, которые теплили
свою свечу. Перхово давно уже отключили от электросети, сняли со снабжения
продуктами и хлебом. Но деревня не померла. Тут обосновались, пусть
временно, сезонно, пришлые из города люди. Они населили покинутые избы,
затопили печи, чего-то посадили в огородах, очистили их от сорняков,
развешали белье на веревках. Не очень понятно было, как они добирались сюда,
но добирались, и за это пользовались здешним чистым воздухом и здешней
тишиной, добрым лесом, прозрачным мелководьем Лягвы, купались, ловили
рыбу и раков; наверное, об них грелись и местные старухи, чего-то им
перепадало от пришельцев и, видать, не так уж бедно, коли дары Демина были
приняты, хотя и благодарно, но без надрыва.
Эти перемены особенно удивляли старшего Демина: недели полторы назад,
когда он косил тут, то не приметил какого-либо оживления, деревня покорно
сползала в смерть. То ли городские еще не съехались, то ли в погожий день
все были на речке, в лесу, то ли ему застило зрение. А Жорка взыграл и,
склонный к радению о народной пользе, уже трудил свою больную голову, как
надо было бы использовать Перхово. Объявить его дачной зоной и сдавать дома
от колхоза, создать базу для грибников и ягодников и обратно взимать за
аренду, оборудовать привал для рыбаков и охотников, тоже, разумеется, не
бесплатный, а все выруленные средства пустить на дорожное строительство. В
одержимости Жорки было что-то пугающее...
Рассуждения брата и оживленный вид Перхова нарушили привычные грустные
связи Демина с тем местом, где прошли его детство и юность, где он навсегда
угадал Талю в стае веснушчатых, белобрысых, голенастых девчонок и где
навсегда же ее потерял. Но это длилось недолго, слабые приметы новой
жизни и оживляющие пейзаж фигуры новоселов смазались, истаяли и Жоркины
речи, он опять видел заросшую бурьяном, лопухами тихую сельскую улицу -- в
ее запустении была опрятность,-- палисадники, лавочки, яблони, свешивающиеся
через плетни -- свой старый, неясный мир.
Но возвращение прежнего Перхова вместо привычной сладкой тоски принесло
острую, неудобную боль. Наверное, это связывалось с явлением Тали на дороге:
как безнадежно изжился образ, который он нес сквозь всю свою жизнь! И ведь
так же -- со стороны -- износился и он сам, без толку истратив себя на
ожидание, на дурную упрямую игру в надежду, не желая понять, что назад
дороги нет, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Даже Перхово,
заторопившееся к исходу в последние годы, обнаружило животворные силы с
появлением новых людей. Как же мог он так закоснеть, залениться омороченной
душой, покорно выпуская из вялых пальцев время, которое не вернуть?..
Ему захотелось скорее к Лизе. Гонимый потоком, не дающим вглядеться в
лик ускользающего бытия, лишь уцепившись за нее, как за прибрежный
тальник,
за ветвь плакучей ивы, сможет он остановиться, очнуться, а там и
выбраться на
прочный берег. Но между ним и Лизой было еще много непрожитого делового
времени, неубранного сена, недоезженных километров. И он покорно и мощно
принялся сваливать влажное сено в кузов грузовика...
А солнце, похоже, всерьез укрепилось в небе. Светило вовсю, лишь
изредка задергиваясь скользящим облачком, и пока они работали, и пока
отвозили сено, и
пока Демин медленно, задом, подавал машину в узкий двор, и пока
скидывали сено, и пока он отводил грузовик на машинный двор, а на пути
назад, раздевшись до сатиновых трусов, омывался с мылом и мочалкой в
холодной Лягве,-- и тут поверилось, что это навсегда. Солнечное тепло хорошо
растекалось по остывшему телу, неохота было одеваться. Какое же благо --
великое и живительное -- доброе летнее солнышко!
Демину захотелось прочесть какие-нибудь стихи о солнце, в школе он их
много учил. "Солнце зеленеет...", да нет, какого хрена ему зеленеть? "Травка
зеленеет, солнышко блестит"... А дальше забыл. Как и все забыл, чему в
детстве учился. Не помнит он стихов ни про солнце, ни про Евгения Онегина,
ни про Анну Каренину. Надо достать "Родную речь" и все насквозь перечитать,
а стихи выучить наизусть.
И чего он так взбодрился? Оттого что светит солнце? Или, смыв с тела
грязь, пот и пыль, он заодно и с души смыл что-то дурное, липкое, что таскал
не день и не год?
-- Инженер! -- послышалось с того берега.-- Егорий мне наряд закрыл. Не
возражаешь?
Там стоял знаменитый шабашник-печник Звягин, которого позвали
складывать печи в домах для доярок. Звягин был знатный мастер, его печи
сроду не дымили, не гнали угара, а тянули так, что чуть ли не утягивали
поленья в дымоход.
-- Закрыл, и ладно,-- отозвался Демин, не понимая, зачем Звягин
сообщает ему об этом.
-- Забираю я Адольфа. Ты не возражаешь?
Вот что! Значит, стакнулся с ним зятек вопреки всем заверениям, эк же
допекло его полусухим законом!
-- Дай хоть с сеном кончить,-- попросил Демин.
-- Зашиваюсь я с печами,-- хмуро сказал Звягин.-- Кирпич весь битый,
намаисси, пока цельный найдешь, а меня в Воропаевке ждут.
-- Ладно. Незаменим Петрович. Зять не в крепости у меня. Уйдет так
уйдет.
Звягин потащился навздым, оскальзываясь в грязи, а Демин сказал про
себя, ему вслед: хрен ты его получишь. Буду ему тайком персональную бутылку
ставить. А засыплемся -- Верушка простит. Ей же лучше, чтоб Адольф под
приглядом чумел. Экую власть забрал над человеком яд, заключенный в бутылке!
Мысли Демина соскользнули на соседнее, не менее важное: рядом с главной
открытой действительностью уверенно существует вторая, теневая, которую
молчаливо условились не замечать, хотя она проникла во все поры. Жорка
пятнадцать суток сгреб за то, что пытался дорогу построить, а хабарщики
цветут и пахнут. Не может государство за всем поспевать, помнить о
каждой пуговице для порток, сортирном крючке, деревенской стежке-дорожке или
избяной печи. Значит, надо чего-то придумать, а не отдавать свою заботу на
откуп кому не след... Заключив свои невеселые мысли привычным нутряным
звуком, Демин пошел домой.
Он надел чистое белье, рубашку, вельветовые брюки, кожаную куртку,
натянул короткие резиновые сапожки, а на голову -- большую "грузинскую"
кепку, сделанную в Москве на заказ. В полиэтиленовый мешочек сунул
парфюмерно-пищевой набор -- Лиза не терпела дорогих подарков и
принимала
лишь знаки внимания, не имеющие большой денежной цены.
Семья собиралась вечерять, но Демин не стал терять времени, до Лизы
было восемь километров грязи. Хорошо еще, что маленько подсохло, а то и
к ночи не доползешь. Он, не присев, съел кусок студня, запив его кружкой
парного молока, достал из заначки под кроватью бутылку кубанской и вручил ее
скрытым образом зятю.
-- Пока не кончим с сеном, не вяжись с Васькой Звягиным. Осталось ровно
ничего. А нервы я тебе поддержу.
Зять кивал, не глядя в глаза, но бутылку взял без колебаний, твердой и
решительной рукой.
-- Только не шуми,-- попросил Демин.-- Перед Верушкой стыдно. Можешь ты
хоть раз тихо надраться?
-- Ладно. Не гуди! -- еще не выпив, но уже запальчиво отвел указания
зять.
Сильный шорох, будто горох за стенкой просыпали, отвлек Демина. Он
прислушался, боясь поверить догадке, нехотя глянул на окно: опять пошел
дождь.
Не сильный, тонкий, надо выбрать угол зрения, чтобы разглядеть его
нити, но такой может на сутки зарядить. Его не переждешь. Демин вздохнул и
потянулся за дождевиком. Но тяжелый брезентовый, обметанный понизу засохлой
грязью плащ грубо противоречил нарядному виду, и Демин повесил его на место.
-- Хватит с тебя и болоньи,-- сказал Демин дождю.
...Как быстро намокает окружающий мир. Будто не бывало долгой солнечной
передышки, за несколько минут замесилась вновь рыжая грязь, вспухли, пошли
пузырями лужи, нагрузли влагой растения и драгоценно, глянцево зазеленела
давленая кожа громадных лопухов.
Скользко. Остановился. Выхватил кол из тына. Пошел дальше. Небо
какое-то рваное, клочьями вниз свисает, по верхушкам деревьев метет. И
видно, как стряхиваются с исчерна-серых косм капли. А затем происходит
дождь в дожде. С белесой -- солнышко маленько подсвечивает с исподу -- глади
высеивается дождевая пыль, а сквозь нее вдруг прорывается крупный косой
дождь из сумрачных, низко свисающих туч. Обдало все, что есть на земле,
отбарабанило по кожаным лопухам и сгинуло. С минуту-другую кажется, что
дождь вовсе перестал, ан, нет, к мокрому лицу будто паутинка липнет --
по-прежнему сочится бледная высь. Новый охлест, на этот раз сзади, в спину,
бросает вперед по скользоте.
И раз Демин не удержался на ногах, но сумел упасть не в грязь, а на
травяную обочину. Раздалась лопухо-репейно-подорожниковая поросль, мягко
приняла беспомощное тело. Подымаясь, схватился за волчец, раскровянил о
колючки ладонь, по спине холодные струйки ползут -- налило за ворот. Демин
рассмеялся над своей дурацкой неудачей: Адольф так не кувыркается, когда
вдугаря пьяный домой ползет. Надо внимательней быть, больно ты горяч, брат
Демин!..
Мать честная, во что превратились его фортовые брючки -- до колен
захлюстаны, а на заднице глиняный блин. Демин соскреб нашлепку, а штанины
трогать не стал -- все равно без пользы. Хорошо, что догадался забросить к
Лизе
пару джинсов, будет во что переодеться. И рубашка там у него есть --
Лиза сама ему в магазине взяла. Надо бы забросить туда и другую амуницию:
трусики, майки, носки, ботинки. Сейчас придется ему джинсы на голое тело
надеть, чувяки мягкие тоже найдутся, а майку он Лизину натянет. Лиза не
толстая, но крупная, ширококостая, на него ее майка влезет, только на груди
будут торчать две шишечки -- от ее сосков.
Он вспомнил теплоту ее груди, всего большого доброго тела, ласковых
легких рук, вспомнил упор крепких скул и сладкую влагу рта, и от всех этих
волнующих воспоминаний заторопился, сердяга, и запахал брюхом в грязь. Он и
не заметил, как его скосило. Может, он убыстрял шаг, но ставил ноги твердо,
не скользил, может, из земли торчало и за штанину зацепилось, может,
травяная плеть сапог захлестнула.
А болонья от сильной мокрота не защищает, пустая вещь -- для городских
игрушечных условий. Он промок насквозь. Надо было дождевик напялить.
Дофорсился, Демин, придешь свинья свиньей. Конечно, Лизаню этим не смутишь,
она его в любом виде примет,-- на редкость преданный человек. А может,
любящий?.. Демин усмехнулся. Ишь, чего захотел, старый пес. Рассластился.
Тебя и молодого не полюбили, когда волос был густой и темный, и зубы все на
месте, и кожа гладкая, и глаз веселый, а кому ты сейчас нужен, сушеная
вобла? От одиночества, пустоты не гонит тебя вон вдовая женщина. Мужики-то
нонешние -- женатики, или пьянь, а ты свободный и трезвый, не за бутылкой
тащишься.
И тут ему захотелось выпить. Не просто дернуть стакан, а
по-культурному, с Лизой, в теплой избе, под селедочку и рассыпчатую вареную
картошку. А после -- чаю с медом надуться, грея руки о фарфоровую чашку и
глядя, как плавно и повертливо движется Лиза по избе, чего-то готовя на
ночь, а потом слышать спиной, как она взбивает подушки в спальне, оправляет
постель. И дожить до ночи с нею и освободиться от всего налипшего на душу за
сегодняшний большой день, и чтобы навсегда сгинула темнолицая старуха на
росстани с поднятой, будто проклинающей рукой, и живое страдание стало бы
грустной памятью.
И опять мысль о Лизе обернулась нетерпением, а нетерпение -- новым
нырком в грязь. Демин не спешил подняться, он уже промок насквозь. Руки,
выше часов -- на левой, выше японской браслетки от сосудистого давления --
на правой, провалились в грязь, и Демин спокойно опирался на них, чтобы
сохранить полусидячее положение и рассчитать дальнейший путь. Нельзя ему
сейчас думать о Лизе, а то он сроду не дойдет. Надо думать о чем-то
успокаивающем, придающем шагу степенность. О ком же ему думать? О матери --
стара, плоха, никакой тут не будет успокоенности, о брате Жорке -- как
загремел на пятнадцать суток за горячую свою честность? О племяннике --
справный малый, да в армию идет, все равно жалко, о Жоркиной жене, о
картинке писаной, обратно за брата переживаешь; о Верушке и ее благоверном
думать -- душу рвать, вот о двоюродном брате, о саратовском Сенечке, можно
думать -- у него все красиво -- и в работе, и в быту. Решено: он будет
думать о Сенечке, сколько хватит, а там, может, еще какая легкая мысль
зацепится.
Демин обтер руки мокрой травой и поднялся с земли. Дождь проредился,
впереди за бугром открылась луковками и крестами церковь. Мать честная,
огорчился Демин, шел-шел, а и двух километров не прошел, это когда же
доберется он до Лизаветы? По левую руку зеленая луговина полого уходила к
густому ивняку, скрывавшему узкую Лягву. Там паслась по конскому щавелю
лошадь темной масти. Такой у них в колхозе не значилось. И тут Демин
сообразил, что это Соловый, прозванный так за расцветку старый мерин. А
потемнел -- от дождя. Шальная мысль пришла ему в голову: прискакать к Лизе
на коне. Конечно, по такой дороге не поскачешь, особенно без поводьев и
седла, но и шажком доехать все лучше, чем вот так -- окарачь.
Демин пошел через луг, ставший топким болотом, вода заливала в короткие
сапожки, но это уже не имело значения. Пощипывая траву, равнодушный к
секущему его дождю, Соловый медленно удалялся к реке. Демин позвал его, но
тот и ухом не повел. Казалось бы, в сиротливой своей неприютности он должен
был откликнуться человеческому голосу, но старому мерину надоели люди. Он
знал, что от них не может быть ничего, кроме докуки. Когда Демин положил ему
ладонь на шею, Соловый не отозвался даже вздрогом кожи, не повел глазом,
залепленным мокрой челкой. Приговаривая что-то ласковое, Демин соображал,
как бы на него взобраться. В детстве Демин был лихим наездником, не боялся
даже злых, закидистых кобыл, но с той далекой поры и близко не подходил к
лошади. Чтобы сесть на неоседланную лошадь, надо упасть на нее животом и,
держась за холку, перекинуть через круп ногу. Он так и хотел сделать, да,
видимо, недопрыгнул и сполз назад. Изловчившись, он подпрыгнул как мог
высоко, упал брюхом на скользкую спину Солового, но перекинуть ногу не
сумел. Забылся молодой навык, ногам его ловко с педалями машины, не с телом
животного. Соловый отказывался ему помочь. Он вскинул голову, всхрапнул,
затрусил боком,
прогнулся, рванул вперед, и Демин оказался на земле. Соловый сразу стал
и, не оглянувшись на поверженного человека, принялся пощипывать траву.
Было не больно, а обидно. Что стоит этой кормленой скотине оказать
снисхождение путнику? Какие особые труды несет мерин в колхозе? Ну, воду
возит, обед в поле, только и делов. Экая нелюбезная скотина!.. Переупрямить
Солового не удалось,-- когда Демин в очередной раз направился к нему, мерин
не спеша повернулся и кинул в него задними ногами.
-- Ну, и черт с тобой! -- обиделся Демин и побрел через луг к дороге...

...Дальше все было не по правде. Ведь когда зарядит такой вот обложной
дождь, он может быть сильнее или слабее, может тихо сеяться и хлестом бить,
может обратиться в мельчайшую водяную пыль или кропить землю тяжелыми
гулкими каплями, но чтобы сквозь него прорвался грозовой ливень, такого
сроду не бывало. А вот случилось. Тугой ветер натянул пространство, уперся в
грудь Демину, оборвав его шаг, дождь понесся над землей, будто лег на ветер
и вдруг исчез. Ветер ушел ввысь, разорвал и разметал серую наволочь,
обнажилась грифельно-белесая рыхлость, в которой ворочались не обретавшие
форму громозды, оттуда вырвался разящий блеск, задержавшись точками слепоты
в зрачках, гром и ливень рухнули одновременно.
Ослепленный, оглушенный, сбитый с толку, Демин пришел в себя меж
мраморных надгробий, гранитных плит и металлических оград старого церковного
кладбища. Над кладбищем смыкались кроны высоченных вязов, задерживая ливень.
Демин вытер лицо носовым платком, проморгался. Перед ним был старый
гранитный голбец с золоченой, почти осыпавшейся надписью: "Драгоценному
супругу -- безутешная вдова". Вон как -- драгоценному!.. От безутешной!..
Надпись была с буквой ять. Давно истлели в земле гробы и заключенная в них
плоть, а память о далекой супружеской любви жива и поныне. Ах, как хорошо
оставить по себе безутешную вдову! Демин представил себе черный вдовий
плотно повязанный платок, из траурной рамы с тихой скорбью глядят теплые
карие глаза, и одинокая слеза вычерчивает дорожку по крутой скуле. До чего
легко и удобно вместилась Лиза в примечтанный образ!..
Демин заметил свет, пробивающийся из церковных дверей. Шла служба,
очевидно, поздняя обедня. Демин не больно разбирался в обрядах, в церковь он
ни ногой. Не только потому, что был членом партии. Разве не бывает таких --