Посему назначаю комиссию для подробного осмотра этих вырезов и выяснения, насколько представится возможным, причины их происхождения…»
{57}
Дыры были обмерены и сфотографированы. Одна была шириной в 12 дюймов и длиной в 2 фута 4 дюйма. Остальные приблизительно таких же размеров. Глубина всех дыр – 1 фут 2 дюйма. По следам топора и пилы можно было вывести заключение, что эти дыры сделаны незадолго перед отплытием «Фоки». Должно быть, это была работа негодяя Дикина. Возможно, он рассчитывал на получение страховки, пусть даже ценой гибели экипажа и участников экспедиции. Достаточно было бы одного крепкого удара по обшивке, чтобы дыры открылись и «Фока» погиб. Понятно стало, почему Дикин увильнул от участия в рейсе. Когда на «Фоке» обсуждали этот случай и удивлялись счастливой случайности, уберегшей корабль от гибели, – Седов вспомнил Черное море и владельца парохода «Султан».
В кают-компании господствовало мрачное настроение. Седов не внял доводам рассудка, не послушался благоразумных советов. Куда он ведет корабль? Он думает только о себе, о своей безумной цели. Это ли не эгоизм?
Поздно вечером 13 сентября «Фока» бросил два якоря в виду мыса Флора. Здесь ожидало Седова решение тревожного вопроса: был ли послан вспомогательный пароход с углем? Ночью «Фоку» трепал шторм, к утру он стих, и тогда чуть ли не все население «Фоки» отправилось на берег.
Мыс Флора на острове Нордбрук – о скольких славных делах и печальных событиях напоминает он путешественнику! Здесь стоит изба Джексона, в которой он приютил Нансена, когда великий норвежец в 1896 году возвращался пешком из своего неудавшегося похода на полюс. В феврале 1895 года вдвоем с Иогансеном он покинул «Фрам», дрейфовавший во льдах, и двинулся к полюсу. Пройдя некоторое расстояние, полярники вынуждены были повернуть назад. После неимоверно тяжелого перехода они достигли Земли Франца-Иосифа. Здесь, на одном из северных островов архипелага, Нансен и Иогансен построили себе хижину из камней. Моржовый клык был использован в качестве кирки, плечевая кость моржа – как лопата, а металлический полоз служил чем-то вроде рычага для выворачивания тяжелых камней. На крышу хижины пошла моржовая шкура. Нансен и Иогансен провели зиму в этом доме. Продовольственных запасов у них не было, но зато имелись ружье и патроны.
Весной они двинулись дальше к югу. На острове Нордбрук Нансен услышал лай собаки и подумал, что это галлюцинация. Через несколько минут показался человек, он махал шляпой, – можно было не сомневаться в реальности такого жеста. Это был Джексон. Встреча с человеком у восьмидесятой параллели, на крохотном островке, затерявшемся среди пустынного океана, – это было счастье, пришедшее в награду за многие подвиги.
Здесь, на мысе Флора, – могила матроса Мюатта и недалеко от нее – памятник трем итальянцам, которые составляли вспомогательную партию во время похода Каньи.
Здесь жили участники экспедиций Ли-Смита, Уэльмана, Болдуина и Фиала.
И, наконец, стоит здесь избушка, поставленная Макаровым, а также знак с надписью: «Ermak passed here. 1901». [21]
В 1901 году «Ермак» совершал второе свое плавание в Арктике. Оно было так же мало успешно, как и первое. Ледокол не сумел сразу же завоевать признание своей пригодности для полярных экспедиций. Враги Макарова торжествовали. И все же «Ермак» был первым русским судном, посетившим Землю Франца-Иосифа, и маленькая хижина на мысе Флора, среди реликвий американского, английского, норвежского и итальянского происхождения, напоминает о могучей воле русского мореплавателя Макарова.
Славный мыс Флора будит в Седове мысли о судьбе путешественников, страдающих порой под ударами стихий меньше, чем от равнодушия и враждебности людей, которым принадлежит власть и деньги. У него был основательный повод для таких горьких размышлений: уголь для «Фоки» на мысе Флора отсутствовал – обещанный комитетом пароход не заходил сюда.
17 сентября, погрузив на палубу туши убитых на мысе моржей – пищу для топок, корабль экспедиции тронулся дальше на север. Прощаясь с мысом Флора, Седов приказал команде выстроиться на палубе.
– Приспустить кормовой! – скомандовал он.
Флаг медленно опустился. Маленькая пушка «Фоки» выстрелила два раза. Все обнажили головы. Мыс Флора с памятником погибших полярников остался за кормой.
Для Седова эти минуты полны были волнующего значения. После года мытарств он достиг этих островов, о которых мечтал десять лет. Были трудны петербургские льды – он преодолел их. Казалось невозможным плыть к Земле Франца-Иосифа без топлива – он поплыл, и невозможное свершилось. Теперь ему хотелось верить в исполнимость того, что стало единственной целью его жизни. Предстоял решающий штурм. Помощи ждать было больше неоткуда. С шапкой в руке он стоял на мостике своего старенького корабля, смотрел на уплывающий за корму мыс, и на его глазах матрос-рулевой заметил слезы.
«Фока» снова пошел на север, тратя последние пуды топлива, чтобы пробиться по возможности дальше, но очень скоро встретились льды, которые не под силу были кораблю.
19 сентября «Фока» зашел в маленькую безыменную бухту острова Гукера. Был бы в трюмах уголь, «Фока» еще поборолся бы, и, может быть, маршрут будущего похода к полюсу оказался бы короче на сотню-другую верст.
Но топлива не было. Седов поставил корабль на грунт близ берега. С борта на берег перебросили трап. Бухта получила название Тихой. Этим новым географическим именем помечен был приказ Седова № 21. В нем он фиксировал координаты зимовки – 80 1/3° северной широты и 53° восточной долготы, поздравлял команду с успешным завершением плавания, в котором «встретилось столько льду, сколько ни одна экспедиция, кажется, не встречала его (пояс шириною в 3?°)», и, между прочим, отмечал, что члены экспедиции «отбросили свои личные интересы в сторону» и сплотились «в одно единодушное целое на пользу дела экспедиции и на радость родине».
В конце приказа Седов говорил своим спутникам: «Желаю счастливой, тихой зимовки» {58} .
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Холодно… Справа спит Линник, слева Пустотный. Матросы придумали такой порядок, чтобы ему было теплее. Он не ошибся, выбирая себе спутников.
Приступ кашля. Кашель сухой. В сознании возникает детство: Кривая Коса, высушенная жарким солнцем, белесое, гладкое море, и он бежит, рыженький рыбацкий мальчишка, босиком по сухому, размолотому временем, колючему песку. Ракушки, словно истолченные в ступе.
Горячий, сухой песок в горле. Кашель, болит грудь.
А мороз все крепче. Плохо болеть бронхитом, когда Цельсий показывает минус 35. Или это не бронхит?
А что с ногами – ревматизм? Может быть, и то и другое. Но если – цынга… Все равно – это смерть!
Ему тридцать семь лет. Почему смерть? Когда он решил это? Может быть, когда лежал на снегу, поджидая с ножом медведя.
… Стали на ночлег, разбили палатку. Уже темнело. Грелись у примуса. Вдруг сразу остервенело залаяли собаки. Так собаки встречают только лишь медведя.
Седов вышел с ружьем. Медведь, огромный, убегал: в сумерках казалось, что катится сугроб, а за ним снежками летят собаки.
Голова кружилась у Седова, ноги двигались с трудом. Он пошел за медведем.
– Господин начальник, вам не дойти… Ну его, медведя! – уговаривал Линник.
А сам подставил начальнику плечо. Тот положил на плечо руку, – так шел, опираясь на матроса.
Уже едва был слышен собачий лай. Трудно было итти среди ропаков. [22]Ноги скользили, проваливались в снег и натыкались на острые ребра льдин.
Седов шел медленно.
– Убег, наверное, – говорил Линник, – куда вам, больному…
Седов не отвечал.
Наконец, увидели медведя. Он сидел в лунке, только морду выставил из воды, подозрительно поглядывал на собак. А те кружились вокруг, охрипли уже лаять, повизгивали от злости. И впереди, конечно, Фрам – отчаянный головорез, прирожденный воин.
Седов оставил Линника, заспешил вперед. Медведь плавал в воде посапывая. Теперь только подойти, спокойно нацелиться в голову, не промахнуться.
Подошел на два шага к медведю. Поднял ружье.
– Стреляй, Георгий Яковлевич! – крикнул Линник.
Но Седов не стрелял. Отказало ружье: замерз затвор. Еще раз и два подергал затвор – не поддается. Отошел от лунки, сказал Линнику:
– Не судьба мне убить медведя, – и опустился, обессиленный, на снег.
Линник ушел за нартами. Седов один лежал на сугробе. Ночь сгустилась, поднялась пурга. В руке держал финский нож – против медведя. Время тянулось бесконечно долго. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Ему горько было сознавать это. Он был сильным человеком и всегда радовался своей силе.
Медведь, должно быть, ушел. Собаки утихли. Одни бродили поблизости, другие свернулись в снегу – спать.
К Седову подошел Фрам. Он постоял над головой, тявкнул, прислушался. Потом лизнул теплым языком лоб Седова и сел рядом. Седов собрал силы, поднял руку, погладил пса.
Как его нашел Линник, притащивший нарты, как его везли к палатке, – этого он не помнит, был без сознания…
Не тогда ли, на снегу, он впервые подумал о смерти?
Или в тот день, когда они шли к острову Марии-Елизаветы?
Ночью была вьюга, пришлось нескольких собак забрать в палатку. Спальный мешок обледенел, а простыня сперва промокла от испарины, а потом замерзла. Днем ветер дул в лицо, было трудно итти. Едва дотащился к ночлегу. Он записал тогда в тетради: «Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не могу отдышаться, под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся на примусе. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш примус!»
Нет, это пришло еще раньше. Уже тогда, на корабле, когда приказывал шить одежду для полюсной партии, когда прощался с «Фокой»…
«Святой мученик Фока» стоял во льдах бухты Тихой. Медленно и тяжело, как нарты в гору, тянулось время. Безмолвие и неподвижность в природе, томительная, как одурь, тяжесть вечных сумерок, скучная пища из запаса полуторагодичной давности, неизвестность, почти безнадежность впереди… Бесшумно, на мягких лапах, проникали на корабль душенная усталость и отчаяние. Так сквозь незаметные щели просачивается в трюм губительная вода – постепенно и непобедимо.
Уже появились роковые вестники цынги. У одних кровоточили десны, другие едва передвигались на опухших ногах, а третьи, приложив руку к груди, удивленно жаловались на одышку. И в эти дни начальник экспедиции приказывал готовить снаряжение для похода на полюс. В кают-компании об этом избегали говорить. Две тысячи верст в оба конца намерен был пройти Седов. Между тем все знали: он болен.
Он рад был бы скрыть это от своих товарищей, затаить болезнь, как не раз таил от них свои опасения, тревоги, боязнь. Так было в сентябре 1912 года, в ту штормовую ночь, в Баренцевом море, около Сухого носа, когда «Фока» едва не погиб.
Обняв стойку на мостике, насквозь мокрый, сотый раз облитый волной, охрипший, ослепший, Седов кричал на матросов, глотая летящий вихрем колючий снег, вертел штурвал, посылал приказы в машину, а потом скатывался вниз и, скользя на палубе, неугомонно, как Ванька-Встанька, тянул какие-то обледеневшие концы, ругался, подставлял волне спину, отплевывался от соленой воды, хватал кого-то за плечи или сам, падая, цеплялся за чью-нибудь куртку…
Все ниже и ниже садился «Фока» в воду. Корпус его трещал, скрипел, покряхтывал, – и эти тихие звуки имели жуткое свойство: они протискивались в уши начальника сквозь грохот и рев шторма. Спастись тогда можно было, только смертельно рискнув. Седов направил корабль на камни у Сухого носа и в ночной мгле, при ураганном ветре, провел «Фоку» перед самыми рифами.
Корабль и все люди спаслись. Но никто, кроме Седова, не знал, как близок был к гибели «Фока», никто не знал, что в эту ночь начальник мысленно прощался с жизнью.
Так точно хотел бы он скрыть и свою болезнь.
В те д!ни, перед уходом с «Фоки», он часто перелистывал тетради своих записей. Он прощался с тетрадями, прежде чем зашить их в парусину и вручить остающимся на корабле для передачи Вере Валерьяновне.
Его дневник не был систематичным. Время от времени Седов заносил в тетрадь свои мысли по поводу положения экспедиции, порой обращался с длинными посланиями к любимой жене, часто записывал то, что казалось ему важным из прочитанных книг.
Вот несколько характерных заметок, сделанных в 1913 году:
«Я прочел всего Байрона, Шекспира, Дюма…»
«Крузенштерн во время крушения в Карском море 2 сентября 1862 года все-таки праздновал тысячелетие России».
«Люрик (Margulus alle)… Кайра свистун (Vria Grille)».
По поводу того, что офицерские помещения «Фоки» оборудованы для полярных плаваний хорошо, меж тем как матросский кубрик – в отвратительном состоянии. Помещения отделывались казенной мурманской научно-промысловой экспедицией. «Удивляюсь, почему на командные помещения не было обращено такого же внимания…»
«Венецианец Кабот, впоследствии британец, первый путешествовал к Северному полюсу и является основателем этих экспедиций. В 1497 году первый открыл Северную Америку и первый подал мысль о NW [23]„проходе“».
«Нансен говорит: „Мы не к полюсу идем, а идем исследовать его окрестности“».
«Северное сияние: катодные лучи, которые идут из солнца и притягиваются землей, как магнитом, в полюсных областях».
В бухте Тихой Седов начал изучать английский язык. В дневнике встречаются столбцы английских и русских слов.
6 октября 1913 года он сделал такую выписку из книги:
23 декабря Седов записал: «Среди команды и офицеров началась какая-то общая слабость и уныние. Я тоже это чувствую, имею на деснах несколько красноватых пятен: не зачатки ли цынги? Доктор смазал иодом. Я приказал давать офицерам и команде моржа в пищу из собачьего запаса».
«Святой Фока» на зимовке.
На следующий день он сделал такую запись: «Скорее бы уже итти к полюсу, пока здоровы, а то, чего доброго, еще заболеешь серьезно. Что-то плохо самочувствие…»
25 декабря: «…Сегодня просил Владимира Юльевича Визе примириться с тем, что ему нельзя итти вместе со мной к полюсу, так как он нужен очень на судне для научных работ экспедиции. Он для пользы дела охотно согласился».
31 декабря: «В полдень я почувствовал сильную боль в ноге, едва могу наступать…»
«Совсем разбиты ноги ревматизмом. По определению врача – простуда. Слегка повышена температура и кашель», записал он 2 января 1914 года.
Через несколько дней в его тетради появились следующие строки: «Грустно на душе, а на дворе еще грустнее: вeтеp то наметет, то затихнет. Темно, беспросветно. Читаю Гюго „Отверженные“. Переживаю страдания Жан-Вальжана. Здоровье мое ухудшилось. Сижу и лежу, запершись у себя в каюте…»
12 января он спрашивал: «Неужели я не выздоровею к походу на полюс?! Выступать надо 1(14) февраля, т. е. через месяц. Лучше бы уже потом заболеть. Все к походу, хотя бедно, но, приблизительно, готово» {59} .
Ни разу ни одним словом он не обмолвился в дневнике о необходимости отменить поход к полюсу из-за своей болезни.
Как-то матросы Линник и Пустошный высказали перед Кушаковым как заведующим хозяйством некоторые свои претензии. Собираясь участвовать в походе на полюс, матросы требовали улучшить для них питание, освободить их от участия в авралах, а также обеспечить на случай увечья. Кушаков ответил им площадной руганью. Потом он отправился к Седову.
– Наглость этих разбойников не знает границ, – начал он, задыхаясь от злости.
Седов выслушал Кушакова.
– Что ж, – ответил он, – мы напрасно об этом не подумали заблаговременно…
Кушаков вскипел и бросился из каюты вон. Вслед ему послышался голос Седова, отдававшего приказание буфетчику Кизино:
– Прислать ко мне Линника и Пустошного. Полтора часа Седов разговаривал с матросами {60} .
Кушаков многое отдал бы за право послушать эту беседу. Наутро дежурный, по просьбе Седова, прочитал в кубрике приказ № 23:
«Матросы Григорий Линник и Александр Пустошный на мое предложение: принять участие в полюсной партии, с своей стороны изъявили полное согласие и готовность. Поздравляю означенных молодцов с лихим решением, уверен, что они честно исполнят свой долг на пользу родине и науке…»
Матросы зачислялись на усиленное питание, освобождались от всех судовых работ и т. п. {61} .
Кушаков был готов ко всему, но этот поступок Седова взбесил его окончательно. В кают-компании он шипел о слабохарактерности Седова, о том, что начальник унижается перед матросами и разваливает дисциплину.
За две недели до отправления Седова, Линника и Пустошного в поход Кушаков подал Седову такой, почти ультимативный, рапорт:
«Сего числа во время дежурства я услышал сильный шум и крик в командной столовой. Подходя к последней, я услышал голос матроса Линника, ругавшегося бранными и непристойными словами, кричавшего: „Я иду к полюсу, рискую жизнью, а потому не буду есть всякой дряни“.
…Несмотря на вторичное приказание замолчать, матрос Линник в присутствии всей команды, все больше и больше повышая голос, начал наносить мне оскорбления словами, упрекая в том, что я являюсь злом экспедиции, мешаюсь не в свое дело, обманываю всех и т. д.
…Находя настоящий поступок матроса Линника, а также и ряд других его поступков с тенденцией возмутить всю команду, постоянные порицания и сквернословие по адресу всех начальствующих лиц экспедиции, не исключая и Вас, а также полное нежелание подчиняться не только основным требованиям закона, но и требованиям Ваших приказов, – в высшей степени недисциплинарными, губящими дело экспедиции, связанное с достоинством всей страны, честью русского имени и русского флага, – прошу Вас о предании матроса Линника суду.
Дежурный вахтенный начальник
П. Кушаков».
Рапорт был подан по форме, ему следовало дать ход. Седов поручил Н. Пинегину произвести дознание. Все свидетели стычки показали, что виновным в деле был сам Кушаков. Он кричал Линнику:
– Сволочь, морду разобью!
На это матрос отвечал:
– Сейчас вы меня ругаете, а у медвежьей берлоги кричали: «Линник, спаси!» И ноги я вам оттирал, когда мы сидели в палатке…
Седов оставил рапорт без последствий. Кушаков явился к Седову и демонстративно потребовал дать ему для ознакомления книгу свода морских постановлений.
– Ни один из основных законов у нас не выполняется! – грозно заявил он за ужином {62} .
Седов был строг с командой. Он накладывал на матросов суровые дисциплинарные взыскания, требуя от них безусловного соблюдения всех правил распорядка и беспрекословного подчинения начальникам. Иногда он налагал на провинившегося денежный штраф, иногда объявлял выговор, а однажды издал такой приказ по поводу того, что матрос Шестаков обругал «непристойными словами» боцмана: «Удивляюсь, где и как воспитывался Шестаков, чтобы вести себя так дико и безобразно, недостойно звания порядочного человека. Предписываю арестовать строгим арестом означенного матроса на трое суток, за неимением же на судне карцера заменить арест выдержкой на баке под ружьем» {63} .
Даже при том случайном составе команды, который был на «Фоке», Седову удавалось поддерживать дисциплину.
Каюта Седова.
Седова слушались беспрекословно. Иногда он бывал резок с матросами, но никогда не оскорблял их достоинства. Он требовал самоотверженной работы от подчиненных. Они видели, что и сам начальник трудится самозабвенно.
Матросы понимали его даже тогда, когда, выведенный чем-нибудь из терпения, он кричал на них.
11 февраля больному Седову доложили, что кочегар Кузнецов пойман в кладовой с украденной кружкой спирта. Проверка продуктов показала, что это не первая кража. Нехватало спирта, сгущенного молока, какао.
Вечером Седов приказал команде не расходиться после молитвы. Он начал говорить о случившемся – сначала спокойно, а потом все более волнуясь. Голос его сорвался в крик, он сжал кулаки и поднял их над головой. Губы его побелели, он задыхался.
– В следующий раз, – кричал он, – пойманного вора убью на месте!
Все стояли молча, понурив головы. Таким Седова никто еще не видел {64} .
Он ушел в каюту и захлопнул за собою дверь. Команда тихо разошлась по койкам.
Среди участников экспедиции всю зиму шла почти неслышная, но упорная борьба, шел спор о здоровье начальника. Седов видел это по вахтенному журналу, на страницах которого велась изо дня в день сдержанная, но злая полемика. С одной стороны выступал доктор Кушаков. Он претендовал на роль начальника экспедиции после ухода Седова к полюсу.
В вахтенном журнале, дежуря по кораблю, он неизменно отмечал то улучшение здоровья начальника, то полное выздоровление. 1 января вахтенный начальник Визе отметил: «У начальника экспедиции сегодня утром внезапно обнаружились в резкой форме признаки сильного ревматизма в ногах». На другой день это же подтвердил геолог Павлов, а на третий – дежурил Кушаков. Его запись была коротка и оптимистична: «У начальника экспедиции боли в ногах уменьшились».
7 января Павлов снова отметил: «Недомогание и упадок сил». Очередной вахтенный – Кушаков, и он поспешил рассеять тревогу: «Чувствует себя гораздо лучше…»
Так продолжалось всю зиму, до отправления в роковой поход. Если Визе и Павлов два дня подряд записывали, что начальник в постели и здоровье его все хуже, то Кушаков в полном сознании своего авторитета как врача, хотя и ветеринара, фиксировал: «Он с каждым днем поправляется».
Седов видел эту полемику в вахтенном журнале. До него доходили и отголоски ропота, который возбуждало поведение Кушакова. Не только не верили диагнозу, установленному Кушаковым (он отрицал цынгу, утверждая, что у Седова, как и у других, – ревматизм, простуда или эпидемическое заболевание из-за плохого качества питьевой воды), – но даже бескорыстие доктора ставили под сомнение. Прямо об этом не говорили, но в самом воздухе кают-компании носился дух подозрения: «Что-то очень уж старается наш Павел Григорьевич спровадить Седова на полюс, не жажда ли власти одолевает его?..»
Седов догадывался обо всем, но не придавал значения этой борьбе, ибо в сознании своем видел лишь одну необходимость – итти к полюсу. А что до врачебной практики Кушакова, то она, хоть и внушала подозрение, но была ему отчасти наруку. Кушаков, осердясь на своих оппонентов по вахтенному журналу, записал решительно и грубо: «Он совершенно здоров» {65} . Это помогло Седову в дружеском споре со спутниками, который возник накануне отправления полюсной партии.
Они убеждали его отменить поход. Очень много благоразумных доводов, логика осторожности, против которой нечего возразить.
Однажды он записал в своем дневнике:
«Пишу приказы и письма домой. Все это, может быть, посмертное…» {66}
Но спутников своих он убеждал, ссылаясь на Кушакова, что болезнь у него несерьезная, что на вольном воздухе, в движении здоровье к нему вернется.
Действительно, ему и самому хотелось верить в удачу. Девятьсот с лишним верст от бухты Тихой до полюса и столько же до земли. Пожалуй, вырваться из Петербурга и добраться до бухты Тихой было труднее, а он ведь добрался. В глубине сознания теплился слабый, колеблющийся огонек надежды.
15 февраля утром Седов сделал получасовую прогулку, чтобы разведать, хорош ли путь для нарт. Когда он вернулся на судно, все увидели, что он бледен, задыхается. Подымаясь по трапу, он пожаловался на боль в ногах.
Все собрались в кают-компании. Кушаков начал богослужение. Потом дежурный – В. Ю. Визе – стал читать приказы начальника. Одним из них командование экспедицией передавалось Павлу Кушакову. К этому приказу была приложена инструкция. Первый пункт гласил: «Я хотел бы прежде всего просить вас, чтобы мною заведенный порядок в экспедиции, по возможности, не менялся…» Дальше следовали, подробно и заботливо составленные, указания о продолжении научных работ, о необходимости соблюдать осторожность во время санных походов, о заготовке звериных шкур и сала для топки, о том, какие части судна можно сжечь на обратном пути в Архангельск. «По приходе в Россию не беспокойтесь ходатайствовать о посылке за нами судна, так как это будет напрасная трата средств, ибо если нам суждено будет уцелеть, то мы и самостоятельно доберемся домой», говорилось в десятом пункте. Заключительные слова инструкции напоминали Кушакову: «Одной из главных ваших задач является внимательная забота о здоровье и сохранности жизни людей экспедиции, благополучный исход чего послужит большой пользой для дела и высокой наградой для вас»
Дыры были обмерены и сфотографированы. Одна была шириной в 12 дюймов и длиной в 2 фута 4 дюйма. Остальные приблизительно таких же размеров. Глубина всех дыр – 1 фут 2 дюйма. По следам топора и пилы можно было вывести заключение, что эти дыры сделаны незадолго перед отплытием «Фоки». Должно быть, это была работа негодяя Дикина. Возможно, он рассчитывал на получение страховки, пусть даже ценой гибели экипажа и участников экспедиции. Достаточно было бы одного крепкого удара по обшивке, чтобы дыры открылись и «Фока» погиб. Понятно стало, почему Дикин увильнул от участия в рейсе. Когда на «Фоке» обсуждали этот случай и удивлялись счастливой случайности, уберегшей корабль от гибели, – Седов вспомнил Черное море и владельца парохода «Султан».
III
«Фока» шел на север. Седов неуклонно вел его прямо на мыс Флора. Попадалась чистая вода, встречался молодой, блинчатый лед, иногда путь преграждали матерые, толстые ледяные поля. Все равно курс норд, потому что слишком мало на корабле пригодного для сожжения в топках, чтобы позволить себе роскошь лавирования и поисков.В кают-компании господствовало мрачное настроение. Седов не внял доводам рассудка, не послушался благоразумных советов. Куда он ведет корабль? Он думает только о себе, о своей безумной цели. Это ли не эгоизм?
Поздно вечером 13 сентября «Фока» бросил два якоря в виду мыса Флора. Здесь ожидало Седова решение тревожного вопроса: был ли послан вспомогательный пароход с углем? Ночью «Фоку» трепал шторм, к утру он стих, и тогда чуть ли не все население «Фоки» отправилось на берег.
Мыс Флора на острове Нордбрук – о скольких славных делах и печальных событиях напоминает он путешественнику! Здесь стоит изба Джексона, в которой он приютил Нансена, когда великий норвежец в 1896 году возвращался пешком из своего неудавшегося похода на полюс. В феврале 1895 года вдвоем с Иогансеном он покинул «Фрам», дрейфовавший во льдах, и двинулся к полюсу. Пройдя некоторое расстояние, полярники вынуждены были повернуть назад. После неимоверно тяжелого перехода они достигли Земли Франца-Иосифа. Здесь, на одном из северных островов архипелага, Нансен и Иогансен построили себе хижину из камней. Моржовый клык был использован в качестве кирки, плечевая кость моржа – как лопата, а металлический полоз служил чем-то вроде рычага для выворачивания тяжелых камней. На крышу хижины пошла моржовая шкура. Нансен и Иогансен провели зиму в этом доме. Продовольственных запасов у них не было, но зато имелись ружье и патроны.
Весной они двинулись дальше к югу. На острове Нордбрук Нансен услышал лай собаки и подумал, что это галлюцинация. Через несколько минут показался человек, он махал шляпой, – можно было не сомневаться в реальности такого жеста. Это был Джексон. Встреча с человеком у восьмидесятой параллели, на крохотном островке, затерявшемся среди пустынного океана, – это было счастье, пришедшее в награду за многие подвиги.
Здесь, на мысе Флора, – могила матроса Мюатта и недалеко от нее – памятник трем итальянцам, которые составляли вспомогательную партию во время похода Каньи.
Здесь жили участники экспедиций Ли-Смита, Уэльмана, Болдуина и Фиала.
И, наконец, стоит здесь избушка, поставленная Макаровым, а также знак с надписью: «Ermak passed here. 1901». [21]
В 1901 году «Ермак» совершал второе свое плавание в Арктике. Оно было так же мало успешно, как и первое. Ледокол не сумел сразу же завоевать признание своей пригодности для полярных экспедиций. Враги Макарова торжествовали. И все же «Ермак» был первым русским судном, посетившим Землю Франца-Иосифа, и маленькая хижина на мысе Флора, среди реликвий американского, английского, норвежского и итальянского происхождения, напоминает о могучей воле русского мореплавателя Макарова.
Славный мыс Флора будит в Седове мысли о судьбе путешественников, страдающих порой под ударами стихий меньше, чем от равнодушия и враждебности людей, которым принадлежит власть и деньги. У него был основательный повод для таких горьких размышлений: уголь для «Фоки» на мысе Флора отсутствовал – обещанный комитетом пароход не заходил сюда.
17 сентября, погрузив на палубу туши убитых на мысе моржей – пищу для топок, корабль экспедиции тронулся дальше на север. Прощаясь с мысом Флора, Седов приказал команде выстроиться на палубе.
– Приспустить кормовой! – скомандовал он.
Флаг медленно опустился. Маленькая пушка «Фоки» выстрелила два раза. Все обнажили головы. Мыс Флора с памятником погибших полярников остался за кормой.
Для Седова эти минуты полны были волнующего значения. После года мытарств он достиг этих островов, о которых мечтал десять лет. Были трудны петербургские льды – он преодолел их. Казалось невозможным плыть к Земле Франца-Иосифа без топлива – он поплыл, и невозможное свершилось. Теперь ему хотелось верить в исполнимость того, что стало единственной целью его жизни. Предстоял решающий штурм. Помощи ждать было больше неоткуда. С шапкой в руке он стоял на мостике своего старенького корабля, смотрел на уплывающий за корму мыс, и на его глазах матрос-рулевой заметил слезы.
«Фока» снова пошел на север, тратя последние пуды топлива, чтобы пробиться по возможности дальше, но очень скоро встретились льды, которые не под силу были кораблю.
19 сентября «Фока» зашел в маленькую безыменную бухту острова Гукера. Был бы в трюмах уголь, «Фока» еще поборолся бы, и, может быть, маршрут будущего похода к полюсу оказался бы короче на сотню-другую верст.
Но топлива не было. Седов поставил корабль на грунт близ берега. С борта на берег перебросили трап. Бухта получила название Тихой. Этим новым географическим именем помечен был приказ Седова № 21. В нем он фиксировал координаты зимовки – 80 1/3° северной широты и 53° восточной долготы, поздравлял команду с успешным завершением плавания, в котором «встретилось столько льду, сколько ни одна экспедиция, кажется, не встречала его (пояс шириною в 3?°)», и, между прочим, отмечал, что члены экспедиции «отбросили свои личные интересы в сторону» и сплотились «в одно единодушное целое на пользу дела экспедиции и на радость родине».
В конце приказа Седов говорил своим спутникам: «Желаю счастливой, тихой зимовки» {58} .
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МЫС АУК
I
Седов в конце своего пути: 82° северной широты, Земля Франца-Иосифа, палатка, которую ветер, неугомонный норд-норд-вест, рвет и хлещет с пьяной, бешеной силой.Холодно… Справа спит Линник, слева Пустотный. Матросы придумали такой порядок, чтобы ему было теплее. Он не ошибся, выбирая себе спутников.
Приступ кашля. Кашель сухой. В сознании возникает детство: Кривая Коса, высушенная жарким солнцем, белесое, гладкое море, и он бежит, рыженький рыбацкий мальчишка, босиком по сухому, размолотому временем, колючему песку. Ракушки, словно истолченные в ступе.
Горячий, сухой песок в горле. Кашель, болит грудь.
А мороз все крепче. Плохо болеть бронхитом, когда Цельсий показывает минус 35. Или это не бронхит?
А что с ногами – ревматизм? Может быть, и то и другое. Но если – цынга… Все равно – это смерть!
Ему тридцать семь лет. Почему смерть? Когда он решил это? Может быть, когда лежал на снегу, поджидая с ножом медведя.
… Стали на ночлег, разбили палатку. Уже темнело. Грелись у примуса. Вдруг сразу остервенело залаяли собаки. Так собаки встречают только лишь медведя.
Седов вышел с ружьем. Медведь, огромный, убегал: в сумерках казалось, что катится сугроб, а за ним снежками летят собаки.
Голова кружилась у Седова, ноги двигались с трудом. Он пошел за медведем.
– Господин начальник, вам не дойти… Ну его, медведя! – уговаривал Линник.
А сам подставил начальнику плечо. Тот положил на плечо руку, – так шел, опираясь на матроса.
Уже едва был слышен собачий лай. Трудно было итти среди ропаков. [22]Ноги скользили, проваливались в снег и натыкались на острые ребра льдин.
Седов шел медленно.
– Убег, наверное, – говорил Линник, – куда вам, больному…
Седов не отвечал.
Наконец, увидели медведя. Он сидел в лунке, только морду выставил из воды, подозрительно поглядывал на собак. А те кружились вокруг, охрипли уже лаять, повизгивали от злости. И впереди, конечно, Фрам – отчаянный головорез, прирожденный воин.
Седов оставил Линника, заспешил вперед. Медведь плавал в воде посапывая. Теперь только подойти, спокойно нацелиться в голову, не промахнуться.
Подошел на два шага к медведю. Поднял ружье.
– Стреляй, Георгий Яковлевич! – крикнул Линник.
Но Седов не стрелял. Отказало ружье: замерз затвор. Еще раз и два подергал затвор – не поддается. Отошел от лунки, сказал Линнику:
– Не судьба мне убить медведя, – и опустился, обессиленный, на снег.
Линник ушел за нартами. Седов один лежал на сугробе. Ночь сгустилась, поднялась пурга. В руке держал финский нож – против медведя. Время тянулось бесконечно долго. Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Ему горько было сознавать это. Он был сильным человеком и всегда радовался своей силе.
Медведь, должно быть, ушел. Собаки утихли. Одни бродили поблизости, другие свернулись в снегу – спать.
К Седову подошел Фрам. Он постоял над головой, тявкнул, прислушался. Потом лизнул теплым языком лоб Седова и сел рядом. Седов собрал силы, поднял руку, погладил пса.
Как его нашел Линник, притащивший нарты, как его везли к палатке, – этого он не помнит, был без сознания…
Не тогда ли, на снегу, он впервые подумал о смерти?
Или в тот день, когда они шли к острову Марии-Елизаветы?
Ночью была вьюга, пришлось нескольких собак забрать в палатку. Спальный мешок обледенел, а простыня сперва промокла от испарины, а потом замерзла. Днем ветер дул в лицо, было трудно итти. Едва дотащился к ночлегу. Он записал тогда в тетради: «Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не могу отдышаться, под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся на примусе. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш примус!»
Нет, это пришло еще раньше. Уже тогда, на корабле, когда приказывал шить одежду для полюсной партии, когда прощался с «Фокой»…
«Святой мученик Фока» стоял во льдах бухты Тихой. Медленно и тяжело, как нарты в гору, тянулось время. Безмолвие и неподвижность в природе, томительная, как одурь, тяжесть вечных сумерок, скучная пища из запаса полуторагодичной давности, неизвестность, почти безнадежность впереди… Бесшумно, на мягких лапах, проникали на корабль душенная усталость и отчаяние. Так сквозь незаметные щели просачивается в трюм губительная вода – постепенно и непобедимо.
Уже появились роковые вестники цынги. У одних кровоточили десны, другие едва передвигались на опухших ногах, а третьи, приложив руку к груди, удивленно жаловались на одышку. И в эти дни начальник экспедиции приказывал готовить снаряжение для похода на полюс. В кают-компании об этом избегали говорить. Две тысячи верст в оба конца намерен был пройти Седов. Между тем все знали: он болен.
Он рад был бы скрыть это от своих товарищей, затаить болезнь, как не раз таил от них свои опасения, тревоги, боязнь. Так было в сентябре 1912 года, в ту штормовую ночь, в Баренцевом море, около Сухого носа, когда «Фока» едва не погиб.
Обняв стойку на мостике, насквозь мокрый, сотый раз облитый волной, охрипший, ослепший, Седов кричал на матросов, глотая летящий вихрем колючий снег, вертел штурвал, посылал приказы в машину, а потом скатывался вниз и, скользя на палубе, неугомонно, как Ванька-Встанька, тянул какие-то обледеневшие концы, ругался, подставлял волне спину, отплевывался от соленой воды, хватал кого-то за плечи или сам, падая, цеплялся за чью-нибудь куртку…
Все ниже и ниже садился «Фока» в воду. Корпус его трещал, скрипел, покряхтывал, – и эти тихие звуки имели жуткое свойство: они протискивались в уши начальника сквозь грохот и рев шторма. Спастись тогда можно было, только смертельно рискнув. Седов направил корабль на камни у Сухого носа и в ночной мгле, при ураганном ветре, провел «Фоку» перед самыми рифами.
Корабль и все люди спаслись. Но никто, кроме Седова, не знал, как близок был к гибели «Фока», никто не знал, что в эту ночь начальник мысленно прощался с жизнью.
Так точно хотел бы он скрыть и свою болезнь.
В те д!ни, перед уходом с «Фоки», он часто перелистывал тетради своих записей. Он прощался с тетрадями, прежде чем зашить их в парусину и вручить остающимся на корабле для передачи Вере Валерьяновне.
Его дневник не был систематичным. Время от времени Седов заносил в тетрадь свои мысли по поводу положения экспедиции, порой обращался с длинными посланиями к любимой жене, часто записывал то, что казалось ему важным из прочитанных книг.
Вот несколько характерных заметок, сделанных в 1913 году:
«Я прочел всего Байрона, Шекспира, Дюма…»
«Крузенштерн во время крушения в Карском море 2 сентября 1862 года все-таки праздновал тысячелетие России».
«Люрик (Margulus alle)… Кайра свистун (Vria Grille)».
По поводу того, что офицерские помещения «Фоки» оборудованы для полярных плаваний хорошо, меж тем как матросский кубрик – в отвратительном состоянии. Помещения отделывались казенной мурманской научно-промысловой экспедицией. «Удивляюсь, почему на командные помещения не было обращено такого же внимания…»
«Венецианец Кабот, впоследствии британец, первый путешествовал к Северному полюсу и является основателем этих экспедиций. В 1497 году первый открыл Северную Америку и первый подал мысль о NW [23]„проходе“».
«Нансен говорит: „Мы не к полюсу идем, а идем исследовать его окрестности“».
«Северное сияние: катодные лучи, которые идут из солнца и притягиваются землей, как магнитом, в полюсных областях».
В бухте Тихой Седов начал изучать английский язык. В дневнике встречаются столбцы английских и русских слов.
6 октября 1913 года он сделал такую выписку из книги:
Да, уже тогда, в бухте Тихой, в часы этой бесконечной ночи, подкрадывалась к нему безжалостная и жестокая мысль о неизбежном конце. Запершись в маленькой своей каюте, он подолгу сидел перед столиком, на котором рядом с чернильницей, в полированной рамке, стояла фотография молодой женщины с вопросительным взглядом черных глаз. Или лежал, когда боль в ногах становилась нестерпимой, на койке, лицом вверх, соединив под головой большие свои руки. Иногда такая воцарялась на корабле тишина, что слышно было через дверь, как тикают висящие в кают-компании часы. Даже по вечерам, когда собирались вокруг общего стола члены экспедиции – географ, художник, врач, геолог, штурман, – голоса их звучали приглушенно, все помнили: начальник болен.
«Жизни только тот достоин,
Кто на смерть всегда готов».
23 декабря Седов записал: «Среди команды и офицеров началась какая-то общая слабость и уныние. Я тоже это чувствую, имею на деснах несколько красноватых пятен: не зачатки ли цынги? Доктор смазал иодом. Я приказал давать офицерам и команде моржа в пищу из собачьего запаса».
На следующий день он сделал такую запись: «Скорее бы уже итти к полюсу, пока здоровы, а то, чего доброго, еще заболеешь серьезно. Что-то плохо самочувствие…»
25 декабря: «…Сегодня просил Владимира Юльевича Визе примириться с тем, что ему нельзя итти вместе со мной к полюсу, так как он нужен очень на судне для научных работ экспедиции. Он для пользы дела охотно согласился».
31 декабря: «В полдень я почувствовал сильную боль в ноге, едва могу наступать…»
«Совсем разбиты ноги ревматизмом. По определению врача – простуда. Слегка повышена температура и кашель», записал он 2 января 1914 года.
Через несколько дней в его тетради появились следующие строки: «Грустно на душе, а на дворе еще грустнее: вeтеp то наметет, то затихнет. Темно, беспросветно. Читаю Гюго „Отверженные“. Переживаю страдания Жан-Вальжана. Здоровье мое ухудшилось. Сижу и лежу, запершись у себя в каюте…»
12 января он спрашивал: «Неужели я не выздоровею к походу на полюс?! Выступать надо 1(14) февраля, т. е. через месяц. Лучше бы уже потом заболеть. Все к походу, хотя бедно, но, приблизительно, готово» {59} .
Ни разу ни одним словом он не обмолвился в дневнике о необходимости отменить поход к полюсу из-за своей болезни.
Как-то матросы Линник и Пустошный высказали перед Кушаковым как заведующим хозяйством некоторые свои претензии. Собираясь участвовать в походе на полюс, матросы требовали улучшить для них питание, освободить их от участия в авралах, а также обеспечить на случай увечья. Кушаков ответил им площадной руганью. Потом он отправился к Седову.
– Наглость этих разбойников не знает границ, – начал он, задыхаясь от злости.
Седов выслушал Кушакова.
– Что ж, – ответил он, – мы напрасно об этом не подумали заблаговременно…
Кушаков вскипел и бросился из каюты вон. Вслед ему послышался голос Седова, отдававшего приказание буфетчику Кизино:
– Прислать ко мне Линника и Пустошного. Полтора часа Седов разговаривал с матросами {60} .
Кушаков многое отдал бы за право послушать эту беседу. Наутро дежурный, по просьбе Седова, прочитал в кубрике приказ № 23:
«Матросы Григорий Линник и Александр Пустошный на мое предложение: принять участие в полюсной партии, с своей стороны изъявили полное согласие и готовность. Поздравляю означенных молодцов с лихим решением, уверен, что они честно исполнят свой долг на пользу родине и науке…»
Матросы зачислялись на усиленное питание, освобождались от всех судовых работ и т. п. {61} .
Кушаков был готов ко всему, но этот поступок Седова взбесил его окончательно. В кают-компании он шипел о слабохарактерности Седова, о том, что начальник унижается перед матросами и разваливает дисциплину.
За две недели до отправления Седова, Линника и Пустошного в поход Кушаков подал Седову такой, почти ультимативный, рапорт:
«Сего числа во время дежурства я услышал сильный шум и крик в командной столовой. Подходя к последней, я услышал голос матроса Линника, ругавшегося бранными и непристойными словами, кричавшего: „Я иду к полюсу, рискую жизнью, а потому не буду есть всякой дряни“.
…Несмотря на вторичное приказание замолчать, матрос Линник в присутствии всей команды, все больше и больше повышая голос, начал наносить мне оскорбления словами, упрекая в том, что я являюсь злом экспедиции, мешаюсь не в свое дело, обманываю всех и т. д.
…Находя настоящий поступок матроса Линника, а также и ряд других его поступков с тенденцией возмутить всю команду, постоянные порицания и сквернословие по адресу всех начальствующих лиц экспедиции, не исключая и Вас, а также полное нежелание подчиняться не только основным требованиям закона, но и требованиям Ваших приказов, – в высшей степени недисциплинарными, губящими дело экспедиции, связанное с достоинством всей страны, честью русского имени и русского флага, – прошу Вас о предании матроса Линника суду.
Дежурный вахтенный начальник
П. Кушаков».
Рапорт был подан по форме, ему следовало дать ход. Седов поручил Н. Пинегину произвести дознание. Все свидетели стычки показали, что виновным в деле был сам Кушаков. Он кричал Линнику:
– Сволочь, морду разобью!
На это матрос отвечал:
– Сейчас вы меня ругаете, а у медвежьей берлоги кричали: «Линник, спаси!» И ноги я вам оттирал, когда мы сидели в палатке…
Седов оставил рапорт без последствий. Кушаков явился к Седову и демонстративно потребовал дать ему для ознакомления книгу свода морских постановлений.
– Ни один из основных законов у нас не выполняется! – грозно заявил он за ужином {62} .
Седов был строг с командой. Он накладывал на матросов суровые дисциплинарные взыскания, требуя от них безусловного соблюдения всех правил распорядка и беспрекословного подчинения начальникам. Иногда он налагал на провинившегося денежный штраф, иногда объявлял выговор, а однажды издал такой приказ по поводу того, что матрос Шестаков обругал «непристойными словами» боцмана: «Удивляюсь, где и как воспитывался Шестаков, чтобы вести себя так дико и безобразно, недостойно звания порядочного человека. Предписываю арестовать строгим арестом означенного матроса на трое суток, за неимением же на судне карцера заменить арест выдержкой на баке под ружьем» {63} .
Даже при том случайном составе команды, который был на «Фоке», Седову удавалось поддерживать дисциплину.
Седова слушались беспрекословно. Иногда он бывал резок с матросами, но никогда не оскорблял их достоинства. Он требовал самоотверженной работы от подчиненных. Они видели, что и сам начальник трудится самозабвенно.
Матросы понимали его даже тогда, когда, выведенный чем-нибудь из терпения, он кричал на них.
11 февраля больному Седову доложили, что кочегар Кузнецов пойман в кладовой с украденной кружкой спирта. Проверка продуктов показала, что это не первая кража. Нехватало спирта, сгущенного молока, какао.
Вечером Седов приказал команде не расходиться после молитвы. Он начал говорить о случившемся – сначала спокойно, а потом все более волнуясь. Голос его сорвался в крик, он сжал кулаки и поднял их над головой. Губы его побелели, он задыхался.
– В следующий раз, – кричал он, – пойманного вора убью на месте!
Все стояли молча, понурив головы. Таким Седова никто еще не видел {64} .
Он ушел в каюту и захлопнул за собою дверь. Команда тихо разошлась по койкам.
Среди участников экспедиции всю зиму шла почти неслышная, но упорная борьба, шел спор о здоровье начальника. Седов видел это по вахтенному журналу, на страницах которого велась изо дня в день сдержанная, но злая полемика. С одной стороны выступал доктор Кушаков. Он претендовал на роль начальника экспедиции после ухода Седова к полюсу.
В вахтенном журнале, дежуря по кораблю, он неизменно отмечал то улучшение здоровья начальника, то полное выздоровление. 1 января вахтенный начальник Визе отметил: «У начальника экспедиции сегодня утром внезапно обнаружились в резкой форме признаки сильного ревматизма в ногах». На другой день это же подтвердил геолог Павлов, а на третий – дежурил Кушаков. Его запись была коротка и оптимистична: «У начальника экспедиции боли в ногах уменьшились».
7 января Павлов снова отметил: «Недомогание и упадок сил». Очередной вахтенный – Кушаков, и он поспешил рассеять тревогу: «Чувствует себя гораздо лучше…»
Так продолжалось всю зиму, до отправления в роковой поход. Если Визе и Павлов два дня подряд записывали, что начальник в постели и здоровье его все хуже, то Кушаков в полном сознании своего авторитета как врача, хотя и ветеринара, фиксировал: «Он с каждым днем поправляется».
Седов видел эту полемику в вахтенном журнале. До него доходили и отголоски ропота, который возбуждало поведение Кушакова. Не только не верили диагнозу, установленному Кушаковым (он отрицал цынгу, утверждая, что у Седова, как и у других, – ревматизм, простуда или эпидемическое заболевание из-за плохого качества питьевой воды), – но даже бескорыстие доктора ставили под сомнение. Прямо об этом не говорили, но в самом воздухе кают-компании носился дух подозрения: «Что-то очень уж старается наш Павел Григорьевич спровадить Седова на полюс, не жажда ли власти одолевает его?..»
Седов догадывался обо всем, но не придавал значения этой борьбе, ибо в сознании своем видел лишь одну необходимость – итти к полюсу. А что до врачебной практики Кушакова, то она, хоть и внушала подозрение, но была ему отчасти наруку. Кушаков, осердясь на своих оппонентов по вахтенному журналу, записал решительно и грубо: «Он совершенно здоров» {65} . Это помогло Седову в дружеском споре со спутниками, который возник накануне отправления полюсной партии.
Они убеждали его отменить поход. Очень много благоразумных доводов, логика осторожности, против которой нечего возразить.
Однажды он записал в своем дневнике:
«Пишу приказы и письма домой. Все это, может быть, посмертное…» {66}
Но спутников своих он убеждал, ссылаясь на Кушакова, что болезнь у него несерьезная, что на вольном воздухе, в движении здоровье к нему вернется.
Действительно, ему и самому хотелось верить в удачу. Девятьсот с лишним верст от бухты Тихой до полюса и столько же до земли. Пожалуй, вырваться из Петербурга и добраться до бухты Тихой было труднее, а он ведь добрался. В глубине сознания теплился слабый, колеблющийся огонек надежды.
15 февраля утром Седов сделал получасовую прогулку, чтобы разведать, хорош ли путь для нарт. Когда он вернулся на судно, все увидели, что он бледен, задыхается. Подымаясь по трапу, он пожаловался на боль в ногах.
Все собрались в кают-компании. Кушаков начал богослужение. Потом дежурный – В. Ю. Визе – стал читать приказы начальника. Одним из них командование экспедицией передавалось Павлу Кушакову. К этому приказу была приложена инструкция. Первый пункт гласил: «Я хотел бы прежде всего просить вас, чтобы мною заведенный порядок в экспедиции, по возможности, не менялся…» Дальше следовали, подробно и заботливо составленные, указания о продолжении научных работ, о необходимости соблюдать осторожность во время санных походов, о заготовке звериных шкур и сала для топки, о том, какие части судна можно сжечь на обратном пути в Архангельск. «По приходе в Россию не беспокойтесь ходатайствовать о посылке за нами судна, так как это будет напрасная трата средств, ибо если нам суждено будет уцелеть, то мы и самостоятельно доберемся домой», говорилось в десятом пункте. Заключительные слова инструкции напоминали Кушакову: «Одной из главных ваших задач является внимательная забота о здоровье и сохранности жизни людей экспедиции, благополучный исход чего послужит большой пользой для дела и высокой наградой для вас»