Страница:
Когда мама наклонилась и оказалась в самом, так сказать, беззащитном положении, Гаянэ подскочила к ней, подцепила подол ее платья, задрала высоко вверх и крикнула:
– Деда, посмотри, какая у мамы зятница красивая! Как хранцузы любят!
– Хэх, – крякнул дед и густо покраснел. Мама выронила на столик поднос и резко обернулась.
– Гаянэ, ну как так можно! – возмутилась она.
– Мы ничего не видели, – зачастил дядя Лева. – Не переживай, Надя. И вообще нам уже пора, да, отец?
– Да-да, – засобирался дед, – мы ведь только билеты отдать заехали. Надя, – он упорно смотрел себе под ноги, – в конверте сто рублей, знаю, что денег у вас совсем мало. Купи детям что-нибудь из одежды. И я тебя очень прошу, не говори ничего Юре, а то он снова кинется мне их возвращать.
– Спасибо большое, – растрогалась мама.
И гости, пряча глаза и не откушав кофию, отбыли восвояси. Дядя Лева потом шутил, что дед никаких денег давать не собирался, но зрелище, открывшееся его взору, заставило его раскошелиться.
– Поклянись, что не врешь, – кипятился дед.
– Не буду я клясться, – отмахивался дядя Лева.
– Вот и нечего тогда небылицы рассказывать, – обижался дед.
– Как тебе не стыдно, – долго потом отчитывала свое отражение в зеркале Гаянэ, – мамину зятницу можно показывать только тетечкам, а дядечкам нилизя-а!
На «Отелло» нас повела Ба. Ни мама, ни папа, ни дядя Миша идти на премьеру не захотели.
– О чем будет спектакль? – пытали мы Ба за день до похода в театр.
– О том, как Отелло задушил свою жену Дездемону.
– За что?
– Не за что, а почему. Потому что был ревнивым самодуром.
– Ах-ах, – закатила глаза Манюня, – вон оно как бывает в семейной жизни! Чуть что – и тебя задушили!
Ба мелко затряслась от смеха. Манька, довольная тем, что заставила бабушку смеяться, крепко-накрепко обняла ее.
– Ух тыыы, – прогудела она, – у тебя в животе что-то перекатывается, я слышу.
– Это мои нервы перекатываются, – хмыкнула Ба.
Пока моя подруга прислушивалась, как в животе у Ба перекатываются нервы, я усиленно размышляла. Мне не давало покоя имя героини пьесы.
– А почему нельзя было назвать ее Ангелиной? Или Анжелой? – наконец спросила я.
Ба с минуту сверлила меня своим фирменным немигающим взглядом. Душа моя тренькнула и ушла в пятки.
– Кого? – наконец спросила она.
– Ну эту… Бездемону.
– Когоооо? – выпучилась Ба.
– Бездемону. Что это за имя такое «без демону»? Лучше сразу назвать человека Ангелиной, разве нет?
Ба всплеснула руками и расхохоталась. Нам с Манюней было непонятно, чего я такого смешного сказала, но на всякий случай мы подобострастно захихикали в ответ.
– Хи-хи-хииии, – смеялась Манька, – ну ты, Нарк, даеоооошь. Скажешь тоже, Ангелина! Смешно, да, Ба?
Ба наконец отсмеялась, утерла выступившие слезы, поцеловала меня в щечку и пошла звонить маме.
– Надя, помяни мое слово, – грохотала она в трубку, – твоя дочь станет великим открывателем. Это надо же такое придумать, Бездемонаааа!
– Нарк, а что ты такого смешного сказала? – шепнула мне Манька.
– Сама не знаю, – развела я руками.
На премьере в зале было не протолкнуться. Стокилограммовая Люся театрально закатывала глаза и заламывала руки, а в особенно торжественные моменты хрустела суставами пальцев. Белокурый мелко завитый парик был ей явно мал и периодически съезжал набок. Тогда Люся, не прерывая монолога, уходила за кулисы, чтобы привести себя в порядок.
– Мужчины, ах, мужчины, чудаки! Скажи, Эмилия, ты допускаешь, что средь замужних женщин могут быть обманщицы такие? – вещала она, кряхтя, из-за сцены.
Отчаянно нагуталиненный Отелло метался в опасной близости от рампы и в порыве дикой ревности грозно щерился то на Эмилию, то на Кассио, а то вообще на третьего секретаря райкома, сидевшего по правую руку от Ба.
– Кхм-кхм, – волновался третий секретарь райкома. Ба на каждый «кхм» раздраженно косилась на него и остервенело обмахивалась пластиковым веером.
В какой-то момент безостановочных метаний с уха Отелло слетела тяжелая серьга и покатилась по сцене.
– Не нагибайтесь! – крикнул Яго и, подняв серьгу, собственноручно нацепил ее на ухо Отелло.
– Благодарю! – не растерялся Отелло.
– Каспарьяна, наверное, радикулит разбил. Вот Яго за него и нагибается, – зашептал кто-то сзади.
Вообще народ очень бурно реагировал на действо, развернувшееся на сцене. В волнующий момент убийства Дездемоны люди в зале повскакали с мест.
– Она не виновата! – крикнула одна особенно впечатлительная зрительница.
– Мужику лучше знать, – зашикали на нее мужчины.
Мы с Маней выплакали себе все глаза.
– Какая несправедливость! – перешептывались мы. – Почему он поверил Яго, а не Дездемоне!
Каринка весь спектакль сидела со скучающим видом и оживилась, только когда Отелло полез душить Дездемону.
– Слабак, – фыркнула она, – придушить нормально ее не смог, пришлось потом еще ножом закалывать!
И, пока Дездемона лежала на смертном одре с кинжалом под мышкой и, будучи бесповоротно мертвой, вздымалась грудью на весь зрительный зал, Каринка напряженно ждала, когда же с кровати закапает кровь. Так и не дождавшись крови, сестра фыркнула и окончательно разочаровалась в спектакле.
– Постановка дрянь, – при выходе из театра вынесла вердикт Ба, – но как Люся хрустела пальцами! Аж уши закладывало. Ей определенно нужно показаться врачу.
Выслушав наш отчет о спектакле, мама принялась с удвоенной силой уговаривать отца переехать в Ереван.
– Юра, я хочу для своих детей лучшего будущего. Театры, концерты, картинные галереи… – перечисляла она.
– Женщина, – прогрохотал папа, – у тебя есть два варианта: или живешь со мной в Берде, или со мной – в Берде. Выбирай.
– Неуступчивый бердский ишак! – рассердилась мама.
– Кировабадци! – не остался в долгу отец.
А потом в наш город приехали телевизионщики первого канала Армении. Снимать фильм о жизни провинциального городка и его жителей. Сначала они отсняли интервью с первым секретарем райкома, а потом попросили посоветовать им семью, о которой можно снять небольшой сюжет.
– Нам такую семью, которую не стыдно было бы на всю республику показать, – предупредили они.
– Есть у нас на примете хорошая семья. Многодетная, интеллигентная, а главное – уважаемая. Одну минуточку, – первый секретарь райкома поднял трубку, – Драстамат Арутюныч, как ты думаешь, согласится твой Юрик сняться для телевидения? Ну что ты сразу пугаешься? Сына, говоришь, хорошо знаешь? Откажет, говоришь? Тебе откажет, а мне не откажет, я его с пеленок знаю. Ну и что, что ты тоже его с пеленок знаешь! Ты отец, а я как-никак дядя Арменак. – Сегодня погуляем, туда-сюда, – положил трубку Арменак Николаич, – попробуете нашей кизиловки[6], шашлыков на свежем воздухе покушаете. А завтра, часам к пяти, поедете домой к Юрику.
– Нам бы лучше с раннего утра к ним заехать, – подал голос доселе молчавший молоденький оператор, – снимать долго.
– Тебя как зовут, сынок? – ласково обратился к нему Арменак Николаич.
– Альберт.
– А по батюшке?
– Альберт Сергеевич, кхм, – заволновался оператор.
– И родился ты в Ереване, да, сынок? И далее Араратской долины никуда не выезжал, да? И от мамкиной титьки недавно оторвался, да, Альберт Сергеевич?
Альберт Сергеевич вспотел, как мышь под метлой. Он испуганно заерзал на стуле, забегал глазками, сцепил руки в замок и инстинктивно прикрыл единственно важный, по мнению любого мужчины, орган. Арменак Николаич снисходительно проследил за манипуляциями бедного оператора и хмыкнул:
– Я на тебя, Альберт Сергеевич, с раннего утра посмотрю. После кизиловки.
Мама заволновалась. «Вот оно, – подумала она, – сегодня нас снимут на камеру, завтра покажут по телевизору, а послезавтра, глядишь, и в Ереван переедем».
Она окинула взглядом квартиру.
– Так. Помыть полы, протереть пыль, убрать с глаз долой корзинку с недовязанным свитером, заставить Наринэ доучить полонез Огиньского, заставить Каринэ дорисовать… что тут ребенок изобразил? – Мама повертела в руках рисунок. – Натюрморт с баклажаном и клубникой, надо же, какой интересный набор. Так, что еще надо успеть сделать? Испечь торт, украсить его ягодами… Ягоды!
Мама кинулась к телефону.
– Тетя Роза, к нам завтра телевизионщики придут. Снимать нашу семью. Нет, Юра еще не знает. И не узнает до последнего. Пусть люди приходят, а там я его перед фактом поставлю. Ну не выгонит же он их из дома! Тетя Роза, можно у вас немного замороженной малины попросить? Я хочу испечь торт, а украсить его совсем нечем. Хорошо, спасибо.
Через полчаса Ба была у нас. В одной руке она держала плетеную корзинку, а другой придерживала за шиворот Манюню. Манька отчаянно вырывалась и норовила припустить вперед на космической скорости.
– Тетьнадь, а можно я тоже буду вашей дочкой? – выдохнула она с порога.
– Можно, – рассмеялась мама.
– Ура! – запрыгала Манька. – Меня тоже покажут по телевизору!
– Ура! – обрадовались мы. – Нас всех по телевизору покажут!
К тому времени мы уже развили бурную деятельность, чтобы завтра блеснуть перед камерой всеми своими талантами.
– Жаль, – в спешном порядке дорисовывала натюрморт Каринка, – если бы знала, что нас снимать придут, нарисовала бы картину «Всадник без головы». Нарка бы наигрывала какой-нибудь скучный ноктюрн, а я в это время медленно внесла бы в комнату картину. А там конь, а на коне человек. Без головы. Вот бы мы их напугали! Они бы камеры побросали и убежали.
Манька села разучивать со мной полонез.
– Раз-и-два-и, раз-и-два-и, – подбадривала она меня и периодически хлопала по руке. – Ну сколько можно тебе напоминать, чтобы ты руку «яблочком» держала?
Ба выгрузила на кухонный стол банку сгущенки, сухофрукты, малину, лимоны, две пачки тыквенных семечек, банку красной икры, банку греческих маслин.
– Куда столько? – испугалась мама. – Тетя Роза, вы опять за свое?
– Икру детям, – предупредила Ба, – остальное – оглоедам с телевидения. И не делай мне мозг, Надя, лучше давай я тебе помогу.
И на кухне закипела работа. Мама с Ба споро взбили воздушное бисквитное тесто, пожарили и намололи кофе, приготовили крем.
Потом они заварили чай и сели немного отдохнуть.
– Все успеешь, не переживай, – громко отхлебнула кипяток из большой чашки Ба, – вот только как с Юрой быть?
Мама тяжело вздохнула.
Дело в том, что папа был совсем непубличным человеком.
– Только этого не хватало, чтобы я, словно тифлисский кинто[7], людей развлекал, – отмахивался он, когда ему предлагали принять участие в каком-нибудь мероприятии. – Я скромный человек, и все эти публичные дела не для меня!
– Предупреждать его не буду, – решилась мама. – Когда люди завтра придут, я им кофе налью, тортом угощу, а там Юра с работы вернется, и ему ничего не останется, как безропотно сняться для фильма.
– Ну-ну, – хмыкнула Ба.
Мама допила чай, убрала чашку со стола, а потом заглянула в духовку. Вытащила корж и невольно залюбовалась им. Бисквит получился легким, воздушным и пах лимонной цедрой.
– Вот видите, тетя Роза, – повернулась к Ба мама, – главное – настраиваться на хорошее. Когда думаешь о хорошем, то все складывается как надо.
– Я внизу, если что, зовите, – предупредил он маму.
Мы, разодетые в пух и прах, заинтригованно наблюдали за тремя бледными на вид мужчинами, которые, вежливо поздоровавшись в пространство, по стеночке проследовали в гостиную. Смотрели они так, словно боялись лишний раз моргнуть, а чтобы глянуть вбок, вертели не шеей, а поворачивались всем туловищем.
– У нас блинчики с мясом, я сейчас пожарю, – ринулась на кухню мама.
– Оооо, – простонали телевизионщики, – нам только кофе. Горький и крепкий.
– Не хотите блинчиков, тогда попробуете моего фирменного торта с безе и малиной.
– Оооо, – еще горше застонали телевизионщики, – мы вчера поели шашлыков и выпили кизиловки, а потом нас накормили хашламой. И снова поили кизиловкой. Насильно.
– А когда закончились все положенные по случаю тосты, стали пить за здравие каждой ветки раскинувшейся напротив яблони. Ни одну ветку не пропустили, – заплакал молоденький оператор.
И тут с работы вернулся папа. И сказал: «Здравствуйте, а что это за провода у нас в коридоре валяются?»
– Юра, – затрепетала мама, – это телевизионщики, они будут снимать сюжет о нашей семье.
– Телевизионщики – это хорошо, – хмыкнул папа и достал из холодильника большую бутыль тутовой водки. – Надя, накрывай на стол.
– О нет, – простонали гости из Еревана.
– Поздно, – откупорил папа бутылку, – сейчас покушаем, заодно обсудим, с чего это вы взяли, что я буду сниматься в вашем фильме.
Вот так мы и не попали в телевизор. Да и фильм о городке Берд не появился на экранах. Только в новостях показали маленький сюжет, где Арменак Николаич, шевеля густыми бровями и глядя куда-то мимо камеры, важно говорил:
– Приезжайте к нам, у нас очень гостеприимные и хлебосольные люди. И я гарантирую, что вы навсегда запомните наш благодатный край.
Судя по тому, что с телевидения никто больше не приезжал, поездку в наш благодатный край телевизионщики таки запомнили навсегда.
Глава 4
Ноябрь в том году выдался солнечным и очень теплым. Двадцать градусов, даже по меркам южной осени – это много. Природа еще буйствовала разноцветьем листвы, а небеса уже по-зимнему унеслись ввысь и казались пронзительно звонкими. Огромные звезды, которые летом переливались прямо над головой, хочешь – протяни руку и зачерпни горсть, застыли в далекой небесной дали. Солнце превратилось в большой багровокрасный шар. На закате, словно в нерешительности, оно ненадолго зависало над синими холмами полотном Сарьяна, а потом стремительно уходило за горизонт. Сутки напролет над городом пролетали стаи птиц. Они кричали дивными голосами, прощаясь с северной стороной.
Не за горами были холода.
Папа всегда был очень теплолюбивым созданием и отчаянно ненавидел зиму. Если 22 июня люди радовались самому длинному дню в году, то он ходил мрачнее тучи и бурчал:
– День пошел на убыль, скоро холода.
С наступлением осени он ежедневно оповещал наше семейство, на сколько минут сократился световой день.
– Солнце взошло в шесть часов пятнадцать минут, а зайдет в двадцать сорок семь, – замогильным голосом говорил он. – Минус семь минут!
Мы скорбно кивали в ответ. Наши постные мины утешали отца, но ненадолго. Через некоторое время он опять принимался жаловаться на неминуемое наступление холодов.
Вот и сейчас папа остервенело листал журнал по медицине и, периодически выглядывая в окно, вздыхал:
– Завтра уже зима!
Мы с Каринкой в спешном порядке доделывали уроки. Времени было в обрез – к пяти часам надо было успеть вскарабкаться на крышу гаража сорок второй квартиры, откуда двор просматривался как на ладони. Дело в том, что в четвертом подъезде сегодня играли свадьбу – тетя Эля женила своего единственного сына Григора. И нам очень хотелось увидеть, как свадебный кортеж въезжает во двор.
– Нарка, – минут десять назад предупредила меня по телефону Манюня, – остались две задачи по математике. Доделываю и бегу к вам, без меня во двор не выходите.
– Не выйдем, ждем, – заверила я и помчалась в кабинет.
– Манька скоро будет, – зашептала я сестре.
– Пятью семь… пятью семь… двадцать восемь! – зачастила Каринка. – Нет, тридцать пять. Да что же это такое, – воскликнула она, – какой идиот придумал таблицу умножения?
– Тот же идиот, который зиму придумал, – не растерялся папа.
Мама сидела в кресле и, натянув на лампочку носочек Гаянэ, штопала пятку.
– Юра, посмотри, какой день погожий, при чем здесь зима? – не вытерпела она.
– Женщины, что с вас взять! Вы не умеете видеть в перспективе, радуетесь только сегодняшнему дню, а мы, истинные мужчины, вглядываемся в дали!
– На пути в эти дали зацепи мужскими очами балконные перила. Видишь, как они облезли? А ты ведь обещал покрасить их! – не растерялась мама.
Папа поперхнулся от возмущения:
– Не было такого!
– Ты бы при девочках постеснялся врать!
– Дети, – обернулся к нам папа, – я когда-нибудь обещал вашей матери покрасить балконные перила?
Мы с Каринкой переглянулись.
– Пятью восемь, – зачастила Каринка, – пятьюююююю восемь…
– Сорок! – рявкнула я.
Никому из нас не хотелось отвечать папе, чтобы не обижать его. Потому что мама была права, он действительно обещал покрасить балконные перила.
– Я, кажется, вам вопрос задал, – рассердился отец.
– А это считается, когда пьяный человек что-то говорит? – заюлила Каринка.
Папа заволновался. Видно было, что он смутно стал что-то припоминать. Но сдаваться не собирался.
– Считается, – пророкотал он, – только я не понимаю, при чем здесь пьяные. Вы хоть раз меня пьяным видели?
– Ха-ха-хааааа, – театрально расхохоталась мама.
– Выпившим – да, но пьяным – никогда! – не унимался отец.
Мы сконфуженно молчали.
Дело в том, что в прошлую субботу папа с дядей Мишей вернулись домой совсем навеселе – отмечали развод Дядимишиного заместителя. Это было очень примечательное возвращение: сначала во двор вкатилась папина «копейка», потом оттуда вылезли наши мужчины, зачем-то минут десять с умным видом заглядывали под капот машины, а потом долго скреблись в чужой гараж. Папа шуровал в замке ключами, а дядя Миша покачивался рядом и бурчал: «Дай мне ключ, я сам отк… открою, безрукий ты человек, ик». Мы с замиранием сердца наблюдали за ними из-за занавесок.
– Да что же это такое, – кипятился отец, – замок слом-мался, что ли?
– Юра! – не вытерпев, мама высунулась в окно.
Папа с дядей Мишей одинаково выпятили грудь, подобрали попы и, напустив на себя независимый и по возможности трезвый вид, повернулись к дому передом, к гаражам задом. Долго пытались сфокусироваться на окне, из которого выглядывала мама. Наконец это им удалось. Папа пожевал губами и любезно отозвался:
– Чего тебе, женщ-щина?
– Посмотри направо!
– Зачем направо, настоящий муж-чина должен смотреть налево! – запетушился дядя Миша.
– А потому, настоящие мужчины, что наш гараж находится справа, а вы скребетесь в гараж двадцать девятой квартиры!
– Ничего мы не скребемся, мы покурить тут встали, – буркнул папа и достал из кармана пачку сигарет.
Они с дядей Мишей сначала демонстративно покурили и только потом открыли двери нашего гаража. Папа сел за руль, чтобы припарковать машину.
– Юра, – суетился перед капотом дядя Миша, – смотри мне в глаза, я тебе ук… указываю путь!
Мы в диком волнении наблюдали из-за штор, какие невероятные зигзаги выписывает отец, чтобы заехать в гараж. Дядя Миша метался между двумя лучами от горящих фар и указывал другу путь очами.
– Глаза в глаза! – выкрикивал он. – Юра, не отрывайся от моих глаз.
– Придавит на хрен, – не выдержала Каринка и тут же получила подзатыльник от мамы. – Мааааааа, а чего я такого сказала?!
– Не смей так об отце говорить!
– Я даже не знаю, кого касался этот «на хрен», папы или дяди Миши, – потерла затылок Каринка.
– Вот за обоих и получила! И вообще не смей так говорить.
С восьмого раза, чуть ли не вышивая маршрут парковки крестиком («кха-кха», – обиженно кряхтел «жигуленок»), папа таки заехал в гараж, и они с дядей Мишей, обнявшись, нетвердой походкой пошли к подъезду. Мы побежали открывать им дверь.
– Дядя Миша, вы сегодня будете у нас ночевать, да? – спросила я.
– Уй, Нариночка, и ты здесь? – обрадовался дядя Миша.
– А где мне быть? Это же мой дом!
– Да-а? – казалось, дядя Миша сильно озадачен моим ответом.
– Конечно, останется. Он же не хочет, чтобы Ба его побила, – хмыкнула Каринка и тут же огребла второй подзатыльник, теперь уже от папы.
– Да что я такого сказала? – заорала она.
– Не смей так о взрослых говорить!
– Можно подумать, я соврала или сказала «на хрен»! – обиделась сестра.
Конечно же, Каринка не соврала. По негласному правилу, установленному между нашими домами, если дядя Миша позволял себе выпить лишнего, то ночевать приходил к нам. Негласное правило называлось «чтобы мать не выела мне мозг». К слову, это правило спасало не только Дядимишин, но и папин мозг, потому что нашей маме было неудобно ругать мужа при посторонних. И ей ничего не оставалось, как безропотно носить мужчинам кофе на балкон, где они курили и разглагольствовали на разные темы. Вот в прошлую субботу, обрадованный маминой покладистостью, папа и расщедрился на обещание:
– Жена, в следующие выходные я покрашу перила, а то они совсем облезли.
– Прально, – похвалил друга дядя Миша.
– Я потом напомню о твоем обещании, – хмыкнула мама.
– Не надо мне напоминать, я что, склеротик?
И теперь папа сверлил нас своими большими зелеными глазами и требовал справедливости.
– Семью восемь, – мигом закатила глаза Каринка, – семью восемь…
– Пусть ответит Наринэ, она моя старшая дочка и никогда меня не подведет, – с нажимом выговорил папа. Каринка тут же бросила зубрить таблицу умножения и уставилась на меня.
Я вздохнула. Молчать более не представлялось возможным, перст судьбы указал на меня.
– Пап, – заблеяла я, – ты действительно обещал покрасить перила! – и, видя вытянувшееся лицо отца, поспешно добавила: – Но не все, а через одно!
– Ха-ха! – подскочила мама. – Видишь? Придется красить!
– Захрмар[8] вам, – прогрохотал папа, – для чего я всю жизнь на врача учился? Чтобы сейчас маляром работать? Но ничего, талантливый человек талантлив во всем! Несите ваши краски!
Мы хотели понаблюдать за тем, как папа красит перила, но тут примчалась Маня.
– На крыше сорок второго гаража яблоку негде упасть, – заявила она с порога.
– Придется в толпе локтями шуровать, – пригорюнились мы.
– Девочки, вы в толпе ничего не увидите, лучше выглядывайте в наши окна, сверху обзор лучше, – предложила мама.
Мы хотели возразить, что с нами будет Каринка, а там, где Каринка, места в первом ряду партера нам обеспечены, но тут послышались гудки, и мы побежали к окнам.
Во двор торжественно въезжал свадебный кортеж. Машин было пять, и в самой роскошной – новенькой белой «шестерке», привезли невесту. За «шестеркой» следовали две «копейки», один раздолбанный «Виллис», и замыкал процессию отчаянно тарахтящий «Запорожец». Все машины были украшены разноцветными лентами и воздушными шарами, а на капоте шестерки красовалась большая кукла в белом платье и развевающейся фате!!!
– Ух тыыыыы! – выдохнули мы.
– Если бы мы спустились вниз, то я бы точно до этой куклы добралась, – расстроилась Каринка.
– Зачем она тебе? Ты же не играешь в куклы!
– Да мне просто интересно, каким образом они ее к капоту прикрепили.
Я хотела предположить, что куклу, возможно, просто приклеили, но тут грянула громкая музыка – забарабанили доолы, выдохнул аккордеон, заверещала зурна – это маленький оркестр музыкантов вышел из подъезда встречать новобрачных. Люди, обступившие нарядную «шестерку», заволновались и отодвинулись, потому что к машине приближалась новоиспеченная свекровь. Она несла на плече завернутый в рулон небольшой ковер.
– Тетя Эля, давай поможем, – кинулись к ней зеваки.
– Я сама, – пропыхтела тетя Эля.
Она доковыляла до машины, расстелила ковер возле ее задней дверцы, смахнула пот со лба и властным жестом остановила музыкантов. Зурна захлебнулась в крике, аккордеон захрипел и выдохнул мехами «ш-ш-ш-ш».
– Выхооооо-ди! – скомандовала тетя Эля.
«Ыяаааааа», – со скрипом распахнулась дверца «шестерки», и на ковер шагнула тоненькая невеста. «Куда уходит детство», – витиевато заиграла зурна, вплетая в мелодию известной эстрадной песни восточные нотки. Невеста была в кипенно-белом платье с каким-то немыслимым количеством оборок и воланов и в широкополой белой шляпе, с полей которой свисала густая вуаль.
– Что творится, что творится! – покрылись мы мурашками. – Мам, поди сюда, посмотри, какая невеста красивая.
Мама подошла к окну и глянула вниз. По выражению лица было видно, что ей не очень нравится то, что происходит во дворе. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут тетя Эля снова властным жестом остановила музыкантов, выдрала со своего пальца кольцо, потрясла им в воздухе, и с криком: «Брыльянт в три карата на чистом золоте носи на здоровье дочка!» – вдавила его в палец невесты. Народ ахнул и заволновался, доол пробил туш.
– Деда, посмотри, какая у мамы зятница красивая! Как хранцузы любят!
– Хэх, – крякнул дед и густо покраснел. Мама выронила на столик поднос и резко обернулась.
– Гаянэ, ну как так можно! – возмутилась она.
– Мы ничего не видели, – зачастил дядя Лева. – Не переживай, Надя. И вообще нам уже пора, да, отец?
– Да-да, – засобирался дед, – мы ведь только билеты отдать заехали. Надя, – он упорно смотрел себе под ноги, – в конверте сто рублей, знаю, что денег у вас совсем мало. Купи детям что-нибудь из одежды. И я тебя очень прошу, не говори ничего Юре, а то он снова кинется мне их возвращать.
– Спасибо большое, – растрогалась мама.
И гости, пряча глаза и не откушав кофию, отбыли восвояси. Дядя Лева потом шутил, что дед никаких денег давать не собирался, но зрелище, открывшееся его взору, заставило его раскошелиться.
– Поклянись, что не врешь, – кипятился дед.
– Не буду я клясться, – отмахивался дядя Лева.
– Вот и нечего тогда небылицы рассказывать, – обижался дед.
– Как тебе не стыдно, – долго потом отчитывала свое отражение в зеркале Гаянэ, – мамину зятницу можно показывать только тетечкам, а дядечкам нилизя-а!
На «Отелло» нас повела Ба. Ни мама, ни папа, ни дядя Миша идти на премьеру не захотели.
– О чем будет спектакль? – пытали мы Ба за день до похода в театр.
– О том, как Отелло задушил свою жену Дездемону.
– За что?
– Не за что, а почему. Потому что был ревнивым самодуром.
– Ах-ах, – закатила глаза Манюня, – вон оно как бывает в семейной жизни! Чуть что – и тебя задушили!
Ба мелко затряслась от смеха. Манька, довольная тем, что заставила бабушку смеяться, крепко-накрепко обняла ее.
– Ух тыыы, – прогудела она, – у тебя в животе что-то перекатывается, я слышу.
– Это мои нервы перекатываются, – хмыкнула Ба.
Пока моя подруга прислушивалась, как в животе у Ба перекатываются нервы, я усиленно размышляла. Мне не давало покоя имя героини пьесы.
– А почему нельзя было назвать ее Ангелиной? Или Анжелой? – наконец спросила я.
Ба с минуту сверлила меня своим фирменным немигающим взглядом. Душа моя тренькнула и ушла в пятки.
– Кого? – наконец спросила она.
– Ну эту… Бездемону.
– Когоооо? – выпучилась Ба.
– Бездемону. Что это за имя такое «без демону»? Лучше сразу назвать человека Ангелиной, разве нет?
Ба всплеснула руками и расхохоталась. Нам с Манюней было непонятно, чего я такого смешного сказала, но на всякий случай мы подобострастно захихикали в ответ.
– Хи-хи-хииии, – смеялась Манька, – ну ты, Нарк, даеоооошь. Скажешь тоже, Ангелина! Смешно, да, Ба?
Ба наконец отсмеялась, утерла выступившие слезы, поцеловала меня в щечку и пошла звонить маме.
– Надя, помяни мое слово, – грохотала она в трубку, – твоя дочь станет великим открывателем. Это надо же такое придумать, Бездемонаааа!
– Нарк, а что ты такого смешного сказала? – шепнула мне Манька.
– Сама не знаю, – развела я руками.
На премьере в зале было не протолкнуться. Стокилограммовая Люся театрально закатывала глаза и заламывала руки, а в особенно торжественные моменты хрустела суставами пальцев. Белокурый мелко завитый парик был ей явно мал и периодически съезжал набок. Тогда Люся, не прерывая монолога, уходила за кулисы, чтобы привести себя в порядок.
– Мужчины, ах, мужчины, чудаки! Скажи, Эмилия, ты допускаешь, что средь замужних женщин могут быть обманщицы такие? – вещала она, кряхтя, из-за сцены.
Отчаянно нагуталиненный Отелло метался в опасной близости от рампы и в порыве дикой ревности грозно щерился то на Эмилию, то на Кассио, а то вообще на третьего секретаря райкома, сидевшего по правую руку от Ба.
– Кхм-кхм, – волновался третий секретарь райкома. Ба на каждый «кхм» раздраженно косилась на него и остервенело обмахивалась пластиковым веером.
В какой-то момент безостановочных метаний с уха Отелло слетела тяжелая серьга и покатилась по сцене.
– Не нагибайтесь! – крикнул Яго и, подняв серьгу, собственноручно нацепил ее на ухо Отелло.
– Благодарю! – не растерялся Отелло.
– Каспарьяна, наверное, радикулит разбил. Вот Яго за него и нагибается, – зашептал кто-то сзади.
Вообще народ очень бурно реагировал на действо, развернувшееся на сцене. В волнующий момент убийства Дездемоны люди в зале повскакали с мест.
– Она не виновата! – крикнула одна особенно впечатлительная зрительница.
– Мужику лучше знать, – зашикали на нее мужчины.
Мы с Маней выплакали себе все глаза.
– Какая несправедливость! – перешептывались мы. – Почему он поверил Яго, а не Дездемоне!
Каринка весь спектакль сидела со скучающим видом и оживилась, только когда Отелло полез душить Дездемону.
– Слабак, – фыркнула она, – придушить нормально ее не смог, пришлось потом еще ножом закалывать!
И, пока Дездемона лежала на смертном одре с кинжалом под мышкой и, будучи бесповоротно мертвой, вздымалась грудью на весь зрительный зал, Каринка напряженно ждала, когда же с кровати закапает кровь. Так и не дождавшись крови, сестра фыркнула и окончательно разочаровалась в спектакле.
– Постановка дрянь, – при выходе из театра вынесла вердикт Ба, – но как Люся хрустела пальцами! Аж уши закладывало. Ей определенно нужно показаться врачу.
Выслушав наш отчет о спектакле, мама принялась с удвоенной силой уговаривать отца переехать в Ереван.
– Юра, я хочу для своих детей лучшего будущего. Театры, концерты, картинные галереи… – перечисляла она.
– Женщина, – прогрохотал папа, – у тебя есть два варианта: или живешь со мной в Берде, или со мной – в Берде. Выбирай.
– Неуступчивый бердский ишак! – рассердилась мама.
– Кировабадци! – не остался в долгу отец.
А потом в наш город приехали телевизионщики первого канала Армении. Снимать фильм о жизни провинциального городка и его жителей. Сначала они отсняли интервью с первым секретарем райкома, а потом попросили посоветовать им семью, о которой можно снять небольшой сюжет.
– Нам такую семью, которую не стыдно было бы на всю республику показать, – предупредили они.
– Есть у нас на примете хорошая семья. Многодетная, интеллигентная, а главное – уважаемая. Одну минуточку, – первый секретарь райкома поднял трубку, – Драстамат Арутюныч, как ты думаешь, согласится твой Юрик сняться для телевидения? Ну что ты сразу пугаешься? Сына, говоришь, хорошо знаешь? Откажет, говоришь? Тебе откажет, а мне не откажет, я его с пеленок знаю. Ну и что, что ты тоже его с пеленок знаешь! Ты отец, а я как-никак дядя Арменак. – Сегодня погуляем, туда-сюда, – положил трубку Арменак Николаич, – попробуете нашей кизиловки[6], шашлыков на свежем воздухе покушаете. А завтра, часам к пяти, поедете домой к Юрику.
– Нам бы лучше с раннего утра к ним заехать, – подал голос доселе молчавший молоденький оператор, – снимать долго.
– Тебя как зовут, сынок? – ласково обратился к нему Арменак Николаич.
– Альберт.
– А по батюшке?
– Альберт Сергеевич, кхм, – заволновался оператор.
– И родился ты в Ереване, да, сынок? И далее Араратской долины никуда не выезжал, да? И от мамкиной титьки недавно оторвался, да, Альберт Сергеевич?
Альберт Сергеевич вспотел, как мышь под метлой. Он испуганно заерзал на стуле, забегал глазками, сцепил руки в замок и инстинктивно прикрыл единственно важный, по мнению любого мужчины, орган. Арменак Николаич снисходительно проследил за манипуляциями бедного оператора и хмыкнул:
– Я на тебя, Альберт Сергеевич, с раннего утра посмотрю. После кизиловки.
* * *
В тот же день нам позвонила секретарша Арменака Николаича Кристина и предупредила о визите телевизионщиков.Мама заволновалась. «Вот оно, – подумала она, – сегодня нас снимут на камеру, завтра покажут по телевизору, а послезавтра, глядишь, и в Ереван переедем».
Она окинула взглядом квартиру.
– Так. Помыть полы, протереть пыль, убрать с глаз долой корзинку с недовязанным свитером, заставить Наринэ доучить полонез Огиньского, заставить Каринэ дорисовать… что тут ребенок изобразил? – Мама повертела в руках рисунок. – Натюрморт с баклажаном и клубникой, надо же, какой интересный набор. Так, что еще надо успеть сделать? Испечь торт, украсить его ягодами… Ягоды!
Мама кинулась к телефону.
– Тетя Роза, к нам завтра телевизионщики придут. Снимать нашу семью. Нет, Юра еще не знает. И не узнает до последнего. Пусть люди приходят, а там я его перед фактом поставлю. Ну не выгонит же он их из дома! Тетя Роза, можно у вас немного замороженной малины попросить? Я хочу испечь торт, а украсить его совсем нечем. Хорошо, спасибо.
Через полчаса Ба была у нас. В одной руке она держала плетеную корзинку, а другой придерживала за шиворот Манюню. Манька отчаянно вырывалась и норовила припустить вперед на космической скорости.
– Тетьнадь, а можно я тоже буду вашей дочкой? – выдохнула она с порога.
– Можно, – рассмеялась мама.
– Ура! – запрыгала Манька. – Меня тоже покажут по телевизору!
– Ура! – обрадовались мы. – Нас всех по телевизору покажут!
К тому времени мы уже развили бурную деятельность, чтобы завтра блеснуть перед камерой всеми своими талантами.
– Жаль, – в спешном порядке дорисовывала натюрморт Каринка, – если бы знала, что нас снимать придут, нарисовала бы картину «Всадник без головы». Нарка бы наигрывала какой-нибудь скучный ноктюрн, а я в это время медленно внесла бы в комнату картину. А там конь, а на коне человек. Без головы. Вот бы мы их напугали! Они бы камеры побросали и убежали.
Манька села разучивать со мной полонез.
– Раз-и-два-и, раз-и-два-и, – подбадривала она меня и периодически хлопала по руке. – Ну сколько можно тебе напоминать, чтобы ты руку «яблочком» держала?
Ба выгрузила на кухонный стол банку сгущенки, сухофрукты, малину, лимоны, две пачки тыквенных семечек, банку красной икры, банку греческих маслин.
– Куда столько? – испугалась мама. – Тетя Роза, вы опять за свое?
– Икру детям, – предупредила Ба, – остальное – оглоедам с телевидения. И не делай мне мозг, Надя, лучше давай я тебе помогу.
И на кухне закипела работа. Мама с Ба споро взбили воздушное бисквитное тесто, пожарили и намололи кофе, приготовили крем.
Потом они заварили чай и сели немного отдохнуть.
– Все успеешь, не переживай, – громко отхлебнула кипяток из большой чашки Ба, – вот только как с Юрой быть?
Мама тяжело вздохнула.
Дело в том, что папа был совсем непубличным человеком.
– Только этого не хватало, чтобы я, словно тифлисский кинто[7], людей развлекал, – отмахивался он, когда ему предлагали принять участие в каком-нибудь мероприятии. – Я скромный человек, и все эти публичные дела не для меня!
– Предупреждать его не буду, – решилась мама. – Когда люди завтра придут, я им кофе налью, тортом угощу, а там Юра с работы вернется, и ему ничего не останется, как безропотно сняться для фильма.
– Ну-ну, – хмыкнула Ба.
Мама допила чай, убрала чашку со стола, а потом заглянула в духовку. Вытащила корж и невольно залюбовалась им. Бисквит получился легким, воздушным и пах лимонной цедрой.
– Вот видите, тетя Роза, – повернулась к Ба мама, – главное – настраиваться на хорошее. Когда думаешь о хорошем, то все складывается как надо.
* * *
Назавтра, как было обещано, часам к пяти прибыли телевизионщики. Только почему-то они приехали не на своем «УАЗике», а на автомобиле Арменака Николаича. Водитель бережно выгрузил ереванских гостей вместе с телевизионным скарбом возле подъезда и сопроводил их под ручку до нашей входной двери.– Я внизу, если что, зовите, – предупредил он маму.
Мы, разодетые в пух и прах, заинтригованно наблюдали за тремя бледными на вид мужчинами, которые, вежливо поздоровавшись в пространство, по стеночке проследовали в гостиную. Смотрели они так, словно боялись лишний раз моргнуть, а чтобы глянуть вбок, вертели не шеей, а поворачивались всем туловищем.
– У нас блинчики с мясом, я сейчас пожарю, – ринулась на кухню мама.
– Оооо, – простонали телевизионщики, – нам только кофе. Горький и крепкий.
– Не хотите блинчиков, тогда попробуете моего фирменного торта с безе и малиной.
– Оооо, – еще горше застонали телевизионщики, – мы вчера поели шашлыков и выпили кизиловки, а потом нас накормили хашламой. И снова поили кизиловкой. Насильно.
– А когда закончились все положенные по случаю тосты, стали пить за здравие каждой ветки раскинувшейся напротив яблони. Ни одну ветку не пропустили, – заплакал молоденький оператор.
И тут с работы вернулся папа. И сказал: «Здравствуйте, а что это за провода у нас в коридоре валяются?»
– Юра, – затрепетала мама, – это телевизионщики, они будут снимать сюжет о нашей семье.
– Телевизионщики – это хорошо, – хмыкнул папа и достал из холодильника большую бутыль тутовой водки. – Надя, накрывай на стол.
– О нет, – простонали гости из Еревана.
– Поздно, – откупорил папа бутылку, – сейчас покушаем, заодно обсудим, с чего это вы взяли, что я буду сниматься в вашем фильме.
Вот так мы и не попали в телевизор. Да и фильм о городке Берд не появился на экранах. Только в новостях показали маленький сюжет, где Арменак Николаич, шевеля густыми бровями и глядя куда-то мимо камеры, важно говорил:
– Приезжайте к нам, у нас очень гостеприимные и хлебосольные люди. И я гарантирую, что вы навсегда запомните наш благодатный край.
Судя по тому, что с телевидения никто больше не приезжал, поездку в наш благодатный край телевизионщики таки запомнили навсегда.
Глава 4
Манюня – композитор, или Сказ о том, как Мария Михайловна с Наринэ Юрьевной поцапаться изволили
Не за горами были холода.
Папа всегда был очень теплолюбивым созданием и отчаянно ненавидел зиму. Если 22 июня люди радовались самому длинному дню в году, то он ходил мрачнее тучи и бурчал:
– День пошел на убыль, скоро холода.
С наступлением осени он ежедневно оповещал наше семейство, на сколько минут сократился световой день.
– Солнце взошло в шесть часов пятнадцать минут, а зайдет в двадцать сорок семь, – замогильным голосом говорил он. – Минус семь минут!
Мы скорбно кивали в ответ. Наши постные мины утешали отца, но ненадолго. Через некоторое время он опять принимался жаловаться на неминуемое наступление холодов.
Вот и сейчас папа остервенело листал журнал по медицине и, периодически выглядывая в окно, вздыхал:
– Завтра уже зима!
Мы с Каринкой в спешном порядке доделывали уроки. Времени было в обрез – к пяти часам надо было успеть вскарабкаться на крышу гаража сорок второй квартиры, откуда двор просматривался как на ладони. Дело в том, что в четвертом подъезде сегодня играли свадьбу – тетя Эля женила своего единственного сына Григора. И нам очень хотелось увидеть, как свадебный кортеж въезжает во двор.
– Нарка, – минут десять назад предупредила меня по телефону Манюня, – остались две задачи по математике. Доделываю и бегу к вам, без меня во двор не выходите.
– Не выйдем, ждем, – заверила я и помчалась в кабинет.
– Манька скоро будет, – зашептала я сестре.
– Пятью семь… пятью семь… двадцать восемь! – зачастила Каринка. – Нет, тридцать пять. Да что же это такое, – воскликнула она, – какой идиот придумал таблицу умножения?
– Тот же идиот, который зиму придумал, – не растерялся папа.
Мама сидела в кресле и, натянув на лампочку носочек Гаянэ, штопала пятку.
– Юра, посмотри, какой день погожий, при чем здесь зима? – не вытерпела она.
– Женщины, что с вас взять! Вы не умеете видеть в перспективе, радуетесь только сегодняшнему дню, а мы, истинные мужчины, вглядываемся в дали!
– На пути в эти дали зацепи мужскими очами балконные перила. Видишь, как они облезли? А ты ведь обещал покрасить их! – не растерялась мама.
Папа поперхнулся от возмущения:
– Не было такого!
– Ты бы при девочках постеснялся врать!
– Дети, – обернулся к нам папа, – я когда-нибудь обещал вашей матери покрасить балконные перила?
Мы с Каринкой переглянулись.
– Пятью восемь, – зачастила Каринка, – пятьюююююю восемь…
– Сорок! – рявкнула я.
Никому из нас не хотелось отвечать папе, чтобы не обижать его. Потому что мама была права, он действительно обещал покрасить балконные перила.
– Я, кажется, вам вопрос задал, – рассердился отец.
– А это считается, когда пьяный человек что-то говорит? – заюлила Каринка.
Папа заволновался. Видно было, что он смутно стал что-то припоминать. Но сдаваться не собирался.
– Считается, – пророкотал он, – только я не понимаю, при чем здесь пьяные. Вы хоть раз меня пьяным видели?
– Ха-ха-хааааа, – театрально расхохоталась мама.
– Выпившим – да, но пьяным – никогда! – не унимался отец.
Мы сконфуженно молчали.
Дело в том, что в прошлую субботу папа с дядей Мишей вернулись домой совсем навеселе – отмечали развод Дядимишиного заместителя. Это было очень примечательное возвращение: сначала во двор вкатилась папина «копейка», потом оттуда вылезли наши мужчины, зачем-то минут десять с умным видом заглядывали под капот машины, а потом долго скреблись в чужой гараж. Папа шуровал в замке ключами, а дядя Миша покачивался рядом и бурчал: «Дай мне ключ, я сам отк… открою, безрукий ты человек, ик». Мы с замиранием сердца наблюдали за ними из-за занавесок.
– Да что же это такое, – кипятился отец, – замок слом-мался, что ли?
– Юра! – не вытерпев, мама высунулась в окно.
Папа с дядей Мишей одинаково выпятили грудь, подобрали попы и, напустив на себя независимый и по возможности трезвый вид, повернулись к дому передом, к гаражам задом. Долго пытались сфокусироваться на окне, из которого выглядывала мама. Наконец это им удалось. Папа пожевал губами и любезно отозвался:
– Чего тебе, женщ-щина?
– Посмотри направо!
– Зачем направо, настоящий муж-чина должен смотреть налево! – запетушился дядя Миша.
– А потому, настоящие мужчины, что наш гараж находится справа, а вы скребетесь в гараж двадцать девятой квартиры!
– Ничего мы не скребемся, мы покурить тут встали, – буркнул папа и достал из кармана пачку сигарет.
Они с дядей Мишей сначала демонстративно покурили и только потом открыли двери нашего гаража. Папа сел за руль, чтобы припарковать машину.
– Юра, – суетился перед капотом дядя Миша, – смотри мне в глаза, я тебе ук… указываю путь!
Мы в диком волнении наблюдали из-за штор, какие невероятные зигзаги выписывает отец, чтобы заехать в гараж. Дядя Миша метался между двумя лучами от горящих фар и указывал другу путь очами.
– Глаза в глаза! – выкрикивал он. – Юра, не отрывайся от моих глаз.
– Придавит на хрен, – не выдержала Каринка и тут же получила подзатыльник от мамы. – Мааааааа, а чего я такого сказала?!
– Не смей так об отце говорить!
– Я даже не знаю, кого касался этот «на хрен», папы или дяди Миши, – потерла затылок Каринка.
– Вот за обоих и получила! И вообще не смей так говорить.
С восьмого раза, чуть ли не вышивая маршрут парковки крестиком («кха-кха», – обиженно кряхтел «жигуленок»), папа таки заехал в гараж, и они с дядей Мишей, обнявшись, нетвердой походкой пошли к подъезду. Мы побежали открывать им дверь.
– Дядя Миша, вы сегодня будете у нас ночевать, да? – спросила я.
– Уй, Нариночка, и ты здесь? – обрадовался дядя Миша.
– А где мне быть? Это же мой дом!
– Да-а? – казалось, дядя Миша сильно озадачен моим ответом.
– Конечно, останется. Он же не хочет, чтобы Ба его побила, – хмыкнула Каринка и тут же огребла второй подзатыльник, теперь уже от папы.
– Да что я такого сказала? – заорала она.
– Не смей так о взрослых говорить!
– Можно подумать, я соврала или сказала «на хрен»! – обиделась сестра.
Конечно же, Каринка не соврала. По негласному правилу, установленному между нашими домами, если дядя Миша позволял себе выпить лишнего, то ночевать приходил к нам. Негласное правило называлось «чтобы мать не выела мне мозг». К слову, это правило спасало не только Дядимишин, но и папин мозг, потому что нашей маме было неудобно ругать мужа при посторонних. И ей ничего не оставалось, как безропотно носить мужчинам кофе на балкон, где они курили и разглагольствовали на разные темы. Вот в прошлую субботу, обрадованный маминой покладистостью, папа и расщедрился на обещание:
– Жена, в следующие выходные я покрашу перила, а то они совсем облезли.
– Прально, – похвалил друга дядя Миша.
– Я потом напомню о твоем обещании, – хмыкнула мама.
– Не надо мне напоминать, я что, склеротик?
И теперь папа сверлил нас своими большими зелеными глазами и требовал справедливости.
– Семью восемь, – мигом закатила глаза Каринка, – семью восемь…
– Пусть ответит Наринэ, она моя старшая дочка и никогда меня не подведет, – с нажимом выговорил папа. Каринка тут же бросила зубрить таблицу умножения и уставилась на меня.
Я вздохнула. Молчать более не представлялось возможным, перст судьбы указал на меня.
– Пап, – заблеяла я, – ты действительно обещал покрасить перила! – и, видя вытянувшееся лицо отца, поспешно добавила: – Но не все, а через одно!
– Ха-ха! – подскочила мама. – Видишь? Придется красить!
– Захрмар[8] вам, – прогрохотал папа, – для чего я всю жизнь на врача учился? Чтобы сейчас маляром работать? Но ничего, талантливый человек талантлив во всем! Несите ваши краски!
Мы хотели понаблюдать за тем, как папа красит перила, но тут примчалась Маня.
– На крыше сорок второго гаража яблоку негде упасть, – заявила она с порога.
– Придется в толпе локтями шуровать, – пригорюнились мы.
– Девочки, вы в толпе ничего не увидите, лучше выглядывайте в наши окна, сверху обзор лучше, – предложила мама.
Мы хотели возразить, что с нами будет Каринка, а там, где Каринка, места в первом ряду партера нам обеспечены, но тут послышались гудки, и мы побежали к окнам.
Во двор торжественно въезжал свадебный кортеж. Машин было пять, и в самой роскошной – новенькой белой «шестерке», привезли невесту. За «шестеркой» следовали две «копейки», один раздолбанный «Виллис», и замыкал процессию отчаянно тарахтящий «Запорожец». Все машины были украшены разноцветными лентами и воздушными шарами, а на капоте шестерки красовалась большая кукла в белом платье и развевающейся фате!!!
– Ух тыыыыы! – выдохнули мы.
– Если бы мы спустились вниз, то я бы точно до этой куклы добралась, – расстроилась Каринка.
– Зачем она тебе? Ты же не играешь в куклы!
– Да мне просто интересно, каким образом они ее к капоту прикрепили.
Я хотела предположить, что куклу, возможно, просто приклеили, но тут грянула громкая музыка – забарабанили доолы, выдохнул аккордеон, заверещала зурна – это маленький оркестр музыкантов вышел из подъезда встречать новобрачных. Люди, обступившие нарядную «шестерку», заволновались и отодвинулись, потому что к машине приближалась новоиспеченная свекровь. Она несла на плече завернутый в рулон небольшой ковер.
– Тетя Эля, давай поможем, – кинулись к ней зеваки.
– Я сама, – пропыхтела тетя Эля.
Она доковыляла до машины, расстелила ковер возле ее задней дверцы, смахнула пот со лба и властным жестом остановила музыкантов. Зурна захлебнулась в крике, аккордеон захрипел и выдохнул мехами «ш-ш-ш-ш».
– Выхооооо-ди! – скомандовала тетя Эля.
«Ыяаааааа», – со скрипом распахнулась дверца «шестерки», и на ковер шагнула тоненькая невеста. «Куда уходит детство», – витиевато заиграла зурна, вплетая в мелодию известной эстрадной песни восточные нотки. Невеста была в кипенно-белом платье с каким-то немыслимым количеством оборок и воланов и в широкополой белой шляпе, с полей которой свисала густая вуаль.
– Что творится, что творится! – покрылись мы мурашками. – Мам, поди сюда, посмотри, какая невеста красивая.
Мама подошла к окну и глянула вниз. По выражению лица было видно, что ей не очень нравится то, что происходит во дворе. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут тетя Эля снова властным жестом остановила музыкантов, выдрала со своего пальца кольцо, потрясла им в воздухе, и с криком: «Брыльянт в три карата на чистом золоте носи на здоровье дочка!» – вдавила его в палец невесты. Народ ахнул и заволновался, доол пробил туш.