Страница:
– Бедная девочка, – покачала головой мама.
– Это почему? – обернули мы к ней свои любопытные мордочки.
– Да я просто так, не обращайте внимания.
Тем временем из машины выбрался жених. Оркестр почему-то затянул «Все могут короли». Выглядел Григор просто бесподобно, как герой индийского фильма. Он был в белом жутко скрипучем кримпленовом костюме. По плечам, поверх пиджака, крыльями подстреленной птицы простирался длинный ворот красной гипюровой рубашки, а из-под расклешенных брюк выглядывали красные носки («марьяж де колер» – вспомнила я выражение, услышанное от мсье Карапета). Туфли жениха были черные, лаковые, на большом каблуке.
– Вах, мама-джан, – выдохнула Манька, – вылитый Санджив Кумар!
Тетя Эля, видимо, тоже так подумала. Она припала к груди сына и залилась горькими слезами. Зурна ушла в минор и затянула «Оровел» Комитаса.
– Тетьнадь, она что, его в армию провожает? – удивленно обернулась к маме Манька.
– Почти, – вздохнула мама.
Выплакав все слезы, тетя Эля сдернула с плеча два махровых полотенца и накинула их на плечи жениха и невесты.
– А это зачем? – удивились мы.
– Не знаю, – мама была сама крайне удивлена, – спросите у папы, может, он знает?
Дело в том, что мама выросла не в Армении и практически не была знакома с местными традициями. А тетя Эля переехала в наш город совсем недавно из какого-то затерянного в горах села и проводила свадьбу по своим деревенским обычаям.
Мы во все глаза наблюдали за церемонией. Невеста с женихом поправили на плечах полотенца, взялись за руки и пошли к дому. Возле подъезда им под ноги подложили по тарелке, и они разбили их на счастье (вот где особенно пригодились большие каблуки жениха), а потом под дружные крики толпы «горь-ко!» поцеловались. Мы вытянули шеи, чтобы в мельчайших подробностях наблюдать поцелуй.
– Фу, – поморщилась Каринка, – прямо в рот целуются. Отвратительно! Никогда не буду так целоваться.
– И мы не будем. Буэ!
Мы захлопнули кухонное окно и побежали узнавать, откуда такая традиция взялась – накидывать на плечи полотенца. Папа как раз докрашивал последние перила. Весь каменный пол балкона был щедро усеян каплями краски.
– Ты почему газет не постелил? – испугалась я.
– А надо было? – всполошился отец и кинулся оттирать руками краску с пола.
– Пап, ну ты совсем как маленький, растворителем потом почистишь, – хмыкнула Каринка. Мы с уважением обернулись к сестре – надо же, всего три месяца ходит в художественную школу, а так много уже знает! Каринка под нашими взглядами надулась, как важный индюк, и даже немного покраснела.
– Дядьюр, мы к вам с вопросом, – очнулась Манька. – А почему тетя Эля накинула на плечи сыну и невестке полотенца?
– Когда?
– Вот прямо сейчас, во дворе. Встретила их и накинула.
Папа отложил кисточку и в задумчивости уставился на нас.
– Я могу только предположить, – неуверенно сказал он. – Эта традиция может восходить к древности. Правил в первом веке нашей эры в Армении один царь. Он болел страшным заболеванием – проказой, и никто не мог его вылечить. И дошли до него слухи о некоем человеке по имени Иисус, который чудесным образом лечил все заболевания.
– Это тот Иисус, которого Ба называет вероотступником? – встряла Манька.
– Да, – засмеялся папа, – тот самый. Итак, царь отправил к Иисусу послов с просьбой приехать и вылечить его. Иисус приехать не мог, он умыл лицо, просушил его полотенцем и, о чудо, влага превратилась в краску и отпечаталась на полотенце ликом Христа. Гонцы привезли это полотенце больному царю. А тот вымылся, протерся им и исцелился.
– Совсем? – опешили мы.
– Совсем. И в благодарность принял крещение. И стал первым правителем-христианином Армении. Мне думается, что эти накинутые на плечи полотенца – символ того полотенца, которое исцелило царя Абгара.
– Кого? – подскочили мы.
– Абгара. Так царя звали.
– Пап, у нас фамилия Абгарян, может, мы потомки того царя?
– Я не думаю, – рассмеялся отец, – но если вам приятно считать себя принцессами – то пожалуйста. Мне не жалко.
– Ура! – запрыгали мы с Каринкой. – Вот оно что! Оказывается – мы принцессы!!!! Ура-ура!
Маня обиженно засопела. Было видно, что ей не очень приятно наблюдать нашу радость.
– Подумаешь, – фыркнула она, – принцессы. Я, может, тоже принцесса, но не кричу об этом на каждом углу.
– А как твоего предка звали? – полюбопытствовали мы.
– А вот так и звали!
– А как это вот так?
– А вот так! – Боевой чубчик развевался над Маней непотопляемым ирокезом. – Царь Шац. Понятно? Выкусили? Да, Дядьюр?
– Гхмптху, – отозвался папа.
– Гхмптху – это да или нет? – обступили мы его.
– Лучше Розу спросить, – нашелся папа. – Роза точно знает, кто из царей был твоим предком, Манюня.
– Пойдем Ба спрашивать, – предложили мы с Каринкой.
– Пойдем!
И мы побежали домой к Мане, узнавать о ее предках. По телефону звонить не стали – такие важные разговоры ведутся только тет-а-тет! Когда пробегали мимо «шестерки» с куклой, не удержались и подергали за ножки, чтобы узнать, как ее прикрепили к капоту. Кажется, ее действительно приклеили, потому что держалась она намертво.
– На обратном пути оторву, – бросила на бегу Каринка.
За углом дома мы столкнулись с Рубиком из сорок восьмой. При виде Каринки он побледнел и попытался пасть замертво, но Каринка только презрительно скривила губы:
– Живи пока! – крикнула. – Скоро вернусь и оборву тебе уши.
Рубик тут же вернул себе обычный цвет лица и даже попытался огрызнуться:
– Сначала догони меня, а потом хвастайся!
– Я все слышала! – притормозила Каринка. Рубика и след простыл.
Через пять минут мы уже влетали в Манин двор. Дядя Миша сидел на скамеечке под тутовым деревом и изучал какой-то странной формы железяку.
– Здрасьти, Дядьмиш, – на секунду убавили бег мы, – новое открытие делаете?
– А куда это вы спешите? – удивился дядя Миша.
– Пап, нет времени, мы к Ба. – Маня в одном прыжке преодолела ступеньки лестницы и взлетела на веранду.
– За царем Шацем, – выдохнула я.
– За кем?! – опешил дядя Миша.
Но никто его уже не слышал. Мы скинули ботинки и ворвались в дом.
– Бааааа! – завопили втроем.
– Чего там, – испуганно высунулась из кухни Ба, – что-то случилось?
– Ба! – Манька ткнулась лицом в большой живот бабушки. – Скажи им, что я принцесса и моего предка звали царь Шац.
– Чегооооо? – выпучилась Ба.
– Что я принцесса, – заплакала Манька, – и про царя Шаца им расскажи, а то ишь, важные какие, они принцессы, а я нет!
– Мне кто-нибудь объяснит что здесь происходит? – рассердилась Ба. Мы с Каринкой испугались ее выпученных глаз и кинулись наперебой пересказывать про царя Абгара, который может быть нашим предком (я вас умоляю!), Иисуса (буркнула что-то про «мамэс милх», мы не очень поняли, что), тетю Элю (деревенщина!), а довершили все папиным рассказом про полотенца (так Юрик всю эту кашу заварил и оставил мне ее расхлебывать?!!!).
Нам стало страшно за папу.
– Он сказал, что ему не жалко, и мы можем считать себя принцессами, если хотим, – заступились мы за него.
– Ба, – загудела Манюня, – так я принцесса или как?
– Вы не принцессы, а балбески и дегенератки, понятно? – рявкнула Ба.
– Это само собой, – упорствовала Манечка, – но ты про царя Шаца ответь.
– Нет и не было такого царя! – вздохнула Ба.
– Ыааааааааа, – ткнулась ей в живот Манька, – царь Абгар был, а царя Шаца, значит, не быыыло?
– Царя Шаца не было, зато твой прадед Исаак Шац сочинял такие стихи, что все бакинские красавицы были у его ног. Все до одной! – Ба протерла Манину мордочку подолом своего платья и заглянула ей в глаза. – Он был невероятным умницей и очень талантливым поэтом. Понятно тебе?
И было в голосе и выражении лица Ба такое, что Манька мигом затихла, а потом повернула к нам свое заплаканное личико:
– Выкусили?
– Мария! – прогрохотала Ба и отвесила внучке подзатыльник.
Но Манька даже ухом не повела. Она гордо прошла мимо нас и стала подниматься на второй этаж. Дошла до середины лестницы, свесилась через перила и крикнула вниз:
– Не хочу больше дружить с тобой, Нарка. Понятно тебе? – И побежала наверх.
– Ба-а? – Мой голос предательски оборвался. – Чем я ее обидела?
– Ничем, Нариночка, – обняла меня Ба, – просто Маня перенервничала. Она единственный ребенок в семье, а вас много. И ей очень хочется во всем быть похожей на вас, чтобы не чувствовать себя одинокой, понимаешь? Идите домой, завтра все будет хорошо. Она отойдет и снова помирится с тобой.
Мы с Каринкой надели ботиночки и поплелись домой. Я плакала, а Каринка шипела на меня:
– Ну чего ты плачешь, как дура, Ба ведь сказала, что завтра помиритесь.
– Ничего мы не помиримся, Маня больше не будет со мной дружить!
– Хочешь, я буду с тобой дружить?
– Нет! Ты и так со мной дружишь, ты моя сестрааааа! А Манька мне не сестрааа! Она мне вообще никтооооо!!! Просто друуууг! И одинокая девочкаааа!
– Ну ты ваще дура, – рассердилась Каринка и выдрала с корнем какое-то растение из цветочной клумбы.
– Ты уверена, что это сорняк? – спросила я сквозь слезы.
– Конечно, все цветы уже отцвели, остались одни сорняки.
Так мы и шли домой – я обливалась слезами, а Каринка страдала лицом и остервенело размахивала длинным стеблем сорняка.
Во дворе нам повстречался зловредный и шкодливый мальчик Сережа, и, из чистого интереса, сколько ударов может выдержать растение, Каринка исхлестала его сорняком. Пока она гонялась за мальчиком, я рыдала возле белой «шестерки». Заодно сквозь слезы пыталась понять, каким же образом куклу прикрепили к капоту. Оказалось, что ее намертво привязали лентами к дворникам. Тут прибежала Каринка.
– Пять ударов – и сорняк превратился в мочало, – выдохнула она и вцепилась в куклу.
– Девочки, – обеспокоенно высунулась в окно мама, – марш домой!
– Не дала от дворников оторвать! – проворчала Каринка.
Вечер я просидела возле телефона в ожидании звонка от Мани. Но телефон молчал.
– Не хочу я быть принцессой, – приговаривала я, размазывая по щекам слезы, – дался мне этот царь Абгар!
Когда я с горя улеглась спать, мама подоткнула со всех сторон одеяло, села рядом и взяла меня за руку.
– Утро вечера мудренее, – улыбнулась она, – завтра все будет хорошо.
И я, замученная переживаниями, провалилась в глубокий сон.
Ранним воскресным утром в нашем доме раздался телефонный звонок. Я побежала как ошпаренная поднимать трубку, пока звонок не разбудил остальных.
– Але!
– Овощи! – бодрым голосом отрапортовала Манька.
– Чивой? – я мигом проснулась.
– Грю, овощи! Песня.
– Мань, какие овощи, какая песня?
– Нарка, не перебивай меня. Раз мой прадед был поэтом, то я тоже решила стать поэтом. И написала стих про овощи. Потом сочинила к нему музыку. И получилась песня. Вот, послушай. Сейчас, только поставлю трубку на полку так, чтобы ты слышала и пение, и аккомпанемент на скрипке.
– Что-то случилось? – высунулась в дверь спальни мама.
– Это Маня, – зашептала я, – она песню сочинила, называется – «Овощи».
– Вот дегенератки, – тоном Ба возмутилась мама. – Вы хоть видели, который час?
Я хотела ответить, что пока очень рано, но тут Манька запиликала на скрипке и запела тоненьким голосом:
– Шикиблеск. Мань, это самая красивая песня, которую я слышала.
– Ага. Теперь все бакинские красавицы будут у моих ног! Хочешь, я еще раз тебе ее спою?
– Хочу.
Но исполнить песенку второй раз Манюне не удалось.
– Мариииииииия! – прогрохотала Ба. – Ты видела, который час?
– Потом договорим, – шепнула Манька и отключилась.
Я какое-то время простояла с трубкой у уха, вслушиваясь в гудки. Счастью моему не было предела – Манька все уже забыла и снова дружит со мной! Никогда, никогда мы больше не будем ссориться, никогда! Я тихонечко опустила трубку на рычаги, прокралась в спальню и легла в постель. Часы показывали четверть шестого утра. До рассвета было еще далеко, но на том конце города уже победно перекликались петухи.
Глава 5
Зимы в наших южных широтах редко бывали снежными. Температура колебалась где-то в районе нуля, декабрь выдавался традиционно туманным, да таким молочно-туманным, что отменялись рейсы самолетов в аэропорту нашего района. Аэропорт находился впритык к границе с Азербайджаном и обслуживал три еженедельных рейса Ереван – Айгепар – Ереван. За этот «впритык» он и поплатился в войну – его разбомбили в первую очередь. Но это потом, в 90-е, а сейчас он представлял собой новенький, недавно отстроенный комплекс и радовал глаз чистеньким аэровокзалом и идеально ровной взлетно-посадочной полосой.
Иногда по этой полосе сновали куры диспетчера тети Зины. Тетя Зина жила аккурат через дорогу и в нелетные дни приводила на работу всю свою домашнюю живность. Куры важно ходили по заасфальтированной взлетной полосе, остервенело гадили, а потом ковырялись в собственном помете. Два штатных ястреба аэропорта, Карабас и Барабас, неприязненно следили за курами из своих металлических клеток.
Ястребов выпускали разгонять стаи шкодливых воробьев, в большом количестве сновавших окрест. Всем известно, какую большую опасность представляют собой птицы для идущих на посадку или взлетающих самолетов. Поэтому сначала Карабас и Барабас разгоняли воробьев, а потом тетя Зина, внимательно прислушивающаяся к позывным ереванского диспетчера, высовывалась по пояс в окно и кричала сторожу:
– Степааааан, зазывай обратно ястребов, самолет скоро будет у нас!
В зале ожидания тут же начиналось броуновское движение – встречающие кидались к окнам и шумно комментировали маневры летчика:
– Ара, Сурен, посмотри, как самолет накренился, видимо, в одном крыле бензин уже закончился, а в другом его еще много, вот и перевешивает!
– Да что ты говоришь, Назар, какой накренился, какой бензин, это просто летчик-джан поворот таким образом берет!
Как только самолет касался посадочной полосы, аэропорт мигом взрывался в бурных аплодисментах.
– Ласточка, а не самолет! – радовались люди и терпеливо ждали, когда Степан подкатит трап.
– Анико, ты мою Лусинэ не видишь? – подслеповато щурилась древняя, сморщенная, как сухофрукт, старуха.
– Вон она, вижу! – визжала Анико. – Нани, она в короткой юбке и на высоких каблуках!!!
– Вуй, чтобы мне ослепнуть и этого позора не видеть! – менялась в лице старуха. – Ереван мою девочку испортил! Совсем короткая юбка?
– Выше колена на целую ладонь!
– Хисус Кристос! – мелко крестила лоб старуха. – Что за времена бессовестные настали? Пусть она только подойдет ко мне, уж я ее оттаскаю за длинные косы, вот увидишь!
– Нани, она к тому же постриглась!
– Ааааа… – Цеплялась за воздух скрюченными пальцами старуха и медленно оседала на пол.
– Ой, подожди, нани, я обозналась, это не Лусинэ, а какая-то другая девушка. Вооооон наша Лусинэ, вижувижу наконец ее, и косы у нее длинные, и каблук на туфлях маленький!
– Вот, – резво вскакивала с места старуха, – я же говорю, что это не моя Лусинэ! Анико, тебя отшлепать надо, у меня сердце чуть не треснуло!
– Нани, но юбка-то на ней все равно короткая!
В нелетные дни ястребов подкармливали сырым мясом, но совсем чуть-чуть, чтобы они оставались голодными перед завтрашней охотой. Оскорбленные таким беспардонным обращением, ястребы сидели, нахохлившись, в своих клетках и косились желтым глазом на безмозглых кур, нагло снующих кругом.
– Зиник! – ругался начальник аэропорта Мирон Арменакович. – Ни стыда у тебя, ни совести! Посмотри, во что твои куры превратили это солидное учреждение! Ты бы еще корову свою на взлетную полосу притащила!
– Мирон Арменакович, – становилась в боевую позу Зина, – чем тебе эти несчастные куры помешали? Они что, кушать у тебя просят? Может, зарплату просят или внеочередной оплачиваемый отпуск? Вот зачем ты меня такими замечаниями обижаешь? – тут в голосе Зины появлялся металл. – А будешь буянить, так и корову приведу!
Мирон Арменакович недовольно бурчал, но ничего не мог поделать. Дочь Зины замужем за его двоюродным братом, разве можно при таком раскладе ссориться с родственниками?! «С другой стороны, – расстраивался Мирон Арменакович, – начальник я или шелудивый пес? Что это за отношение ко мне такое?»
– А если комиссия? – вскипал он.
– А с комиссией я лично буду разбираться! Так и скажи комиссии – идите и разговаривайте с Зиной, ясно? А я найду чем умаслить комиссию. Две бутылки кизиловой водки – и комиссия будет ноги мне целовать! Ясно? – наскакивала на своего начальника Зина.
В пылу спора у диспетчера из-под тяжелого узла волос вываливался рваный чулок. Из таких старых чулок раньше делали подкладку, чтобы придать прическе пышность. Мирон Арменакович какое-то время со злорадством наблюдал мотающийся по Зининой спине рваный чулок, потом его начинала мучить совесть, и он, косясь куда-то в сторону, конспиративно шептал:
– Зиник, ты, это, поправь кос на голове!
– Где? – пугалась лицом Зина, лезла руками в волосы и, по одной выдергивая шпильки, приводила в порядок прическу. – Посмотри теперь, все ли у меня в порядке с косом?
– Ага, – бурчал Мирон Арменакович.
«Косом» в нашем городе называли тяжелый узел волос. Есть у меня большие подозрения, что кос – это перенятое из русского языка слово «коса». Народ за ненадобностью отсек окончание и присвоил слову новый, доселе не снившийся великому Далю смысл.
Когда городок накрывали традиционные декабрьские туманы, аэропорт вовсе впадал в анабиоз. В ожидании лучших времен он дремал под густой шапкой влажных облаков, тетя Зина выгуливала кур у себя на дворе, а ястребы пережидали нелетную погоду в железных клетках. Сторож Степан приносил им поесть, и, следя за тем, как птицы уничтожают куски свежего мяса, разговаривал светские разговоры.
– Карабас-джан, – говорил он, – медленно спеши, что ты ешь, как оглоед? Я же тебя вчера уже кормил, а ты себя ведешь так, что мне стыдно тебе в глаз смотреть. Ты еще скажи, что я тебя голодом морю! А ты, Барабас, воды мало пьешь. Запивать надо еду, сколько раз можно тебе одно и то же сказать?!
Степан разговаривал с ястребами только по-русски. Из уважения и чтобы показать, что он тоже не хухрымухры, хоть и сторож. Ястребы, чтобы сделать ему приятное, важно кивали своими крючковатыми носами и прикидывались знатоками русского языка.
Будь на то их воля, белые зимние туманы длились бы целую вечность. Но ближе к Новому году резко холодало, и густой, непроницаемый туман разом оседал высоким слоем снега на город. Вечером еще было пасмурно и сыро, а с утра все улицы оказывались завалены полуметровыми сугробами! Урааааааа, наступила настоящая зима! Дети тут же хватали санки и на целый день пропадали из дому – спешили жить полноценной, такой редкой для южных широт зимней жизнью.
Хозяйки вытаскивали тяжелые ковры и выбивали их на белом полотне снега. Ковры мигом возвращали себе былую молодость, переливались яркими красками и долго потом пахли свежестью и зимой.
Однажды, декабрьской туманной субботой, мы с Каринкой гостили у Ба. Родители с Гаянэ и Сонечкой уехали в Кировабад – навестить нашу бабулю, а мы предпочли остаться с Манькой. Ба испекла свое знаменитое песочное печенье, и мы весь вечер соревновались: кто дольше продержит во рту растаявший, приятно пощипывающий язык тоненький лепесточек выпечки.
Ба следила за нами с плохо скрываемым раздражением.
– Если вы будете дурачиться, то я больше не дам вам сладкого! – наконец не вытерпела она.
– Ба-а, – я мигом проглотила печенье, – не обижайся на нас, мы просто вкусничаем!
– Я вам дам вкусничать! – нахмурилась Ба. – Так ведь подавиться можно, вдруг печенье не в то горло попадет?
Манюня с Каринкой и ухом не повели, а я побледнела. Из-за специфического строения носоглотки я постоянно давилась едой или питьем, и тогда напуганная моим задыхающимся видом семья кидалась отбивать мне все, что находится выше почек.
– Вся в своего отца, – причитала мама, – и того хлебом не корми – дай только подавиться!
Папа давился даже чаще, чем я. Потому что ел очень быстро. Особенно часто он давился сырой морковкой, которую очень любил и поглощал в каких-то неподъемных для человеческого желудка количествах. Поэтому, как только папа приближался к холодильнику, мама тут же бросала клич:
– Дети, ваш отец снова собрался есть морковь!
Мы тут же слетались со всех концов квартиры и обступали отца.
– Идите отсюда, – ругался папа и быстро-быстро пожирал морковку, – все будет нормально, я не подав… кха-кха-кха… люсь… кха-кха-кха… уху-кха!
– Папа, откинь голову! – орали мы и колотили его по спине. – Вот тебе вода, отпей глоточек.
– Захрмар… кха-кха-кха, это вы во всем виноваты… кха-кха-кха… не дадут человеку нормально… кха-ухукха… поесть!
Я отодвинула свою тарелку и встала из-за стола. Манька с Каринкой и не подумали следовать моему примеру. Они с блаженным видом перекатывали во рту сладкую жижу и мычали от удовольствия.
– Ммммм!
– Посмотрите на этих дегенераток! – прогрохотала Ба.
– Бааа, – ткнулась я ей в грудь мордочкой, – ну Бабоч-ка, они не подавятся!
Ба засмеялась и поцеловала меня:
– Ну до чего ты ласковая, Нариночка, совсем как теленок!
– А я? – мигом проглотила печенье Манька. – Я что, не ласковая? Я тоже как теленочек, скажи, Ба.
– Теленочек, не волнуйся, – чмокнула внучку Ба и уставилась на Каринку: – Ну что, Чингисхан, так и будешь упрямиться?
За особую склонность к разрушительной деятельности Ба назвала Каринку Чингисханом. Каринка гордилась своим прозвищем и использовала его как зубодробительный аргумент.
– Знаешь, как меня люди называют? – наскакивала она на очередного шкодливого мальчика: – Чингисхан! Хочешь в глаз?
Мальчика и след простывал.
Вот и сейчас Каринка расплылась в довольной улыбке и проглотила печенье.
– Ба, ты меня так почаще называй.
– Если я стану тебя еще чаще так называть, то ничего, кроме слова «Чингисхан», произносить не буду, – хмыкнула Ба и убрала со стола вазочку с печеньем.
Потом вернулся дядя Миша, и мы побежали смотреть, как он паркует Васю. Или как Вася дает себя парковать.
– Быр-быр кха-кха, – возмущался Вася.
Дядя Миша остервенело шуровал рычагами, крутил баранкой и громко ругался. Вася угрюмо выкидывал коленца – шерудел дворниками и буксовал почем зря. Наконец дядя Миша таки припарковался, вылез из машины и в сердцах хлопнул дверцей.
– Мать твою за ногу, – проорал, – ну что ты за чучело такое? Сдам в металлолом!
– Напугал, – хмыкнул про себя Вася и победно забулькал маслом.
– Нет, ну ты представляешь, – жаловался дядя Миша, щедро поливая вкуснючие пельмени схтор-мацуном[9], – поехали в Дилижан, так Вася снова на полдороге заглох! Провалялись несколько часов под его брюхом, кое-как завели и вернулись обратно.
– На симпозиум не попали? – замерла с ножом в руках Ба.
– Нет!
– Миша, ну сколько тебе говорить: надо машину продавать?
– А кто ее купит? – развел руками дядя Миша. – Кому она нужна? Да и я к ней привык, – добавил он после минутного молчания.
Ба обернулась и смерила сына долгим взглядом.
– И-их, весь в своего отца! Ни амбиций, ни боевитости. Где бы ты был, если бы не я? Кочегаром бы работал. Или плотником. Или монтажником, во! – вспомнила она знаменитую на всю страну песню из фильма «Высота».
– Мам, ну не начинай опять, – рассердился дядя Миша, – можно подумать, отец не приложил никаких усилий для моего воспитания.
– Приложил. Усилиями это, конечно, не назвать, но не будем о грустном, – парировала Ба.
Мы с Манькой и Каринкой украдкой заглядывали на кухню. Дядя Миша периодически оборачивался к нашим торчащим из-за дверного косяка выпученным глазам и строил смешные гримасы.
– Хихихи, – с готовностью откликались мы.
– Ну что, девочки, будем в подкидного дурака играть?
– Будем, – запрыгали мы.
– На щелбаны?
– Нет, на желания!
– Ладно, на желания так на желания.
А потом мы допоздна играли в подкидного дурака, и я, как самый везучий игрок, выполняла разные желания, как-то: ползала под столом и громко кукарекала, спускалась задом наперед на полусогнутых по лестнице, ведущей на второй этаж, делала мостик и прыгала на одной ноге, а потом, когда попыталась сесть на шпагат, порвала брюки. Ба сначала отругала всех, потом села штопать мои штаны. А я щеголяла по дому в ее оранжевых панталонах, которые она подвязала у меня на пузе цветастым поясом от своего халата.
– Это почему? – обернули мы к ней свои любопытные мордочки.
– Да я просто так, не обращайте внимания.
Тем временем из машины выбрался жених. Оркестр почему-то затянул «Все могут короли». Выглядел Григор просто бесподобно, как герой индийского фильма. Он был в белом жутко скрипучем кримпленовом костюме. По плечам, поверх пиджака, крыльями подстреленной птицы простирался длинный ворот красной гипюровой рубашки, а из-под расклешенных брюк выглядывали красные носки («марьяж де колер» – вспомнила я выражение, услышанное от мсье Карапета). Туфли жениха были черные, лаковые, на большом каблуке.
– Вах, мама-джан, – выдохнула Манька, – вылитый Санджив Кумар!
Тетя Эля, видимо, тоже так подумала. Она припала к груди сына и залилась горькими слезами. Зурна ушла в минор и затянула «Оровел» Комитаса.
– Тетьнадь, она что, его в армию провожает? – удивленно обернулась к маме Манька.
– Почти, – вздохнула мама.
Выплакав все слезы, тетя Эля сдернула с плеча два махровых полотенца и накинула их на плечи жениха и невесты.
– А это зачем? – удивились мы.
– Не знаю, – мама была сама крайне удивлена, – спросите у папы, может, он знает?
Дело в том, что мама выросла не в Армении и практически не была знакома с местными традициями. А тетя Эля переехала в наш город совсем недавно из какого-то затерянного в горах села и проводила свадьбу по своим деревенским обычаям.
Мы во все глаза наблюдали за церемонией. Невеста с женихом поправили на плечах полотенца, взялись за руки и пошли к дому. Возле подъезда им под ноги подложили по тарелке, и они разбили их на счастье (вот где особенно пригодились большие каблуки жениха), а потом под дружные крики толпы «горь-ко!» поцеловались. Мы вытянули шеи, чтобы в мельчайших подробностях наблюдать поцелуй.
– Фу, – поморщилась Каринка, – прямо в рот целуются. Отвратительно! Никогда не буду так целоваться.
– И мы не будем. Буэ!
Мы захлопнули кухонное окно и побежали узнавать, откуда такая традиция взялась – накидывать на плечи полотенца. Папа как раз докрашивал последние перила. Весь каменный пол балкона был щедро усеян каплями краски.
– Ты почему газет не постелил? – испугалась я.
– А надо было? – всполошился отец и кинулся оттирать руками краску с пола.
– Пап, ну ты совсем как маленький, растворителем потом почистишь, – хмыкнула Каринка. Мы с уважением обернулись к сестре – надо же, всего три месяца ходит в художественную школу, а так много уже знает! Каринка под нашими взглядами надулась, как важный индюк, и даже немного покраснела.
– Дядьюр, мы к вам с вопросом, – очнулась Манька. – А почему тетя Эля накинула на плечи сыну и невестке полотенца?
– Когда?
– Вот прямо сейчас, во дворе. Встретила их и накинула.
Папа отложил кисточку и в задумчивости уставился на нас.
– Я могу только предположить, – неуверенно сказал он. – Эта традиция может восходить к древности. Правил в первом веке нашей эры в Армении один царь. Он болел страшным заболеванием – проказой, и никто не мог его вылечить. И дошли до него слухи о некоем человеке по имени Иисус, который чудесным образом лечил все заболевания.
– Это тот Иисус, которого Ба называет вероотступником? – встряла Манька.
– Да, – засмеялся папа, – тот самый. Итак, царь отправил к Иисусу послов с просьбой приехать и вылечить его. Иисус приехать не мог, он умыл лицо, просушил его полотенцем и, о чудо, влага превратилась в краску и отпечаталась на полотенце ликом Христа. Гонцы привезли это полотенце больному царю. А тот вымылся, протерся им и исцелился.
– Совсем? – опешили мы.
– Совсем. И в благодарность принял крещение. И стал первым правителем-христианином Армении. Мне думается, что эти накинутые на плечи полотенца – символ того полотенца, которое исцелило царя Абгара.
– Кого? – подскочили мы.
– Абгара. Так царя звали.
– Пап, у нас фамилия Абгарян, может, мы потомки того царя?
– Я не думаю, – рассмеялся отец, – но если вам приятно считать себя принцессами – то пожалуйста. Мне не жалко.
– Ура! – запрыгали мы с Каринкой. – Вот оно что! Оказывается – мы принцессы!!!! Ура-ура!
Маня обиженно засопела. Было видно, что ей не очень приятно наблюдать нашу радость.
– Подумаешь, – фыркнула она, – принцессы. Я, может, тоже принцесса, но не кричу об этом на каждом углу.
– А как твоего предка звали? – полюбопытствовали мы.
– А вот так и звали!
– А как это вот так?
– А вот так! – Боевой чубчик развевался над Маней непотопляемым ирокезом. – Царь Шац. Понятно? Выкусили? Да, Дядьюр?
– Гхмптху, – отозвался папа.
– Гхмптху – это да или нет? – обступили мы его.
– Лучше Розу спросить, – нашелся папа. – Роза точно знает, кто из царей был твоим предком, Манюня.
– Пойдем Ба спрашивать, – предложили мы с Каринкой.
– Пойдем!
И мы побежали домой к Мане, узнавать о ее предках. По телефону звонить не стали – такие важные разговоры ведутся только тет-а-тет! Когда пробегали мимо «шестерки» с куклой, не удержались и подергали за ножки, чтобы узнать, как ее прикрепили к капоту. Кажется, ее действительно приклеили, потому что держалась она намертво.
– На обратном пути оторву, – бросила на бегу Каринка.
За углом дома мы столкнулись с Рубиком из сорок восьмой. При виде Каринки он побледнел и попытался пасть замертво, но Каринка только презрительно скривила губы:
– Живи пока! – крикнула. – Скоро вернусь и оборву тебе уши.
Рубик тут же вернул себе обычный цвет лица и даже попытался огрызнуться:
– Сначала догони меня, а потом хвастайся!
– Я все слышала! – притормозила Каринка. Рубика и след простыл.
Через пять минут мы уже влетали в Манин двор. Дядя Миша сидел на скамеечке под тутовым деревом и изучал какой-то странной формы железяку.
– Здрасьти, Дядьмиш, – на секунду убавили бег мы, – новое открытие делаете?
– А куда это вы спешите? – удивился дядя Миша.
– Пап, нет времени, мы к Ба. – Маня в одном прыжке преодолела ступеньки лестницы и взлетела на веранду.
– За царем Шацем, – выдохнула я.
– За кем?! – опешил дядя Миша.
Но никто его уже не слышал. Мы скинули ботинки и ворвались в дом.
– Бааааа! – завопили втроем.
– Чего там, – испуганно высунулась из кухни Ба, – что-то случилось?
– Ба! – Манька ткнулась лицом в большой живот бабушки. – Скажи им, что я принцесса и моего предка звали царь Шац.
– Чегооооо? – выпучилась Ба.
– Что я принцесса, – заплакала Манька, – и про царя Шаца им расскажи, а то ишь, важные какие, они принцессы, а я нет!
– Мне кто-нибудь объяснит что здесь происходит? – рассердилась Ба. Мы с Каринкой испугались ее выпученных глаз и кинулись наперебой пересказывать про царя Абгара, который может быть нашим предком (я вас умоляю!), Иисуса (буркнула что-то про «мамэс милх», мы не очень поняли, что), тетю Элю (деревенщина!), а довершили все папиным рассказом про полотенца (так Юрик всю эту кашу заварил и оставил мне ее расхлебывать?!!!).
Нам стало страшно за папу.
– Он сказал, что ему не жалко, и мы можем считать себя принцессами, если хотим, – заступились мы за него.
– Ба, – загудела Манюня, – так я принцесса или как?
– Вы не принцессы, а балбески и дегенератки, понятно? – рявкнула Ба.
– Это само собой, – упорствовала Манечка, – но ты про царя Шаца ответь.
– Нет и не было такого царя! – вздохнула Ба.
– Ыааааааааа, – ткнулась ей в живот Манька, – царь Абгар был, а царя Шаца, значит, не быыыло?
– Царя Шаца не было, зато твой прадед Исаак Шац сочинял такие стихи, что все бакинские красавицы были у его ног. Все до одной! – Ба протерла Манину мордочку подолом своего платья и заглянула ей в глаза. – Он был невероятным умницей и очень талантливым поэтом. Понятно тебе?
И было в голосе и выражении лица Ба такое, что Манька мигом затихла, а потом повернула к нам свое заплаканное личико:
– Выкусили?
– Мария! – прогрохотала Ба и отвесила внучке подзатыльник.
Но Манька даже ухом не повела. Она гордо прошла мимо нас и стала подниматься на второй этаж. Дошла до середины лестницы, свесилась через перила и крикнула вниз:
– Не хочу больше дружить с тобой, Нарка. Понятно тебе? – И побежала наверх.
– Ба-а? – Мой голос предательски оборвался. – Чем я ее обидела?
– Ничем, Нариночка, – обняла меня Ба, – просто Маня перенервничала. Она единственный ребенок в семье, а вас много. И ей очень хочется во всем быть похожей на вас, чтобы не чувствовать себя одинокой, понимаешь? Идите домой, завтра все будет хорошо. Она отойдет и снова помирится с тобой.
Мы с Каринкой надели ботиночки и поплелись домой. Я плакала, а Каринка шипела на меня:
– Ну чего ты плачешь, как дура, Ба ведь сказала, что завтра помиритесь.
– Ничего мы не помиримся, Маня больше не будет со мной дружить!
– Хочешь, я буду с тобой дружить?
– Нет! Ты и так со мной дружишь, ты моя сестрааааа! А Манька мне не сестрааа! Она мне вообще никтооооо!!! Просто друуууг! И одинокая девочкаааа!
– Ну ты ваще дура, – рассердилась Каринка и выдрала с корнем какое-то растение из цветочной клумбы.
– Ты уверена, что это сорняк? – спросила я сквозь слезы.
– Конечно, все цветы уже отцвели, остались одни сорняки.
Так мы и шли домой – я обливалась слезами, а Каринка страдала лицом и остервенело размахивала длинным стеблем сорняка.
Во дворе нам повстречался зловредный и шкодливый мальчик Сережа, и, из чистого интереса, сколько ударов может выдержать растение, Каринка исхлестала его сорняком. Пока она гонялась за мальчиком, я рыдала возле белой «шестерки». Заодно сквозь слезы пыталась понять, каким же образом куклу прикрепили к капоту. Оказалось, что ее намертво привязали лентами к дворникам. Тут прибежала Каринка.
– Пять ударов – и сорняк превратился в мочало, – выдохнула она и вцепилась в куклу.
– Девочки, – обеспокоенно высунулась в окно мама, – марш домой!
– Не дала от дворников оторвать! – проворчала Каринка.
Вечер я просидела возле телефона в ожидании звонка от Мани. Но телефон молчал.
– Не хочу я быть принцессой, – приговаривала я, размазывая по щекам слезы, – дался мне этот царь Абгар!
Когда я с горя улеглась спать, мама подоткнула со всех сторон одеяло, села рядом и взяла меня за руку.
– Утро вечера мудренее, – улыбнулась она, – завтра все будет хорошо.
И я, замученная переживаниями, провалилась в глубокий сон.
Ранним воскресным утром в нашем доме раздался телефонный звонок. Я побежала как ошпаренная поднимать трубку, пока звонок не разбудил остальных.
– Але!
– Овощи! – бодрым голосом отрапортовала Манька.
– Чивой? – я мигом проснулась.
– Грю, овощи! Песня.
– Мань, какие овощи, какая песня?
– Нарка, не перебивай меня. Раз мой прадед был поэтом, то я тоже решила стать поэтом. И написала стих про овощи. Потом сочинила к нему музыку. И получилась песня. Вот, послушай. Сейчас, только поставлю трубку на полку так, чтобы ты слышала и пение, и аккомпанемент на скрипке.
– Что-то случилось? – высунулась в дверь спальни мама.
– Это Маня, – зашептала я, – она песню сочинила, называется – «Овощи».
– Вот дегенератки, – тоном Ба возмутилась мама. – Вы хоть видели, который час?
Я хотела ответить, что пока очень рано, но тут Манька запиликала на скрипке и запела тоненьким голосом:
– «Родные мои, наши овощи будут вас кормить», – это припев, ну ты поняла, да? Как тебе песня? – спросила Манька.
Лук, картошка, огурцы,
Помидорчик красненький
И морковка рыжая,
Перчик зеленый.
Ешьте, ешьте, деточки
Родные мои,
Наши овощи
Будут вас кормить!
– Шикиблеск. Мань, это самая красивая песня, которую я слышала.
– Ага. Теперь все бакинские красавицы будут у моих ног! Хочешь, я еще раз тебе ее спою?
– Хочу.
Но исполнить песенку второй раз Манюне не удалось.
– Мариииииииия! – прогрохотала Ба. – Ты видела, который час?
– Потом договорим, – шепнула Манька и отключилась.
Я какое-то время простояла с трубкой у уха, вслушиваясь в гудки. Счастью моему не было предела – Манька все уже забыла и снова дружит со мной! Никогда, никогда мы больше не будем ссориться, никогда! Я тихонечко опустила трубку на рычаги, прокралась в спальню и легла в постель. Часы показывали четверть шестого утра. До рассвета было еще далеко, но на том конце города уже победно перекликались петухи.
Глава 5
Манюня лепит из меня снеговика, или Ба снова сказала «господибожетымой»
Иногда по этой полосе сновали куры диспетчера тети Зины. Тетя Зина жила аккурат через дорогу и в нелетные дни приводила на работу всю свою домашнюю живность. Куры важно ходили по заасфальтированной взлетной полосе, остервенело гадили, а потом ковырялись в собственном помете. Два штатных ястреба аэропорта, Карабас и Барабас, неприязненно следили за курами из своих металлических клеток.
Ястребов выпускали разгонять стаи шкодливых воробьев, в большом количестве сновавших окрест. Всем известно, какую большую опасность представляют собой птицы для идущих на посадку или взлетающих самолетов. Поэтому сначала Карабас и Барабас разгоняли воробьев, а потом тетя Зина, внимательно прислушивающаяся к позывным ереванского диспетчера, высовывалась по пояс в окно и кричала сторожу:
– Степааааан, зазывай обратно ястребов, самолет скоро будет у нас!
В зале ожидания тут же начиналось броуновское движение – встречающие кидались к окнам и шумно комментировали маневры летчика:
– Ара, Сурен, посмотри, как самолет накренился, видимо, в одном крыле бензин уже закончился, а в другом его еще много, вот и перевешивает!
– Да что ты говоришь, Назар, какой накренился, какой бензин, это просто летчик-джан поворот таким образом берет!
Как только самолет касался посадочной полосы, аэропорт мигом взрывался в бурных аплодисментах.
– Ласточка, а не самолет! – радовались люди и терпеливо ждали, когда Степан подкатит трап.
– Анико, ты мою Лусинэ не видишь? – подслеповато щурилась древняя, сморщенная, как сухофрукт, старуха.
– Вон она, вижу! – визжала Анико. – Нани, она в короткой юбке и на высоких каблуках!!!
– Вуй, чтобы мне ослепнуть и этого позора не видеть! – менялась в лице старуха. – Ереван мою девочку испортил! Совсем короткая юбка?
– Выше колена на целую ладонь!
– Хисус Кристос! – мелко крестила лоб старуха. – Что за времена бессовестные настали? Пусть она только подойдет ко мне, уж я ее оттаскаю за длинные косы, вот увидишь!
– Нани, она к тому же постриглась!
– Ааааа… – Цеплялась за воздух скрюченными пальцами старуха и медленно оседала на пол.
– Ой, подожди, нани, я обозналась, это не Лусинэ, а какая-то другая девушка. Вооооон наша Лусинэ, вижувижу наконец ее, и косы у нее длинные, и каблук на туфлях маленький!
– Вот, – резво вскакивала с места старуха, – я же говорю, что это не моя Лусинэ! Анико, тебя отшлепать надо, у меня сердце чуть не треснуло!
– Нани, но юбка-то на ней все равно короткая!
В нелетные дни ястребов подкармливали сырым мясом, но совсем чуть-чуть, чтобы они оставались голодными перед завтрашней охотой. Оскорбленные таким беспардонным обращением, ястребы сидели, нахохлившись, в своих клетках и косились желтым глазом на безмозглых кур, нагло снующих кругом.
– Зиник! – ругался начальник аэропорта Мирон Арменакович. – Ни стыда у тебя, ни совести! Посмотри, во что твои куры превратили это солидное учреждение! Ты бы еще корову свою на взлетную полосу притащила!
– Мирон Арменакович, – становилась в боевую позу Зина, – чем тебе эти несчастные куры помешали? Они что, кушать у тебя просят? Может, зарплату просят или внеочередной оплачиваемый отпуск? Вот зачем ты меня такими замечаниями обижаешь? – тут в голосе Зины появлялся металл. – А будешь буянить, так и корову приведу!
Мирон Арменакович недовольно бурчал, но ничего не мог поделать. Дочь Зины замужем за его двоюродным братом, разве можно при таком раскладе ссориться с родственниками?! «С другой стороны, – расстраивался Мирон Арменакович, – начальник я или шелудивый пес? Что это за отношение ко мне такое?»
– А если комиссия? – вскипал он.
– А с комиссией я лично буду разбираться! Так и скажи комиссии – идите и разговаривайте с Зиной, ясно? А я найду чем умаслить комиссию. Две бутылки кизиловой водки – и комиссия будет ноги мне целовать! Ясно? – наскакивала на своего начальника Зина.
В пылу спора у диспетчера из-под тяжелого узла волос вываливался рваный чулок. Из таких старых чулок раньше делали подкладку, чтобы придать прическе пышность. Мирон Арменакович какое-то время со злорадством наблюдал мотающийся по Зининой спине рваный чулок, потом его начинала мучить совесть, и он, косясь куда-то в сторону, конспиративно шептал:
– Зиник, ты, это, поправь кос на голове!
– Где? – пугалась лицом Зина, лезла руками в волосы и, по одной выдергивая шпильки, приводила в порядок прическу. – Посмотри теперь, все ли у меня в порядке с косом?
– Ага, – бурчал Мирон Арменакович.
«Косом» в нашем городе называли тяжелый узел волос. Есть у меня большие подозрения, что кос – это перенятое из русского языка слово «коса». Народ за ненадобностью отсек окончание и присвоил слову новый, доселе не снившийся великому Далю смысл.
Когда городок накрывали традиционные декабрьские туманы, аэропорт вовсе впадал в анабиоз. В ожидании лучших времен он дремал под густой шапкой влажных облаков, тетя Зина выгуливала кур у себя на дворе, а ястребы пережидали нелетную погоду в железных клетках. Сторож Степан приносил им поесть, и, следя за тем, как птицы уничтожают куски свежего мяса, разговаривал светские разговоры.
– Карабас-джан, – говорил он, – медленно спеши, что ты ешь, как оглоед? Я же тебя вчера уже кормил, а ты себя ведешь так, что мне стыдно тебе в глаз смотреть. Ты еще скажи, что я тебя голодом морю! А ты, Барабас, воды мало пьешь. Запивать надо еду, сколько раз можно тебе одно и то же сказать?!
Степан разговаривал с ястребами только по-русски. Из уважения и чтобы показать, что он тоже не хухрымухры, хоть и сторож. Ястребы, чтобы сделать ему приятное, важно кивали своими крючковатыми носами и прикидывались знатоками русского языка.
Будь на то их воля, белые зимние туманы длились бы целую вечность. Но ближе к Новому году резко холодало, и густой, непроницаемый туман разом оседал высоким слоем снега на город. Вечером еще было пасмурно и сыро, а с утра все улицы оказывались завалены полуметровыми сугробами! Урааааааа, наступила настоящая зима! Дети тут же хватали санки и на целый день пропадали из дому – спешили жить полноценной, такой редкой для южных широт зимней жизнью.
Хозяйки вытаскивали тяжелые ковры и выбивали их на белом полотне снега. Ковры мигом возвращали себе былую молодость, переливались яркими красками и долго потом пахли свежестью и зимой.
Однажды, декабрьской туманной субботой, мы с Каринкой гостили у Ба. Родители с Гаянэ и Сонечкой уехали в Кировабад – навестить нашу бабулю, а мы предпочли остаться с Манькой. Ба испекла свое знаменитое песочное печенье, и мы весь вечер соревновались: кто дольше продержит во рту растаявший, приятно пощипывающий язык тоненький лепесточек выпечки.
Ба следила за нами с плохо скрываемым раздражением.
– Если вы будете дурачиться, то я больше не дам вам сладкого! – наконец не вытерпела она.
– Ба-а, – я мигом проглотила печенье, – не обижайся на нас, мы просто вкусничаем!
– Я вам дам вкусничать! – нахмурилась Ба. – Так ведь подавиться можно, вдруг печенье не в то горло попадет?
Манюня с Каринкой и ухом не повели, а я побледнела. Из-за специфического строения носоглотки я постоянно давилась едой или питьем, и тогда напуганная моим задыхающимся видом семья кидалась отбивать мне все, что находится выше почек.
– Вся в своего отца, – причитала мама, – и того хлебом не корми – дай только подавиться!
Папа давился даже чаще, чем я. Потому что ел очень быстро. Особенно часто он давился сырой морковкой, которую очень любил и поглощал в каких-то неподъемных для человеческого желудка количествах. Поэтому, как только папа приближался к холодильнику, мама тут же бросала клич:
– Дети, ваш отец снова собрался есть морковь!
Мы тут же слетались со всех концов квартиры и обступали отца.
– Идите отсюда, – ругался папа и быстро-быстро пожирал морковку, – все будет нормально, я не подав… кха-кха-кха… люсь… кха-кха-кха… уху-кха!
– Папа, откинь голову! – орали мы и колотили его по спине. – Вот тебе вода, отпей глоточек.
– Захрмар… кха-кха-кха, это вы во всем виноваты… кха-кха-кха… не дадут человеку нормально… кха-ухукха… поесть!
Я отодвинула свою тарелку и встала из-за стола. Манька с Каринкой и не подумали следовать моему примеру. Они с блаженным видом перекатывали во рту сладкую жижу и мычали от удовольствия.
– Ммммм!
– Посмотрите на этих дегенераток! – прогрохотала Ба.
– Бааа, – ткнулась я ей в грудь мордочкой, – ну Бабоч-ка, они не подавятся!
Ба засмеялась и поцеловала меня:
– Ну до чего ты ласковая, Нариночка, совсем как теленок!
– А я? – мигом проглотила печенье Манька. – Я что, не ласковая? Я тоже как теленочек, скажи, Ба.
– Теленочек, не волнуйся, – чмокнула внучку Ба и уставилась на Каринку: – Ну что, Чингисхан, так и будешь упрямиться?
За особую склонность к разрушительной деятельности Ба назвала Каринку Чингисханом. Каринка гордилась своим прозвищем и использовала его как зубодробительный аргумент.
– Знаешь, как меня люди называют? – наскакивала она на очередного шкодливого мальчика: – Чингисхан! Хочешь в глаз?
Мальчика и след простывал.
Вот и сейчас Каринка расплылась в довольной улыбке и проглотила печенье.
– Ба, ты меня так почаще называй.
– Если я стану тебя еще чаще так называть, то ничего, кроме слова «Чингисхан», произносить не буду, – хмыкнула Ба и убрала со стола вазочку с печеньем.
Потом вернулся дядя Миша, и мы побежали смотреть, как он паркует Васю. Или как Вася дает себя парковать.
– Быр-быр кха-кха, – возмущался Вася.
Дядя Миша остервенело шуровал рычагами, крутил баранкой и громко ругался. Вася угрюмо выкидывал коленца – шерудел дворниками и буксовал почем зря. Наконец дядя Миша таки припарковался, вылез из машины и в сердцах хлопнул дверцей.
– Мать твою за ногу, – проорал, – ну что ты за чучело такое? Сдам в металлолом!
– Напугал, – хмыкнул про себя Вася и победно забулькал маслом.
– Нет, ну ты представляешь, – жаловался дядя Миша, щедро поливая вкуснючие пельмени схтор-мацуном[9], – поехали в Дилижан, так Вася снова на полдороге заглох! Провалялись несколько часов под его брюхом, кое-как завели и вернулись обратно.
– На симпозиум не попали? – замерла с ножом в руках Ба.
– Нет!
– Миша, ну сколько тебе говорить: надо машину продавать?
– А кто ее купит? – развел руками дядя Миша. – Кому она нужна? Да и я к ней привык, – добавил он после минутного молчания.
Ба обернулась и смерила сына долгим взглядом.
– И-их, весь в своего отца! Ни амбиций, ни боевитости. Где бы ты был, если бы не я? Кочегаром бы работал. Или плотником. Или монтажником, во! – вспомнила она знаменитую на всю страну песню из фильма «Высота».
– Мам, ну не начинай опять, – рассердился дядя Миша, – можно подумать, отец не приложил никаких усилий для моего воспитания.
– Приложил. Усилиями это, конечно, не назвать, но не будем о грустном, – парировала Ба.
Мы с Манькой и Каринкой украдкой заглядывали на кухню. Дядя Миша периодически оборачивался к нашим торчащим из-за дверного косяка выпученным глазам и строил смешные гримасы.
– Хихихи, – с готовностью откликались мы.
– Ну что, девочки, будем в подкидного дурака играть?
– Будем, – запрыгали мы.
– На щелбаны?
– Нет, на желания!
– Ладно, на желания так на желания.
А потом мы допоздна играли в подкидного дурака, и я, как самый везучий игрок, выполняла разные желания, как-то: ползала под столом и громко кукарекала, спускалась задом наперед на полусогнутых по лестнице, ведущей на второй этаж, делала мостик и прыгала на одной ноге, а потом, когда попыталась сесть на шпагат, порвала брюки. Ба сначала отругала всех, потом села штопать мои штаны. А я щеголяла по дому в ее оранжевых панталонах, которые она подвязала у меня на пузе цветастым поясом от своего халата.