Страница:
Убегать надо не по плоскости, иначе останется все та же ненавистная плоскость, удушающая золотая середина. Убегать надо или вверх, или вниз. Вверх – невозможно, вверх надо унизительно карабкаться. И правила, и страх – там, наверху, почти такие же.
А вниз можно падать, вниз можно лететь…
Ветер страшный дует в этом городе. Чувство самосохранения у Сашеньки почти что выветрилось.
– Как это не по-нашему! – ахает Женечка.
Женечке кажется, что и губить себя следует в рамках национальных традиций, а не при помощи экзотических субстанций. Что пороки тоже делятся на наши и не наши. Женечка смотрит в ужасе своими преданными собачьими глазами сторожевой овчарки: шаг вправо, шаг влево считать за побег…
Сашенька наклоняется к зеркальцу, на котором три белые дорожки. Направо пойдешь, налево пойдешь…
– Неужели тебе своего будущего совсем не жалко? Ведь все наши такие надежды на тебя возлагали. Мы теперь материально обеспечены, тебе остается только реализовывать свои таланты! Ну меня не жалко – ладно, но собственная-то жизнь тебе важна?
«Нет», – думает Сашенька.
…Темная кожа человека кажется поседевшей; она покрыта пепельной, растрескавшейся коростой, как у давно забытых слонов, медленно умиравших в нищенском зоопарке, куда бабушка водила когда-то Сашеньку. Видимо, для просвещения, видимо, чтоб с детства стало понятно, что пантеры и жирафы тоже живут в тесных клетках, что им тоже никуда не деться от скуки.
Они проходят по туннелю, где вонь принадлежит уже к иному миру – оглушающая, не совместимая ни с чем в прежней Сашенькиной жизни вонь, – и выходят к реке. Река стоит совсем рядом, прирученная, серая, как асфальт. Над головой яростно, неистово, чудовищно ревет и вибрирует многоярусный мост. Здесь город раскалывается уже окончательно, все усыпано осколками и блестит разбитым стеклом, стоят пахнущие гарью скелеты автомобилей, полупрозрачные презервативы валяются, как выброшенные на берег медузы. Место это для Сашеньки правильное, точное, как попадание иглы в вену.
И начинается настоящая, подлинная жизнь. Наконец-то все, о чем когда-то смутно помнилось, что забылось потом, оставив по себе только подробную, детальную, утомительную ненависть к унылой реальности, ко всему, слишком долго задерживающемуся в поле зрения, – это приблизилось теперь и уже почти видно, светится, просвечивает сквозь разрывающееся в клочки существование. Это и есть призвание, дело, которым нельзя заниматься вполсилы, то, чего всю жизнь не хватало. Все неинтересное проваливается теперь куда-то между моментами великолепного, острейшего интереса. Город теперь принадлежит Сашеньке.
А Женечке остается сидеть ночами, уставив нос в сторону двери, а позднее все чаще и чаще выходить в глухую ночь и разыскивать. А потом и дом с тридцатилетней рассрочкой пропадает, потому что работа, конечно же, летит к черту. Между прочим, коллеги очень горюют, и прогресс человечества на их квадратном сантиметре замедляется после непонятного исчезновения Женечки. И, по свойственной ли Женечке добросовестности и настойчивому желанию изучить, и понять, и сблизиться, потому ли, что иначе нельзя следовать за Сашенькой повсюду, охранять и защищать, – но довольно скоро экзотические субстанции они добывают вместе и делят пополам.
Сашеньке теперь хорошо. Пространство имеет десятки, сотни измерений, дня и ночи нет, страха, утомительности собственного физического существования, главное – нудного времени, равномерного, безостановочного времени, больше нет.
Только Женечка все еще есть. Иногда Сашеньке смутно вспоминается, что с этого ведь и началась новая, настоящая жизнь: надо было убежать от Женечки. Все остальное удалось, а Женечка все еще тут. Глаза собачьи, которые были раньше глазами жизнерадостной дворняжки, это вечное присутствие, проклятие это, тяжесть собачьей преданности, банальная прилипчивость любви. Как гиря, как якорь, как жернов на шее.
Но как раз сила притяжения и может тут, как ни смешно, помочь. Это все у Сашеньки обдумано. Они ночуют теперь в полуразрушенном фабричном здании из красного кирпича, все оконные рамы здесь выбиты и подоконники низкие, проемы огромных окон почти до полу. В окнах ничего нет, только ночное небо. Внизу гудит шоссе, кто-то кричит и ссорится на полузнакомом языке. Горят синие адские огни.
Сил у Сашеньки немного, но можно подползти, подтащить к окну, потому что не осталось уже в Женечке ни малейшей тяжести физической, никакого сопротивления, скорее даже содействие. Происходящее между ними тихое копошение, беззвучная возня у ночного окна представляются Женечке нежными объятьями. И, как всегда, Женечке необходимо эти объятия продлить, не отпускать Сашеньку. И, как всегда, Сашеньке необходимо выскользнуть, освободиться, наконец-то совершенно освободиться, вот только отлепить, отлепить от себя эти исколотые руки.
Так они, обнявшись, и полетели.
Переводчик на Вавилонской башне
А вниз можно падать, вниз можно лететь…
Ветер страшный дует в этом городе. Чувство самосохранения у Сашеньки почти что выветрилось.
– Как это не по-нашему! – ахает Женечка.
Женечке кажется, что и губить себя следует в рамках национальных традиций, а не при помощи экзотических субстанций. Что пороки тоже делятся на наши и не наши. Женечка смотрит в ужасе своими преданными собачьими глазами сторожевой овчарки: шаг вправо, шаг влево считать за побег…
Сашенька наклоняется к зеркальцу, на котором три белые дорожки. Направо пойдешь, налево пойдешь…
– Неужели тебе своего будущего совсем не жалко? Ведь все наши такие надежды на тебя возлагали. Мы теперь материально обеспечены, тебе остается только реализовывать свои таланты! Ну меня не жалко – ладно, но собственная-то жизнь тебе важна?
«Нет», – думает Сашенька.
…Темная кожа человека кажется поседевшей; она покрыта пепельной, растрескавшейся коростой, как у давно забытых слонов, медленно умиравших в нищенском зоопарке, куда бабушка водила когда-то Сашеньку. Видимо, для просвещения, видимо, чтоб с детства стало понятно, что пантеры и жирафы тоже живут в тесных клетках, что им тоже никуда не деться от скуки.
Они проходят по туннелю, где вонь принадлежит уже к иному миру – оглушающая, не совместимая ни с чем в прежней Сашенькиной жизни вонь, – и выходят к реке. Река стоит совсем рядом, прирученная, серая, как асфальт. Над головой яростно, неистово, чудовищно ревет и вибрирует многоярусный мост. Здесь город раскалывается уже окончательно, все усыпано осколками и блестит разбитым стеклом, стоят пахнущие гарью скелеты автомобилей, полупрозрачные презервативы валяются, как выброшенные на берег медузы. Место это для Сашеньки правильное, точное, как попадание иглы в вену.
И начинается настоящая, подлинная жизнь. Наконец-то все, о чем когда-то смутно помнилось, что забылось потом, оставив по себе только подробную, детальную, утомительную ненависть к унылой реальности, ко всему, слишком долго задерживающемуся в поле зрения, – это приблизилось теперь и уже почти видно, светится, просвечивает сквозь разрывающееся в клочки существование. Это и есть призвание, дело, которым нельзя заниматься вполсилы, то, чего всю жизнь не хватало. Все неинтересное проваливается теперь куда-то между моментами великолепного, острейшего интереса. Город теперь принадлежит Сашеньке.
А Женечке остается сидеть ночами, уставив нос в сторону двери, а позднее все чаще и чаще выходить в глухую ночь и разыскивать. А потом и дом с тридцатилетней рассрочкой пропадает, потому что работа, конечно же, летит к черту. Между прочим, коллеги очень горюют, и прогресс человечества на их квадратном сантиметре замедляется после непонятного исчезновения Женечки. И, по свойственной ли Женечке добросовестности и настойчивому желанию изучить, и понять, и сблизиться, потому ли, что иначе нельзя следовать за Сашенькой повсюду, охранять и защищать, – но довольно скоро экзотические субстанции они добывают вместе и делят пополам.
Сашеньке теперь хорошо. Пространство имеет десятки, сотни измерений, дня и ночи нет, страха, утомительности собственного физического существования, главное – нудного времени, равномерного, безостановочного времени, больше нет.
Только Женечка все еще есть. Иногда Сашеньке смутно вспоминается, что с этого ведь и началась новая, настоящая жизнь: надо было убежать от Женечки. Все остальное удалось, а Женечка все еще тут. Глаза собачьи, которые были раньше глазами жизнерадостной дворняжки, это вечное присутствие, проклятие это, тяжесть собачьей преданности, банальная прилипчивость любви. Как гиря, как якорь, как жернов на шее.
Но как раз сила притяжения и может тут, как ни смешно, помочь. Это все у Сашеньки обдумано. Они ночуют теперь в полуразрушенном фабричном здании из красного кирпича, все оконные рамы здесь выбиты и подоконники низкие, проемы огромных окон почти до полу. В окнах ничего нет, только ночное небо. Внизу гудит шоссе, кто-то кричит и ссорится на полузнакомом языке. Горят синие адские огни.
Сил у Сашеньки немного, но можно подползти, подтащить к окну, потому что не осталось уже в Женечке ни малейшей тяжести физической, никакого сопротивления, скорее даже содействие. Происходящее между ними тихое копошение, беззвучная возня у ночного окна представляются Женечке нежными объятьями. И, как всегда, Женечке необходимо эти объятия продлить, не отпускать Сашеньку. И, как всегда, Сашеньке необходимо выскользнуть, освободиться, наконец-то совершенно освободиться, вот только отлепить, отлепить от себя эти исколотые руки.
Так они, обнявшись, и полетели.
Переводчик на Вавилонской башне
В такси пахнет.
Это неудивительно. Таксисты часто бывают из новоприезжих, они не знают не только правил местной гигиены, что гораздо опаснее – они не знают местного языка и правил вождения. Однако в этом такси пахнет странно: плесенью, тлением и подвалом. Более того, под ногами чавкает и хлюпает. Как в фильмах ужасов.
А таксист вовсе не новоприезжий. Имя его по лицензии Дуайт де Бетанкур. Он, значит, из потомственной новоорлеанской французской семьи. Лицо мосье де Бетанкура на фотографии – скелетообразное, наркоманское, с кривым длинным воровским носом и небольшими спокойными глазами убийцы.
Я думаю: к человеку с такой физиономией все относятся подозрительно, он полжизни проводит ни за что ни про что в полицейских участках. И я пытаюсь завести дружелюбный разговор.
– Что это у вас так мокро?
– Затопило на той неделе.
Дальнейших объяснений он не дает. Ну, затопило – так затопило. Вот и сейчас: поблизости так себе, скорее моросит, но дальше, к горизонту, проходят полотнищами серьезные ливни. Горизонт здесь бесконечно далекий и совершенно ровный, как по линейке прочерченный; пейзаж состоит в основном из неба. Это очень плоская и низкая местность, Луизиана, как Голландия. Только вместо ветряных мельниц далеко-далеко на горизонте – нефтяные вышки.
– А что у вас с рукой?
Дело в том, что машину он ведет одной правой, а левая, в гипсе от плеча до запястья, выставлена во всю длину из окна. Из-за этого все обгоняющие нас машины нервно гудят: боятся, что мы куда-то сворачиваем.
– Подрался с пассажиром, – неохотно отвечает де Бетанкур.
– Сильный пассажир попался! – я изумлена откровенностью его ответа, и мне хочется ему польстить, для безопасности.
– Нет, – говорит де Бетанкур.
Через некоторое время он все-таки поясняет:
– Я за ним бежал. Он не заплатил. Я споткнулся.
Теперь мы едем мимо кладбищ. Это города из белого мрамора и гипса, с викторианскими поникшими ангелами, с усыпальницами всех размеров и стилей. В них есть таинственность, но никакой тоскливости, под землю тут никого не засовывают. Под землей тут нельзя, потому что гробы поплывут.
– Как мне жалко, – я продолжаю подлизываться к де Бетанкуру, – что я не умру в Новом Орлеане. У вас тут похоронная музыка одна чего стоит, и гробницы такие красивые.
Он не отвечает на мое заигрывание. Думает вроде о своем. Но через мили две-три говорит:
– А вы откуда знаете, что не умрете в Новом Орлеане? Вы на сколько дней приехали?
– Как же вы правы! – восклицаю я.
И чувствую, что мы подружились. Моей бывшей славянской душе приятно найти сотоварища по фатализму. В других местах страны на фатализм большой дефицит. В других местах на все есть страховка.
Я прошу у Бетанкура телефон, чтоб вызвать его машину на обратном пути. Тем более что она уже и подсохнет.
– О чем ты с этим типом все время разговариваешь? – спрашивает едущий со мной кузен Боря. – Ты все-таки переводи.
Кузен начал приезжать в гости, как только у них началась свобода. Раньше мы не были особенно близкими родственниками. Жену его, например, я никогда не видела; знаю только, что – святая женщина. Боря любит определять людей метким словом. Если человек совершает впоследствии поступки, не соответствующие изначальному определению, то он это объясняет выпендриванием и попытками корчить из себя. Я, например, недотепа и все переусложняю. Жена Борина Ирма – святая женщина. Больше я о ней ничего не знаю, кроме объема бедер, груди и под грудью, длины ног от промежности до щиколотки и сбоку, от талии, а также размера головы на случай покупки шляп. Все это у меня хранится, переведенное из сантиметров в дюймы, вместе с двумя кусочками картонки, старательно вырезанными по форме узких ее ступней. На основе этих цифровых данных я давно вычислила, что Ирма – идиотка. Зачем женщине с такой потрясающей фигурой быть святой?
Тем не менее одежду ей я покупаю дороже, чем для себя. То ли подействовал пример всеобщей заботы о заграничных обездоленных, то ли мне хочется Боре доказать, что я не такая уж недотепа и процветаю при капиталистической системе.
– Мы разговариваем про смерть, Боря. В Новом Орлеане это принято.
Ну, вот мы и приехали.
– Почему этот тип вам не помогает с чемоданами? – сочувственно спрашивает мой друг, однорукий мосье де Бетанкур. – Объясните ему по-польски, чтоб чемоданы взял.
– А ведь мы с тобой, наверное, первые евреи, которые в эти места заехали! – радостно говорит Боря за завтраком.
Евреи заехали в эти места триста лет назад, а может, и раньше. Официально их стали сюда пускать в начале восемнадцатого века. Но испанские евреи, бежавшие от инквизиции, приезжали уже крещеными. Они часто и сами не были уверены, кто они такие. Некоторые сохраняли из поколения в поколение странные обычаи – например, зажигать свечи по пятницам, произносить слова на непонятном языке. Только в последнее время их потомки вдруг стали догадываться, что все это значит. Некоторые даже ездят в Испанию – корни искать.
– Нет, уверяю тебя, ты тут не первый еврей. Ты даже и не первый выкрест.
Кузен морщится. Он не любит слова «выкрест», хотя значение его, как выяснилось, не вполне понимает.
Я узнала о его религиозном обращении, когда он начал у меня в гостиной делать утреннюю зарядку в сатиновых трусах. Сначала, пока он делал приседания, я креста не заметила, потому что Боря лысоват, но телом невероятно шерстист. Но когда он сделал «березку» и встал на свою лысоватую голову, то крест упал ему прямо на нос. Прямо на знаменитый Борин рубильник, на его несравненный шнобель упал золотой крест с голубой перегородчатой эмалью.
Надо сказать, что разные религии и деноминации я воспринимаю чисто эстетически. Моя любовь к православию ограничивается церковью Покрова на Нерли. Предметы же церковного обихода с перегородчатой эмалью и жемчугом вызывают у меня почему-то тяжелые ассоциации.
Я решила поговорить с Борей про это дело. Меня всегда интересовал вопрос: когда еврей обращается в христианство, причем не по настойчивой просьбе испанской инквизиции, как он выбирает между православием, католицизмом, протестантством или, скажем, вполне симпатичным квакерством?
Из разговора этого ничего не вышло. Боря все время думал, что я убеждаю его в том, что Бога нет.
– Но согласись, – сказал он под конец, – ведь лучше на всякий случай в Бога верить. Помешать это не помешает, а помочь может.
И это ведь он не у Паскаля вычитал, сам додумался.
– Без религии некомфортно жить на этом свете, – терпеливо объяснил мне Боря. – Я вот хожу в церковь, у меня там друзья, связи, в случае чего – помогут.
А я-то как раз всегда считала, что христианство предлагает комфорт только на том свете и что даже это как-то слишком своекорыстно. Мне казалось, что в некомфортности и должен быть весь смысл религии.
Боря хочет соборности, или, по-нашему, миньяна. Он в свое время и в партию для этого вступал.
Завтракать я Борю привела в маленькое кафе. Оно в таком дворике с замурзанным гипсовым амуром. Официантка сметает со столика лепестки тропических цветов, мясистые, розовые лепестки магнолии, каждый размером с блюдце, и мелкие слабые лепестки жасмина. Кофе подают с молоком, в больших белых чашках. Даже почти не жарко.
А не хочет ли Боря, пока я работаю, поехать на какую-нибудь экскурсию?
– Какую экскурсию? – удивляется Боря. – Я понимаю, был бы исторический город, как у нас. А этот город возник позавчера.
– Этот город возник через пятнадцать лет после твоего, – огрызаюсь я. Я этот факт где-то раскопала и не могу забыть: между Новым Орлеаном и Питером, где проживает кузен Боря, – пятнадцать лет разницы.
– Ну что ты за чушь несешь.
Борю не сбить. Он не любит переусложнять.
Пока я работала, Боря сидел в номере и смотрел телевизор без звука. Теперь я чувствую себя виноватой и, покончив с делами, организовала нам развлечения. У меня тут есть знакомая, можно сказать – приятельница; она мне когда-то предлагала показать город. Мы договариваемся встретиться во Французском квартале.
Французский квартал все время красят, чтоб нравился туристам. Красят в веселые цвета: желтенький, голубенький, малиновый, салатный. Любой другой город уже сиял бы, как луженый самовар. Но, видимо, у Нового Орлеана никогда не хватает денег, чтоб накраситься по-настоящему. Как обычно описывают француженок определенного возраста? Она, мол, знает, как шарфик повязать, как шляпку набекрень надеть, как старое платье перелицевать в новое…
Этот город знает, как перелицевать новое платье в старое. Он знает, где растрескаться по всему фасаду, где дохнуть из подворотни сырым подвальным холодом, где пустить через всю стену адский вьюнок, усыпанный кровожадными тропическими цветами, где прорасти зловещим ярко-зеленым мхом… Пахнет тут почему-то лошадьми, морем из устричного бара, но также, конечно, и перегаром, тлением, помойкой, прогнившим пивом…
– Вроде Ялты, – говорит Боря.
Он меня с ума сводит своими сравнениями.
– Да? А я думала – вроде Сочей. Боря, а помнишь, как когда-то джаз продавался на костях? Помнишь, на рентгеновских снимках? Как удивительно: ведь эта музыка здесь родилась, среди всех этих кладбищ и всяких здешних вампиров и привидений. А потом к нам прилетела, и опять же на костях, на ребрах, на грудных клетках анонимных русских туберкулезников. Помнишь?
– Конечно, помню, – тоже с нежностью вспоминает Боря. – Какие я деньги зарабатывал этими ребрами! Я ведь с Луи Армстронга свои первые джинсы поимел. Драные такие, заношенные, до сих пор перед глазами стоят… Пидеров тут, однако, полно. А негров – хуже, чем в твоем Нью-Йорке.
– Пидеров, по твоему изящному выражению, и у вас полно. Только там ты не отличаешь. Более того, ты даже не отличаешь, кто тут негры. В этом городе так все перемешано, что почти все черные – частично белые и многие белые – частично черные. Тут до сих пор проводятся балы дебютанток, куда девиц на выданье вывозят. А в девятнадцатом веке были еще и балы квартеронок, где белые мужчины выбирали любовниц. И дети их были всех оттенков…
– Здоровая идея! – восхищается Боря.
– Смотри, тут продаются средства для наведения порчи и приворотные зелья. Тебе никого приворотить не надо? Что бы ты хотел посмотреть?
Боре надо дешевую электронику, и посмотреть бы он хотел торговый центр.
– Собор не хочешь? Тут был пиратский рынок. Торговали контрабандой со всего мира, продавали ворованное, резня была каждый день…
Боря хмыкает. Я совершенно забыла, что эта тема – для него деликатная. Устыдившись своей бестактности, я покупаю для Бори знаменитый «ураган». Этот коктейль местный, патентованный. Продается в стаканах размером с ведро. Увидев ведро, Боря искренне радуется. Но, отпив, морщится. Я пробую. Действительно – мерзость.
И вот появляется Сюзанна, в золотых сандалиях и платье из красного шелка, с золотыми волосами.
– Продвинутый бабец! – одобрительно говорит Боря.
– Это мой родственник, Борис, – представляю я его и добавляю многозначительно: – Борис Карновский.
Интересно, знает ли Сюзанна местные легенды?
– Карновски? – изумляется Сюзанна. – Он из семьи Карновски?
– Нет, нет. Он не из семьи Карновских.
– Ну? – говорит Боря. – Переводи.
– Она спрашивает, родственник ли ты тем Карновским, которые тут работали в начале века старьевщиками.
– Это еще с какой стати? Я на старьевщика похож?
– Зачем вы это пьете? – вдруг пугается Сюзанна. – Это для туристов.
Она заходит в бар. Целуется и обнимается с барменом. Бармен начинает суетиться. А я пока объясняю Боре:
– Карновские, Боря, подобрали на улице маленького мальчика. Видел, как тут дети на улице танцуют и поют? Карновские решили, что он талантливый, и купили ему его первую трубу. Мальчик оказался – Луи Армстронг. Он с ними жил, они его обедами кормили каждый день, он ездил по улицам и кричал: «Старье берем! Старье берем!».
Сюзанна возвращается с ведрами настоящего «урагана».
– Ну, – говорит Боря, – так скажи ей, что это мои предки!
– Если я ей скажу, что Карновские твои предки, она тебя в кошерный ресторан поведет. Она уже предлагала на выбор – кошерный или французский.
– Кошерный? – спрашивает кузен в ужасе. – Неужели здесь еще такие дикие предрассудки?
Во французском ресторане Сюзанна опять целуется и обнимается с хозяином и метрдотелем и начинает морочить им голову по поводу иностранного гостя и чтоб черепаховый суп был как полагается. Мы с Борей не сможем отличить плохого черепахового супа от хорошего, но я тяжело задумываюсь над выбором вина. Мне хочется красного, но мы будем после черепахи есть рыбу, и для приличия я заказываю ненавистное белое. Боря, не задумываясь ни на секунду, заказывает штоф водки, и это приводит Сюзанну в восторг.
– Чем занимается ваш кузен? – спрашивает Сюзанна.
– Скажи ей, скажи, что у меня собственный магазин!
Конечно, скажу. Он раньше был экономист-плановик, а когда плановая экономика кончилась, завел ларек на Сенной площади, где торгует сигаретами и кока-колой. Для меня это такая экзотика, при мне на Сенной кока-колы не было, там все больше били женщину кнутом, крестьянку молодую. Я очень горжусь Борей. Он – первая ласточка свободного предпринимательства.
– Борис – предприниматель. Антрепренер. У него собственное дело.
Интересно, что она себе при этом представляет? Уж точно не ларек этот, тьму-тьмущую, холод промозглый, как Боря сидит там с утра до ночи, а святую Ирму не пускает сидеть, потому что торговля кока-колой – дело неженское. И как он за крышу платит и нелегальный наган под прилавком держит, в Турцию – из Турции с мешками таскается…
– Борис хочет узнать: а чем вы, Сюзанна, занимаетесь?
Ничего такого Боря узнать не хочет, ему бы и в голову не пришло о таком даму спрашивать.
– У Сюзанны несколько бизнесов, – перевожу я. – У нее брачная контора, ателье по пошиву подвенечных платьев, ресторан для проведения свадебных церемоний и дом-музей. – И к Сюзанне: – Дом-музей? Я вас правильно поняла?
– Да, да! Вот пойдем ко мне кофе пить, увидите!
Неужели она нас к себе домой приглашает? Неужели мой шерстистый кузен произвел на нее такое впечатление?
– Семья Сюзанны живет в Новом Орлеане уже двести лет, – перевожу я. – Нет, Боря, ты оцени, обычно все переeзжают каждые два-три года. А тут сидят на одном месте столетиями и вырождаются понемножку, просто «Вишневый сад» какой-то! В жизни ее рода было много превратностей. Они несколько раз наживали и теряли целые состояния…
При слове «состояния» Боря оживляется и предлагает выпить за здоровье прелестных дам. Сюзанна сияет, пьет водку и говорит по-русски: «На здравье!».
– Отец Сюзанны был большой оригинал и артистическая натура. Он наладил торговлю лягушачьими лапками и экспортировал замороженные лапки в другие штаты. Но у него были враги, они подкупили губернатора, в результате был принят закон, запрещающий экспортирование лягушачьего мяса за пределы штата Луизиана. Этот закон действует до сих пор. И всё потому, что он отказывался давать на лапу…
– Он за крышу отказался платить? – изумляется Боря. – Вот фуфло!
Я огорчаюсь. Мне эта история совершенно ни к чему. Не так давно у них там отменили цензуру, зародилось частное предпринимательство. По моему мнению, когда оно будет не только частным, но и честным, все станет там замечательно. Я через своего двоюродного братца стараюсь внедрить туда правила буржуазной морали. Я зажгу в его сердце пламя любви к законности и порядку, и он, первая ласточка, полетит туда и подожжет эту воронью слободку.
– Слушай, ты должен понять: у нас никаких крыш нет. А Луизиана – это совершенно особое место, здесь традиционная коррупция. Новый Орлеан – вообще не Америка. Тут даже и язык другой.
– Ты говорила, Нью-Йорк – не Америка. Теперь эта дыра тоже не Америка. А что у тебя Америка?
Действительно – что? Небраска?
– Ква-ква! – говорит Боря. – Ква-ква!
– Что это он?
– Он говорит: «Риббит. Риббит. Риббит».
– Как смешно! – удивляется Сюзанна. – Кува-кува?
– Что ты ей сказала?
– Я ей перевела. По-английски лягушка говорит «Риббит. Риббит».
– Бред! Совершенно на лягушку не похоже.
– А лягушка считает, что и ква-ква не похоже. Тоже мне, зоолингвисты нашлись.
– Кува-кува! – квакает Сюзанна и, выходя из ресторана, берет кузена под ручку.
– Его жену зовут Ирма, – сообщаю я ни к селу ни к городу. – Она святая женщина.
– Кува-кува! – отвечает мне Сюзанна. – Кува-кува!
– Ребит-ребит! – кричит Боря на весь Французский квартал.
И как бы в ответ на их неумелое кваканье издали начинает доноситься квакающая и мяукающая музыка.
– Похороны! – радостно кричит Сюзанна. – Как вам повезло! Похороны!
– Ну? – спрашивает Боря.
– Нам очень повезло, – перевожу я. – Кто-то умер.
Похоронная процессия появляется из-за угла. Толпа большая, и они не трезвее Бори с Сюзанной. Духовой оркестр в красных смокингах и цилиндрах приседает и пританцовывает, гроба никакого нет.
– Сюзанна, а где покойник?
Сюзанна объясняет, что покойника уже отнесли куда надо. По дороге на кладбище принято играть джазовую музыку религиозного содержания и плакать, а уж возвращаясь с кладбища, пускаются во все тяжкие. К моему ужасу, Боря и Сюзанна примазываются к похоронной процессии и идут, пританцовывая и явственно квакая.
А мне неудобно на чужих похоронах плясать. У меня нога натерта и уже от «урагана» и белого вина голова болит.
Вот Сюзанна, она такая субтильная, воздушная, нежная, как полагается южной женщине, новоорлеанской красавице. И носик у нее такой деликатный, французистый, почти ноздрей в нем не осталось после всех пластических операций. И тем не менее, она танцует на своих золоченых каблучках и виснет на моем жовиальном родственнике, что-то она в нем своим носиком унюхала.
Может быть, я ошибаюсь насчет Бори? Мне всегда казалось, что он принадлежит к такой породе слегка лупоглазых, слегка с брюшком, немного лысоватых жизнерадостных евреев, у которых над головой, как нимб, сияет слово «мудак». Я с детства презирала его за жизнерадостность. А может быть, в Боре – животная энергия.
Хотя почему животная? Сколько раз я видела, как животное лежит и думает: двигаться или не надо? Пора уносить ноги или обойдется? И решает: а-а-а… Совершенно как я. В этом смысле мы с животным похожи на Новый Орлеан.
Вот Боря, – он никогда не задумывается.
По дороге Сюзанна объясняет про свой дом. Первый этаж – девятнадцатого века, а второй – конца восемнадцатого.
– Первый – восемнадцатого, а надстройка – девятнадцатого? – поправляю я.
Оказывается – нет. У них такая геодезическая ситуация, что нельзя надстраивать на старом фундаменте. Дешевле старый дом поднять и поставить поверх нового. И улица, на которой стоит этот дом, историческая. Посредине – бульвар. Когда Новый Орлеан переходил из рук в руки, то одна сторона улицы была испанская, а другая – французская. А потом одна французская, а другая – английская. И бульвар этот был нейтральной полосой.
На доме табличка: «Дом-музей. Вход – 5 долларов».
Первое, что я вижу прямо перед входом в большой освещенной витрине, – огромное, как дракон, золотое и изумрудное, со страусовыми перьями, со шлейфом и кружевами, вышитое стеклярусом и фальшивыми бриллиантами карнавальное платье.
– Это мое платье, – объясняет Сюзанна вроде бы небрежно, – я была Королевой.
– Сюзанна! Вы были Королевой карнавала?
– Нет, что вы, конечно, не всего карнавала, только одного из парадов…
– Какого племени? – спрашиваю я. – Или это у черных племя, а у белых – общество?
– Общества Венеры, – отвечает Сюзанна и проходит на кухню варить кофе.
А у меня просто дух перехватило. Общество Венеры!
– Ты видишь это платье?
– Вижу. Безвкусица, – уверенно отвечает Боря.
Больше всего на свете я люблю витражи, калейдоскопы, карусели, фейерверк и цирк. Наверное, у меня вкус плохой. Я про Новоорлеанский карнавал немного знаю. Общество Венеры!
– Пойми, Сюзанна принадлежит к высшей аристократии! К Обществу Венеры! Это так… – я не могу найти нужного для Бори слова, – это так фирменно!
– Эксклюзивно? – поправляет Боря.
Русский язык нас не совсем объединяет. Я многих слов не знаю. Я говорю еще по-старому: фирменно, чувиха. А Боря говорит: эксклюзивно, путана. Я от него столько интересных слов узнала.
Это неудивительно. Таксисты часто бывают из новоприезжих, они не знают не только правил местной гигиены, что гораздо опаснее – они не знают местного языка и правил вождения. Однако в этом такси пахнет странно: плесенью, тлением и подвалом. Более того, под ногами чавкает и хлюпает. Как в фильмах ужасов.
А таксист вовсе не новоприезжий. Имя его по лицензии Дуайт де Бетанкур. Он, значит, из потомственной новоорлеанской французской семьи. Лицо мосье де Бетанкура на фотографии – скелетообразное, наркоманское, с кривым длинным воровским носом и небольшими спокойными глазами убийцы.
Я думаю: к человеку с такой физиономией все относятся подозрительно, он полжизни проводит ни за что ни про что в полицейских участках. И я пытаюсь завести дружелюбный разговор.
– Что это у вас так мокро?
– Затопило на той неделе.
Дальнейших объяснений он не дает. Ну, затопило – так затопило. Вот и сейчас: поблизости так себе, скорее моросит, но дальше, к горизонту, проходят полотнищами серьезные ливни. Горизонт здесь бесконечно далекий и совершенно ровный, как по линейке прочерченный; пейзаж состоит в основном из неба. Это очень плоская и низкая местность, Луизиана, как Голландия. Только вместо ветряных мельниц далеко-далеко на горизонте – нефтяные вышки.
– А что у вас с рукой?
Дело в том, что машину он ведет одной правой, а левая, в гипсе от плеча до запястья, выставлена во всю длину из окна. Из-за этого все обгоняющие нас машины нервно гудят: боятся, что мы куда-то сворачиваем.
– Подрался с пассажиром, – неохотно отвечает де Бетанкур.
– Сильный пассажир попался! – я изумлена откровенностью его ответа, и мне хочется ему польстить, для безопасности.
– Нет, – говорит де Бетанкур.
Через некоторое время он все-таки поясняет:
– Я за ним бежал. Он не заплатил. Я споткнулся.
Теперь мы едем мимо кладбищ. Это города из белого мрамора и гипса, с викторианскими поникшими ангелами, с усыпальницами всех размеров и стилей. В них есть таинственность, но никакой тоскливости, под землю тут никого не засовывают. Под землей тут нельзя, потому что гробы поплывут.
– Как мне жалко, – я продолжаю подлизываться к де Бетанкуру, – что я не умру в Новом Орлеане. У вас тут похоронная музыка одна чего стоит, и гробницы такие красивые.
Он не отвечает на мое заигрывание. Думает вроде о своем. Но через мили две-три говорит:
– А вы откуда знаете, что не умрете в Новом Орлеане? Вы на сколько дней приехали?
– Как же вы правы! – восклицаю я.
И чувствую, что мы подружились. Моей бывшей славянской душе приятно найти сотоварища по фатализму. В других местах страны на фатализм большой дефицит. В других местах на все есть страховка.
Я прошу у Бетанкура телефон, чтоб вызвать его машину на обратном пути. Тем более что она уже и подсохнет.
– О чем ты с этим типом все время разговариваешь? – спрашивает едущий со мной кузен Боря. – Ты все-таки переводи.
Кузен начал приезжать в гости, как только у них началась свобода. Раньше мы не были особенно близкими родственниками. Жену его, например, я никогда не видела; знаю только, что – святая женщина. Боря любит определять людей метким словом. Если человек совершает впоследствии поступки, не соответствующие изначальному определению, то он это объясняет выпендриванием и попытками корчить из себя. Я, например, недотепа и все переусложняю. Жена Борина Ирма – святая женщина. Больше я о ней ничего не знаю, кроме объема бедер, груди и под грудью, длины ног от промежности до щиколотки и сбоку, от талии, а также размера головы на случай покупки шляп. Все это у меня хранится, переведенное из сантиметров в дюймы, вместе с двумя кусочками картонки, старательно вырезанными по форме узких ее ступней. На основе этих цифровых данных я давно вычислила, что Ирма – идиотка. Зачем женщине с такой потрясающей фигурой быть святой?
Тем не менее одежду ей я покупаю дороже, чем для себя. То ли подействовал пример всеобщей заботы о заграничных обездоленных, то ли мне хочется Боре доказать, что я не такая уж недотепа и процветаю при капиталистической системе.
– Мы разговариваем про смерть, Боря. В Новом Орлеане это принято.
Ну, вот мы и приехали.
– Почему этот тип вам не помогает с чемоданами? – сочувственно спрашивает мой друг, однорукий мосье де Бетанкур. – Объясните ему по-польски, чтоб чемоданы взял.
– А ведь мы с тобой, наверное, первые евреи, которые в эти места заехали! – радостно говорит Боря за завтраком.
Евреи заехали в эти места триста лет назад, а может, и раньше. Официально их стали сюда пускать в начале восемнадцатого века. Но испанские евреи, бежавшие от инквизиции, приезжали уже крещеными. Они часто и сами не были уверены, кто они такие. Некоторые сохраняли из поколения в поколение странные обычаи – например, зажигать свечи по пятницам, произносить слова на непонятном языке. Только в последнее время их потомки вдруг стали догадываться, что все это значит. Некоторые даже ездят в Испанию – корни искать.
– Нет, уверяю тебя, ты тут не первый еврей. Ты даже и не первый выкрест.
Кузен морщится. Он не любит слова «выкрест», хотя значение его, как выяснилось, не вполне понимает.
Я узнала о его религиозном обращении, когда он начал у меня в гостиной делать утреннюю зарядку в сатиновых трусах. Сначала, пока он делал приседания, я креста не заметила, потому что Боря лысоват, но телом невероятно шерстист. Но когда он сделал «березку» и встал на свою лысоватую голову, то крест упал ему прямо на нос. Прямо на знаменитый Борин рубильник, на его несравненный шнобель упал золотой крест с голубой перегородчатой эмалью.
Надо сказать, что разные религии и деноминации я воспринимаю чисто эстетически. Моя любовь к православию ограничивается церковью Покрова на Нерли. Предметы же церковного обихода с перегородчатой эмалью и жемчугом вызывают у меня почему-то тяжелые ассоциации.
Я решила поговорить с Борей про это дело. Меня всегда интересовал вопрос: когда еврей обращается в христианство, причем не по настойчивой просьбе испанской инквизиции, как он выбирает между православием, католицизмом, протестантством или, скажем, вполне симпатичным квакерством?
Из разговора этого ничего не вышло. Боря все время думал, что я убеждаю его в том, что Бога нет.
– Но согласись, – сказал он под конец, – ведь лучше на всякий случай в Бога верить. Помешать это не помешает, а помочь может.
И это ведь он не у Паскаля вычитал, сам додумался.
– Без религии некомфортно жить на этом свете, – терпеливо объяснил мне Боря. – Я вот хожу в церковь, у меня там друзья, связи, в случае чего – помогут.
А я-то как раз всегда считала, что христианство предлагает комфорт только на том свете и что даже это как-то слишком своекорыстно. Мне казалось, что в некомфортности и должен быть весь смысл религии.
Боря хочет соборности, или, по-нашему, миньяна. Он в свое время и в партию для этого вступал.
Завтракать я Борю привела в маленькое кафе. Оно в таком дворике с замурзанным гипсовым амуром. Официантка сметает со столика лепестки тропических цветов, мясистые, розовые лепестки магнолии, каждый размером с блюдце, и мелкие слабые лепестки жасмина. Кофе подают с молоком, в больших белых чашках. Даже почти не жарко.
А не хочет ли Боря, пока я работаю, поехать на какую-нибудь экскурсию?
– Какую экскурсию? – удивляется Боря. – Я понимаю, был бы исторический город, как у нас. А этот город возник позавчера.
– Этот город возник через пятнадцать лет после твоего, – огрызаюсь я. Я этот факт где-то раскопала и не могу забыть: между Новым Орлеаном и Питером, где проживает кузен Боря, – пятнадцать лет разницы.
– Ну что ты за чушь несешь.
Борю не сбить. Он не любит переусложнять.
Пока я работала, Боря сидел в номере и смотрел телевизор без звука. Теперь я чувствую себя виноватой и, покончив с делами, организовала нам развлечения. У меня тут есть знакомая, можно сказать – приятельница; она мне когда-то предлагала показать город. Мы договариваемся встретиться во Французском квартале.
Французский квартал все время красят, чтоб нравился туристам. Красят в веселые цвета: желтенький, голубенький, малиновый, салатный. Любой другой город уже сиял бы, как луженый самовар. Но, видимо, у Нового Орлеана никогда не хватает денег, чтоб накраситься по-настоящему. Как обычно описывают француженок определенного возраста? Она, мол, знает, как шарфик повязать, как шляпку набекрень надеть, как старое платье перелицевать в новое…
Этот город знает, как перелицевать новое платье в старое. Он знает, где растрескаться по всему фасаду, где дохнуть из подворотни сырым подвальным холодом, где пустить через всю стену адский вьюнок, усыпанный кровожадными тропическими цветами, где прорасти зловещим ярко-зеленым мхом… Пахнет тут почему-то лошадьми, морем из устричного бара, но также, конечно, и перегаром, тлением, помойкой, прогнившим пивом…
– Вроде Ялты, – говорит Боря.
Он меня с ума сводит своими сравнениями.
– Да? А я думала – вроде Сочей. Боря, а помнишь, как когда-то джаз продавался на костях? Помнишь, на рентгеновских снимках? Как удивительно: ведь эта музыка здесь родилась, среди всех этих кладбищ и всяких здешних вампиров и привидений. А потом к нам прилетела, и опять же на костях, на ребрах, на грудных клетках анонимных русских туберкулезников. Помнишь?
– Конечно, помню, – тоже с нежностью вспоминает Боря. – Какие я деньги зарабатывал этими ребрами! Я ведь с Луи Армстронга свои первые джинсы поимел. Драные такие, заношенные, до сих пор перед глазами стоят… Пидеров тут, однако, полно. А негров – хуже, чем в твоем Нью-Йорке.
– Пидеров, по твоему изящному выражению, и у вас полно. Только там ты не отличаешь. Более того, ты даже не отличаешь, кто тут негры. В этом городе так все перемешано, что почти все черные – частично белые и многие белые – частично черные. Тут до сих пор проводятся балы дебютанток, куда девиц на выданье вывозят. А в девятнадцатом веке были еще и балы квартеронок, где белые мужчины выбирали любовниц. И дети их были всех оттенков…
– Здоровая идея! – восхищается Боря.
– Смотри, тут продаются средства для наведения порчи и приворотные зелья. Тебе никого приворотить не надо? Что бы ты хотел посмотреть?
Боре надо дешевую электронику, и посмотреть бы он хотел торговый центр.
– Собор не хочешь? Тут был пиратский рынок. Торговали контрабандой со всего мира, продавали ворованное, резня была каждый день…
Боря хмыкает. Я совершенно забыла, что эта тема – для него деликатная. Устыдившись своей бестактности, я покупаю для Бори знаменитый «ураган». Этот коктейль местный, патентованный. Продается в стаканах размером с ведро. Увидев ведро, Боря искренне радуется. Но, отпив, морщится. Я пробую. Действительно – мерзость.
И вот появляется Сюзанна, в золотых сандалиях и платье из красного шелка, с золотыми волосами.
– Продвинутый бабец! – одобрительно говорит Боря.
– Это мой родственник, Борис, – представляю я его и добавляю многозначительно: – Борис Карновский.
Интересно, знает ли Сюзанна местные легенды?
– Карновски? – изумляется Сюзанна. – Он из семьи Карновски?
– Нет, нет. Он не из семьи Карновских.
– Ну? – говорит Боря. – Переводи.
– Она спрашивает, родственник ли ты тем Карновским, которые тут работали в начале века старьевщиками.
– Это еще с какой стати? Я на старьевщика похож?
– Зачем вы это пьете? – вдруг пугается Сюзанна. – Это для туристов.
Она заходит в бар. Целуется и обнимается с барменом. Бармен начинает суетиться. А я пока объясняю Боре:
– Карновские, Боря, подобрали на улице маленького мальчика. Видел, как тут дети на улице танцуют и поют? Карновские решили, что он талантливый, и купили ему его первую трубу. Мальчик оказался – Луи Армстронг. Он с ними жил, они его обедами кормили каждый день, он ездил по улицам и кричал: «Старье берем! Старье берем!».
Сюзанна возвращается с ведрами настоящего «урагана».
– Ну, – говорит Боря, – так скажи ей, что это мои предки!
– Если я ей скажу, что Карновские твои предки, она тебя в кошерный ресторан поведет. Она уже предлагала на выбор – кошерный или французский.
– Кошерный? – спрашивает кузен в ужасе. – Неужели здесь еще такие дикие предрассудки?
Во французском ресторане Сюзанна опять целуется и обнимается с хозяином и метрдотелем и начинает морочить им голову по поводу иностранного гостя и чтоб черепаховый суп был как полагается. Мы с Борей не сможем отличить плохого черепахового супа от хорошего, но я тяжело задумываюсь над выбором вина. Мне хочется красного, но мы будем после черепахи есть рыбу, и для приличия я заказываю ненавистное белое. Боря, не задумываясь ни на секунду, заказывает штоф водки, и это приводит Сюзанну в восторг.
– Чем занимается ваш кузен? – спрашивает Сюзанна.
– Скажи ей, скажи, что у меня собственный магазин!
Конечно, скажу. Он раньше был экономист-плановик, а когда плановая экономика кончилась, завел ларек на Сенной площади, где торгует сигаретами и кока-колой. Для меня это такая экзотика, при мне на Сенной кока-колы не было, там все больше били женщину кнутом, крестьянку молодую. Я очень горжусь Борей. Он – первая ласточка свободного предпринимательства.
– Борис – предприниматель. Антрепренер. У него собственное дело.
Интересно, что она себе при этом представляет? Уж точно не ларек этот, тьму-тьмущую, холод промозглый, как Боря сидит там с утра до ночи, а святую Ирму не пускает сидеть, потому что торговля кока-колой – дело неженское. И как он за крышу платит и нелегальный наган под прилавком держит, в Турцию – из Турции с мешками таскается…
– Борис хочет узнать: а чем вы, Сюзанна, занимаетесь?
Ничего такого Боря узнать не хочет, ему бы и в голову не пришло о таком даму спрашивать.
– У Сюзанны несколько бизнесов, – перевожу я. – У нее брачная контора, ателье по пошиву подвенечных платьев, ресторан для проведения свадебных церемоний и дом-музей. – И к Сюзанне: – Дом-музей? Я вас правильно поняла?
– Да, да! Вот пойдем ко мне кофе пить, увидите!
Неужели она нас к себе домой приглашает? Неужели мой шерстистый кузен произвел на нее такое впечатление?
– Семья Сюзанны живет в Новом Орлеане уже двести лет, – перевожу я. – Нет, Боря, ты оцени, обычно все переeзжают каждые два-три года. А тут сидят на одном месте столетиями и вырождаются понемножку, просто «Вишневый сад» какой-то! В жизни ее рода было много превратностей. Они несколько раз наживали и теряли целые состояния…
При слове «состояния» Боря оживляется и предлагает выпить за здоровье прелестных дам. Сюзанна сияет, пьет водку и говорит по-русски: «На здравье!».
– Отец Сюзанны был большой оригинал и артистическая натура. Он наладил торговлю лягушачьими лапками и экспортировал замороженные лапки в другие штаты. Но у него были враги, они подкупили губернатора, в результате был принят закон, запрещающий экспортирование лягушачьего мяса за пределы штата Луизиана. Этот закон действует до сих пор. И всё потому, что он отказывался давать на лапу…
– Он за крышу отказался платить? – изумляется Боря. – Вот фуфло!
Я огорчаюсь. Мне эта история совершенно ни к чему. Не так давно у них там отменили цензуру, зародилось частное предпринимательство. По моему мнению, когда оно будет не только частным, но и честным, все станет там замечательно. Я через своего двоюродного братца стараюсь внедрить туда правила буржуазной морали. Я зажгу в его сердце пламя любви к законности и порядку, и он, первая ласточка, полетит туда и подожжет эту воронью слободку.
– Слушай, ты должен понять: у нас никаких крыш нет. А Луизиана – это совершенно особое место, здесь традиционная коррупция. Новый Орлеан – вообще не Америка. Тут даже и язык другой.
– Ты говорила, Нью-Йорк – не Америка. Теперь эта дыра тоже не Америка. А что у тебя Америка?
Действительно – что? Небраска?
– Ква-ква! – говорит Боря. – Ква-ква!
– Что это он?
– Он говорит: «Риббит. Риббит. Риббит».
– Как смешно! – удивляется Сюзанна. – Кува-кува?
– Что ты ей сказала?
– Я ей перевела. По-английски лягушка говорит «Риббит. Риббит».
– Бред! Совершенно на лягушку не похоже.
– А лягушка считает, что и ква-ква не похоже. Тоже мне, зоолингвисты нашлись.
– Кува-кува! – квакает Сюзанна и, выходя из ресторана, берет кузена под ручку.
– Его жену зовут Ирма, – сообщаю я ни к селу ни к городу. – Она святая женщина.
– Кува-кува! – отвечает мне Сюзанна. – Кува-кува!
– Ребит-ребит! – кричит Боря на весь Французский квартал.
И как бы в ответ на их неумелое кваканье издали начинает доноситься квакающая и мяукающая музыка.
– Похороны! – радостно кричит Сюзанна. – Как вам повезло! Похороны!
– Ну? – спрашивает Боря.
– Нам очень повезло, – перевожу я. – Кто-то умер.
Похоронная процессия появляется из-за угла. Толпа большая, и они не трезвее Бори с Сюзанной. Духовой оркестр в красных смокингах и цилиндрах приседает и пританцовывает, гроба никакого нет.
– Сюзанна, а где покойник?
Сюзанна объясняет, что покойника уже отнесли куда надо. По дороге на кладбище принято играть джазовую музыку религиозного содержания и плакать, а уж возвращаясь с кладбища, пускаются во все тяжкие. К моему ужасу, Боря и Сюзанна примазываются к похоронной процессии и идут, пританцовывая и явственно квакая.
А мне неудобно на чужих похоронах плясать. У меня нога натерта и уже от «урагана» и белого вина голова болит.
Вот Сюзанна, она такая субтильная, воздушная, нежная, как полагается южной женщине, новоорлеанской красавице. И носик у нее такой деликатный, французистый, почти ноздрей в нем не осталось после всех пластических операций. И тем не менее, она танцует на своих золоченых каблучках и виснет на моем жовиальном родственнике, что-то она в нем своим носиком унюхала.
Может быть, я ошибаюсь насчет Бори? Мне всегда казалось, что он принадлежит к такой породе слегка лупоглазых, слегка с брюшком, немного лысоватых жизнерадостных евреев, у которых над головой, как нимб, сияет слово «мудак». Я с детства презирала его за жизнерадостность. А может быть, в Боре – животная энергия.
Хотя почему животная? Сколько раз я видела, как животное лежит и думает: двигаться или не надо? Пора уносить ноги или обойдется? И решает: а-а-а… Совершенно как я. В этом смысле мы с животным похожи на Новый Орлеан.
Вот Боря, – он никогда не задумывается.
По дороге Сюзанна объясняет про свой дом. Первый этаж – девятнадцатого века, а второй – конца восемнадцатого.
– Первый – восемнадцатого, а надстройка – девятнадцатого? – поправляю я.
Оказывается – нет. У них такая геодезическая ситуация, что нельзя надстраивать на старом фундаменте. Дешевле старый дом поднять и поставить поверх нового. И улица, на которой стоит этот дом, историческая. Посредине – бульвар. Когда Новый Орлеан переходил из рук в руки, то одна сторона улицы была испанская, а другая – французская. А потом одна французская, а другая – английская. И бульвар этот был нейтральной полосой.
На доме табличка: «Дом-музей. Вход – 5 долларов».
Первое, что я вижу прямо перед входом в большой освещенной витрине, – огромное, как дракон, золотое и изумрудное, со страусовыми перьями, со шлейфом и кружевами, вышитое стеклярусом и фальшивыми бриллиантами карнавальное платье.
– Это мое платье, – объясняет Сюзанна вроде бы небрежно, – я была Королевой.
– Сюзанна! Вы были Королевой карнавала?
– Нет, что вы, конечно, не всего карнавала, только одного из парадов…
– Какого племени? – спрашиваю я. – Или это у черных племя, а у белых – общество?
– Общества Венеры, – отвечает Сюзанна и проходит на кухню варить кофе.
А у меня просто дух перехватило. Общество Венеры!
– Ты видишь это платье?
– Вижу. Безвкусица, – уверенно отвечает Боря.
Больше всего на свете я люблю витражи, калейдоскопы, карусели, фейерверк и цирк. Наверное, у меня вкус плохой. Я про Новоорлеанский карнавал немного знаю. Общество Венеры!
– Пойми, Сюзанна принадлежит к высшей аристократии! К Обществу Венеры! Это так… – я не могу найти нужного для Бори слова, – это так фирменно!
– Эксклюзивно? – поправляет Боря.
Русский язык нас не совсем объединяет. Я многих слов не знаю. Я говорю еще по-старому: фирменно, чувиха. А Боря говорит: эксклюзивно, путана. Я от него столько интересных слов узнала.