Страница:
Так, с того дня, мы обосновали место, где нас никто не мог обнаружить, благо на даче не было собак; мы же оттуда наблюдали и слушали безнаказанно и преотлично» (Александр Пастернак).
Леонид Осипович познакомился со Скрябиным, и это новое дачное знакомство послужит пробуждению в Борисе находившейся на втором плане (после живописи) настоящей, преданной любви к музыке, унаследованной от матери.
Приехали из Петербурга на весь июль 1903-го близкие родственники – сестра Леонида Осиповича с дочерью Ольгой, которая станет первым увлечением, а затем многолетней конфиденткой, а не только кузиной Бориса Пастернака.
Их переписка будет длиться почти полвека.
Здесь, на даче, он, тринадцатилетний, впервые скажет ей, вечно смеющейся над ним, всегда чувствующей себя старшей: «А все-таки я тебя люблю!»
В 1901-м Леонид Осипович водил сына в Зоологический сад, где они видели выступление женщин-воинов из Дагомеи, темнокожих амазонок. Красавицы-африканки четко выполняли военные танцы; неподалеку от площадки располагались клетки с дикими животными. От клеток остро пахло зверем, сквозь африканский барабан позванивала конка с Большой Грузинской.
В подмосковной деревне Пастернаки увидели совсем других амазонок – русских. Деревенские девушки, босоногие, верхами без седел, проносились в ночное – вихрем мимо дачи на закате, окрашивающем темно-розовым цветом и без того яркие платки и юбки.
Александр Пастернак точно отметит важную психологическую черту брата:
«Чтоб впоследствии страсть, как науку, обожанье, как подвиг, постичь», – напишет Пастернак в позднем стихотворении «Женщины в детстве».
И еще: он благодарит, говорит спасибо «всем им, вскользь промелькнувшим где-либо и пропавшим на том берегу» – не подмосковный ли берег мелькнул в сознании поэта?
Правая нога срослась неровно, на всю жизнь осталась хромота, преодолеваемая постоянным усилием воли. В молодости он носил ортопедическую обувь с утолщенной подошвой, затем приноровился, ходил, чуть пригибая здоровую левую ногу; выработал многими отмечаемую в воспоминаниях легкую, быструю походку.
Вскоре после травмы дотла сгорела соседняя дача; Леонид Осипович, в это время возвращавшийся из Москвы, поседел в одночасье, увидев издалека пожар, подумал, что некому вытащить из горящего дома закованного в гипс сына. Борис Пастернак вспоминал, как, разом «выбыв из двух будущих войн», он лежал без движения, а неподалеку горел дом и тоненько бил сельский жидкий набат, в окне металось зарево в клубах серо-малинового дыма.
Что навсегда вошло в сознание? Музыка, разлитая в воздухе; грозди сирени – лиловые, как размытые чернила, которыми пишет «художник» в своей «красильне». На соседней даче музыка возникала из ничего и преображала действительность, пожалуй, еще сильнее живописи.
Шесть последующих лет Пастернак, полюбивший Скрябина, как он сам признавался, «до безумия», отдал изучению теории композиции на консерваторском уровне. Близкие были уверены в его будущем; и даже если на уроках математики гимназический учитель заставал его за решением музыкальных задач, то это ему прощалось в пятой мужской классической гимназии, что располагалась на углу Поварской и Большой Молчановки. Гимназия считалась одной из лучших в Москве.
В занятиях Пастернака музыкой было одно существенное «но». Уже тогда, в юности, он «презирал все нетворческое» и считал, что творческое должно быть «чудом» – никакого насилия над собой. Да, «больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней – Скрябина». Однако он прекрасно запомнил слова отца о художественном ремесле: «Если человеку дано быть художником, его хоть палкой бей, а он им станет». Дано ли Борису Пастернаку стать композитором? Несоответствие между новой музыкальной мыслью, пленявшей Пастернака, и его несовершенной музыкальной техникой было мучительным. К тому же – он лишен абсолютного слуха. Правда, способности узнавать высоту произвольно взятой ноты были лишены и Вагнер, и Чайковский.
После шести лет упорных занятий композицией юный автор нескольких музыкальных сочинений попросил вернувшегося из Швейцарии Скрябина о встрече. После нее Пастернак вышел в весенний вечер опустошенным и шел, пошатываясь от пережитого напряжения, по переулкам, бестолково и безо всякой надобности переходя с одной стороны на другую: «Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир». Он еще не знал, что в эту ночь рвал с композиторством навсегда, но уже понял, что судьба ждет его не здесь. По совету Скрябина он сделал только одно – перешел с юридического факультета на историко-филологический. Но мы опять немного опередили события.
Итак, Борис Пастернак – гимназист. Он делит комнату с младшим братом, он аккуратен в занятиях, он замечательно быстро продвигается в языках, а не только в музыке. Но он прежде всего – и уже – чуткий к жизни инструмент, улавливающий изменения, веющие в воздухе. В том числе – общественные.
И вот, когда в свои пятнадцать лет он понимает, что в Москве – революция, то связывает события декабря с октябрьскими: на следующий после объявления Высочайшего Манифеста день, 18 октября, был убит студент технического училища Николай Бауман. Похороны превратились в грозную, хотя и молчаливую демонстрацию, которая прошла мимо здания Училища на Мясницкой.
Все впечатления – вместе: и великий князь, покровитель Училища и меценат; и похороны Баумана; и Лев Толстой; и встреченный на железной дороге по пути в Ясную Поляну Рильке; и музыка Скрябина; и живопись русских импрессионистов, среди которых одно из первых мест занимал отец, Леонид Пастернак. И – первая русская революция, опасное время в Москве.
Пастернаки уезжают в Берлин в декабре 1905-го. Так как занятия в училище из-за волнений прекратились, Леонид Осипович получил годовой отпуск. «Когда мы были еще в Москве, то читали в газетах, что на Тверской разгромлены, между прочими домами, дом Коровина и Гиршмана. Правда ли это. В день нашего отъезда (19-е декабря) к нам заходил один наш знакомый, который радом с вами в доме Гиршмана, и говорил, что у них особенного ничего не было, и газеты по обыкновению (особенно еще „Новое время“) немного преувеличивают», – пишет из Германии в Москву совсем юный Пастернак в одном из первых (сохранившихся) писем своему гимназическому другу Л. Е. Ригу.
Борис довольно быстро осваивается, критикует Германию («…Германия возбуждает во мне ужасную ненависть… сами немцы такой мелочный, мещанский и глупый народ…»), но пишет письма уже и по-немецки, при этом жалуется, что постепенно забывает русский… Но будущий поэт явно лукавит: тут же играет с двойным значением слова «матерный» – «Меня очень огорчает, что я постепенно забываю русский язык. Мой любимый матерный язык, которым я часто пользовался, когда дрался и ругался с тобой» (письмо из Берлина другу юности Александру Штиху).
После возвращения из Германии на проблемы с языком Борис Пастернак не жаловался. Более того: язык, а не музыка и не палитра, становится главным художественным инструментом проявления его ищущей выход одаренности. В письмах родителям из подмосковных Райков (дом в имении Райки Пастернаки снимали на лето) вдруг возникает этот мотив: брат «выдал мне патент на звание поэта первой гильдии»; «Индидя[1] меня приобщил к Почетному Легиону Поэтов». Но на самом деле до окончательного выбора пути, выбора себя, еще далеко.
Выбор себя
Желание одиночества все упорнее посещает его, несмотря на сильнейшую, глубокую связь с родителями.
Или – все-таки – отчасти связь уже была нарушена: взрослением, естественным стремлением к самостоятельности? Или – его начинала тяготить некоторая старомодность отца, его подчеркнутая – на фоне модернистских, авангардистских тенденций – традиционность?
Пастернак отказывается выезжать летом с семьей на очередную снимаемую родителями дачу, пытается самостоятельно заработать себе на жизнь. В одном из номеров дешевых меблированных комнат в числе нескольких студентов он ведет занятия с группой взрослых учеников, мелких чиновников и служащих, рабочих, лакеев и почтальонов: «Они ходили сюда затем, чтобы стать однажды чем-нибудь другим», – запишет позже Пастернак.
Не стоит забывать, что Пастернак всегда чувствовал себя ближе к тем, кого эксплуатируют, кого ограничивают в правах, к тем, кто работает не покладая рук, зарабатывая себе на хлеб, – чем к хозяевам жизни, тем более – к русской аристократии. Он никогда не ощущал себя crРme de la crРme, как посетители петербургских поэтических вечеров; никогда не стремился быть с богемой – и тем более быть богемой. Хотя – нуждался в поэтической среде, хотел (и привык) находиться в среде художественной.
Теперь он встречается с молодыми поэтами, в частности с познакомившим со стихами навсегда поразившего Пастернака Райнера Мария Рильке переводчиком и художником Юлианом Анисимовым («талантливейшее существо и человек большого вкуса», то бишь типичный московский дилетант); с Константином Локсом, впоследствии – переводчиком Бальзака, Мериме, Стендаля; с ним, кроме всего прочего, Пастернака свяжет совместная учеба в университете; с болезненно язвительным Борисом Садовским. У кружка появилось название. Его назвали «Сердарда». Непонятно, но громозвучно. Это слово будто бы кто-то из кружковцев слышал на Волге.
Пастернак был принят в кружок на правах не поэта, но музыканта; он встречал гостей бурными импровизациями.
Сам мир видится ему через призму творчества:
Однако первое, что записывает в своих этюдах Пастернак, – это не сельская природа, а московские впечатления, городской пейзаж:
На домашних поэтических собраниях в квартире Анисимова Пастернак впервые осмелился прочитать свои стихи, произведшие на присутствующих в высшей степени странное, неожиданное впечатление. «Я совершенно не знал, как к нему отнестись, – вспоминал Константин Локс. – Стихи Пастернака были так непохожи на преобладающий стиль эпохи, в них не было обычного, само собой разумеющегося современного канона».
Перечитывая ранние опыты уже при подготовке переиздания первых поэтических книг – «Близнеца в тучах» и «Поверх барьеров», Пастернак напишет Мандельштаму 24 сентября 1928 года:
Леонид Осипович познакомился со Скрябиным, и это новое дачное знакомство послужит пробуждению в Борисе находившейся на втором плане (после живописи) настоящей, преданной любви к музыке, унаследованной от матери.
«Однажды отец, ежедневно совершавший дальние свои прогулки по Калужскому тракту, красивому и почти всегда пустынному, вернулся домой в особо веселом настроении. Со смехом рассказывал он, как ему повстречался какой-то чудак: он спускался с высокого холма, куда по тракту должен был подняться отец. Тот не только спускался, но вприпрыжку сбегал вниз, странно маша при этом руками, точно крыльями, будто бы желая взлететь, как это делают орлы или грифы и другие большие грузные птицы. Да и жестикулировал он так же странно. Если бы не абсолютно прямая линия его спуска, можно было бы предположить в нем вдрызг пьяного человека. По всему же обличью и телодвижениям ясно было, что это отнюдь не пьяный, но, вероятнее всего, чудаковатый, может быть, и „тронутый“ человек.Как показала дальнейшая жизнь, отнюдь не закончилась, не завершилась эта связь, – она длилась и длилась через всю жизнь, обретая новые формы.
С этого дня они изредка снова встречались, и незнакомец был верен своим чудачествам. Теперь совершенно ясна была его трезвость, но и чудаковатость – тоже. Наконец, после уж которой встречи они, естественно, заговорили друг с другом. Быстрый бег с подскоками и махание руками продолжались и после знакомства. При первом же разговоре выяснилось, что он такой же дачник, как и отец; что их дача – вон на опушке того леса – и рука протянулась почти к нашему месту; что он – тоже москвич и фамилия ему – Скрябин; что он музыкант и композитор и что сейчас, на даче, в это лето занят сочинением своей третьей симфонии, которую чаще называл в разговоре Божественной, не как определение, а как заглавие, название вещи. С того момента свершилось знакомство отца, а затем и матери нашей, с семьей Скрябина. На том и закончилась наша таинственная и кустами засекреченная связь с музыкой, поистине завораживающей»
(Александр Пастернак).
Приехали из Петербурга на весь июль 1903-го близкие родственники – сестра Леонида Осиповича с дочерью Ольгой, которая станет первым увлечением, а затем многолетней конфиденткой, а не только кузиной Бориса Пастернака.
Их переписка будет длиться почти полвека.
Здесь, на даче, он, тринадцатилетний, впервые скажет ей, вечно смеющейся над ним, всегда чувствующей себя старшей: «А все-таки я тебя люблю!»
В 1901-м Леонид Осипович водил сына в Зоологический сад, где они видели выступление женщин-воинов из Дагомеи, темнокожих амазонок. Красавицы-африканки четко выполняли военные танцы; неподалеку от площадки располагались клетки с дикими животными. От клеток остро пахло зверем, сквозь африканский барабан позванивала конка с Большой Грузинской.
В подмосковной деревне Пастернаки увидели совсем других амазонок – русских. Деревенские девушки, босоногие, верхами без седел, проносились в ночное – вихрем мимо дачи на закате, окрашивающем темно-розовым цветом и без того яркие платки и юбки.
Александр Пастернак точно отметит важную психологическую черту брата:
«Мой брат с детства отличался неодолимой страстью овладеть тем, что явно ему было не под силу или что совершенно не соответствовало складу его мыслей и характера. Так случилось с ним и тут: ежедневно глядя на выезды наездниц, он решил испытать себя в этой трудности. Тут никакие уговоры не могли поколебать или отклонить его от исполнения задуманного. В спорах он так всем надоел, что на него махнули рукой».Тринадцатилетний мальчик, обожженный памятью о темнокожих амазонках-рабынях, страстно хотел одного: присоединиться к этим, свободным и веселым. И умолил родителей отпустить его в ночное: пасти и купать лошадей.
«Резко повернув за вожаком, табун бросился к ржавшей лошади; мы ясно увидели, как кобылка, на которой скакал потерявший управление и равновесие, растерявшийся Боря, стала подкидывать задом, и Боря, не ожидавший еще и этого, стал заваливаться. В конце концов он не удержался и упал на бок, скрывшись с наших глаз за табуном, который, не останавливаясь, помчался дальше. Настала тишина. Тут все как бы исчезло. Не сразу поняли мы, что надо бежать к Боре – и на помощь ли? Бег стал труден: луг был кочковат, траву еще не косили, уже темнело. Я подбежал первым. Боря был жив; он был в сознании, боли не чувствовал, шок еще не прошел. Ногой шевелить он не мог»Травма совпала с великим праздником Преображения Господня (6 августа). Через четверть века в «Охранной грамоте», размышляя о детстве как об «интеграционном ядре» личности, Пастернак напишет:
(Александр Пастернак).
«Какие-то части зданья (судьбы. – Н. И.), и среди них основная арка фатальности, должны быть заложены разом, с самого начала, в интересах его будущей соразмерности. И, наконец, в каком-то запоминающемся подобии, быть может, должна быть пережита и смерть».«Богоданное время» жизни, достигнув своей наивысшей точки, готовит к смерти – не через воспоминание ли о детской травме, о боли, совпавшей с этой немыслимой щедростью жизни?
«Чтоб впоследствии страсть, как науку, обожанье, как подвиг, постичь», – напишет Пастернак в позднем стихотворении «Женщины в детстве».
И еще: он благодарит, говорит спасибо «всем им, вскользь промелькнувшим где-либо и пропавшим на том берегу» – не подмосковный ли берег мелькнул в сознании поэта?
Правая нога срослась неровно, на всю жизнь осталась хромота, преодолеваемая постоянным усилием воли. В молодости он носил ортопедическую обувь с утолщенной подошвой, затем приноровился, ходил, чуть пригибая здоровую левую ногу; выработал многими отмечаемую в воспоминаниях легкую, быструю походку.
Вскоре после травмы дотла сгорела соседняя дача; Леонид Осипович, в это время возвращавшийся из Москвы, поседел в одночасье, увидев издалека пожар, подумал, что некому вытащить из горящего дома закованного в гипс сына. Борис Пастернак вспоминал, как, разом «выбыв из двух будущих войн», он лежал без движения, а неподалеку горел дом и тоненько бил сельский жидкий набат, в окне металось зарево в клубах серо-малинового дыма.
Что навсегда вошло в сознание? Музыка, разлитая в воздухе; грозди сирени – лиловые, как размытые чернила, которыми пишет «художник» в своей «красильне». На соседней даче музыка возникала из ничего и преображала действительность, пожалуй, еще сильнее живописи.
Полвека отделяют эти стихи, написанные в Переделкине, от впечатлений первого подмосковного лета. «Бурей», «грозой», омывшей действительность, стала для него музыка, записанная всесильной рукой Скрябина. Сила сочиняемого «была смела до сумасшествия, до мальчишества, шаловливо стихийная и свободная, как падший ангел», напишет через три десятилетия Борис Пастернак. Скрябин исповедовал свободное самовыражение свободного человека, сверхморализм, ницшеанство. А вечерами чинно прогуливался по близлежащему Варшавскому шоссе вместе с Леонидом Осиповичем. На прогулках старался казаться пустым, поверхностным, светским.
Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю.
Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы,
И высь за черной тучей голуба.
Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенной из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.
«После грозы»
Шесть последующих лет Пастернак, полюбивший Скрябина, как он сам признавался, «до безумия», отдал изучению теории композиции на консерваторском уровне. Близкие были уверены в его будущем; и даже если на уроках математики гимназический учитель заставал его за решением музыкальных задач, то это ему прощалось в пятой мужской классической гимназии, что располагалась на углу Поварской и Большой Молчановки. Гимназия считалась одной из лучших в Москве.
В занятиях Пастернака музыкой было одно существенное «но». Уже тогда, в юности, он «презирал все нетворческое» и считал, что творческое должно быть «чудом» – никакого насилия над собой. Да, «больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней – Скрябина». Однако он прекрасно запомнил слова отца о художественном ремесле: «Если человеку дано быть художником, его хоть палкой бей, а он им станет». Дано ли Борису Пастернаку стать композитором? Несоответствие между новой музыкальной мыслью, пленявшей Пастернака, и его несовершенной музыкальной техникой было мучительным. К тому же – он лишен абсолютного слуха. Правда, способности узнавать высоту произвольно взятой ноты были лишены и Вагнер, и Чайковский.
После шести лет упорных занятий композицией юный автор нескольких музыкальных сочинений попросил вернувшегося из Швейцарии Скрябина о встрече. После нее Пастернак вышел в весенний вечер опустошенным и шел, пошатываясь от пережитого напряжения, по переулкам, бестолково и безо всякой надобности переходя с одной стороны на другую: «Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир». Он еще не знал, что в эту ночь рвал с композиторством навсегда, но уже понял, что судьба ждет его не здесь. По совету Скрябина он сделал только одно – перешел с юридического факультета на историко-филологический. Но мы опять немного опередили события.
Итак, Борис Пастернак – гимназист. Он делит комнату с младшим братом, он аккуратен в занятиях, он замечательно быстро продвигается в языках, а не только в музыке. Но он прежде всего – и уже – чуткий к жизни инструмент, улавливающий изменения, веющие в воздухе. В том числе – общественные.
И вот, когда в свои пятнадцать лет он понимает, что в Москве – революция, то связывает события декабря с октябрьскими: на следующий после объявления Высочайшего Манифеста день, 18 октября, был убит студент технического училища Николай Бауман. Похороны превратились в грозную, хотя и молчаливую демонстрацию, которая прошла мимо здания Училища на Мясницкой.
Все впечатления – вместе: и великий князь, покровитель Училища и меценат; и похороны Баумана; и Лев Толстой; и встреченный на железной дороге по пути в Ясную Поляну Рильке; и музыка Скрябина; и живопись русских импрессионистов, среди которых одно из первых мест занимал отец, Леонид Пастернак. И – первая русская революция, опасное время в Москве.
Пастернаки уезжают в Берлин в декабре 1905-го. Так как занятия в училище из-за волнений прекратились, Леонид Осипович получил годовой отпуск. «Когда мы были еще в Москве, то читали в газетах, что на Тверской разгромлены, между прочими домами, дом Коровина и Гиршмана. Правда ли это. В день нашего отъезда (19-е декабря) к нам заходил один наш знакомый, который радом с вами в доме Гиршмана, и говорил, что у них особенного ничего не было, и газеты по обыкновению (особенно еще „Новое время“) немного преувеличивают», – пишет из Германии в Москву совсем юный Пастернак в одном из первых (сохранившихся) писем своему гимназическому другу Л. Е. Ригу.
Борис довольно быстро осваивается, критикует Германию («…Германия возбуждает во мне ужасную ненависть… сами немцы такой мелочный, мещанский и глупый народ…»), но пишет письма уже и по-немецки, при этом жалуется, что постепенно забывает русский… Но будущий поэт явно лукавит: тут же играет с двойным значением слова «матерный» – «Меня очень огорчает, что я постепенно забываю русский язык. Мой любимый матерный язык, которым я часто пользовался, когда дрался и ругался с тобой» (письмо из Берлина другу юности Александру Штиху).
После возвращения из Германии на проблемы с языком Борис Пастернак не жаловался. Более того: язык, а не музыка и не палитра, становится главным художественным инструментом проявления его ищущей выход одаренности. В письмах родителям из подмосковных Райков (дом в имении Райки Пастернаки снимали на лето) вдруг возникает этот мотив: брат «выдал мне патент на звание поэта первой гильдии»; «Индидя[1] меня приобщил к Почетному Легиону Поэтов». Но на самом деле до окончательного выбора пути, выбора себя, еще далеко.
Выбор себя
«Аттестат зрелостиСохранилось прошение:
Дан сей сыну академика живописи Борису Исааковичу (ему же Леонидовичу) Пастернаку, иудейского вероисповедания, родившемуся в Москве 30 января[2] 1890 года, в том, что он, вступив в Московскую 5 гимназию в августе 1901 года, при отличном поведении обучался по 6 июня 1908 года и кончил полный восьмиклассный курс, при чем обнаружил следующие познания:
По Закону Божию –
Русскому языку и словесности 5 (отлично)
Философской пропедевтике 5 (отлично)
Латинскому языку 5 (отлично)
Греческому языку 5 (отлично)
Математике 5 (отлично)
Математической географии 5 (отлично)
Физике 5 (отлично)
Истории 5 (отлично)
Географии 5 (отлично)
Немецкому языку 5 (отлично)
Французскому языку 5 (отлично)
Награждается золотой медалью».
На документе помета: «Императорский Московский Университет».
«Его превосходительству г-ну ректору Императорского Московского университета от сына академика живописи Бориса Исааковича (его же Леонидовича) Пастернака:Принят. С Мясницкой на Моховую, где располагается юридический факультет, дорога недлинная – в университет он ходит пешком.
Прилагая при сем: 1) аттестат зрелости за № 383, выданный Московской 5-й гимназией; 2) свидетельство о рождении за № 1450, выданное Московским общественным раввином и засвидетельствованное Московской городской управой за № 20512; 3) свидетельство о приписке к призывному участку по отбыванию воинской повинности за № 269; 4) свидетельство за № 625, выданное Училищем живописи, ваяния и зодчества моему отцу как документ о звании и 5) 3 фотографические карточки, засвидетельствованные директором Московской 5-й гимназии, имею честь просить Ваше превосходительство о принятии меня в число студентов Императорского Московского университета на первый курс по юридическому факультету.
Сын академика живописи Борис Пастернак».
Желание одиночества все упорнее посещает его, несмотря на сильнейшую, глубокую связь с родителями.
Или – все-таки – отчасти связь уже была нарушена: взрослением, естественным стремлением к самостоятельности? Или – его начинала тяготить некоторая старомодность отца, его подчеркнутая – на фоне модернистских, авангардистских тенденций – традиционность?
Пастернак отказывается выезжать летом с семьей на очередную снимаемую родителями дачу, пытается самостоятельно заработать себе на жизнь. В одном из номеров дешевых меблированных комнат в числе нескольких студентов он ведет занятия с группой взрослых учеников, мелких чиновников и служащих, рабочих, лакеев и почтальонов: «Они ходили сюда затем, чтобы стать однажды чем-нибудь другим», – запишет позже Пастернак.
Не стоит забывать, что Пастернак всегда чувствовал себя ближе к тем, кого эксплуатируют, кого ограничивают в правах, к тем, кто работает не покладая рук, зарабатывая себе на хлеб, – чем к хозяевам жизни, тем более – к русской аристократии. Он никогда не ощущал себя crРme de la crРme, как посетители петербургских поэтических вечеров; никогда не стремился быть с богемой – и тем более быть богемой. Хотя – нуждался в поэтической среде, хотел (и привык) находиться в среде художественной.
Теперь он встречается с молодыми поэтами, в частности с познакомившим со стихами навсегда поразившего Пастернака Райнера Мария Рильке переводчиком и художником Юлианом Анисимовым («талантливейшее существо и человек большого вкуса», то бишь типичный московский дилетант); с Константином Локсом, впоследствии – переводчиком Бальзака, Мериме, Стендаля; с ним, кроме всего прочего, Пастернака свяжет совместная учеба в университете; с болезненно язвительным Борисом Садовским. У кружка появилось название. Его назвали «Сердарда». Непонятно, но громозвучно. Это слово будто бы кто-то из кружковцев слышал на Волге.
Пастернак был принят в кружок на правах не поэта, но музыканта; он встречал гостей бурными импровизациями.
Сам мир видится ему через призму творчества:
«Я теперь люблю невозможности, потому что знаю, что творчество это в своем возникновении отрицательное и в своей цели – положительное творчество, какая-то вечная пенка вокруг невозможного».Огромная сила невысказанного и мучит, и отягощает, и стремится к обнаружению. Обрушивается на собеседника, на адресата – как, например, на Сергея Дурылина. Пастернак выражает свою ассоциативную путаницу эмоций и значений вокруг всего лишь одной подмосковной прогулки:
«Когда я шагал от вас в Тарасовку, я не знал, что тащу через этот грустный вечер какую-то вершу за собой. Наверное я загреб много грусти; по Клязьме в кустах; потом попался вывод из этих воспаленных туманом лесов, – подавляющих посылок; и этот мгновенный вывод оказался встречей с белыми спорящими девушками, которых я расспрашивал с трогательным многословием об этой вечерней Тарасовке. А у меня таким триптихом пело что-то вроде лирического силлогизма: так как сейчас весь этот большой лесной, речной и квакающий вечер сведет все небо без остатка на землю, и вот через 8 или 10 минут будет ночь, т. е. совсем невообразимые леса, перегороженные луной и растопленные в реке, и в реке поленья мрака будут разлетаться синими искрами звезд, и многое многое другое, и так как мы еще в дошкольный семестр записались где-то на большое сообщение и эта запись где-то далеко, далеко, но проходят сроки, и путешествие лесов через звезды совсем не хочет стать аудиторией, и белые спорящие, далекие – тоже не хотят, и так как там поезд бросил перед собой поток стучащих шпал, и лес как рыдающий отлив после парового вопля, и еще целое кругосветное плавание этих так как, как кольца Сатурна вокруг всех вещей, так как…[3] (порыв и сердцебиение вместо запятой), то вы, белые, спорящие – и тут они должны были бы предицироваться мною при помощи какой-нибудь несуществующей, невозможной поэмы, чего-то поставленного на голову, как мираж, и как мучат обвиняющего мир в пустыне в сравнении с его небесной извращенностью.Бормотание в письмах, полное внутренней энергии! Талантливое, бурное, эмоционально перенасыщенное.
Вот фланелевые люди и сен-бернар идут по полю под салатистые облачка. А за мной все та же верша, и уже тяжелая. И вдруг попалось село туда, вечернее и праздничное. И только когда оно уже за спиной было, я испытал, что ведь это размывающее грустно, если такой широко облупленный ремень, как это шоссе, медленно сползает на горизонт, безучастно вложенный между избушек и заборов, стирая травку околиц. И хотя я не слышал звону, но, вероятно, там такая колоколенка с жестяным благовестом, которая хочет кататься по холмам, чтобы небо оплывало стоном, – а сама не может – мерцающая, слабая. И эта людная грусть на дороге, жилеты, и целая Лета подсолнуховой шелухи, забвение и покинутые сараи и калитки. Иногда косынки и возгласы, – потом снова ухает полями вечер. И уже мускулы дрожат, потому что верша оттягивает, и, наверное, в костях жужжит такое певучее утомление. При первой встрече с женственным – опять желание опрокинуть к ним весь этот путевой улов, как вывод из лирических заводей. Все это конечно совсем не нужно, а есть что-то нужное (и я уже догадываюсь об этом), которое бесконечно более ново для меня и интересно, чем все эти наблюдения, которые я даже развезу по стихам».
Однако первое, что записывает в своих этюдах Пастернак, – это не сельская природа, а московские впечатления, городской пейзаж:
«Уже темнеет… и сходятся затеплившиеся гостиные с заплетающимся шепотом занавесей, а внизу, в разгоряченных, влажных витринах разнузданная посуда и медь в музыкальных магазинах, и певучие, изнемогающие переплеты, и даже игрушки, куклы и печи, и даже пустые неживые стекла технических контор кинулись ликующей чувственностью за улицей…»Ликующая чувственность – это скорее о себе. Очень точно! И – в отрывках о некоем Реликвимини, москвиче с итальянской фамилией, которая в переводе на русский означает «Вы останетесь» (то есть свидетельствует о духовном бессмертии). В этом странном персонаже с легкостью можно узнать зеркально отразившегося в нем автора – так, Реликвимини, неловко поскользнувшись, падает на асфальт улицы; известно, то же самое случалось и с Пастернаком – из-за неправильно сросшейся и укороченной ноги:
«В это время через сыпучие толпы и пролетки прямо, не сворачивая, а пересекает кто-то площадь по направлению ко мне, минуя памятник великого человека; он, наверно, многое хочет заменить своей походкой, так она неестественна и радостно исступленна».Вот что вспоминал о юном Пастернаке его приятель Сергей Дурылин, в советское время принявший сан священника: «В сущности, в этих отрывках… „героя“ не было. Был Боря Пастернак». (Именно Сергей Дурылин впервые заставил Пастернака всерьез задуматься о будущем литературном призвании.) В прозе Пастернака, в его начальных опытах друг сумел разглядеть «чистое золото поэзии», хотя и понимал, что тому пока еще «бросается в голову лирический хмель», – отсюда бормотанья, наплывы одного образа на другой, нечеткость, вычурность общей картины.
На домашних поэтических собраниях в квартире Анисимова Пастернак впервые осмелился прочитать свои стихи, произведшие на присутствующих в высшей степени странное, неожиданное впечатление. «Я совершенно не знал, как к нему отнестись, – вспоминал Константин Локс. – Стихи Пастернака были так непохожи на преобладающий стиль эпохи, в них не было обычного, само собой разумеющегося современного канона».
Перечитывая ранние опыты уже при подготовке переиздания первых поэтических книг – «Близнеца в тучах» и «Поверх барьеров», Пастернак напишет Мандельштаму 24 сентября 1928 года:
«…так это все небезусловно, так рассчитано на общий поток времени тех лет, на его симпатический подхват, на его подгон и призвук! С ужасом вижу, что там, кроме голого и часто оголенного до бессмыслицы движения темы, – ничего нет. (…) И так как былое варварское их движение, по уходе времени, отвращает своей бедностью, превращенной в холостую претензию (чего в них не было), то я эти смешные двигатели разбираю до последней гайки…»Однако от «начальной поры» остались наброски, которые и разбирать не пришлось, – они целиком принадлежат пробе пера, – действительно рожденные ничем иным, как внутренним поэтическим гулом, «лирическим хмелем», жаждой сравнений, метафор, уподоблений и сопоставлений, обуревавшей Пастернака:
Здесь всё – если не преувеличение, то бравада: от «безродной участи» до «хохота» «вешнего чада» и «гримасничающего заката». По четверостишию видна тяга Пастернака к монументальности, глобальности сравнений, сближающая его ранние опыты с лирикой Маяковского: гигантизм при педалируемом воображаемом сиротстве, романтизация одиночества, акцентируемая непонятность и принципиальная непонятость:
Гримасничающий закат
Глумится над землей голодной.
О, как хохочет вешний чад
Над участью моей безродной.
Юный автор полагает себя столь мощным по-маяковски и будетлянски неуклюжим и огромным, что его «зрачок» (взгляд) способен сломать цветок, а «небеса-калеки» глумятся над богоравным поэтом. И поэтова любовь в этом мире громад – громадна:
Безумный, жадный от бессонниц,
Как пересохшая гортань,
Зрачок приник к земле оконниц,
В порыве изломав герань.
Что это за «сорвавшийся кистень», имеется ли в виду «сорвавшийся камень» или разбойничья гирька на ремне («Помилуй, Господи! А за поясом кистень» – В. Даль)? Невнятность характерна почти для всех ранних стихов, плохо или совсем не поддающихся расшифровке:
Что, если Бог – сорвавшийся кистень,
А быль – изломанной души повязка,
А ты, любовь, распарывая день,
Ослабишь быль и не услышишь хряска.
«Земли педаль» явно появилась в результате музыкальных занятий, как и «Бетховен мостовых» в одноименном стихотворении.
Рванувшейся земли педаль,
Своей лишившаяся тайны,
Как мельниц машущая даль
В зловещий год неурожайный.