Страница:
Больше 10 лет Анатолий Георгиевич Алексин живет в Израиле. В России бурно переиздаются его книги, но он не желает и не умеет их «пиарить». Только что вышла его книга «Смешилка – это я!». Кроме новой повести в нее вошли уже известные его вещи: «Очень страшные истории», «Покойник оживает и начинает действовать». А еще – «Необычайные похождения Севы Котлова». Его новая героиня Смешилка, гений подражания, влюбилась в старшеклассника и со сцены решила обыграть его покоряющие качества: «Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц старшеклассниц, которые на него пялились…» А обернулось все посмешищем и разочарованием. Повесть остроумна и современна. А писателю уже за 80. И я рискнула позвонить Алексину в Тель-Авив.
– Анатолий Георгиевич, многие в России убеждены, что вы никуда не уезжали, а просто по скромности не появляетесь на литературных тусовках. Ваши книги издаются в Москве – значит, вы здесь!
– Моя душа находится в Москве. Я – русский писатель, живущий в другой столице. Уехать в Израиль нас принудила медицина: у меня – онкология, а моя жена Татьяна тоже перенесла тяжелую операцию. Здешняя медицина очень много сделала для улучшения нашего самочувствия. Я очень благодарен Израилю за то, что в течение ряда лет нам здесь помогают справиться с очень тяжелой болезнью.
– И наверное, вас поддерживают не только врачи, но и незатихающая ваша известность в мире.
– Да, и это тоже. Только что получил премию имени Януша Корчака. Дом его имени находится в Иерусалиме. Моя жизнь – это мои повести, мои рассказы. Меня радует, что они переведены в разных странах.
– Вам нравится оформление ваших книг, вышедших в России?
– Очень. Полиграфически они безупречны. Я благодарен издательствам «АСТ», «Росспэн» и «Детская литература».
– Гонорар присылают?
– Да, да. Заключают договор, и все как полагается.
– Не так давно вы отмечали свое восьмидесятилетие. Какие мысли одолевали вас в те дни?
– С возрастом все чаще испытываешь необходимость принести покаяния, исправить то, что, к сожалению, исправить уже невозможно. И прежде всего принести покаяние маме. Ведь все мы, что греха таить, перед ними в чем-нибудь виноваты. Ее давно уже нет… А я все еще мысленно говорю: «Прости меня, мама». Она рассказывала близким и даже не очень близким, какой у нее заботливый сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасать ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы, а слов покаянных не высказал, хотя они переполняли меня, подступали к горлу.
Многое мы осознаем запоздало, когда изменить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. А мама, словно извиняясь, прощала меня: «Понимаю, ты так занят!» Иногда раздражался по пустякам, а мама стремилась все понять, сделать интересы сына своими: они были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.
– Вы росли в суровое время, полное изломанных судеб и трагедий. Беда обошла стороной вашу семью?
– Как ни странно, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь о своем детстве. Детство мое оказалось, увы, очень трудным: я был сыном «врага народа». Мой отец, участник Гражданской войны, убежденный коммунист, был репрессирован и приговорен к расстрелу. Три с половиной года отсидел в камере смертников. Но приговор не привели в исполнение по жуткой причине: самих следователей отправили на тот свет. Господь спас отца. Он был крупным экономистом, потом-то его орденами награждали…
Не могу не сказать и о том, что отец моей жены Татьяны, приехавший по велению сердца из Германии строить социализм, достроил его в вечной мерзлоте Магадана. Он был расстрелян в 37-м в возрасте Христа. Потом его, конечно, реабилитировали, писали с большим уважением о заслугах крупного ученого.
Но в этом жутком мраке все-таки были люди, которые в любых условиях, даже в разгул сталинского террора, оставались людьми. Когда Таниного отца, строителя мостов и заводов, везли в Магадан, он сквозь решетку тюремного вагона выбросил в тайгу, в никуда, письмо жене, написанное на листках папиросной бумаги. И оно дошло! Значит, нашелся человек, который с риском для своей судьбы поднял его и доставил адресату.
И предков моей жены по материнской линии Октябрьская революция не пощадила. Ее дворянская линия восходит аж ко временам Василия Темного, отца Ивана Грозного. В дворянском служивом роду Елчаниновых были высокопоставленные боевые генералы, полковник и любимый Екатериной Великой поэт и драматург, погибший в бою в возрасте 26 лет. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона удостоверяет, что среди Елчаниновых был и губернатор киевский и один из создателей города Самары. Был и военный писатель, полковник, публиковавшийся под псевдонимом Егор Егоров. Это был Танин дедушка… Письма Чехова и Горького, одобрявшие его творчество, конфискованы при аресте дедушки. И братья Георгия Елчанинова, генералы-артиллеристы, награжденные Георгиевскими крестами, были либо расстреляны, либо утоплены в Неве (дабы не тратить патронов!).
Танина мама, Мария Георгиевна, официально именовалась, как все уцелевшие дворяне, «лишенкой», то есть не имела права на образование и занятие мало-мальски значительных должностей. Обо всем этом кошмаре Татьяна рассказала в нашей совместной книге «Террор на пороге» («Олма-пресс»), а затем в книге воспоминаний «Неужели это было?..». В книге много фотографий представителей славного дворянского рода, людей высочайшей культуры и благородства.
– Помните ли вы о тех, кто впервые вас напечатал?
– Конечно. За мои незрелые стихи и заметки «деткора» ответственный редактор «Пионерской правды» Иван Андреевич Андреев выплачивал мне гонорар, что было для него крайне опасно: я же был несовершеннолетний, к тому же бдительные сотрудники на редакционных летучках восклицали: «Зачем мы публикуем вражеского отпрыска?» Но Иван Андреевич продолжал выписывать мои гонорары на имя литсотрудника, которому доверял, а уж тот тайно вручал гонорар мне. Маленькие, смешные были деньги, но они нам с мамой, уволенной с работы, помогали. Также, кстати, поступал по отношению ко мне и редактор «Московского комсомольца» Малибашев. Благороднейший был человек, добровольцем ушел на фронт и погиб…
– Парадокс, но в те же жестокие времена «толстые журналы» разыскивали талантливую молодежь и печатали дебютантов. Какой журнал был к вам особенно добр?
– Очень рад, что 20 моих повестей, прежде чем стать книгами, публиковались в журнале «Юность». А тираж журнала исчислялся сотнями тысяч. Пригласил меня в журнал выдающийся мастер слова Валентин Катаев. Потом главным редактором был Борис Полевой и мой закадычный друг Андрей Дементьев. Это при нем тираж «Юности» перешагнул за три миллиона экземпляров. Это он вернул на страницы журнала почти всех так называемых диссидентов, даже повесть о солдате Чонкине Владимира Войновича вопреки цензуре напечатал.
– Андрей Дементьев несколько лет работал в Израиле. Вы встречались?
– Андрей Дмитриевич – один из самых близких моих друзей. Он замечательный поэт, и мы до сих пор дружны. Я был горд другом, когда он за свои стихи стал лауреатом Лермонтовской премии. Уверен, что более высокой награды для русского поэта быть не может.
– Как партийные начальники встречали ваши публикации в капиталистических странах?
– Этот факт вызывал в них резкое раздражение и недоумение: почему это на Западе печатают мои сочинения. А я полагаю, по простой причине – ведь я никогда не касаюсь напрямую проблем политических. Главный герой моих произведений – это семья. А человечество как раз и состоит из семей. Через семьи пролегают все основные проблемы – нравственные, социальные, экономические. Я, конечно, не могу оценивать ни свои повести и романы, ни свои пьесы. И сценарии своих фильмов тоже оценивать не имею права. Но мне доставляло удовольствие, что в этих фильмах играли замечательные артисты: Евгений Лебедев, Олег Табаков, Василий Меркурьев, Николай Плотников, Борис Чирков, Вениамин Смехов, Зоя Федорова, Ада Роговцева, Леонид Куравлев, Сергей Филиппов… Приятно произносить эти прекрасные имена.
– Но по вашей повести снимали и телефильм…
– Не забыть мне, как принимали телефильм «Поздний ребенок». Самая влиятельная теледама нашептывала тогда мне: «Вас исказили! Ваших героев нельзя узнать! Неужели вы это поддержите?» И я поддался. Тем паче что и мне самому показалось, будто в какой-то мере молодой режиссер Константин Ершов предложил мне чужой стиль, чужую манеру. И я, при всем своем мягком характере, не поддержал Костю. Ему была присуждена обидная категория, что ударила по его престижу и, разумеется, по его карману. А вскоре фильм показали по телевидению, и мне сразу позвонил Ираклий Андроников: «Толя, поздравляю тебя!» – «С чем?» – «Как с чем? Только что показали твой замечательный фильм». – «Это картина режиссера, а не моя. Она вам понравилась?» – «А как она может не понравиться? Это новое слово в кино!»
А через месяц в журнале «Искусство кино» появилось эссе выдающегося режиссера и взыскательнейшего человека Анатолия Эфроса. Он также давал фильму высокую оценку. Картину стали показывать часто. И чем больше я ее смотрел, тем больше она мне нравилась. И мне стало ясно, что эту картину я просто недопонимал. И решил я отправиться в Киев, где жил Костя Ершов, чтобы извиниться, принести покаяние. Сперва позвонил по телефону. Женский голос ответил: «Его нет». – «А когда он будет?» – «Никогда. Он умер…»
С покаянием и добром надо спешить, чтобы они не остались без адресата!
– В давнюю советскую пору вы были председателем одного из трех жюри на Московском международном кинофестивале. С кем-нибудь из великих встречались?
– В течение 12 дней мне посчастливилось тогда встречаться с Федерико Феллини. Его фильм «Интервью» был выдвинут на премию. И я услышал, как великий режиссер говорил Сергею Герасимову: «Сережа, вы ведь, согласно вашим традициям, присудите мне Гран-при. Раз Феллини приехал, надо… А фильм-то мой ведь не очень. Я уже получил у вас такую награду за «Восемь с половиной» – и хватит». Но Гран-при ему все-таки присудили.
Мне довелось встречаться и с Пабло Пикассо, и с Марком Шагалом. Что объединяло этих трех великих деятелей культуры? Отсутствие малейших амбиций, высокомерия и доступность, столь изумлявшая меня. Им не надо было доказывать, кто они такие. Это и так все знали.
– Сейчас немодно оглядываться на классиков. Кого из великих наших писателей чаще вспоминаете?
– Лермонтова. Помню, как я познакомился в Гурзуфе с Юрием Гагариным – он там отдыхал. Однажды наш звездный путешественник мне признался: «Это не мы, космонавты, первыми увидели, что Земля голубая, – первым это открыл Лермонтов:
– А мой первый редактор Константин Паустовский утверждал, что великая русская проза началась с «Героя нашего времени». А я сам стал свидетелем того, что сцены многих стран мира украшает лермонтовский «Маскарад». Гениальный поэт, прозаик и драматург… Посланец Бога на земле.
– Анатолий Георгиевич, в теплом и целительном далеке о каких местах вы скучаете?
– Очень скучаю по Москве. Я ведь мальчик арбатских переулков. Наш Филипповский переулок выходит на Власьевский, ведущий к Арбатской площади. Я учился в средней школе, бывшей Медведевской гимназии в Староконюшенном переулке. Огромный привет Москве, москвичам. Совсем не важно, где живет писатель, хоть на необитаемом острове. Сердце мое остается в Москве.
– Ваши книги выходят в Москве, значит, вы – рядом.
Таежник-гегельянец
Два отца
Философия охотников
Настоящая подвижница
Ночь исцеленья
– Анатолий Георгиевич, многие в России убеждены, что вы никуда не уезжали, а просто по скромности не появляетесь на литературных тусовках. Ваши книги издаются в Москве – значит, вы здесь!
– Моя душа находится в Москве. Я – русский писатель, живущий в другой столице. Уехать в Израиль нас принудила медицина: у меня – онкология, а моя жена Татьяна тоже перенесла тяжелую операцию. Здешняя медицина очень много сделала для улучшения нашего самочувствия. Я очень благодарен Израилю за то, что в течение ряда лет нам здесь помогают справиться с очень тяжелой болезнью.
– И наверное, вас поддерживают не только врачи, но и незатихающая ваша известность в мире.
– Да, и это тоже. Только что получил премию имени Януша Корчака. Дом его имени находится в Иерусалиме. Моя жизнь – это мои повести, мои рассказы. Меня радует, что они переведены в разных странах.
– Вам нравится оформление ваших книг, вышедших в России?
– Очень. Полиграфически они безупречны. Я благодарен издательствам «АСТ», «Росспэн» и «Детская литература».
– Гонорар присылают?
– Да, да. Заключают договор, и все как полагается.
– Не так давно вы отмечали свое восьмидесятилетие. Какие мысли одолевали вас в те дни?
– С возрастом все чаще испытываешь необходимость принести покаяния, исправить то, что, к сожалению, исправить уже невозможно. И прежде всего принести покаяние маме. Ведь все мы, что греха таить, перед ними в чем-нибудь виноваты. Ее давно уже нет… А я все еще мысленно говорю: «Прости меня, мама». Она рассказывала близким и даже не очень близким, какой у нее заботливый сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасать ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы, а слов покаянных не высказал, хотя они переполняли меня, подступали к горлу.
Многое мы осознаем запоздало, когда изменить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. А мама, словно извиняясь, прощала меня: «Понимаю, ты так занят!» Иногда раздражался по пустякам, а мама стремилась все понять, сделать интересы сына своими: они были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.
– Вы росли в суровое время, полное изломанных судеб и трагедий. Беда обошла стороной вашу семью?
– Как ни странно, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь о своем детстве. Детство мое оказалось, увы, очень трудным: я был сыном «врага народа». Мой отец, участник Гражданской войны, убежденный коммунист, был репрессирован и приговорен к расстрелу. Три с половиной года отсидел в камере смертников. Но приговор не привели в исполнение по жуткой причине: самих следователей отправили на тот свет. Господь спас отца. Он был крупным экономистом, потом-то его орденами награждали…
Не могу не сказать и о том, что отец моей жены Татьяны, приехавший по велению сердца из Германии строить социализм, достроил его в вечной мерзлоте Магадана. Он был расстрелян в 37-м в возрасте Христа. Потом его, конечно, реабилитировали, писали с большим уважением о заслугах крупного ученого.
Но в этом жутком мраке все-таки были люди, которые в любых условиях, даже в разгул сталинского террора, оставались людьми. Когда Таниного отца, строителя мостов и заводов, везли в Магадан, он сквозь решетку тюремного вагона выбросил в тайгу, в никуда, письмо жене, написанное на листках папиросной бумаги. И оно дошло! Значит, нашелся человек, который с риском для своей судьбы поднял его и доставил адресату.
И предков моей жены по материнской линии Октябрьская революция не пощадила. Ее дворянская линия восходит аж ко временам Василия Темного, отца Ивана Грозного. В дворянском служивом роду Елчаниновых были высокопоставленные боевые генералы, полковник и любимый Екатериной Великой поэт и драматург, погибший в бою в возрасте 26 лет. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона удостоверяет, что среди Елчаниновых был и губернатор киевский и один из создателей города Самары. Был и военный писатель, полковник, публиковавшийся под псевдонимом Егор Егоров. Это был Танин дедушка… Письма Чехова и Горького, одобрявшие его творчество, конфискованы при аресте дедушки. И братья Георгия Елчанинова, генералы-артиллеристы, награжденные Георгиевскими крестами, были либо расстреляны, либо утоплены в Неве (дабы не тратить патронов!).
Танина мама, Мария Георгиевна, официально именовалась, как все уцелевшие дворяне, «лишенкой», то есть не имела права на образование и занятие мало-мальски значительных должностей. Обо всем этом кошмаре Татьяна рассказала в нашей совместной книге «Террор на пороге» («Олма-пресс»), а затем в книге воспоминаний «Неужели это было?..». В книге много фотографий представителей славного дворянского рода, людей высочайшей культуры и благородства.
– Помните ли вы о тех, кто впервые вас напечатал?
– Конечно. За мои незрелые стихи и заметки «деткора» ответственный редактор «Пионерской правды» Иван Андреевич Андреев выплачивал мне гонорар, что было для него крайне опасно: я же был несовершеннолетний, к тому же бдительные сотрудники на редакционных летучках восклицали: «Зачем мы публикуем вражеского отпрыска?» Но Иван Андреевич продолжал выписывать мои гонорары на имя литсотрудника, которому доверял, а уж тот тайно вручал гонорар мне. Маленькие, смешные были деньги, но они нам с мамой, уволенной с работы, помогали. Также, кстати, поступал по отношению ко мне и редактор «Московского комсомольца» Малибашев. Благороднейший был человек, добровольцем ушел на фронт и погиб…
– Парадокс, но в те же жестокие времена «толстые журналы» разыскивали талантливую молодежь и печатали дебютантов. Какой журнал был к вам особенно добр?
– Очень рад, что 20 моих повестей, прежде чем стать книгами, публиковались в журнале «Юность». А тираж журнала исчислялся сотнями тысяч. Пригласил меня в журнал выдающийся мастер слова Валентин Катаев. Потом главным редактором был Борис Полевой и мой закадычный друг Андрей Дементьев. Это при нем тираж «Юности» перешагнул за три миллиона экземпляров. Это он вернул на страницы журнала почти всех так называемых диссидентов, даже повесть о солдате Чонкине Владимира Войновича вопреки цензуре напечатал.
– Андрей Дементьев несколько лет работал в Израиле. Вы встречались?
– Андрей Дмитриевич – один из самых близких моих друзей. Он замечательный поэт, и мы до сих пор дружны. Я был горд другом, когда он за свои стихи стал лауреатом Лермонтовской премии. Уверен, что более высокой награды для русского поэта быть не может.
– Как партийные начальники встречали ваши публикации в капиталистических странах?
– Этот факт вызывал в них резкое раздражение и недоумение: почему это на Западе печатают мои сочинения. А я полагаю, по простой причине – ведь я никогда не касаюсь напрямую проблем политических. Главный герой моих произведений – это семья. А человечество как раз и состоит из семей. Через семьи пролегают все основные проблемы – нравственные, социальные, экономические. Я, конечно, не могу оценивать ни свои повести и романы, ни свои пьесы. И сценарии своих фильмов тоже оценивать не имею права. Но мне доставляло удовольствие, что в этих фильмах играли замечательные артисты: Евгений Лебедев, Олег Табаков, Василий Меркурьев, Николай Плотников, Борис Чирков, Вениамин Смехов, Зоя Федорова, Ада Роговцева, Леонид Куравлев, Сергей Филиппов… Приятно произносить эти прекрасные имена.
– Но по вашей повести снимали и телефильм…
– Не забыть мне, как принимали телефильм «Поздний ребенок». Самая влиятельная теледама нашептывала тогда мне: «Вас исказили! Ваших героев нельзя узнать! Неужели вы это поддержите?» И я поддался. Тем паче что и мне самому показалось, будто в какой-то мере молодой режиссер Константин Ершов предложил мне чужой стиль, чужую манеру. И я, при всем своем мягком характере, не поддержал Костю. Ему была присуждена обидная категория, что ударила по его престижу и, разумеется, по его карману. А вскоре фильм показали по телевидению, и мне сразу позвонил Ираклий Андроников: «Толя, поздравляю тебя!» – «С чем?» – «Как с чем? Только что показали твой замечательный фильм». – «Это картина режиссера, а не моя. Она вам понравилась?» – «А как она может не понравиться? Это новое слово в кино!»
А через месяц в журнале «Искусство кино» появилось эссе выдающегося режиссера и взыскательнейшего человека Анатолия Эфроса. Он также давал фильму высокую оценку. Картину стали показывать часто. И чем больше я ее смотрел, тем больше она мне нравилась. И мне стало ясно, что эту картину я просто недопонимал. И решил я отправиться в Киев, где жил Костя Ершов, чтобы извиниться, принести покаяние. Сперва позвонил по телефону. Женский голос ответил: «Его нет». – «А когда он будет?» – «Никогда. Он умер…»
С покаянием и добром надо спешить, чтобы они не остались без адресата!
– В давнюю советскую пору вы были председателем одного из трех жюри на Московском международном кинофестивале. С кем-нибудь из великих встречались?
– В течение 12 дней мне посчастливилось тогда встречаться с Федерико Феллини. Его фильм «Интервью» был выдвинут на премию. И я услышал, как великий режиссер говорил Сергею Герасимову: «Сережа, вы ведь, согласно вашим традициям, присудите мне Гран-при. Раз Феллини приехал, надо… А фильм-то мой ведь не очень. Я уже получил у вас такую награду за «Восемь с половиной» – и хватит». Но Гран-при ему все-таки присудили.
Мне довелось встречаться и с Пабло Пикассо, и с Марком Шагалом. Что объединяло этих трех великих деятелей культуры? Отсутствие малейших амбиций, высокомерия и доступность, столь изумлявшая меня. Им не надо было доказывать, кто они такие. Это и так все знали.
– Сейчас немодно оглядываться на классиков. Кого из великих наших писателей чаще вспоминаете?
– Лермонтова. Помню, как я познакомился в Гурзуфе с Юрием Гагариным – он там отдыхал. Однажды наш звездный путешественник мне признался: «Это не мы, космонавты, первыми увидели, что Земля голубая, – первым это открыл Лермонтов:
Юрий Алексеевич боготворил Лермонтова. «Космическая поэзия!» – воскликнул он. Послушайте, Наташа, как возвышенно звучит признание лермонтовского Демона:
В небесах торжественно и чудно
Спит Земля в сияньи голубом…
Алексин восторженно повторял слово волшебной звучности: «надзвездные», выделяя ударную гласную «е».
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя…
– А мой первый редактор Константин Паустовский утверждал, что великая русская проза началась с «Героя нашего времени». А я сам стал свидетелем того, что сцены многих стран мира украшает лермонтовский «Маскарад». Гениальный поэт, прозаик и драматург… Посланец Бога на земле.
– Анатолий Георгиевич, в теплом и целительном далеке о каких местах вы скучаете?
– Очень скучаю по Москве. Я ведь мальчик арбатских переулков. Наш Филипповский переулок выходит на Власьевский, ведущий к Арбатской площади. Я учился в средней школе, бывшей Медведевской гимназии в Староконюшенном переулке. Огромный привет Москве, москвичам. Совсем не важно, где живет писатель, хоть на необитаемом острове. Сердце мое остается в Москве.
– Ваши книги выходят в Москве, значит, вы – рядом.
Таежник-гегельянец
Леонид Бородин: «Жена моя – настоящая декабристка»
Писатель Леонид Иванович Бородин удостоен благородной награды – литературной премии Александра Солженицына. Премия присуждена «за творчество, в котором испытания российской жизни переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма; за последовательное мужество в поисках правды».
Его проза выросла на крепких сибирских корнях. Таежники Бородина – мужики непредсказуемые. От них всякой беды ожидать можно, но в безвыходной ситуации себя не пощадят, собой пожертвуют без геройства. И сам автор, сибиряк по рождению, смело шел на смертельный риск, руководствуясь высокой целью. Леонид Иванович дважды получал за свои убеждения лагерный срок. Но одиннадцатилетняя несвобода не отравила душу таежника.
Уже десять лет Леонид Бородин является главным редактором журнала «Москва».
– Леонид Иванович, что вы ощутили, узнав о получении премии Александра Солженицына?
– Я всегда чувствовал себя непрофессионалом, скорее любителем в писательском деле, даже самозванцем. Для меня писание всегда было отдыхом. Долгие годы мне приходилось добывать хлеб насущный черной работой. Кидал уголь в кочегарке, отдыхая, писал у жаркой топки. В тайге трудился – перо брал опять же для отдыха. Не могу, как другие, писать по десять страниц в день: всегда дело, служба поглощают меня без остатка. Вот почему присуждение мне замечательной премии Александра Солженицына смутило меня. Не скрою, я этому очень рад.
Писатель Леонид Иванович Бородин удостоен благородной награды – литературной премии Александра Солженицына. Премия присуждена «за творчество, в котором испытания российской жизни переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма; за последовательное мужество в поисках правды».
Его проза выросла на крепких сибирских корнях. Таежники Бородина – мужики непредсказуемые. От них всякой беды ожидать можно, но в безвыходной ситуации себя не пощадят, собой пожертвуют без геройства. И сам автор, сибиряк по рождению, смело шел на смертельный риск, руководствуясь высокой целью. Леонид Иванович дважды получал за свои убеждения лагерный срок. Но одиннадцатилетняя несвобода не отравила душу таежника.
Уже десять лет Леонид Бородин является главным редактором журнала «Москва».
– Леонид Иванович, что вы ощутили, узнав о получении премии Александра Солженицына?
– Я всегда чувствовал себя непрофессионалом, скорее любителем в писательском деле, даже самозванцем. Для меня писание всегда было отдыхом. Долгие годы мне приходилось добывать хлеб насущный черной работой. Кидал уголь в кочегарке, отдыхая, писал у жаркой топки. В тайге трудился – перо брал опять же для отдыха. Не могу, как другие, писать по десять страниц в день: всегда дело, служба поглощают меня без остатка. Вот почему присуждение мне замечательной премии Александра Солженицына смутило меня. Не скрою, я этому очень рад.
Два отца
– Вы не рисовали фамильное древо Бородиных?
– Я вообще не от Бородиных. Моего родного отца Феликса Шеметаса, литовца по национальности, расстреляли в 39-м году как члена троцкистской группы. Я ношу фамилию и отчество моего отчима. Он был мне замечательным отцом. Несколько лет назад он умер. Лишь лет в двенадцать я узнал, что он мне не родной отец. Никогда я не считал его отчимом. Моя мама, Валентина Ворожцова, – из рода сибирских купцов средней руки.
– В ваших сочинениях не раз возникала проблема доносительства. На вас ведь тоже кто-то донес?
– По первому делу – социал-христианского союза освобождения народа – нас было 30 человек. И всех посадили. Известен человек, который сообщил о нас. Он был неподготовленный, его попробовали привлечь, но комсомолец испугался и поступил в соответствии с понятием о долге. Я не считаю его поступок предательством. Мы были обречены с самого начала.
– Какие вы были легкомысленные экстремисты!
– В программе, составленной нашим руководителем, было записано, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. Он рухнет и развалит все вокруг себя. Ближайшая задача была – подготовить подпольную армию, которая сможет перехватить ситуацию на грани развала.
– Серьезный замах. Как с вами обошлись?
– Я, рядовой член организации, получил всего шесть лет. Отсидел. Руководитель получил двадцать лет.
– А второй раз за что вас судили?
– Это была зачистка диссидентов по всем уровням.
– Но вам дали 10 лет!
– Максимальный срок. Я проходил как нераскаявшийся, то есть рецидивист. Срок обеспечен не «делом» – «дела» фактически и не было.
– На допросах дерзили?
– Нет. Никогда не дерзил следователю. Мы с ним пили мирно чай. Многие политические отказывались от чаепития категорически. Я не отказывался. Следователь задавал вопрос – я улыбался и молчал. А он записывал: «Ответ не последовал».
Когда в 73-м году я освободился, меня отправили под надзор на Белгородчину. Но там работы для меня не нашлось. Я уговорил милицию отправить меня на родину, и мы уехали в Сибирь.
– Я вообще не от Бородиных. Моего родного отца Феликса Шеметаса, литовца по национальности, расстреляли в 39-м году как члена троцкистской группы. Я ношу фамилию и отчество моего отчима. Он был мне замечательным отцом. Несколько лет назад он умер. Лишь лет в двенадцать я узнал, что он мне не родной отец. Никогда я не считал его отчимом. Моя мама, Валентина Ворожцова, – из рода сибирских купцов средней руки.
– В ваших сочинениях не раз возникала проблема доносительства. На вас ведь тоже кто-то донес?
– По первому делу – социал-христианского союза освобождения народа – нас было 30 человек. И всех посадили. Известен человек, который сообщил о нас. Он был неподготовленный, его попробовали привлечь, но комсомолец испугался и поступил в соответствии с понятием о долге. Я не считаю его поступок предательством. Мы были обречены с самого начала.
– Какие вы были легкомысленные экстремисты!
– В программе, составленной нашим руководителем, было записано, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. Он рухнет и развалит все вокруг себя. Ближайшая задача была – подготовить подпольную армию, которая сможет перехватить ситуацию на грани развала.
– Серьезный замах. Как с вами обошлись?
– Я, рядовой член организации, получил всего шесть лет. Отсидел. Руководитель получил двадцать лет.
– А второй раз за что вас судили?
– Это была зачистка диссидентов по всем уровням.
– Но вам дали 10 лет!
– Максимальный срок. Я проходил как нераскаявшийся, то есть рецидивист. Срок обеспечен не «делом» – «дела» фактически и не было.
– На допросах дерзили?
– Нет. Никогда не дерзил следователю. Мы с ним пили мирно чай. Многие политические отказывались от чаепития категорически. Я не отказывался. Следователь задавал вопрос – я улыбался и молчал. А он записывал: «Ответ не последовал».
Когда в 73-м году я освободился, меня отправили под надзор на Белгородчину. Но там работы для меня не нашлось. Я уговорил милицию отправить меня на родину, и мы уехали в Сибирь.
Философия охотников
– Когда ваша первая вещь была напечатана в Германии, вас это не испугало?
– Я в ужас пришел. В 78-м году подборка моих рассказов без моего ведома ушла туда. И однажды в журнале «Посев» я обнаружил свою вещь.
– Мне симпатичны ваши таежные мужики. Один из ваших молодых героев «Гологора» Филька – философ-самоучка – сыплет цитатами из Гегеля. Вы подарили ему собственное увлечение философией?
– Вы угадали. Лет в девятнадцать я был увлеченным гегельянцем. Позднее поступил в аспирантуру Ленинградского университета, сдавал реферат по Бердяеву. Мне было предложено работать над диссертацией по истории философии. Устроился учителем под Ленинградом, затем стал директором школы и потихоньку собирал материал для диссертации. Но тут-то меня и взяли…
– Со своими парнями в «Гологоре» вы обошлись так жестоко – почти все они погибли. Пугаете неприспособленных романтиков, чтобы не лезли они в тайгу за туманом?
– Отчасти именно это я хотел внушить. Когда в тайгу идут случайно, в порядке игры, на проверку своих достоинств и выносливости, ничего, кроме беды, их не ждет. Таежники и охотники – суровые люди. Стреляет охотник, например, козу, подбегает к ней, ножом вскрывает горло, подставляет стаканчик свой раздвижной и пьет свежую кровь. Понимаете, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства…
– Вы советуете романтику с хмелем молодости и силы не вставать у них на пути?
– Эта встреча в тайге столь разных типов без последствия не пройдет. Повесть «Гологор», за которую я получил от вас упрек, построена на реальной основе. У каждого персонажа есть прототипы. С женщиной, чья судьба определила драму героини, я до сих пор поддерживаю живую связь. Один из прототипов погиб: по пьянке застрелил лесника, попал в лагерь, где и был убит.
– Как изменились ваши родные сибирские места? Что стало с теми людьми, кого вы издавна знали?
– Одни разъехались. Кто остается, гибнут или спиваются. Мои родные места выглядят сейчас мрачно.
– Я в ужас пришел. В 78-м году подборка моих рассказов без моего ведома ушла туда. И однажды в журнале «Посев» я обнаружил свою вещь.
– Мне симпатичны ваши таежные мужики. Один из ваших молодых героев «Гологора» Филька – философ-самоучка – сыплет цитатами из Гегеля. Вы подарили ему собственное увлечение философией?
– Вы угадали. Лет в девятнадцать я был увлеченным гегельянцем. Позднее поступил в аспирантуру Ленинградского университета, сдавал реферат по Бердяеву. Мне было предложено работать над диссертацией по истории философии. Устроился учителем под Ленинградом, затем стал директором школы и потихоньку собирал материал для диссертации. Но тут-то меня и взяли…
– Со своими парнями в «Гологоре» вы обошлись так жестоко – почти все они погибли. Пугаете неприспособленных романтиков, чтобы не лезли они в тайгу за туманом?
– Отчасти именно это я хотел внушить. Когда в тайгу идут случайно, в порядке игры, на проверку своих достоинств и выносливости, ничего, кроме беды, их не ждет. Таежники и охотники – суровые люди. Стреляет охотник, например, козу, подбегает к ней, ножом вскрывает горло, подставляет стаканчик свой раздвижной и пьет свежую кровь. Понимаете, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства…
– Вы советуете романтику с хмелем молодости и силы не вставать у них на пути?
– Эта встреча в тайге столь разных типов без последствия не пройдет. Повесть «Гологор», за которую я получил от вас упрек, построена на реальной основе. У каждого персонажа есть прототипы. С женщиной, чья судьба определила драму героини, я до сих пор поддерживаю живую связь. Один из прототипов погиб: по пьянке застрелил лесника, попал в лагерь, где и был убит.
– Как изменились ваши родные сибирские места? Что стало с теми людьми, кого вы издавна знали?
– Одни разъехались. Кто остается, гибнут или спиваются. Мои родные места выглядят сейчас мрачно.
Настоящая подвижница
– В повести «Женщина в море» вы говорите о современной невоздержанности тела и души. А разве ваше поколение пуританствовало?
– Все бывало. В чем-то мы, безусловно, были более целомудренными. Я, например, воспитан в уважении к возрасту. Но и мы во всяких шайках побывали. Я сам в поножовщине не раз участвовал. У меня с десятого класса сохранились два шрама от удара ножом. В 53-м году прошла амнистия. Амнистированные оседали вдоль железной дороги. Блатной стиль, традиции уголовного мира насаждались братвой и усваивались местными.
Повесть «Женщина в море» открыла в лирическом герое проснувшуюся после ссылки страсть к авантюрному приключению. Он сначала спасает пьяную самоубийцу, а потом покупается на уговор ее дочери. Герой стоит на стреме, когда она с дружком уводит большие деньги.
– Вы сами могли бы отважиться на похожий поступок?
– Кстати, этот сюжет не такой уж сочиненный. У повести была реальная основа. На эту авантюру в ту пору, после лагерей, я клюнул бы запросто. Ведь это конкретное дело. И если бы я им проникся, то смог бы на него пойти.
– По этой повести, кажется, снят фильм?
– Он так и назывался – «Женщина в море». Главного героя там играл Любшин. Любшин – это точно не я.
– Могу и не спрашивать – уверена: у вас счастливый брак.
– Жена моя Лариса – настоящая декабристка. Поехала со мной в Сибирь. На иркутской бирже труда она получила место коменданта общежития при медицинском техникуме. А работал я тогда конюхом, дворником, кочегаром. В общежитии мне приходилось по вечерам стоять вышибалой. Сюда шпана старалась попасть – в общежитии жили одни девочки. Приходилось нам с Ларисой долбить замерзшие уличные нужники. В Москве Лариса дальше Садового кольца не уезжала, а в Сибири не сдалась. Мы выживали на дарах леса. Вешали на горб алюминиевые ящики на лямках и шли в лес. Сначала рвали жимолость, потом чернику, бруснику. Лариса несла 20 килограммов, я – 30. Заходили в дома, продавали. Потом колотили кедровый орех. Справлялась моя декабристка с трудностями нормально. Потом родилась наша дочка. Сейчас она стала учительницей. Четвертое учительское поколение в нашем роду!
15 июля 2002 г.
– Все бывало. В чем-то мы, безусловно, были более целомудренными. Я, например, воспитан в уважении к возрасту. Но и мы во всяких шайках побывали. Я сам в поножовщине не раз участвовал. У меня с десятого класса сохранились два шрама от удара ножом. В 53-м году прошла амнистия. Амнистированные оседали вдоль железной дороги. Блатной стиль, традиции уголовного мира насаждались братвой и усваивались местными.
Повесть «Женщина в море» открыла в лирическом герое проснувшуюся после ссылки страсть к авантюрному приключению. Он сначала спасает пьяную самоубийцу, а потом покупается на уговор ее дочери. Герой стоит на стреме, когда она с дружком уводит большие деньги.
– Вы сами могли бы отважиться на похожий поступок?
– Кстати, этот сюжет не такой уж сочиненный. У повести была реальная основа. На эту авантюру в ту пору, после лагерей, я клюнул бы запросто. Ведь это конкретное дело. И если бы я им проникся, то смог бы на него пойти.
– По этой повести, кажется, снят фильм?
– Он так и назывался – «Женщина в море». Главного героя там играл Любшин. Любшин – это точно не я.
– Могу и не спрашивать – уверена: у вас счастливый брак.
– Жена моя Лариса – настоящая декабристка. Поехала со мной в Сибирь. На иркутской бирже труда она получила место коменданта общежития при медицинском техникуме. А работал я тогда конюхом, дворником, кочегаром. В общежитии мне приходилось по вечерам стоять вышибалой. Сюда шпана старалась попасть – в общежитии жили одни девочки. Приходилось нам с Ларисой долбить замерзшие уличные нужники. В Москве Лариса дальше Садового кольца не уезжала, а в Сибири не сдалась. Мы выживали на дарах леса. Вешали на горб алюминиевые ящики на лямках и шли в лес. Сначала рвали жимолость, потом чернику, бруснику. Лариса несла 20 килограммов, я – 30. Заходили в дома, продавали. Потом колотили кедровый орех. Справлялась моя декабристка с трудностями нормально. Потом родилась наша дочка. Сейчас она стала учительницей. Четвертое учительское поколение в нашем роду!
15 июля 2002 г.
Ночь исцеленья
Лауреат премии Александра Солженицына Борис Екимов: «К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения»
Ему скоро исполнится 70. В увлеченном разговоре с его лица куда-то исчезают морщины, он молодеет, расцветают по-весеннему глаза, в интонации проскальзывает неугасающий азарт жизнелюбия.
Он назначил мне встречу на утро. Я пришла раньше условленного времени, а он уже ждал меня. Накануне я заглянула в огромный фолиант «Шедевры русской литературы XX века», изданный по инициативе академика Дмитрия Лихачева. Среди вещей любимых классиков есть и рассказ Екимова «Фетисыч» и еще трех лауреатов солженицынской премии: Валентина Распутина, Константина Воробьева и Евгения Носова. Грустный рассказ Екимова напечатан рядом с «Последним лучом» Короленко. Но печаль нашего современника глубже: его герой, мальчишка Егор по прозвищу Фетисыч, пытается спасти хуторскую школу от закрытия. Жизнь не оставляет мальчишке никаких надежд.
– Борис Петрович, читателю близка ваша тревога за угасающую русскую провинцию: исчезают целые деревни, обезлюдели хутора. И, похоже, этот разрушительный процесс неостановим?
– Он будет продолжаться еще лет десять. Потеряет жизненную силу еще чуть ли не половина малых сельских поселений.
– А может быть, этот процесс естественный и не стоит печалиться?
– Конечно, все это можно объяснить урбанизацией. Но что худо? На селе люди остались без работы. Абсолютно! И слышен их беспомощный крик: «Дайте нам работу!» Они готовы бежать за ней на край света, куда угодно – лишь бы заработать на жизнь. Раньше их держал колхоз. Теперь пришел капитализм. Собственник, вооруженный хорошей техникой, в работниках не нуждается. Ему хватит узких специалистов.
А сельский люд разбредается, поработает где-то месячишко-другой, покрутится ночами в убогой бытовке – глядишь, что-то заработает и привезет домой денежки. А как жить семье без хозяина?
– Да и сам глава семьи обобран работодателем и унижен. Самое страшное – его никто не защитит.
– Да, это так. Когда приходит время расчета, хозяин бесцеремонно унизит человека: «Работаешь как черный, а получать хочешь как белый?» Почти бесплатно люди работают. Большая беда пришла к хорошим, работящим людям. Они остались не у дел.
– Кому-то, может быть, повезет больше, найдет работу у честного хозяина…
– Ну и что? А жилья-то у него вблизи работы нет. И не будет! Нормальные люди не могут и не должны жить без семьи, без детей!
– О какой же рождаемости можно мечтать?
– К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения. Знаю поселки, где в следующем году не будет ни одного первоклассника. Молодые потихоньку уходят из родимых мест. И постепенно закрываются школы, медпункты, клубы.
– Можно ли считать, что тема угасания сельской жизни стала самой тревожной для вас?
– Да. Но не только для меня – она должна обеспокоить всех нас. Пусть меня называют «почвенником», «деревенщиком», но сохранение русского языка все-таки неразрывно слито с деревней. В городе пласт чистой русской речи быстрее вымывается газетными и тусовочными словами.
Разрушаются духовные традиции семьи, исчезает дружеская спаянность людей. В городе ты и соседей-то не знаешь – как хочу, так и свищу. А в деревне, на хуторе, ты весь на виду. Насоришь ли у дома, не поздороваешься ли с человеком, увидят отца и станут укорять: «А твой-то со мной не поздоровкался». Такую выволочку за это задашь своему сыночку! На деревенском круге все еще держится провинциальная Россия. А если идет вымывание деревенских основ, то это идет вымывание наших корней. И отеческое древо не будет так зеленеть и плодоносить.
– Так и стоят брошенные деревни пустыми?
– Там живут чеченцы. Зачем им школа? Они занимаются скотом. В наши волгоградские места чеченцы приходили издавна. Поживут лет двадцать, пока не построят свой дом в Грозном, и уедут. Потом придут другие.
– Случаются ли конфликтные межнациональные разногласия?
– К сожалению, есть. У нас край многонациональный: казахи, мордва, чуваши, марийцы, украинцы, белорусы – люди ехали в хлебный край. Но всего напряженней отношения с чеченцами. У них абсолютно иные обычаи. На русских они никогда не женятся. В свой круг чужого не принимают. У нас никогда не было, чтобы скотину пасли на хлебном поле. А им все равно. Наши местные живут своим клочком земли, своей коровенкой. Старые люди ковыряются в земле, пока не умрут. Моя родная тетя Нюра уже падала, а все приговаривала: «Я копать хочу». Плачет: «Дай мне лопату».
– Ваши родители каким-то образом оказались в Красноярском крае, в Игарке.
– Они окончили рабфак, а потом Московский технологический институт по пушнине. Их отправили в Игарку по распределению, и отец там вскоре, после моего рождения, заболел и умер. И тогда моя мама Антонина Алексеевна и ее сестра Анна с сыном объединились в одну семью. Мужа тети Нюры посадили в 37-м, и нас всех сразу выслали в Казахстан, в город Или, как врагов народа. Только вместе мы могли выжить. Так мы и жили одной семьей под одной крышей. В Калач-на-Дону приехали в 45-м на восстановление народного хозяйства, но без права проживания в областных центрах.
Ему скоро исполнится 70. В увлеченном разговоре с его лица куда-то исчезают морщины, он молодеет, расцветают по-весеннему глаза, в интонации проскальзывает неугасающий азарт жизнелюбия.
Он назначил мне встречу на утро. Я пришла раньше условленного времени, а он уже ждал меня. Накануне я заглянула в огромный фолиант «Шедевры русской литературы XX века», изданный по инициативе академика Дмитрия Лихачева. Среди вещей любимых классиков есть и рассказ Екимова «Фетисыч» и еще трех лауреатов солженицынской премии: Валентина Распутина, Константина Воробьева и Евгения Носова. Грустный рассказ Екимова напечатан рядом с «Последним лучом» Короленко. Но печаль нашего современника глубже: его герой, мальчишка Егор по прозвищу Фетисыч, пытается спасти хуторскую школу от закрытия. Жизнь не оставляет мальчишке никаких надежд.
– Борис Петрович, читателю близка ваша тревога за угасающую русскую провинцию: исчезают целые деревни, обезлюдели хутора. И, похоже, этот разрушительный процесс неостановим?
– Он будет продолжаться еще лет десять. Потеряет жизненную силу еще чуть ли не половина малых сельских поселений.
– А может быть, этот процесс естественный и не стоит печалиться?
– Конечно, все это можно объяснить урбанизацией. Но что худо? На селе люди остались без работы. Абсолютно! И слышен их беспомощный крик: «Дайте нам работу!» Они готовы бежать за ней на край света, куда угодно – лишь бы заработать на жизнь. Раньше их держал колхоз. Теперь пришел капитализм. Собственник, вооруженный хорошей техникой, в работниках не нуждается. Ему хватит узких специалистов.
А сельский люд разбредается, поработает где-то месячишко-другой, покрутится ночами в убогой бытовке – глядишь, что-то заработает и привезет домой денежки. А как жить семье без хозяина?
– Да и сам глава семьи обобран работодателем и унижен. Самое страшное – его никто не защитит.
– Да, это так. Когда приходит время расчета, хозяин бесцеремонно унизит человека: «Работаешь как черный, а получать хочешь как белый?» Почти бесплатно люди работают. Большая беда пришла к хорошим, работящим людям. Они остались не у дел.
– Кому-то, может быть, повезет больше, найдет работу у честного хозяина…
– Ну и что? А жилья-то у него вблизи работы нет. И не будет! Нормальные люди не могут и не должны жить без семьи, без детей!
– О какой же рождаемости можно мечтать?
– К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения. Знаю поселки, где в следующем году не будет ни одного первоклассника. Молодые потихоньку уходят из родимых мест. И постепенно закрываются школы, медпункты, клубы.
– Можно ли считать, что тема угасания сельской жизни стала самой тревожной для вас?
– Да. Но не только для меня – она должна обеспокоить всех нас. Пусть меня называют «почвенником», «деревенщиком», но сохранение русского языка все-таки неразрывно слито с деревней. В городе пласт чистой русской речи быстрее вымывается газетными и тусовочными словами.
Разрушаются духовные традиции семьи, исчезает дружеская спаянность людей. В городе ты и соседей-то не знаешь – как хочу, так и свищу. А в деревне, на хуторе, ты весь на виду. Насоришь ли у дома, не поздороваешься ли с человеком, увидят отца и станут укорять: «А твой-то со мной не поздоровкался». Такую выволочку за это задашь своему сыночку! На деревенском круге все еще держится провинциальная Россия. А если идет вымывание деревенских основ, то это идет вымывание наших корней. И отеческое древо не будет так зеленеть и плодоносить.
– Так и стоят брошенные деревни пустыми?
– Там живут чеченцы. Зачем им школа? Они занимаются скотом. В наши волгоградские места чеченцы приходили издавна. Поживут лет двадцать, пока не построят свой дом в Грозном, и уедут. Потом придут другие.
– Случаются ли конфликтные межнациональные разногласия?
– К сожалению, есть. У нас край многонациональный: казахи, мордва, чуваши, марийцы, украинцы, белорусы – люди ехали в хлебный край. Но всего напряженней отношения с чеченцами. У них абсолютно иные обычаи. На русских они никогда не женятся. В свой круг чужого не принимают. У нас никогда не было, чтобы скотину пасли на хлебном поле. А им все равно. Наши местные живут своим клочком земли, своей коровенкой. Старые люди ковыряются в земле, пока не умрут. Моя родная тетя Нюра уже падала, а все приговаривала: «Я копать хочу». Плачет: «Дай мне лопату».
– Ваши родители каким-то образом оказались в Красноярском крае, в Игарке.
– Они окончили рабфак, а потом Московский технологический институт по пушнине. Их отправили в Игарку по распределению, и отец там вскоре, после моего рождения, заболел и умер. И тогда моя мама Антонина Алексеевна и ее сестра Анна с сыном объединились в одну семью. Мужа тети Нюры посадили в 37-м, и нас всех сразу выслали в Казахстан, в город Или, как врагов народа. Только вместе мы могли выжить. Так мы и жили одной семьей под одной крышей. В Калач-на-Дону приехали в 45-м на восстановление народного хозяйства, но без права проживания в областных центрах.