Страница:
– Ваша мама овдовела в молодости, а потом замуж вышла?
– Нет. Какие после войны были женихи. В моем классе только у двоих ребят уцелели отцы, остальные погибли. Муж тети Нюры потом пришел из мест отдаленных – его освободили и реабилитировали.
– В каких войсках вы служили?
– В стройбате. Призвали меня в армию, когда я бросил механический институт после четвертого курса – побеждали мои филологические наклонности. Мы, солдаты, строили площадки для «Востока». Жили в солдатских землянках, и вокруг стройобъекта в три ряда шла колючая проволока. Щебень, цемент, пыль. Работа – до седьмого пота.
– Борис Петрович, вы родились в суровой Игарке да еще зимой. Не эти ли природные факторы наделили вас мощной целенаправленной энергией?
– Есть ли она во мне, эта мощная энергия, этого я не знаю. А может быть, там, в младенчестве, я соприкоснулся с энергией угнетения? Много позднее ездил в Игарку посмотреть, что это такое. Вспомнил, что у Виктора Петровича Астафьева есть «Кража», как раз той поры, когда я родился, то есть 38-го года. Мы как-то с ним встретились, он мне книгу подарил с надписью: «Игарскому религорю». Слова этого я не понял. Думаю, что он имел в виду мученика: ведь в тех местах были в основном ссыльные.
И вот я побродил по старой Игарке среди домов, вросших в землю, побывал на кладбищах с повалившимися, гниющими крестами. Там же вечная мерзлота. Это не место для житья. Мне рассказывали, как пригоняли в эти места ссыльных: бедолаг выгружали с баржи на пустыре – живите! Начинали они копать землянки. А тут грянет зима, и умирали от мороза и труда непосильного. Иной приговаривал на смертном одре: «Слава Богу, хоть отдохну теперь». И семья Виктора Астафьева, и он сам мальчишкой пятнадцатилетним тоже были ссыльными.
– Несмотря на вечную мерзлоту тех мест, где вы родились, судя по всему, вы человек страсти.
– А без этого нельзя! Над вымыслом слезами обольюсь. Иначе человек над книжкой будет зевать. А он должен, читая, радоваться либо плакать. Вся настоящая литература и есть страсть.
– Хочется услышать про ваши молодые лирические волнения…
– Что я сейчас, накануне семидесятилетия, про это вспоминать буду? Читайте мои вещи, про все узнаете.
– На фотографии вы играете с ребенком. И такой счастливый!
– Это мой внук Митя, любимое дитя моего сына Петра.
– Мне рассказывали о вашей страсти к рыбной ловле. Где вы ловите?
– Выезжаю к приятелю на хутор. Живу там несколько дней. Иногда даже один. Рыбу не обязательно ловить. Для еды нужно мало. Люблю над водой подумать, по берегу походить. Мне приятель говорит: «Ты не рыбак, ты ходок».
– Мне говорили, что вы прекрасно готовите уху.
– Да, это мужское дело. Я научился готовить рыбу на сене.
– А что это такое?
– Запекаешь рыбу в духовке с ароматными травками. Вот этот травяной, сенной дух особенно благодатен.
– Скажите, Борис Петрович, что вызывает ваш восторг в молодом поколении?
– Их красота. Как не восторгаться прекрасными лицами! Какой заразительной энергией наполнено молодое тело, как горят их глаза, когда общаются, не замечая никого вокруг.
– Вам близки страсти, которые владеют ими?
– Да они живут теми же страстями, которые сжигали и нас. Но, правда, мы были стыдливее. И это, наверное, хорошо. Они же целуются на улицах не стесняясь. Я в такие минуты в душе вопрошаю: «А что же с вами будет, когда вы останетесь наедине?» Да ладно. Это поветрие моды, которую прививает телевидение. Это безоглядность проходящая.
– Вы верите, что жизнь изменится к лучшему?
– В нас сидит эгоцентризм: нам хочется, чтобы сейчас и немедленно все стало хорошо. Сегодняшним мы недовольны и ворчим: плохо, плохо. Конечно, где-то в Швейцарии или Германии жизнь получше. Но стоит спросить себя: что главное? Жизнь так коротка. И надо бы научиться избавляться от лишнего. Лишнее имущество, которое навьючиваешь на себя, ты потом тянешь на себе как вол. Посмотрите, сколько у каждого ключей! У меня их десятка три. Не от воров мы защищаемся. А воры пришли недавно ко мне и за две минуты открыли все замки, обчистили, и до свидания… Ну что ж, не помрем без украденного.
– Сейчас так заразительна зависть к дорогим машинам, к роскошной еде с икоркой, осетринкой…
– А по мне, самая вкусная еда – это хлеб. В глубинке зайдешь на пекарню, вдохнешь запах теплого хлеба, и вырвется старинный восторг: «Ой Господи! Девки, какой же вкусный хлеб вы печете!» Возьмешь буханку, да еще воды родниковой, соли и буханку эту навернешь – не заметишь». А вода в наших родниках – просто чудо. Сидишь около, пьешь воду с ладони, и доволен. Чувствуешь – вот оно, главное: хлеб, воздух, которым можно дышать, не отплевываясь. А что тебе, человек, еще нужно? Зачем ты, богатый миллионер, строишь дом за домом? Вспомнить бы про Диогена.
– На всех Диогенов бочек не хватит. Какое чувство вы, Борис Петрович, считаете главным?
– Любовь. Без любви и человечества не было бы. Понимать и любить эту жизнь – вот счастье. Наша короткая земная пора – все лишь птичий посвист! Зачем тебе две-три машины? Я люблю ходить пешком. Встретится знакомый и удивляется: «А чего ты не на колесах?» А я ему подкидываю по-народному: «Ноги носят, а когда не будут носить, усядусь в машину».
– И будете из машины восхищаться одуванчиковым полем. Кстати, вы не делаете вино из одуванчиков? Я два лета упражнялась в этом искусстве, поверив Брэдбери.
– Нет. Из одуванчиков варю мед. Только не из уличных. На чистой поляне нужно собрать желтые лепестки. Раньше у нас этим занимались цыгане. Снимали на хуторе хату, собирали лепестки, варили с сахаром и продавали. У меня тоже получился прекрасный мед. Зимой откроешь баночку с этим экзотичным медом и почувствуешь майскую пору.
– У вас в Калаче есть земля?
– У всей нашей семьи – 12 соток. Мне только что позвонил сын Петя с беспокойством – густо травой заросла наша поляна. Вот приеду, наточу косу и развлекусь покосом.
19 мая 2008 г.
Вулканический мужик
– Нет. Какие после войны были женихи. В моем классе только у двоих ребят уцелели отцы, остальные погибли. Муж тети Нюры потом пришел из мест отдаленных – его освободили и реабилитировали.
– В каких войсках вы служили?
– В стройбате. Призвали меня в армию, когда я бросил механический институт после четвертого курса – побеждали мои филологические наклонности. Мы, солдаты, строили площадки для «Востока». Жили в солдатских землянках, и вокруг стройобъекта в три ряда шла колючая проволока. Щебень, цемент, пыль. Работа – до седьмого пота.
– Борис Петрович, вы родились в суровой Игарке да еще зимой. Не эти ли природные факторы наделили вас мощной целенаправленной энергией?
– Есть ли она во мне, эта мощная энергия, этого я не знаю. А может быть, там, в младенчестве, я соприкоснулся с энергией угнетения? Много позднее ездил в Игарку посмотреть, что это такое. Вспомнил, что у Виктора Петровича Астафьева есть «Кража», как раз той поры, когда я родился, то есть 38-го года. Мы как-то с ним встретились, он мне книгу подарил с надписью: «Игарскому религорю». Слова этого я не понял. Думаю, что он имел в виду мученика: ведь в тех местах были в основном ссыльные.
И вот я побродил по старой Игарке среди домов, вросших в землю, побывал на кладбищах с повалившимися, гниющими крестами. Там же вечная мерзлота. Это не место для житья. Мне рассказывали, как пригоняли в эти места ссыльных: бедолаг выгружали с баржи на пустыре – живите! Начинали они копать землянки. А тут грянет зима, и умирали от мороза и труда непосильного. Иной приговаривал на смертном одре: «Слава Богу, хоть отдохну теперь». И семья Виктора Астафьева, и он сам мальчишкой пятнадцатилетним тоже были ссыльными.
– Несмотря на вечную мерзлоту тех мест, где вы родились, судя по всему, вы человек страсти.
– А без этого нельзя! Над вымыслом слезами обольюсь. Иначе человек над книжкой будет зевать. А он должен, читая, радоваться либо плакать. Вся настоящая литература и есть страсть.
– Хочется услышать про ваши молодые лирические волнения…
– Что я сейчас, накануне семидесятилетия, про это вспоминать буду? Читайте мои вещи, про все узнаете.
– На фотографии вы играете с ребенком. И такой счастливый!
– Это мой внук Митя, любимое дитя моего сына Петра.
– Мне рассказывали о вашей страсти к рыбной ловле. Где вы ловите?
– Выезжаю к приятелю на хутор. Живу там несколько дней. Иногда даже один. Рыбу не обязательно ловить. Для еды нужно мало. Люблю над водой подумать, по берегу походить. Мне приятель говорит: «Ты не рыбак, ты ходок».
– Мне говорили, что вы прекрасно готовите уху.
– Да, это мужское дело. Я научился готовить рыбу на сене.
– А что это такое?
– Запекаешь рыбу в духовке с ароматными травками. Вот этот травяной, сенной дух особенно благодатен.
– Скажите, Борис Петрович, что вызывает ваш восторг в молодом поколении?
– Их красота. Как не восторгаться прекрасными лицами! Какой заразительной энергией наполнено молодое тело, как горят их глаза, когда общаются, не замечая никого вокруг.
– Вам близки страсти, которые владеют ими?
– Да они живут теми же страстями, которые сжигали и нас. Но, правда, мы были стыдливее. И это, наверное, хорошо. Они же целуются на улицах не стесняясь. Я в такие минуты в душе вопрошаю: «А что же с вами будет, когда вы останетесь наедине?» Да ладно. Это поветрие моды, которую прививает телевидение. Это безоглядность проходящая.
– Вы верите, что жизнь изменится к лучшему?
– В нас сидит эгоцентризм: нам хочется, чтобы сейчас и немедленно все стало хорошо. Сегодняшним мы недовольны и ворчим: плохо, плохо. Конечно, где-то в Швейцарии или Германии жизнь получше. Но стоит спросить себя: что главное? Жизнь так коротка. И надо бы научиться избавляться от лишнего. Лишнее имущество, которое навьючиваешь на себя, ты потом тянешь на себе как вол. Посмотрите, сколько у каждого ключей! У меня их десятка три. Не от воров мы защищаемся. А воры пришли недавно ко мне и за две минуты открыли все замки, обчистили, и до свидания… Ну что ж, не помрем без украденного.
– Сейчас так заразительна зависть к дорогим машинам, к роскошной еде с икоркой, осетринкой…
– А по мне, самая вкусная еда – это хлеб. В глубинке зайдешь на пекарню, вдохнешь запах теплого хлеба, и вырвется старинный восторг: «Ой Господи! Девки, какой же вкусный хлеб вы печете!» Возьмешь буханку, да еще воды родниковой, соли и буханку эту навернешь – не заметишь». А вода в наших родниках – просто чудо. Сидишь около, пьешь воду с ладони, и доволен. Чувствуешь – вот оно, главное: хлеб, воздух, которым можно дышать, не отплевываясь. А что тебе, человек, еще нужно? Зачем ты, богатый миллионер, строишь дом за домом? Вспомнить бы про Диогена.
– На всех Диогенов бочек не хватит. Какое чувство вы, Борис Петрович, считаете главным?
– Любовь. Без любви и человечества не было бы. Понимать и любить эту жизнь – вот счастье. Наша короткая земная пора – все лишь птичий посвист! Зачем тебе две-три машины? Я люблю ходить пешком. Встретится знакомый и удивляется: «А чего ты не на колесах?» А я ему подкидываю по-народному: «Ноги носят, а когда не будут носить, усядусь в машину».
– И будете из машины восхищаться одуванчиковым полем. Кстати, вы не делаете вино из одуванчиков? Я два лета упражнялась в этом искусстве, поверив Брэдбери.
– Нет. Из одуванчиков варю мед. Только не из уличных. На чистой поляне нужно собрать желтые лепестки. Раньше у нас этим занимались цыгане. Снимали на хуторе хату, собирали лепестки, варили с сахаром и продавали. У меня тоже получился прекрасный мед. Зимой откроешь баночку с этим экзотичным медом и почувствуешь майскую пору.
– У вас в Калаче есть земля?
– У всей нашей семьи – 12 соток. Мне только что позвонил сын Петя с беспокойством – густо травой заросла наша поляна. Вот приеду, наточу косу и развлекусь покосом.
19 мая 2008 г.
Вулканический мужик
Генрих Штейнберг: «Меня срезало камнем величиной с табуретку»
Его жизнь – это фантастическое соединение множества самых несовместимых дел: увлечение архитектурой и защита ворот «Зенита», геофизика и космонавтика, вулканология и участие в создании и испытании лунохода. Он всегда выбирает риск, опасность. Имя Генриха Штейнберга, выдающегося исследователя вулканов, известно во всем мире. Академик РАЕН, он в течение нескольких лет возглавляет Институт вулканологии и геодинамики. Естественно, этот институт не в Москве, а на Сахалине, с отделением на Курилах.
Генрих – личность легендарная. Он в одной дружеской компании с Бродским, Рейном, Битовым, Городницким, Алешковским. Когда-нибудь Генрих сделает свою книгу о любви к действующим вулканам, о самых опасных своих спусках в огненный зев Вельзевула. О нем сделаны фильмы. Очень красивые безлюдные сопки. Клубящиеся белые газовые испарения над вулканами. Невероятные живописные сочетания красок. И часть этой красоты – человек, приговоренный вечно идти к земным и небесным тайнам.
Андрей Битов написал о нем книгу «Путешествие к другу детства», полную юмора, розыгрышей и нескончаемого удивления перед своим однокашником Генрихом – Андрей называл его вулканавтом. Быть на вулкане страшно даже на экране. Из рваного кратера вырывается многоцветный причудливый взрыв. Слепнешь от его огня и красоты. На палатку вблизи огненного жерла падают увесистые слепящие куски и сжигают ее.
Вулканолог Штейнберг раскрыл множество земных тайн. Он открыл на острове Итуруп месторождение рения. Он здесь в вулканических газах, откуда его при желании и умении можно извлечь. Объектив кинокамеры венгерского кинооператора Золтана, снимавшего фильм о Штейнберге для немцев и французов, поймал удачу – ученый держит в руках кусок породы с включением рениита. Но вот наступает опасный момент съемок – спуск на специальном тросе со ступеньками в брюхо вулкана. Генрих уходит в воронку, в облако горячего газа.
– Страшно?
– Нужно рассчитать возможные опасности. Следить, чтобы у тебя под ногами не было больше 150 градусов. Подошва держит некоторое время 120 и 150. При этой температуре газ еще виден. Но когда температура значительно выше, горячий газ становится прозрачным. И тут легко ошибиться…
На экране Генрих после подъема из вулкана шатается, ему нечем дышать, он валится на грунт и дышит из кислородного баллончика. Слегка поджаренные ботинки со штырями на подошве снимают с него друзья.
– Этот спуск происходил в 2002 году, мне было 67. Извержение вулкана произошло 3 года назад. И за это время дно кратера не остыло, а прогрелось от лавы до 700 градусов.
– Как тут не воскликнуть: чертов мужик, этот Штейнберг?
– Есть еще силы. В 2000 году я проходил медицинское обследование: ученые хотели проверить, что там во мне изменилось с той поры, когда меня в 33 года готовили в космонавты. Тогда нашли идеальным для полета в космос. Они мне объяснили: мой физиологический возраст оказался на 12 лет ниже календарного. Тридцатитрехлетнему мужику они дали 21. Вторая проверка моих «градусов» подтвердила: моя физиология моложе календарной примерно на 20–25 лет.
– Почему ленинградец, мечтавший продолжить семейную традицию – стать архитектором, вдруг выбрал вулкан?
– Не вулкан я выбрал, а Камчатку. После 3-го курса, в 56-м году, попал туда на поисковые работы. И на съемках наша партия зацепила рудопроявление молибдена. А по засекреченной специальности я должен был бы искать уран. Правда, на распределении, после окончания института, я отказался идти на секретную работу, и меня направили в Хабаровское геологическое управление. А там я выбрал Камчатку… С Институтом вулканологии я связан с момента его образования.
– Генрих, к этой опасной работе, наверное, нужно себя как-то особенно психологически готовить?
– Внутренняя проверка, конечно, идет. Но только реальность учит. Когда первый раз спустился в кратер Авачинского вулкана, на дне его я столкнулся с раскаленными породами. Температура около 800 градусов. Спустился я с обычными термометрами, рассчитанными до 500 градусов. Сначала у меня «полетел» стопятидесятиградусный, а потом и пятисотградусный. И до меня дошло – породы на дне не красноватого цвета, а раскаленные. И туда не сунуться.
– А какое у вас было снаряжение?
– Альпинистские ботинки на зубчатой плотной подошве. Кислородный изолирующий прибор, ящик с баллонами кислорода на груди. Штормовка-брезентовка. Тогда я еще спускался в довоенном пожарном шлеме с гребнем.
– Зачем вы спускались в такой ад?
– Отбирал пробы газа из кратера в местах наиболее высоких температур. В руках был особый прибор для этих целей. И вот я тогда впервые обнаружил: хотя вулкан извергался 16 лет назад, на его дне высокая температура. Мой первый спуск в кратер действующего вулкана стал сенсацией – об этом писали многие газеты.
– Вы столько исследовали и наоткрывали. Вас наградили?
– Нет, не награждали. Я даже этим горжусь. Важно, что в октябре 99-го мы дали правильный прогноз извержения вулкана Кудрявый с указанием даты его старта – за четыре дня до события.
– Ваша популярность в ученых кругах Европы и Америки поразительна. Что вы делали в Италии?
– Италия – моя любимая страна Европы. Там, кроме Везувия и Этны, есть замечательные Эоловы острова. По мифологии Эол – бог ветра. Это маленькая островная дуга раз в пятьдесят меньше Курильской. Несколько островков – и на них два действующих вулкана: Стромболи и Вулкано. Стромболи был моим первым итальянским вулканом. Он замечательный! Извергается непрерывно с 1500 года до нашей эры. Вся Европа ездит смотреть на красивые извержения через каждые 20 минут. К нему сделаны дорожки, подъездные пути. Туристы в восторге. Но иногда извержение усиливается, начинает изливаться лава, и Стромболи становится менее доступен.
– Синьор Штейнберг, когда вам бывает страшно?
– Страх естествен на стадии принятия решений, когда готовишься, прикидываешь, стоит или не стоит, тогда страх присутствует. Страх ведь – элемент воображения. Но когда начинается работа, спуск, на страх не остается времени. На спуске в кратер ты находишься в напряженном внимании – ведь проходишь крутую стенку, идешь по раскаленным участкам. Вот когда вернулся и вспоминаешь, что было, рядом с чем прошел, – иногда возникает запоздалый страх.
– Но вам не всегда удается избежать беды…
– Было всякое. Однажды стряслось такое, в октябре 1962 года. Мы со студентом Сашей Таракановским проводили с самолета аэромагнитную и аэрофотосъемку. Он предложил мне проверить над вулканом еще и уровень радиации. Включили аппаратуру и получили четкую аномалию над раскаленным куполом в кратере. Зашли на маршрут еще раз – действительно идет радиоактивная аномалия…
Напомню, в конце октября 62-го начался Карибский кризис. Американский флот подошел к берегам Кубы, наш флот двинулся туда. Я собрал отряд, и вертолет забросил нас на вулкан Карымский. Командир утешил: «Летите на вулкан, а в Петропавловске еще опаснее». Высадились. Вертолет ушел. Поставили лагерь. Пошел снег. Мы потыкали радиомеры в лаву – никакой аномалии. Стал думать… В газах? А взять газовую пробу можно только в кратере. И полезли мы с Чирковым, моим помощником, на кратер. Взрывы шли над нами. И мы решили, что самую опасную зону миновали. Но произошел направленный взрыв прямо в нашу сторону. Меня защитил большой камень, а Чиркова срезало камнепадом. И как мне потом объяснили, я допустил ошибку – бросился к нему, вместо того чтобы выждать минуты две, пока пройдет камнепад. И все!
Чирков видел, как меня срезало камнем величиной с табуретку. Хорошо, что зацепило не всей массой. Я отключился. К счастью, у Чиркова был только перелом бедра и он дал аварийную ракету… Никто не мог нас доставить в больницу: военные в те дни стояли по форме № 1 – «если завтра война…» Но 29 октября военным дали отбой, и на следующий день прилетел вертолет противолодочного дозора с океана. Звали этого смельчака майор Галанин. Давно разыскиваю его. Игорь Кваша, мой приятель, тоже ищет. Но пока он не отозвался. Майор Галанин посадил вертолет в центре Петропавловска на стадионе. Из Москвы и Новосибирска прилетели бригады врачей. У меня обнаружили всякие переломы: затылочный, теменной, левовисочный, – да еще кровоизлияние. Семь суток я находился без сознания. Замечательные специалисты за два месяца привели меня в порядок.
Жизнь с самой юности испытывает Генриха на излом. Андрей Битов рассказывал, что в Генриха однажды выстрелила юная девушка, и удивительно – он уцелел.
– Что там у вас почти полвека назад произошло? Девушка была в вас влюблена?
– Дочь хороших знакомых пришла ко мне, двадцатичетырехлетнему, в гости. Было милой девочке шестнадцать. Посидели мы, музыку послушали, вина выпили. Первый час. Она не уходит. Собираюсь ее проводить домой, слышу: «Не хочу уходить. Останусь у тебя». У нас была трехкомнатная квартира, родители в отъезде. Уложил ее в своей комнате и ушел в родительскую спальню…
Генрих вспоминает лирический фарс, разыгранный влюбленной в него девочкой. Он мужественно оберегал ее невинность.
– Говорил ей: «Подожди года два, тогда у нас будет совсем другой разговор». Подошел к окну. Тихая белая ночь. И вдруг слышу щелчок затвора. Я быстро обернулся – девочка держала в руках мою винтовку. (Она висела у меня в комнате. В ней был один патрон на предохранителе.) Ствол направлен мне в голову. Инстинктивно я отвел голову вправо и выставил левую руку навстречу стволу. Грохнул выстрел. Пуля прошибла ладонь навылет. Девочка забилась в истерике, а я, обмотав руку полотенцем, бросился в медпункт. Как я напугал дежурного старого доктора!.. Вот видите – все заросло.
Александр Городницкий отмечает в Генрихе мужской характер. Петр Фоменко заметил его скромность в сложном переплетении с желанием славы. Андрей Битов образно осмыслил божественную сущность Штейнберга: «Генрих родился с вулканом – вместе». Сила и красота мужчины-вулкана притягивала людей искусства. Художники андеграунда Михаил Кулаков, давно живущий в Италии, и Анатолий Зверев, к сожалению, рано умерший, нарисовали его портреты и подарили. Знакомству с первой женой Генрих обязан Кулакову. А Зверев жил у Штейнбергов в Ленинграде четыре дня. Ночные мужские посиделки горячил не чай. Зато утром по московской привычке Зверев раскладывал на кухне свои рисунки и говорил маме Генриха: «Анна Аркадьевна, три рубля – за любой». – «Ну что вы, Толя», – смущалась добрая женщина и давала трешку на «маленькую».
– Генрих, вы богаты друзьями. И среди них – Василий Аксенов.
– В 80-м году, когда Вася собирался в творческую командировку в США, он предчувствовал, что уезжает совсем. Он мне тогда сказал: «Если за ближайшие два года в Союзе произойдут кардинальные изменения к лучшему, вернемся». 30 июня я помогал ему в Переделкине укладывать книги и уговаривал задержаться – приближались Олимпийские игры. Он шутил: «Ничего – в 84-м посмотрим их в Лос-Анджелесе». Уехал, присылал поздравительные открытки. Но потом, когда их с Майей лишили гражданства, в открыточке он мне написал, что больше писать не будет, – за меня беспокоился.
На своей книжке «Скажи изюм» Аксенов написал: «Генриху Шнейнбергу, который по дороге с Камчатки через Сахалин в петербургском экипаже посетил Нашингтон. Дружески. В честь общих наших вулканов. 14 июля, 1989 год».
– Вас с Бродским связывала не поэзия, а большая дружба. Но я не нашла в его томах посвященного вам стихотворения.
– Когда приезжал с Камчатки в Ленинград, мы встречались часто. Однажды он сказал: «Я тут написал замечательный стишок. Послушай: если понравится, посвящу тебе». Прочел «Дебют». Действительно прекрасное стихотворение. (Читает наизусть.) Обычно посвященное стихотворение как-то соотносится с тем, кому оно посвящено. Здесь этого не было. И я сказал об этом Иосифу. И «Дебют» остался без посвящения.
Но на книгах, подаренных Генриху, есть несколько замечательных посвящений. На «Стансах к Августе. Стихи к М.Б.» читаем: «Генриху Штейнбергу. Пока ты занимался лавой, / я путался с одной шалавой. / Дарю тебе, герой Камчатки, / той путаницы отпечатки. / Иосиф Бродский. 18 июля 89 г.».
Генрих был у него в Нью-Йорке в обеих квартирах в разные годы.
– Вы заметили перемены в Иосифе?
– Внешне он, конечно, переменился. Я прилетел, позвонил. Он объяснил, как его найти. Приехал я на Мортон-стрит. Поднялся по лестнице, звоню. Дверь не открывают. Когда я позвонил третий раз, вдруг откуда-то снизу раздается: «Заходи». Потом догадался, спустился вниз и рядом с лестницей увидел узенький проход. Вхожу. Иосиф держит руку под козырек и говорит: «Ты вполне узнаваем». – «Ты тоже».
Сначала отвезли его «мерседес» в русский автосервис, и целый день гуляли с ним по Нью-Йорку. Оглядел он меня критически и спросил: «Ты куда едешь?» – «В Аризону, на геологический конгресс». Иосиф заметил: «Там же сейчас 40 градусов. Пошли в магазин». Он купил мне костюм – светлый, легкий. Что надо! Пошли в ресторанчик, потом зашли в сервис и на его «мерсе» вернулись к нему. У него в садике посидели за столиком. Хорошо поговорили, а потом поднялись ужинать на третий этаж, к его соседке, тоже писательнице Маше Воробьевой. Тогда Иосиф еще не был женат. Всех и меня интересовало, приедет ли он в Россию. Он сказал: «Незаметно туда не приедешь, а официоз мне не нужен. Да, собственно, чего возвращаться? Посмотреть на пепелище?»
– О чем он спрашивал вас?
– Иосиф, человек любознательный, интересовался вулканами, самолетами, спортом.
– Вы общались с ним по дороге на вулкан в 92-м?
– Тогда в Никарагуа было извержение Сьеро-Негро. Я летел руководителем группы вулканологов от МЧС. Летели с пересадкой в Майами. В терминале набрал его номер. Иосиф ответил, а в конце разговора сказал: «Ты там только никуда не лезь. А когда все кончится, позвони». Нашей работой на вулкане все были довольны. Еще бы! Мы работали на кратере, и я спустился в кратер, к которому ни американцы, ни европейцы приблизиться не рискнули. А мы дали заключение о том, что можно снимать чрезвычайное положение и возвращать эвакуированное население. Каждый день чрезвычайного положения стоил стране 4,5 миллиона долларов. Главная газета посвятила нам две полосы песнопений.
В 94-м, в мае, я прилетел в Нью-Йорк с моей последней женой Мариной. И вновь Иосиф одел и меня, и ее. Ему это доставляло удовольствие. Мы с ним общались так непосредственно, будто и не расставались. Долго ходили по городу, и к семи вернулись домой – посмотреть на его дочку Анну, пока ее не уложила спать Мария, жена Иосифа.
– Марина и Мария – две женщины в его судьбе.
– Обе красивые. Марии было, наверно, 27–28 лет. Молчаливая, сдержанная. Она стала укладывать дочь, а мы пошли наверх читать стихи.
Иосиф подарил Генриху новые книги и подписал. На книжке «Часть речи» текст: «Милому моему Генриху небольшое словоизвержение от Иосифа Бродского». На другой – еще одна надпись: «Вулканологу от волконолога – милому Генне от симпатичного Иосифа». И еще: «Генриху Штейнбергу, смотрящему в огонь. С любовью Иосиф Бродский». На сборнике «Мрамор»: «Дорогому Генриху. Прочтите эту пьесу, сэр, она – отрыжка СССР. 1989 г. Нью-Йорк». В последнюю нашу встречу вечером он попросил меня спуститься вниз за сигаретами: «Если я пойду, Мария догадается, что я опять собираюсь курить». Он всегда много курил. И, видимо, Мария за этим следила.
– Со стороны он мог казаться мизантропом.
– Иосиф был человек веселый, легкий. Я его попросил: «Дай посмотреть на нобелевскую медаль». Вошли в его рабочую комнату, и он вытащил медаль из ящика стола и пошутил: «Видишь, на черный день». Но нобелевская медаль не производит впечатления золотой.
– Дома как он одевался?
– Вот как я сейчас – легкие штаны или джинсы, какая-то майка. Он пошутил над тем, что ему пришлось однажды облачиться во фрак.
Генрих достает маленький альбомчик фотографий, снятых на похоронах Иосифа. И рассказывает, как все это было. Приехали Барышников, Алешковский, Рейн с Надей, Кушнер, Генрих и Александр Штейнберги, писательница Людмила Штерн.
– Гроб стоял в похоронном доме – с понедельника до четверга. С утра мы собирались. Фотографировать было запрещено. Потом шли в «Русский самовар», где три дня шли непрерывные поминки, а вечерами собирались там же, между Пятой и Бродвеем. Когда-то «Самовар» открыл наш друг Рома Каплан, а помогли ему создать Иосиф и Михаил Барышников.
– Как себя вела вдова по отношению к русским друзьям Иосифа?
– В те печальные дни заметил, что вдова Иосифа держится отчужденно. Похороны взяли на себя ее итальянские родственники. Когда повезли гроб Бродского в склеп, то не позволили сопровождать его даже Барышникову.
– До вас доходит информация, где сейчас Мария с Анной?
– Она вернулась в Италию. Живет в Милане. Говорят открыла кафе.
Вторая жена Людмила, учительница истории и английского языка, – совершенно замечательная женщина. Их сын Миша родился на Камчатке. Он геофизик, окончил университет, затем прошел конкурс и полтора года учился в США. Мог остаться там, но вернулся и продолжил дело отца-вулканолога. Дочке Ане 19 лет. Ее будущая специальность – дизайн и компьютерная графика. Независимая волевая девочка завоевала звание чемпиона Москвы по восточным единоборствам. Миша научил ее приемам корейского карате.
Третья жена – Марина, театровед, работает в крупной газете, вечерами занята театром.
– Наш сын, четырехлетний Игнат, – общий любимец. Все мои дети от него в восторге. Мы с Мариной развелись, Игната ко мне привозит его няня, и он неделями живет у меня. Марина вновь вышла замуж…
– Четвертый раз собираетесь жениться?
– Нет. Я в хороших отношениях со всеми женами и детьми. Одно я понял: детей не надо учить жить. Они живут в мире других ценностей. Но одно стоит им внушить: измены и предательства не надо воспринимать как мировую трагедию. Это, к сожалению, норма жизни, такая же печальная, как неизбежная смерть родителей. Так было, и так будет.
Вулканы тоже живут и умирают. К ним отношусь как к женщинам – строго и уважительно. Нельзя себе внушать, что завтра все будет так же хорошо, как вчера. Нельзя допускать небрежность ни на вулканах, ни с любимыми. Ко всему следует относиться с ответственностью и во всем быть точным. Ведь несчастье случается не в самых опасных местах, а тогда и там, где становишься небрежным или самоуверенным. Как на работе, так и в личной жизни: отложишь позвонить и все объяснить, допустишь небрежность – и потерпишь крах. А его можно было избежать.
Его жизнь – это фантастическое соединение множества самых несовместимых дел: увлечение архитектурой и защита ворот «Зенита», геофизика и космонавтика, вулканология и участие в создании и испытании лунохода. Он всегда выбирает риск, опасность. Имя Генриха Штейнберга, выдающегося исследователя вулканов, известно во всем мире. Академик РАЕН, он в течение нескольких лет возглавляет Институт вулканологии и геодинамики. Естественно, этот институт не в Москве, а на Сахалине, с отделением на Курилах.
Генрих – личность легендарная. Он в одной дружеской компании с Бродским, Рейном, Битовым, Городницким, Алешковским. Когда-нибудь Генрих сделает свою книгу о любви к действующим вулканам, о самых опасных своих спусках в огненный зев Вельзевула. О нем сделаны фильмы. Очень красивые безлюдные сопки. Клубящиеся белые газовые испарения над вулканами. Невероятные живописные сочетания красок. И часть этой красоты – человек, приговоренный вечно идти к земным и небесным тайнам.
Андрей Битов написал о нем книгу «Путешествие к другу детства», полную юмора, розыгрышей и нескончаемого удивления перед своим однокашником Генрихом – Андрей называл его вулканавтом. Быть на вулкане страшно даже на экране. Из рваного кратера вырывается многоцветный причудливый взрыв. Слепнешь от его огня и красоты. На палатку вблизи огненного жерла падают увесистые слепящие куски и сжигают ее.
Вулканолог Штейнберг раскрыл множество земных тайн. Он открыл на острове Итуруп месторождение рения. Он здесь в вулканических газах, откуда его при желании и умении можно извлечь. Объектив кинокамеры венгерского кинооператора Золтана, снимавшего фильм о Штейнберге для немцев и французов, поймал удачу – ученый держит в руках кусок породы с включением рениита. Но вот наступает опасный момент съемок – спуск на специальном тросе со ступеньками в брюхо вулкана. Генрих уходит в воронку, в облако горячего газа.
– Страшно?
– Нужно рассчитать возможные опасности. Следить, чтобы у тебя под ногами не было больше 150 градусов. Подошва держит некоторое время 120 и 150. При этой температуре газ еще виден. Но когда температура значительно выше, горячий газ становится прозрачным. И тут легко ошибиться…
На экране Генрих после подъема из вулкана шатается, ему нечем дышать, он валится на грунт и дышит из кислородного баллончика. Слегка поджаренные ботинки со штырями на подошве снимают с него друзья.
– Этот спуск происходил в 2002 году, мне было 67. Извержение вулкана произошло 3 года назад. И за это время дно кратера не остыло, а прогрелось от лавы до 700 градусов.
– Как тут не воскликнуть: чертов мужик, этот Штейнберг?
– Есть еще силы. В 2000 году я проходил медицинское обследование: ученые хотели проверить, что там во мне изменилось с той поры, когда меня в 33 года готовили в космонавты. Тогда нашли идеальным для полета в космос. Они мне объяснили: мой физиологический возраст оказался на 12 лет ниже календарного. Тридцатитрехлетнему мужику они дали 21. Вторая проверка моих «градусов» подтвердила: моя физиология моложе календарной примерно на 20–25 лет.
– Почему ленинградец, мечтавший продолжить семейную традицию – стать архитектором, вдруг выбрал вулкан?
– Не вулкан я выбрал, а Камчатку. После 3-го курса, в 56-м году, попал туда на поисковые работы. И на съемках наша партия зацепила рудопроявление молибдена. А по засекреченной специальности я должен был бы искать уран. Правда, на распределении, после окончания института, я отказался идти на секретную работу, и меня направили в Хабаровское геологическое управление. А там я выбрал Камчатку… С Институтом вулканологии я связан с момента его образования.
– Генрих, к этой опасной работе, наверное, нужно себя как-то особенно психологически готовить?
– Внутренняя проверка, конечно, идет. Но только реальность учит. Когда первый раз спустился в кратер Авачинского вулкана, на дне его я столкнулся с раскаленными породами. Температура около 800 градусов. Спустился я с обычными термометрами, рассчитанными до 500 градусов. Сначала у меня «полетел» стопятидесятиградусный, а потом и пятисотградусный. И до меня дошло – породы на дне не красноватого цвета, а раскаленные. И туда не сунуться.
– А какое у вас было снаряжение?
– Альпинистские ботинки на зубчатой плотной подошве. Кислородный изолирующий прибор, ящик с баллонами кислорода на груди. Штормовка-брезентовка. Тогда я еще спускался в довоенном пожарном шлеме с гребнем.
– Зачем вы спускались в такой ад?
– Отбирал пробы газа из кратера в местах наиболее высоких температур. В руках был особый прибор для этих целей. И вот я тогда впервые обнаружил: хотя вулкан извергался 16 лет назад, на его дне высокая температура. Мой первый спуск в кратер действующего вулкана стал сенсацией – об этом писали многие газеты.
– Вы столько исследовали и наоткрывали. Вас наградили?
– Нет, не награждали. Я даже этим горжусь. Важно, что в октябре 99-го мы дали правильный прогноз извержения вулкана Кудрявый с указанием даты его старта – за четыре дня до события.
– Ваша популярность в ученых кругах Европы и Америки поразительна. Что вы делали в Италии?
– Италия – моя любимая страна Европы. Там, кроме Везувия и Этны, есть замечательные Эоловы острова. По мифологии Эол – бог ветра. Это маленькая островная дуга раз в пятьдесят меньше Курильской. Несколько островков – и на них два действующих вулкана: Стромболи и Вулкано. Стромболи был моим первым итальянским вулканом. Он замечательный! Извергается непрерывно с 1500 года до нашей эры. Вся Европа ездит смотреть на красивые извержения через каждые 20 минут. К нему сделаны дорожки, подъездные пути. Туристы в восторге. Но иногда извержение усиливается, начинает изливаться лава, и Стромболи становится менее доступен.
– Синьор Штейнберг, когда вам бывает страшно?
– Страх естествен на стадии принятия решений, когда готовишься, прикидываешь, стоит или не стоит, тогда страх присутствует. Страх ведь – элемент воображения. Но когда начинается работа, спуск, на страх не остается времени. На спуске в кратер ты находишься в напряженном внимании – ведь проходишь крутую стенку, идешь по раскаленным участкам. Вот когда вернулся и вспоминаешь, что было, рядом с чем прошел, – иногда возникает запоздалый страх.
– Но вам не всегда удается избежать беды…
– Было всякое. Однажды стряслось такое, в октябре 1962 года. Мы со студентом Сашей Таракановским проводили с самолета аэромагнитную и аэрофотосъемку. Он предложил мне проверить над вулканом еще и уровень радиации. Включили аппаратуру и получили четкую аномалию над раскаленным куполом в кратере. Зашли на маршрут еще раз – действительно идет радиоактивная аномалия…
Напомню, в конце октября 62-го начался Карибский кризис. Американский флот подошел к берегам Кубы, наш флот двинулся туда. Я собрал отряд, и вертолет забросил нас на вулкан Карымский. Командир утешил: «Летите на вулкан, а в Петропавловске еще опаснее». Высадились. Вертолет ушел. Поставили лагерь. Пошел снег. Мы потыкали радиомеры в лаву – никакой аномалии. Стал думать… В газах? А взять газовую пробу можно только в кратере. И полезли мы с Чирковым, моим помощником, на кратер. Взрывы шли над нами. И мы решили, что самую опасную зону миновали. Но произошел направленный взрыв прямо в нашу сторону. Меня защитил большой камень, а Чиркова срезало камнепадом. И как мне потом объяснили, я допустил ошибку – бросился к нему, вместо того чтобы выждать минуты две, пока пройдет камнепад. И все!
Чирков видел, как меня срезало камнем величиной с табуретку. Хорошо, что зацепило не всей массой. Я отключился. К счастью, у Чиркова был только перелом бедра и он дал аварийную ракету… Никто не мог нас доставить в больницу: военные в те дни стояли по форме № 1 – «если завтра война…» Но 29 октября военным дали отбой, и на следующий день прилетел вертолет противолодочного дозора с океана. Звали этого смельчака майор Галанин. Давно разыскиваю его. Игорь Кваша, мой приятель, тоже ищет. Но пока он не отозвался. Майор Галанин посадил вертолет в центре Петропавловска на стадионе. Из Москвы и Новосибирска прилетели бригады врачей. У меня обнаружили всякие переломы: затылочный, теменной, левовисочный, – да еще кровоизлияние. Семь суток я находился без сознания. Замечательные специалисты за два месяца привели меня в порядок.
Жизнь с самой юности испытывает Генриха на излом. Андрей Битов рассказывал, что в Генриха однажды выстрелила юная девушка, и удивительно – он уцелел.
– Что там у вас почти полвека назад произошло? Девушка была в вас влюблена?
– Дочь хороших знакомых пришла ко мне, двадцатичетырехлетнему, в гости. Было милой девочке шестнадцать. Посидели мы, музыку послушали, вина выпили. Первый час. Она не уходит. Собираюсь ее проводить домой, слышу: «Не хочу уходить. Останусь у тебя». У нас была трехкомнатная квартира, родители в отъезде. Уложил ее в своей комнате и ушел в родительскую спальню…
Генрих вспоминает лирический фарс, разыгранный влюбленной в него девочкой. Он мужественно оберегал ее невинность.
– Говорил ей: «Подожди года два, тогда у нас будет совсем другой разговор». Подошел к окну. Тихая белая ночь. И вдруг слышу щелчок затвора. Я быстро обернулся – девочка держала в руках мою винтовку. (Она висела у меня в комнате. В ней был один патрон на предохранителе.) Ствол направлен мне в голову. Инстинктивно я отвел голову вправо и выставил левую руку навстречу стволу. Грохнул выстрел. Пуля прошибла ладонь навылет. Девочка забилась в истерике, а я, обмотав руку полотенцем, бросился в медпункт. Как я напугал дежурного старого доктора!.. Вот видите – все заросло.
Александр Городницкий отмечает в Генрихе мужской характер. Петр Фоменко заметил его скромность в сложном переплетении с желанием славы. Андрей Битов образно осмыслил божественную сущность Штейнберга: «Генрих родился с вулканом – вместе». Сила и красота мужчины-вулкана притягивала людей искусства. Художники андеграунда Михаил Кулаков, давно живущий в Италии, и Анатолий Зверев, к сожалению, рано умерший, нарисовали его портреты и подарили. Знакомству с первой женой Генрих обязан Кулакову. А Зверев жил у Штейнбергов в Ленинграде четыре дня. Ночные мужские посиделки горячил не чай. Зато утром по московской привычке Зверев раскладывал на кухне свои рисунки и говорил маме Генриха: «Анна Аркадьевна, три рубля – за любой». – «Ну что вы, Толя», – смущалась добрая женщина и давала трешку на «маленькую».
– Генрих, вы богаты друзьями. И среди них – Василий Аксенов.
– В 80-м году, когда Вася собирался в творческую командировку в США, он предчувствовал, что уезжает совсем. Он мне тогда сказал: «Если за ближайшие два года в Союзе произойдут кардинальные изменения к лучшему, вернемся». 30 июня я помогал ему в Переделкине укладывать книги и уговаривал задержаться – приближались Олимпийские игры. Он шутил: «Ничего – в 84-м посмотрим их в Лос-Анджелесе». Уехал, присылал поздравительные открытки. Но потом, когда их с Майей лишили гражданства, в открыточке он мне написал, что больше писать не будет, – за меня беспокоился.
На своей книжке «Скажи изюм» Аксенов написал: «Генриху Шнейнбергу, который по дороге с Камчатки через Сахалин в петербургском экипаже посетил Нашингтон. Дружески. В честь общих наших вулканов. 14 июля, 1989 год».
– Вас с Бродским связывала не поэзия, а большая дружба. Но я не нашла в его томах посвященного вам стихотворения.
– Когда приезжал с Камчатки в Ленинград, мы встречались часто. Однажды он сказал: «Я тут написал замечательный стишок. Послушай: если понравится, посвящу тебе». Прочел «Дебют». Действительно прекрасное стихотворение. (Читает наизусть.) Обычно посвященное стихотворение как-то соотносится с тем, кому оно посвящено. Здесь этого не было. И я сказал об этом Иосифу. И «Дебют» остался без посвящения.
Но на книгах, подаренных Генриху, есть несколько замечательных посвящений. На «Стансах к Августе. Стихи к М.Б.» читаем: «Генриху Штейнбергу. Пока ты занимался лавой, / я путался с одной шалавой. / Дарю тебе, герой Камчатки, / той путаницы отпечатки. / Иосиф Бродский. 18 июля 89 г.».
Генрих был у него в Нью-Йорке в обеих квартирах в разные годы.
– Вы заметили перемены в Иосифе?
– Внешне он, конечно, переменился. Я прилетел, позвонил. Он объяснил, как его найти. Приехал я на Мортон-стрит. Поднялся по лестнице, звоню. Дверь не открывают. Когда я позвонил третий раз, вдруг откуда-то снизу раздается: «Заходи». Потом догадался, спустился вниз и рядом с лестницей увидел узенький проход. Вхожу. Иосиф держит руку под козырек и говорит: «Ты вполне узнаваем». – «Ты тоже».
Сначала отвезли его «мерседес» в русский автосервис, и целый день гуляли с ним по Нью-Йорку. Оглядел он меня критически и спросил: «Ты куда едешь?» – «В Аризону, на геологический конгресс». Иосиф заметил: «Там же сейчас 40 градусов. Пошли в магазин». Он купил мне костюм – светлый, легкий. Что надо! Пошли в ресторанчик, потом зашли в сервис и на его «мерсе» вернулись к нему. У него в садике посидели за столиком. Хорошо поговорили, а потом поднялись ужинать на третий этаж, к его соседке, тоже писательнице Маше Воробьевой. Тогда Иосиф еще не был женат. Всех и меня интересовало, приедет ли он в Россию. Он сказал: «Незаметно туда не приедешь, а официоз мне не нужен. Да, собственно, чего возвращаться? Посмотреть на пепелище?»
– О чем он спрашивал вас?
– Иосиф, человек любознательный, интересовался вулканами, самолетами, спортом.
– Вы общались с ним по дороге на вулкан в 92-м?
– Тогда в Никарагуа было извержение Сьеро-Негро. Я летел руководителем группы вулканологов от МЧС. Летели с пересадкой в Майами. В терминале набрал его номер. Иосиф ответил, а в конце разговора сказал: «Ты там только никуда не лезь. А когда все кончится, позвони». Нашей работой на вулкане все были довольны. Еще бы! Мы работали на кратере, и я спустился в кратер, к которому ни американцы, ни европейцы приблизиться не рискнули. А мы дали заключение о том, что можно снимать чрезвычайное положение и возвращать эвакуированное население. Каждый день чрезвычайного положения стоил стране 4,5 миллиона долларов. Главная газета посвятила нам две полосы песнопений.
В 94-м, в мае, я прилетел в Нью-Йорк с моей последней женой Мариной. И вновь Иосиф одел и меня, и ее. Ему это доставляло удовольствие. Мы с ним общались так непосредственно, будто и не расставались. Долго ходили по городу, и к семи вернулись домой – посмотреть на его дочку Анну, пока ее не уложила спать Мария, жена Иосифа.
– Марина и Мария – две женщины в его судьбе.
– Обе красивые. Марии было, наверно, 27–28 лет. Молчаливая, сдержанная. Она стала укладывать дочь, а мы пошли наверх читать стихи.
Иосиф подарил Генриху новые книги и подписал. На книжке «Часть речи» текст: «Милому моему Генриху небольшое словоизвержение от Иосифа Бродского». На другой – еще одна надпись: «Вулканологу от волконолога – милому Генне от симпатичного Иосифа». И еще: «Генриху Штейнбергу, смотрящему в огонь. С любовью Иосиф Бродский». На сборнике «Мрамор»: «Дорогому Генриху. Прочтите эту пьесу, сэр, она – отрыжка СССР. 1989 г. Нью-Йорк». В последнюю нашу встречу вечером он попросил меня спуститься вниз за сигаретами: «Если я пойду, Мария догадается, что я опять собираюсь курить». Он всегда много курил. И, видимо, Мария за этим следила.
– Со стороны он мог казаться мизантропом.
– Иосиф был человек веселый, легкий. Я его попросил: «Дай посмотреть на нобелевскую медаль». Вошли в его рабочую комнату, и он вытащил медаль из ящика стола и пошутил: «Видишь, на черный день». Но нобелевская медаль не производит впечатления золотой.
– Дома как он одевался?
– Вот как я сейчас – легкие штаны или джинсы, какая-то майка. Он пошутил над тем, что ему пришлось однажды облачиться во фрак.
Генрих достает маленький альбомчик фотографий, снятых на похоронах Иосифа. И рассказывает, как все это было. Приехали Барышников, Алешковский, Рейн с Надей, Кушнер, Генрих и Александр Штейнберги, писательница Людмила Штерн.
– Гроб стоял в похоронном доме – с понедельника до четверга. С утра мы собирались. Фотографировать было запрещено. Потом шли в «Русский самовар», где три дня шли непрерывные поминки, а вечерами собирались там же, между Пятой и Бродвеем. Когда-то «Самовар» открыл наш друг Рома Каплан, а помогли ему создать Иосиф и Михаил Барышников.
– Как себя вела вдова по отношению к русским друзьям Иосифа?
– В те печальные дни заметил, что вдова Иосифа держится отчужденно. Похороны взяли на себя ее итальянские родственники. Когда повезли гроб Бродского в склеп, то не позволили сопровождать его даже Барышникову.
– До вас доходит информация, где сейчас Мария с Анной?
– Она вернулась в Италию. Живет в Милане. Говорят открыла кафе.
* * *
Историй, приключившихся со Штейнбергом, хватит не на один роман. Свою старшую внебрачную дочь Галину он удочерил. Она юрист. Генрих был трижды женат. И все по любви. Первая жена, художница Татьяна, месяца три или четыре провела на Камчатке. И этого было достаточно! Одна радость – рождение сына. Первенец Александр с фамилией матери, Сергеев, стал компьютерщиком, работает теперь в Москве.Вторая жена Людмила, учительница истории и английского языка, – совершенно замечательная женщина. Их сын Миша родился на Камчатке. Он геофизик, окончил университет, затем прошел конкурс и полтора года учился в США. Мог остаться там, но вернулся и продолжил дело отца-вулканолога. Дочке Ане 19 лет. Ее будущая специальность – дизайн и компьютерная графика. Независимая волевая девочка завоевала звание чемпиона Москвы по восточным единоборствам. Миша научил ее приемам корейского карате.
Третья жена – Марина, театровед, работает в крупной газете, вечерами занята театром.
– Наш сын, четырехлетний Игнат, – общий любимец. Все мои дети от него в восторге. Мы с Мариной развелись, Игната ко мне привозит его няня, и он неделями живет у меня. Марина вновь вышла замуж…
– Четвертый раз собираетесь жениться?
– Нет. Я в хороших отношениях со всеми женами и детьми. Одно я понял: детей не надо учить жить. Они живут в мире других ценностей. Но одно стоит им внушить: измены и предательства не надо воспринимать как мировую трагедию. Это, к сожалению, норма жизни, такая же печальная, как неизбежная смерть родителей. Так было, и так будет.
Вулканы тоже живут и умирают. К ним отношусь как к женщинам – строго и уважительно. Нельзя себе внушать, что завтра все будет так же хорошо, как вчера. Нельзя допускать небрежность ни на вулканах, ни с любимыми. Ко всему следует относиться с ответственностью и во всем быть точным. Ведь несчастье случается не в самых опасных местах, а тогда и там, где становишься небрежным или самоуверенным. Как на работе, так и в личной жизни: отложишь позвонить и все объяснить, допустишь небрежность – и потерпишь крах. А его можно было избежать.