Страница:
Но улыбаться Женька не мог. Он сосредоточенно вспоминал все, сказанное ему той женщиной, лица которой не помнил – только запах и белую скатерть.
– Найдет! – уже уверенно повторил он. – Димку Корчикова мать через сколько забрала? Много прошло. Она папку Димкиного топором зарубила. Ей десять лет дали. А потом вышла и приехала. Корочун же всем говорил, что она заберет, а мы смеялись. И меня заберут.
Женька посмотрел на Алену: та глядела куда-то за окно. Ну да какая разница? Что ж она, врать будет? Учителя не врут.
Перед сном Алена принесла ему книгу, тяжелый и толстый том в серой обложке:
– Мир при-клю-че-ний, – прочел мальчик по слогам (не ладилось у него с учебой). – Два ка-пи-та-на.
– Жень, здесь о любви все. О настоящей, не о такой, как ты думал. Прочти, пожалуйста!
И Женька дал себе слово, что, даже если читать будет скучно-прескучно, книгу он одолеет.
Глава 4
Глава 5
– Найдет! – уже уверенно повторил он. – Димку Корчикова мать через сколько забрала? Много прошло. Она папку Димкиного топором зарубила. Ей десять лет дали. А потом вышла и приехала. Корочун же всем говорил, что она заберет, а мы смеялись. И меня заберут.
Женька посмотрел на Алену: та глядела куда-то за окно. Ну да какая разница? Что ж она, врать будет? Учителя не врут.
Перед сном Алена принесла ему книгу, тяжелый и толстый том в серой обложке:
– Мир при-клю-че-ний, – прочел мальчик по слогам (не ладилось у него с учебой). – Два ка-пи-та-на.
– Жень, здесь о любви все. О настоящей, не о такой, как ты думал. Прочти, пожалуйста!
И Женька дал себе слово, что, даже если читать будет скучно-прескучно, книгу он одолеет.
Глава 4
Я – Брига!
– Гляди-ка, у нас Цыган профессором хочет стать. Книжку читает, – Кастет перелистнул «Двух капитанов» послюнявленным пальцем. – Ой, мать моя женщина, книжка-то толстая! «Глубокоуважаемая Мария Васильевна! Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды», – прочитал и сплюнул. – Ну что, много букв знакомых нашел, сучонок?
– Отдай, Саня, а? Отдай! – В глаза Кастету Женька смотреть боялся.
Кинуться бы, впиться зубами в эту руку с черными полосками ногтей, сжимающую Аленин томик. Но не стал: за спиной Кастета маячили Тега и Рыжий, два рослых девятиклассника. И Женька канючил, глядя мимо них в проем окна, за которым потихоньку светало.
Мальчик и не заметил, как пролетела ночь, с головой ушел в книгу. Больше всего ему нравилось, что она написана от первого лица. И можно думать, что будто и он немножко Саня Григорьев, сильный, смелый. Очень смелый. И очень, очень сильный… Только Кастет не Ромашка – он тупее и втихушку пакостить не станет, просто на перо Женьку возьмет или что похуже придумает.
Мальчик дернул плечами: в спальне было холодно, а одеяло Кастет скинул на пол, и Женька сидел перед ним в трусах и в майке. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», – не вовремя всплыло в памяти. Что искать? Что найти? И как бороться? Кастет ему с одного удара дух вышибет. Оставалось «не сдаваться». Только это тоже получалось не очень. Женька просто терпел и молчал.
Молчание Кастет ненавидел еще больше, чем попытки дать отпор. В морду заехать – невеликий труд; но как заставить Цыганенка голосить? И не то чтобы Саньке это было очень нужно; но было в Цыгане что-то непонятное. Кастет знал: даже сейчас, канюча, Женька его втайне презирает и главенства не признает. Хотя конфеты отдает безропотно. Сам приносит, с таким видом, будто сладкое ему даром не нужно. Остальные все жмутся, ждут пока он, Саня Кастет, подойдет по-барски, вразвалочку – а куда спешить, – и надеются, что забудет или мимо пройдет. А этот просто отодвигает свою порцию сладкого подальше от миски, равнодушно так. А потом так же спокойно отдает. И улыбается. Улыбается, сука. Так, будто ему, Кастету, одолжение делает: на, мол, возьми, раз уж тебе так надо.
– Фи-у! – книга с размаху улетела в потолок и, упав, распласталась на полу. Обложка – отдельно, остальное – само по себе. Кастет поддел томик носком ботинка, отпечатал след на развороте.
– Ой, простите-извините, – промурлыкал дурашливо. – Замаралась вроде.
Цыган вздрогнул.
– А фонарик у него классный, – подал голос обычно немногословный Тега, разбивая полумрак комнаты ярким лучом.
Три десятка молчаливых свидетелей сжались под байковыми одеялами и, казалось, перестали дышать… Мертвая тишина, тяжелая, до духоты, висела в спальне. Луч метался от одной кровати к другой. Пацаны только крепче зажмуривались. О, если бы они не боялись выдать себя, то, верно, и уши бы заткнули. Генкина койка – рядом; мальчик дрожит под одеялом, обливается липким потом и молчит, молчит.
Женька вдруг вывернулся, рванул на себя ногу Кастета. Тот охнул и свалился всей тяжестью на мальчишку. Женька вырвался – и к книге. Удар под дых остановил его на полдороге. Легкие словно в узел завязались, слезы брызнули из глаз. Женька согнулся пополам, пытаясь хотя бы выдохнуть.
Кастет поднялся не спеша, забрал фонарь. Луч вновь прогулялся по кроватям. Тишина.
– Классный, – поток света Женьке в лицо. – Слышь, урод, это не тот фонарь, что сторож потерял?
– Тот, – хмыкнул Тега. – Не мама же ему привезла.
– Ты что не знаешь, чужое брать нельзя? Бо-бо может быть. А, парни? Бо-бо делать будем?
– Будем! – охотно согласился Рыжий.
– А нафига? – пожал Тега плечами. – Увел – его вещь.
– Хоцца мне так… – Рыжий щелкнул переключателем. Свет стал ярче. – За него можно чирик слупить. Фонарик-то фарцовый. Штатовский. Видишь, вот написано…
Три головы – к металлическому цилиндрику… Женька воспользовался передышкой, схватил «Двух капитанов» – хотел откинуть в сторону, но не успел.
– Сука! Урою, – зашипел Кастет, хватая Женьку.
– Урой… – прохрипел тот в ответ.
Свет резанул по глазам. Ослепленный, Женька не успел закрыться от удара и свалился Кастету под ноги. Тот для надежности заломил мальчику руку, заставил подняться. Женька закусил губу: не кричать, не кричать, не кричать…
– Ты по лицу не бей. Следы останутся, – посоветовал Рыжий.
– Да, хватит уже с него, – Тега поднял растерзанных «Капитанов». – «Далась же она ему! Не рыпался бы», – подумал и отвернулся, чтобы не видеть лица пацана.
По всему выходило, что не по делу к нему Кастет прицепился. Косяков за ним нет.
– Песню запе-вай… – протянул Кастет.
Рыжий заржал так, что фонарик заплясал в его руках, рассекая белесоватую тьму на сотни осколков.
– Ну что, запевала, слова забыл? – Кастет свободной рукой ущипнул Женьку. – Солнечный круг, небо вокруг. Ну…
На минуту повисла тишина. Мучители ждали.
– Сам… пой… сука, – выдохнул Женька, глотая непослушные слезы.
– Дурак! – вырвалось у Теги неожиданно для него самого.
Но Тега тоже бы петь не стал. Он в детдом уже с третьим юношеским разрядом по боксу попал, а это – плюс при любом раскладе.
– Женечка петь не хочет. А что хочет? А?
– Любви и ласки, – ввернул Рыжий.
– Лю-у-у-убви-и-и… – протянул Кастет. – Хочешь, мальчик, я из тебя девочку сделаю?
Тега уставился на Кастета: «На понт берет? Или в самом деле? Дебил, это же…» – он и сам не понимал, противно ему или страшно до тошноты. Он с ними? Или… против них?
– Нет! – рванулся Женька, захлебываясь ужасом. – Не надо! Кастет! Не надо! – Он всхлипнул, срываясь на стон.
Женька слишком ясно понимал: после всего, что произойдет сейчас, не будет его прежнего. Кто-то другой будет, кого даже жалеть никто не решится. Ему казалось, что уши заложило, как под водой. И ничего нет, есть только вода и он. Толща воды, многие метры, не подняться, не выплыть, не выжить…
В полумраке он не видел лица Кастета – если б Рыжий хоть фонарь включил.
– Кастет…
– Кому Кастет, а кому Александр Петрович, – хмыкнул тот довольно. – Давай, Женечка, повторяй: Александр Петрович, я, козел и фраер дешевый, тебя умоляю…
«Повторяй, идиот», – взмолился про себя Тега.
– Александр Петрович, – начал Женька.
Тега выдохнул: прокатит. Но мальчишка замолчал.
– Ну! – толкнул Кастет.
Теге захотелось заорать: «Не дури, пацан, опустят же!» – но он смолчал: тут либо с Кастетом, либо под ним. «Что делает-то, что делает…» – безнадежно мелькнуло в голове, Тега шагнул назад, оперся о спинку соседней кровати… «Глаза бы закрыть. Или бежать на фиг… Или… Да что с Кастетом сделаешь? Не молчи, пацан, не молчи!»
Кастет резко и незаметно для постороннего взгляда ткнул мальчишку под коленку – и Женька рухнул на четвереньки, упершись руками в шершавый пол.
– Опять слова забыл? Я – козел и фраер дешевый…
– Козел и фраер дешевый, – прошептал Тега.
Рыжий включил фонарик. Женька вскинулся, глядя на своего мучителя. Кастет усмехался, оглаживая пуговицы на ширинке. Неторопливо расстегивал и снова застегивал. Его рука двигалась словно сама по себе, уверенная такая, в его, Женькиной, слабости уверенная… Странная и страшная волна поднялась вдруг, сметая и мальчишеский ужас, и боль, и предательское молчание спальни. Ненависть. Ненависть. Ненависть. К кому сильнее, к ним? Или к себе, жалкому, убогому?..
– Иди ты! – отчаянно завопил Женька, вскакивая на ноги.
На миг Кастет застыл. Он всего ожидал, всего, но что сейчас этот салага посмеет его, Кастета, послать?!
– На! – и он с размаху въехал кулаком в упрямые губы.
Во рту у Женьки стало солоно от крови.
– Зуб, падла! – вскрикнул он.
– Падла, тварюга, на троих распялим!
Женька сжал крохотные кулаки.
– Хлебало ему подушкой закрой, – рявкнул Кастет Теге, толкнул Женьку на кровать, стянул с него сатиновые трусы.
– Охренел, Кастет? – Тега дернул приятеля за плечо.
Тот обернулся, отшвырнул руку.
– Это ж Колыма, нафиг, – пробормотал Тега.
– На! – Рыжий сунул ему в руки подушку.
Тега растерялся. Чего бы проще – швырнуть ее на затылок и мордой мальчишку в матрас вдавить; а руки не слушались.
– Не трожь ты его, – почти шепнул Тега. Никто его не услышал.
– Че замер? – Рыжий вырвал подушку – как тонну груза снял, – придавил Женьку к кровати.
Мальчишка взбрыкнул, пытаясь ударить вслепую. Может, начни он сейчас просить, умолять, Кастет бы и сжалился, но Женька молчал, вырываясь, захлебываясь болью и страхом, молчал, молчал. Бился отчаянно, в липкой тишине, и все не верил, что они сделают с ним это, с ним, Женькой Бригунцом.
Возня эта, видимо, прискучила Кастету, он сильнее надавил на подушку. Женьке на миг показалось, что ему в горло кто-то вколачивает тяжелый, острый кусок льда. Лед пополз к сжавшимся в комок легким, разрывая грудь, а потом не стало ничего. Женька не почувствовал, как ослабили подушку, как Кастет шлепнул его по ягодицам, как прошептал даже ласково:
– Тебе понравится, Женечка.
– Почему он не орет? – вырвалось у Теги.
Кастет застыл на долю секунды, охнул испуганно, рывком перевернул мальчика. Тело покорно распласталось на кровати, раскинув ватные руки.
– В туалет его тащи, – просипел Кастет.
Вода… вода… вода… Женька разлепил тяжелые веки.
– Жив, сука! – рявкнул Рыжий и подавился воплем: пятерня Кастета с хода запечатала ему рот.
Женька мотнул головой, отгоняя бордовый туман. Кастет почти миролюбиво фыркнул:
– Оклемался?
Даже губы растянул в улыбочке. Женька молчал; рука повисла плетью. Попробовал двинуться, но плечо свело, мальчик взвыл. Босой, голый – это он? Он, Женька Бригунец? И тут же жарко и горько, до бешенства долбанул стыд, бессильный, а оттого еще более жгучий. Мальчик хотел закричать: «Да пошел ты!» – но вышел то ли клекот, то ли бульканье.
Женька сполз на мокрые каменные плиты пола. Его не держали, стояли вокруг. Кастет даже папиросу достал, закурил. Женька натянул майку на коленки, сжался – не от страха, от гадливости, от омерзения к самому себе. «Я, козел и фраер дешевый», – отдалось в голове.
– Не вышло любви у нас Женечка-а-а, – протянул Кастет, ткнув мальчика ногой в бок. – Не плачь, милая-я-я, еще успеем. – И заржал громко, вольно.
«Нельзя сидеть, плакать нельзя», – скомандовал себе Женька.
Он поднялся – хотелось гордо, а вышло совсем плохо – пошатнулся, схватился за раковину и закричал от боли, и не смог сдержать слез. Кастет игриво шлепнул мальчика по ягодицам:
– Не скучай, Женечка…
И накатило страшное, непонятное, чего не было отродясь и чему Женька еще не знал имени, ненависть, как она есть, вперемешку со стыдом, страхом, бессилием. Мальчик скатал во рту комок слюны с кровью пополам и харкнул в смеющуюся рожу.
В коридоре было тихо. Тега прислонил пацана к стенке – тот сполз. Тега присел на корточки, прислушался – дышит.
Защищать пацана было бессмысленно. Кастет его все равно отымеет, если захочет, Теге вмешиваться не с руки. А он встрял, оторвал Кастета от избитого, полуживого Женьки. Зачем? И что теперь с ним делать? Не дай Боже воспетка пойдет, встрянет же. Черт. Ну, да не бросать же здесь. Хоть в комнату закинуть. Утром будет видно, что к чему, главное, чтоб пацан молчал.
Брига очнулся от дикого крика Генки. Тот бессмысленно вопил, стоя во весь рост на кровати: «А-а-а-а-а-а!»
Крик захлебнулся, зажатый ладонью Теги. Но на первом этаже уже зашевелились воспитатели.
Тега метнулся к дверям:
– Молчи, Женечка, а то вон, его распялим, – кивнул на Генку.
Женька лихорадочно попробовал натянуть трусы, боль свела левую руку и часть спины, мальчик застонал, рванул неподдающуюся одежду.
В комнате зашевелились, ожили. Солдатиком вскочил на койке Олежка Чухнин, точно нехотя вылез из под одеяла Санька Солдатов, оперся на руку Мишка Рузанов, вытянул тощую шею Карим Радаев – один за одним, мальчишки выныривали наружу. Они уставились на измочаленного Женьку так, что тому не спрятаться было от этих взглядов. Смотрели то ли с жалостью, то ли с омерзением – Женька чувствовал себя отравленным и грязным.
– Ну, что шары выкатили? – крикнул он зло.
Ему не ответили. Женька заозирался, догадываясь, о чем они сейчас думают. Но еще надеялся, что, может, ему показалось, ведь ничего же не было. Но Карим уронил осторожно:
– Ты это спи… а?
Остальные будто только этого и ждали.
– Же-е-ень, – протянул Генка. – Ты не сдавай их. Они же меня, как тебя.
– Что меня? – озлился Женька. – Ну, что меня?
– Сам знаешь. Ты не думай Жень, мы никому…
Загудели, придвинулись ближе, разглядывали, как диковинную зверушку, пристально, точно перед ними уже был не Женька Бригунец, а кто-то совсем другой и незнакомый, и как обращаться с этим новым существом мальчишки пока не знали. Но прикасались опасливо, точно замараться боялись:
– А сильно больно? – в упор спросил Карим вдруг, с любопытством спросил, острым, назойливым.
Ровный гул утих.
Женька не ответил. Карим шмыгнул носом и настойчиво переспросил:
– Ну, скажи, там же теперь порвано, да? А, Женьк?
Родное имя остро ударило. Женя, Женечкаа-а-а. Он не Женька, он Женечка-а-а! Сотни раз слышанное, единственное, что передала ему мать, поскупившаяся на все остальное. Красивое, сильное мужское имя – Евгений, Женька, – кровавой слизью сворачивалось на губах, жгло каждую клеточку изломанного тела, рвалось с серых скомканных простыней, кричало предательским молчанием друзей, всех, кому доверял, и кто так легко позволил его сломать. Имя само стало злом и болью, липким страхом и унижением. И не сдерживаясь, во всю силу здоровой руки, ударил в остренькое лицо Карима.
– Я не Жень, – сначала тихо, а потом во всю мощь легких рявкнул мальчишка: – Я не Женька!
И ждал уже, что сейчас навалятся, но от него отшатнулись растерянно, даже Карим не ответил. А Женьке вроде и хотелось, чтоб кинулись, чтоб попробовали сейчас, и тогда, тогда он доказал бы, доказал бы, что не было ни черта, что не так-то просто его опустить…
– Слышали все? Я не Женя!
– А кто ты? – только и спросили.
– Я? – мальчик лихорадочно перебрал в памяти все слышанные чужие имена, потому что своего у него уже не было. Только фамилия, вписанная в свидетельство случайно, просто потому что ее носил нашедший его в свинцовом гробу камеры. Звучная фамилия – Бригунец. Как всплеск воды на перекате, как звон серебряных звезд, как бряцанье рыцарских шпор.
– Я – Бригунец. Я – Брига!
Брига. Бригантина. Синее море смеется под солнцем, и у горизонта паруса, белые, как надежды. И нет уже кораблю хода в узенькую, темную бухту, пусть шторм, пусть ветер, пусть хлещет в паруса шалый ливень. Но теперь – нет, бригантине нет хода назад. Бригантина. Брига.
И пацан почти пропел, точно примеряя новое имя, и вдруг захохотал истерически, на надрыве: «Брига! Суки, съели? Я Брига. Брига. Не Женечка-а-а!»
Не было в нем в тот момент ни боли, ни страха, ни жалости к самому себе. Было только решение, простое и страшное: он убьет Кастета. Как он это сделает, Брига еще не решил. На миг прислушался к себе и удивился тоже на миг: он совсем не боялся Кастета, в нем умер тот молчаливый пацаненок, страшащийся подать голос. Нет. Он теперь Брига! Другой. Веселый и смелый.
Генка глянул на кровать, на простынь, щедро измазанную кровью, и вдруг всхлипнул раз, другой…
– Не сдавай, а? – прижался мокрым от слез лицом к руке друга.
Брига вдруг сообразил, что Генка все еще сидит на полу, и потянул мальчика вверх.
– Встань, Генка, хватит. Не сдам. А ты не бойся, не надо бояться.
Ему стало остро жалко их, запуганных и маленьких. Брига не осознавал, что ростом он ниже многих и младше доброй половины. Но зато твердо знал, что теперь он не боится. И еще то, что выхода у него теперь нет. Или он Кастета, или, или…
– Я убью его, – тихо сказал Женька.
Услышал только Генка и испуганно уставился на друга.
– Да как же?.. Он же…
– Кащей Бессмертный! – хохотнул Брига. – Слово. Убью.
– Кого? – устало бросил Олег.
– Кастета.
Короткий смешок прокатился по спальне.
– Валяй, – согласились вяло.
И потянулись по кроватям, будто и не было ничего.
– Отдай, Саня, а? Отдай! – В глаза Кастету Женька смотреть боялся.
Кинуться бы, впиться зубами в эту руку с черными полосками ногтей, сжимающую Аленин томик. Но не стал: за спиной Кастета маячили Тега и Рыжий, два рослых девятиклассника. И Женька канючил, глядя мимо них в проем окна, за которым потихоньку светало.
Мальчик и не заметил, как пролетела ночь, с головой ушел в книгу. Больше всего ему нравилось, что она написана от первого лица. И можно думать, что будто и он немножко Саня Григорьев, сильный, смелый. Очень смелый. И очень, очень сильный… Только Кастет не Ромашка – он тупее и втихушку пакостить не станет, просто на перо Женьку возьмет или что похуже придумает.
Мальчик дернул плечами: в спальне было холодно, а одеяло Кастет скинул на пол, и Женька сидел перед ним в трусах и в майке. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», – не вовремя всплыло в памяти. Что искать? Что найти? И как бороться? Кастет ему с одного удара дух вышибет. Оставалось «не сдаваться». Только это тоже получалось не очень. Женька просто терпел и молчал.
Молчание Кастет ненавидел еще больше, чем попытки дать отпор. В морду заехать – невеликий труд; но как заставить Цыганенка голосить? И не то чтобы Саньке это было очень нужно; но было в Цыгане что-то непонятное. Кастет знал: даже сейчас, канюча, Женька его втайне презирает и главенства не признает. Хотя конфеты отдает безропотно. Сам приносит, с таким видом, будто сладкое ему даром не нужно. Остальные все жмутся, ждут пока он, Саня Кастет, подойдет по-барски, вразвалочку – а куда спешить, – и надеются, что забудет или мимо пройдет. А этот просто отодвигает свою порцию сладкого подальше от миски, равнодушно так. А потом так же спокойно отдает. И улыбается. Улыбается, сука. Так, будто ему, Кастету, одолжение делает: на, мол, возьми, раз уж тебе так надо.
– Фи-у! – книга с размаху улетела в потолок и, упав, распласталась на полу. Обложка – отдельно, остальное – само по себе. Кастет поддел томик носком ботинка, отпечатал след на развороте.
– Ой, простите-извините, – промурлыкал дурашливо. – Замаралась вроде.
Цыган вздрогнул.
– А фонарик у него классный, – подал голос обычно немногословный Тега, разбивая полумрак комнаты ярким лучом.
Три десятка молчаливых свидетелей сжались под байковыми одеялами и, казалось, перестали дышать… Мертвая тишина, тяжелая, до духоты, висела в спальне. Луч метался от одной кровати к другой. Пацаны только крепче зажмуривались. О, если бы они не боялись выдать себя, то, верно, и уши бы заткнули. Генкина койка – рядом; мальчик дрожит под одеялом, обливается липким потом и молчит, молчит.
Женька вдруг вывернулся, рванул на себя ногу Кастета. Тот охнул и свалился всей тяжестью на мальчишку. Женька вырвался – и к книге. Удар под дых остановил его на полдороге. Легкие словно в узел завязались, слезы брызнули из глаз. Женька согнулся пополам, пытаясь хотя бы выдохнуть.
Кастет поднялся не спеша, забрал фонарь. Луч вновь прогулялся по кроватям. Тишина.
– Классный, – поток света Женьке в лицо. – Слышь, урод, это не тот фонарь, что сторож потерял?
– Тот, – хмыкнул Тега. – Не мама же ему привезла.
– Ты что не знаешь, чужое брать нельзя? Бо-бо может быть. А, парни? Бо-бо делать будем?
– Будем! – охотно согласился Рыжий.
– А нафига? – пожал Тега плечами. – Увел – его вещь.
– Хоцца мне так… – Рыжий щелкнул переключателем. Свет стал ярче. – За него можно чирик слупить. Фонарик-то фарцовый. Штатовский. Видишь, вот написано…
Три головы – к металлическому цилиндрику… Женька воспользовался передышкой, схватил «Двух капитанов» – хотел откинуть в сторону, но не успел.
– Сука! Урою, – зашипел Кастет, хватая Женьку.
– Урой… – прохрипел тот в ответ.
Свет резанул по глазам. Ослепленный, Женька не успел закрыться от удара и свалился Кастету под ноги. Тот для надежности заломил мальчику руку, заставил подняться. Женька закусил губу: не кричать, не кричать, не кричать…
– Ты по лицу не бей. Следы останутся, – посоветовал Рыжий.
– Да, хватит уже с него, – Тега поднял растерзанных «Капитанов». – «Далась же она ему! Не рыпался бы», – подумал и отвернулся, чтобы не видеть лица пацана.
По всему выходило, что не по делу к нему Кастет прицепился. Косяков за ним нет.
– Песню запе-вай… – протянул Кастет.
Рыжий заржал так, что фонарик заплясал в его руках, рассекая белесоватую тьму на сотни осколков.
– Ну что, запевала, слова забыл? – Кастет свободной рукой ущипнул Женьку. – Солнечный круг, небо вокруг. Ну…
На минуту повисла тишина. Мучители ждали.
– Сам… пой… сука, – выдохнул Женька, глотая непослушные слезы.
– Дурак! – вырвалось у Теги неожиданно для него самого.
Но Тега тоже бы петь не стал. Он в детдом уже с третьим юношеским разрядом по боксу попал, а это – плюс при любом раскладе.
– Женечка петь не хочет. А что хочет? А?
– Любви и ласки, – ввернул Рыжий.
– Лю-у-у-убви-и-и… – протянул Кастет. – Хочешь, мальчик, я из тебя девочку сделаю?
Тега уставился на Кастета: «На понт берет? Или в самом деле? Дебил, это же…» – он и сам не понимал, противно ему или страшно до тошноты. Он с ними? Или… против них?
– Нет! – рванулся Женька, захлебываясь ужасом. – Не надо! Кастет! Не надо! – Он всхлипнул, срываясь на стон.
Женька слишком ясно понимал: после всего, что произойдет сейчас, не будет его прежнего. Кто-то другой будет, кого даже жалеть никто не решится. Ему казалось, что уши заложило, как под водой. И ничего нет, есть только вода и он. Толща воды, многие метры, не подняться, не выплыть, не выжить…
В полумраке он не видел лица Кастета – если б Рыжий хоть фонарь включил.
– Кастет…
– Кому Кастет, а кому Александр Петрович, – хмыкнул тот довольно. – Давай, Женечка, повторяй: Александр Петрович, я, козел и фраер дешевый, тебя умоляю…
«Повторяй, идиот», – взмолился про себя Тега.
– Александр Петрович, – начал Женька.
Тега выдохнул: прокатит. Но мальчишка замолчал.
– Ну! – толкнул Кастет.
Теге захотелось заорать: «Не дури, пацан, опустят же!» – но он смолчал: тут либо с Кастетом, либо под ним. «Что делает-то, что делает…» – безнадежно мелькнуло в голове, Тега шагнул назад, оперся о спинку соседней кровати… «Глаза бы закрыть. Или бежать на фиг… Или… Да что с Кастетом сделаешь? Не молчи, пацан, не молчи!»
Кастет резко и незаметно для постороннего взгляда ткнул мальчишку под коленку – и Женька рухнул на четвереньки, упершись руками в шершавый пол.
– Опять слова забыл? Я – козел и фраер дешевый…
– Козел и фраер дешевый, – прошептал Тега.
Рыжий включил фонарик. Женька вскинулся, глядя на своего мучителя. Кастет усмехался, оглаживая пуговицы на ширинке. Неторопливо расстегивал и снова застегивал. Его рука двигалась словно сама по себе, уверенная такая, в его, Женькиной, слабости уверенная… Странная и страшная волна поднялась вдруг, сметая и мальчишеский ужас, и боль, и предательское молчание спальни. Ненависть. Ненависть. Ненависть. К кому сильнее, к ним? Или к себе, жалкому, убогому?..
– Иди ты! – отчаянно завопил Женька, вскакивая на ноги.
На миг Кастет застыл. Он всего ожидал, всего, но что сейчас этот салага посмеет его, Кастета, послать?!
– На! – и он с размаху въехал кулаком в упрямые губы.
Во рту у Женьки стало солоно от крови.
– Зуб, падла! – вскрикнул он.
– Падла, тварюга, на троих распялим!
Женька сжал крохотные кулаки.
– Хлебало ему подушкой закрой, – рявкнул Кастет Теге, толкнул Женьку на кровать, стянул с него сатиновые трусы.
– Охренел, Кастет? – Тега дернул приятеля за плечо.
Тот обернулся, отшвырнул руку.
– Это ж Колыма, нафиг, – пробормотал Тега.
– На! – Рыжий сунул ему в руки подушку.
Тега растерялся. Чего бы проще – швырнуть ее на затылок и мордой мальчишку в матрас вдавить; а руки не слушались.
– Не трожь ты его, – почти шепнул Тега. Никто его не услышал.
– Че замер? – Рыжий вырвал подушку – как тонну груза снял, – придавил Женьку к кровати.
Мальчишка взбрыкнул, пытаясь ударить вслепую. Может, начни он сейчас просить, умолять, Кастет бы и сжалился, но Женька молчал, вырываясь, захлебываясь болью и страхом, молчал, молчал. Бился отчаянно, в липкой тишине, и все не верил, что они сделают с ним это, с ним, Женькой Бригунцом.
Возня эта, видимо, прискучила Кастету, он сильнее надавил на подушку. Женьке на миг показалось, что ему в горло кто-то вколачивает тяжелый, острый кусок льда. Лед пополз к сжавшимся в комок легким, разрывая грудь, а потом не стало ничего. Женька не почувствовал, как ослабили подушку, как Кастет шлепнул его по ягодицам, как прошептал даже ласково:
– Тебе понравится, Женечка.
– Почему он не орет? – вырвалось у Теги.
Кастет застыл на долю секунды, охнул испуганно, рывком перевернул мальчика. Тело покорно распласталось на кровати, раскинув ватные руки.
– В туалет его тащи, – просипел Кастет.
Вода… вода… вода… Женька разлепил тяжелые веки.
– Жив, сука! – рявкнул Рыжий и подавился воплем: пятерня Кастета с хода запечатала ему рот.
Женька мотнул головой, отгоняя бордовый туман. Кастет почти миролюбиво фыркнул:
– Оклемался?
Даже губы растянул в улыбочке. Женька молчал; рука повисла плетью. Попробовал двинуться, но плечо свело, мальчик взвыл. Босой, голый – это он? Он, Женька Бригунец? И тут же жарко и горько, до бешенства долбанул стыд, бессильный, а оттого еще более жгучий. Мальчик хотел закричать: «Да пошел ты!» – но вышел то ли клекот, то ли бульканье.
Женька сполз на мокрые каменные плиты пола. Его не держали, стояли вокруг. Кастет даже папиросу достал, закурил. Женька натянул майку на коленки, сжался – не от страха, от гадливости, от омерзения к самому себе. «Я, козел и фраер дешевый», – отдалось в голове.
– Не вышло любви у нас Женечка-а-а, – протянул Кастет, ткнув мальчика ногой в бок. – Не плачь, милая-я-я, еще успеем. – И заржал громко, вольно.
«Нельзя сидеть, плакать нельзя», – скомандовал себе Женька.
Он поднялся – хотелось гордо, а вышло совсем плохо – пошатнулся, схватился за раковину и закричал от боли, и не смог сдержать слез. Кастет игриво шлепнул мальчика по ягодицам:
– Не скучай, Женечка…
И накатило страшное, непонятное, чего не было отродясь и чему Женька еще не знал имени, ненависть, как она есть, вперемешку со стыдом, страхом, бессилием. Мальчик скатал во рту комок слюны с кровью пополам и харкнул в смеющуюся рожу.
В коридоре было тихо. Тега прислонил пацана к стенке – тот сполз. Тега присел на корточки, прислушался – дышит.
Защищать пацана было бессмысленно. Кастет его все равно отымеет, если захочет, Теге вмешиваться не с руки. А он встрял, оторвал Кастета от избитого, полуживого Женьки. Зачем? И что теперь с ним делать? Не дай Боже воспетка пойдет, встрянет же. Черт. Ну, да не бросать же здесь. Хоть в комнату закинуть. Утром будет видно, что к чему, главное, чтоб пацан молчал.
Брига очнулся от дикого крика Генки. Тот бессмысленно вопил, стоя во весь рост на кровати: «А-а-а-а-а-а!»
Крик захлебнулся, зажатый ладонью Теги. Но на первом этаже уже зашевелились воспитатели.
Тега метнулся к дверям:
– Молчи, Женечка, а то вон, его распялим, – кивнул на Генку.
Женька лихорадочно попробовал натянуть трусы, боль свела левую руку и часть спины, мальчик застонал, рванул неподдающуюся одежду.
В комнате зашевелились, ожили. Солдатиком вскочил на койке Олежка Чухнин, точно нехотя вылез из под одеяла Санька Солдатов, оперся на руку Мишка Рузанов, вытянул тощую шею Карим Радаев – один за одним, мальчишки выныривали наружу. Они уставились на измочаленного Женьку так, что тому не спрятаться было от этих взглядов. Смотрели то ли с жалостью, то ли с омерзением – Женька чувствовал себя отравленным и грязным.
– Ну, что шары выкатили? – крикнул он зло.
Ему не ответили. Женька заозирался, догадываясь, о чем они сейчас думают. Но еще надеялся, что, может, ему показалось, ведь ничего же не было. Но Карим уронил осторожно:
– Ты это спи… а?
Остальные будто только этого и ждали.
– Же-е-ень, – протянул Генка. – Ты не сдавай их. Они же меня, как тебя.
– Что меня? – озлился Женька. – Ну, что меня?
– Сам знаешь. Ты не думай Жень, мы никому…
Загудели, придвинулись ближе, разглядывали, как диковинную зверушку, пристально, точно перед ними уже был не Женька Бригунец, а кто-то совсем другой и незнакомый, и как обращаться с этим новым существом мальчишки пока не знали. Но прикасались опасливо, точно замараться боялись:
– А сильно больно? – в упор спросил Карим вдруг, с любопытством спросил, острым, назойливым.
Ровный гул утих.
Женька не ответил. Карим шмыгнул носом и настойчиво переспросил:
– Ну, скажи, там же теперь порвано, да? А, Женьк?
Родное имя остро ударило. Женя, Женечкаа-а-а. Он не Женька, он Женечка-а-а! Сотни раз слышанное, единственное, что передала ему мать, поскупившаяся на все остальное. Красивое, сильное мужское имя – Евгений, Женька, – кровавой слизью сворачивалось на губах, жгло каждую клеточку изломанного тела, рвалось с серых скомканных простыней, кричало предательским молчанием друзей, всех, кому доверял, и кто так легко позволил его сломать. Имя само стало злом и болью, липким страхом и унижением. И не сдерживаясь, во всю силу здоровой руки, ударил в остренькое лицо Карима.
– Я не Жень, – сначала тихо, а потом во всю мощь легких рявкнул мальчишка: – Я не Женька!
И ждал уже, что сейчас навалятся, но от него отшатнулись растерянно, даже Карим не ответил. А Женьке вроде и хотелось, чтоб кинулись, чтоб попробовали сейчас, и тогда, тогда он доказал бы, доказал бы, что не было ни черта, что не так-то просто его опустить…
– Слышали все? Я не Женя!
– А кто ты? – только и спросили.
– Я? – мальчик лихорадочно перебрал в памяти все слышанные чужие имена, потому что своего у него уже не было. Только фамилия, вписанная в свидетельство случайно, просто потому что ее носил нашедший его в свинцовом гробу камеры. Звучная фамилия – Бригунец. Как всплеск воды на перекате, как звон серебряных звезд, как бряцанье рыцарских шпор.
– Я – Бригунец. Я – Брига!
Брига. Бригантина. Синее море смеется под солнцем, и у горизонта паруса, белые, как надежды. И нет уже кораблю хода в узенькую, темную бухту, пусть шторм, пусть ветер, пусть хлещет в паруса шалый ливень. Но теперь – нет, бригантине нет хода назад. Бригантина. Брига.
И пацан почти пропел, точно примеряя новое имя, и вдруг захохотал истерически, на надрыве: «Брига! Суки, съели? Я Брига. Брига. Не Женечка-а-а!»
Не было в нем в тот момент ни боли, ни страха, ни жалости к самому себе. Было только решение, простое и страшное: он убьет Кастета. Как он это сделает, Брига еще не решил. На миг прислушался к себе и удивился тоже на миг: он совсем не боялся Кастета, в нем умер тот молчаливый пацаненок, страшащийся подать голос. Нет. Он теперь Брига! Другой. Веселый и смелый.
Генка глянул на кровать, на простынь, щедро измазанную кровью, и вдруг всхлипнул раз, другой…
– Не сдавай, а? – прижался мокрым от слез лицом к руке друга.
Брига вдруг сообразил, что Генка все еще сидит на полу, и потянул мальчика вверх.
– Встань, Генка, хватит. Не сдам. А ты не бойся, не надо бояться.
Ему стало остро жалко их, запуганных и маленьких. Брига не осознавал, что ростом он ниже многих и младше доброй половины. Но зато твердо знал, что теперь он не боится. И еще то, что выхода у него теперь нет. Или он Кастета, или, или…
– Я убью его, – тихо сказал Женька.
Услышал только Генка и испуганно уставился на друга.
– Да как же?.. Он же…
– Кащей Бессмертный! – хохотнул Брига. – Слово. Убью.
– Кого? – устало бросил Олег.
– Кастета.
Короткий смешок прокатился по спальне.
– Валяй, – согласились вяло.
И потянулись по кроватям, будто и не было ничего.
Глава 5
Две правды
«Мы не должны допустить, чтобы этот случай стал достоянием гласности, – негромко повторил Владлен Николаевич. – Однако мы должны разобраться, как такое случилось, что нашего воспитанника…» Директор пожевал нечто незримое, и последнее слово скользнуло под ноги. Никто его не услышал. Но все поняли, о чем речь. Месяц коллектив лихорадило от министерской проверки. Люди в кашемировых пиджаках уже начали улыбаться, принимать нехитрые знаки внимания. И статус школы образцового порядка был совсем уже близок. Давно были закуплены продукты к итоговому банкету. Но если только…
Это «только» зависло над длинным столом директора, как облако серого дыма. Оно разъедало глаза и пугало близостью огня.
Педагоги не рисковали переговариваться, и тщательно отводили глаза.
Завуч монотонно катала по столу импортную ручку. Ушла в непомерно большой ворот пушистого свитера худенькая учительница биологии. На рыхлых щеках старшего воспитателя расцветали алыми маками яркие пятна.
– Анна Егоровна, что вы имеете сообщить по поводу инцидента? – Голос директора был строгим и суровым, и, пожалуй, даже чересчур грозным.
– Я? – старший воспитатель испуганно захлопала ресницами. – Тогда Ольга Станиславовна дежурила. Добросовестный педагог. Не было нареканий… Ничего не слышала… кто же знал?.. – говорила она все тише и тише и под конец перешла на еле слышный шепот. – Мы ж не знали, что его…ну… попытаются… – пятна проступили ярче.
Директор пожал плечами:
– А вы должны были знать! Вы воспитатели. Вы в детских душах обязаны читать, как в открытой книге. Лариса Сергеевна!
– Я! – чертиком из табакерки выскочила завуч.
Директор поморщился досадливо:
– Излагайте!
– Я думаю, что все… несколько преувеличено. Сам факт не был подтвержден официальной медициной. Возможно, Нине Афанасьевне показалось. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол, что имели место побои.
– Какой протокол-то? – опешила секретарь Катенька. – Сказали же: ничего не писать! Я и не пишу.
Директор впервые улыбнулся. Катенька у всех вызывала улыбку, круглолицая, румяная, как матрешка. Августовское яблоко, полное сладкого сока.
– Все правильно, Катень… Катерина Андреевна. Протокола не надо. Сейчас любой слух может бросить… – Он на миг замешкался, соображая, говорил ли уже про тень и семью, но закончил: – Способен бросить тень на доброе имя дружной семьи.
– Семьи! – усмехнулась Алена.
С той самой минуты, как Женьку перевели в лазарет, она пыталась узнать, что произошло, но никто ничего не знал или не хотел говорить. Алена видела мальчика мельком, через стеклянную дверь, успела разглядеть разбитые губы и поначалу не понимала, почему ее не пускают к ребенку. Драки в детдоме – дело обычное. Потом поползли страшные слухи. Кто первым сказал жуткое слово «изнасиловали», Алена уже не помнила; а может, и не говорил никто, сама свела в одно целое мозаику детдомовских сплетен.
Старенький фельдшер Нина Афанасьевна нашла ее в кабинете истории только нынче утром и, пряча глаза, сказала:
– Я продержу его недели две в лазарете, а потом добивайтесь перевода в областной детдом.
– Почему в область? – удивилась Алена.
Нина Афанасьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша, и очень четко выговорила:
– Педерастия, девочка, – а воспитанники воспринимают произошедшее именно так, – особый случай. Слухи о таком разносятся быстро. Куда бы Бригунец ни прибыл у нас в районе, о нем сразу все все узнают. Детдом, милая, та же зона: здесь выживает сильнейший. Слабого просто забьют.
Алену как черной пеленой накрыло. Жуткое слово «педерастия» никак не вязалось ни с детьми, ни тем более с ее Женькой. Она впервые не могла сообразить, что делать, и почему-то тупо накручивала на карандаш и без того размочаленные углы карты шведской войны. По зеленому полю в густом мареве слез расползались синие и красные стрелки.
– Пойдемте, я дам вам корвалол, – сказала фельдшер. – Возьмите себя в руки. Необходимо защитить пацана.
– Может, вы ошиблись? – без особой надежды прошептала девушка, сжимая лекарство с удушливо-мятным запахом.
– Характерных травм заднего прохода я не обнаружила. Самого факта насилия, скорее всего, не было. Но кто ему поверит? Я могу прилепить справку об этом Бригунцу на лоб, но сути уже не поменяешь. Очень трудно переубедить детей. Очень. Ваш Женька скоро будет есть в углу и спать в коридоре. Да, вероятно, мальчик отбивался, я не могу объяснить, что им помешало. Мальчика надо в провинцию. Подальше отсюда. Сейчас тут будут изо всех сил заметать следы. Признать, что ему нужна помощь – значит признать, что произошло чепэ. Два года назад такое было в Барковском детском доме, но, к счастью, мальчика очень быстро усыновили.
– А если этих… насильников… найти, как-то изолировать? Это же кто-то из старших.
– Вы думаете, этим защитите пацана? – усмехнулась Нина Афанасьевна.
Алена мотнула головой.
– Да и не назовет он никого, и никто не назовет. Страх закрывает рты надежнее любого замка, – Нина Афанасьевна мягко сжала руки Алены:
– Пейте лекарство. Я вправила ему вывих предплечья – мне пришлось, хирургу его показывать было нельзя. Недельки через две парень физически будет здоров. Но психика непредсказуема. Как она отреагирует, никто не знает. Хотите к нему?
– Нет! – испуганно вскрикнула Алена.
Она понимала, что сейчас нужна Женьке как никто другой, точнее, никто, кроме нее, ему и не нужен. Но не представляла себе, как войдет к нему и, главное, о чем будет говорить.
Нина Афанасьевна покачала головой:
– Мне казалось, он вам дорог.
И открыла дверь, давая понять, что разговор окончен.
– Что? – переспросил директор. – Вы что-то хотите сказать?
Вот уже два часа он ждал от учительницы взрыва эмоций, слез, обвинений, но та не сказала ни слова. И даже позы не сменила, точно окаменев на стуле. Алена поднялась и, впервые за долгий педсовет, обвела взглядом коллег.
– В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, – произнесла она негромко, но очень внятно.
Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.
– Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, – приглушил густой бас директор. – Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…
Алена договорить не дала:
– Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…
– Что-о-о?! – поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. – Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!
– Болячки! – Алена сжала руки в кулаки. – Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…
– О да! Сторож – большой специалист в педагогике, – проронила завуч Лариса Сергеевна.
Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя – красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение – под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник – новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!
Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:
– Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.
Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.
– Оставьте жаргон! – рявкнул директор. – Я не вижу причин для паники!
Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.
Это «только» зависло над длинным столом директора, как облако серого дыма. Оно разъедало глаза и пугало близостью огня.
Педагоги не рисковали переговариваться, и тщательно отводили глаза.
Завуч монотонно катала по столу импортную ручку. Ушла в непомерно большой ворот пушистого свитера худенькая учительница биологии. На рыхлых щеках старшего воспитателя расцветали алыми маками яркие пятна.
– Анна Егоровна, что вы имеете сообщить по поводу инцидента? – Голос директора был строгим и суровым, и, пожалуй, даже чересчур грозным.
– Я? – старший воспитатель испуганно захлопала ресницами. – Тогда Ольга Станиславовна дежурила. Добросовестный педагог. Не было нареканий… Ничего не слышала… кто же знал?.. – говорила она все тише и тише и под конец перешла на еле слышный шепот. – Мы ж не знали, что его…ну… попытаются… – пятна проступили ярче.
Директор пожал плечами:
– А вы должны были знать! Вы воспитатели. Вы в детских душах обязаны читать, как в открытой книге. Лариса Сергеевна!
– Я! – чертиком из табакерки выскочила завуч.
Директор поморщился досадливо:
– Излагайте!
– Я думаю, что все… несколько преувеличено. Сам факт не был подтвержден официальной медициной. Возможно, Нине Афанасьевне показалось. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол, что имели место побои.
– Какой протокол-то? – опешила секретарь Катенька. – Сказали же: ничего не писать! Я и не пишу.
Директор впервые улыбнулся. Катенька у всех вызывала улыбку, круглолицая, румяная, как матрешка. Августовское яблоко, полное сладкого сока.
– Все правильно, Катень… Катерина Андреевна. Протокола не надо. Сейчас любой слух может бросить… – Он на миг замешкался, соображая, говорил ли уже про тень и семью, но закончил: – Способен бросить тень на доброе имя дружной семьи.
– Семьи! – усмехнулась Алена.
С той самой минуты, как Женьку перевели в лазарет, она пыталась узнать, что произошло, но никто ничего не знал или не хотел говорить. Алена видела мальчика мельком, через стеклянную дверь, успела разглядеть разбитые губы и поначалу не понимала, почему ее не пускают к ребенку. Драки в детдоме – дело обычное. Потом поползли страшные слухи. Кто первым сказал жуткое слово «изнасиловали», Алена уже не помнила; а может, и не говорил никто, сама свела в одно целое мозаику детдомовских сплетен.
Старенький фельдшер Нина Афанасьевна нашла ее в кабинете истории только нынче утром и, пряча глаза, сказала:
– Я продержу его недели две в лазарете, а потом добивайтесь перевода в областной детдом.
– Почему в область? – удивилась Алена.
Нина Афанасьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша, и очень четко выговорила:
– Педерастия, девочка, – а воспитанники воспринимают произошедшее именно так, – особый случай. Слухи о таком разносятся быстро. Куда бы Бригунец ни прибыл у нас в районе, о нем сразу все все узнают. Детдом, милая, та же зона: здесь выживает сильнейший. Слабого просто забьют.
Алену как черной пеленой накрыло. Жуткое слово «педерастия» никак не вязалось ни с детьми, ни тем более с ее Женькой. Она впервые не могла сообразить, что делать, и почему-то тупо накручивала на карандаш и без того размочаленные углы карты шведской войны. По зеленому полю в густом мареве слез расползались синие и красные стрелки.
– Пойдемте, я дам вам корвалол, – сказала фельдшер. – Возьмите себя в руки. Необходимо защитить пацана.
– Может, вы ошиблись? – без особой надежды прошептала девушка, сжимая лекарство с удушливо-мятным запахом.
– Характерных травм заднего прохода я не обнаружила. Самого факта насилия, скорее всего, не было. Но кто ему поверит? Я могу прилепить справку об этом Бригунцу на лоб, но сути уже не поменяешь. Очень трудно переубедить детей. Очень. Ваш Женька скоро будет есть в углу и спать в коридоре. Да, вероятно, мальчик отбивался, я не могу объяснить, что им помешало. Мальчика надо в провинцию. Подальше отсюда. Сейчас тут будут изо всех сил заметать следы. Признать, что ему нужна помощь – значит признать, что произошло чепэ. Два года назад такое было в Барковском детском доме, но, к счастью, мальчика очень быстро усыновили.
– А если этих… насильников… найти, как-то изолировать? Это же кто-то из старших.
– Вы думаете, этим защитите пацана? – усмехнулась Нина Афанасьевна.
Алена мотнула головой.
– Да и не назовет он никого, и никто не назовет. Страх закрывает рты надежнее любого замка, – Нина Афанасьевна мягко сжала руки Алены:
– Пейте лекарство. Я вправила ему вывих предплечья – мне пришлось, хирургу его показывать было нельзя. Недельки через две парень физически будет здоров. Но психика непредсказуема. Как она отреагирует, никто не знает. Хотите к нему?
– Нет! – испуганно вскрикнула Алена.
Она понимала, что сейчас нужна Женьке как никто другой, точнее, никто, кроме нее, ему и не нужен. Но не представляла себе, как войдет к нему и, главное, о чем будет говорить.
Нина Афанасьевна покачала головой:
– Мне казалось, он вам дорог.
И открыла дверь, давая понять, что разговор окончен.
– Что? – переспросил директор. – Вы что-то хотите сказать?
Вот уже два часа он ждал от учительницы взрыва эмоций, слез, обвинений, но та не сказала ни слова. И даже позы не сменила, точно окаменев на стуле. Алена поднялась и, впервые за долгий педсовет, обвела взглядом коллег.
– В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, – произнесла она негромко, но очень внятно.
Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.
– Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, – приглушил густой бас директор. – Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…
Алена договорить не дала:
– Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…
– Что-о-о?! – поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. – Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!
– Болячки! – Алена сжала руки в кулаки. – Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…
– О да! Сторож – большой специалист в педагогике, – проронила завуч Лариса Сергеевна.
Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя – красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение – под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник – новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!
Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:
– Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.
Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.
– Оставьте жаргон! – рявкнул директор. – Я не вижу причин для паники!
Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.